Ася Крамер: От «А» до «Я» с Ниной Воронель

Loading

…Таких главок, полных тонкого и одновременно резкого психологизма и потому наполненных необыкновенным магнетизмом, — множество. От текста поистине невозможно оторваться — и нужен ли больший комплимент книге?

От «А» до «Я» с Ниной Воронель

Ася Крамер

Предисловие

Рецензия эта написана год назад. Как все рецензии, она посвящена оценке именно литературного произведения, а не фактологического материала. Кроме того, тут важно добавить, что писалась она для читателей, которые, может быть, и не читали «Содом тех лет» Нины Воронель, но и им должно быть интересно читать рецензию, поэтому в ней заложено много базовой, знакомящей информации. Т.е. материал рассчитан не на «лично знакомых» или экзальтированно вовлеченных (хотя и они могут прочесть это без всякого ущерба для себя), а просто на заинтересованных читателей. Я вообще заметила, что дискуссии в «Гостевой» часто уходят в частности, когда еще базовые вопросы не прояснены и не оценен общий масштаб темы. Такой уход в детали, причем на нерве, проявился и в дискуссии о творчестве Нины Воронель, и в разговоре о книге Ирины Амлински о Булгакове.

А.

Книга Нины Воронель «Содом тех лет» издана почти десять лет назад. Тогда ее немалый объем меня несколько расхолодил и даже отпугнул, а сейчас прочла. Все в ней понравилось — и ее искренность, и юношеская бескомпромиссность в сочетании с милым, интеллигентным конформизмом, и портреты людей на бэкграунде эпохи, и отпечаток самой эпохи, того временного отрезка, где присутствовали четко вырисованное «сегодня» и неведомое «завтра». О нем, о будущем, было известно только одно: оно по определению должно быть лучше настоящего! Ибо настоящее воспринималось как некий ноль, от которого куда не иди, все будет вверх.

Б.

Название «Содом тех лет» показалось мне двусмысленным. В английском слово «Содом» означает не только город греха, но и определенные сексуальные действия. Что-то такой опытный литератор, как Нина Воронель, этим хотела сказать, но не совсем ясно что. (Кстати, ее настоящее имя было Нинель и выйдя замуж за Александра Воронеля, она стала «Нинель Воронель». Как много шансов было для такого совпадения — да вот, поди ж ты, случилось! Ее задразнили и пришлось менять имя).

Про книгу хочется сказать, что она по-хорошему женская. Будучи сама прописана по тому же гендерному адресу, я отнюдь не вкладываю в это определение негативный смысл. Только положительный. Женская литература отмечена повышенным вниманием к деталям, к частностям. А потом из этих деталей вырастают, как ромашки из придорожной пыли, живые лики людей, эпохи и самого автора. Очень интересные лики — без фальши и позолоты.

Один современник, лично знакомый со всеми героями произведения, признался, что читая «Содом тех лет», то и дело вынужденно откладывал книгу и освежал лоб влажным полотенцем. Да уж — мало не показалось!

А кто же главные персонажи? В их числе — Андрей Синявский, его жена Марья Розанова, Юлий Даниэль, Лариса Богораз, Сергей Хмельницкий и десятки других хорошо известных людей.

Нина Воронель находит внятные доказательства, что Андрей Синявский четко сотрудничал с КГБ, был в центре спланированной операции по внедрению на Запад видного диссидента-оппозиционера. Позже такие же обвинения выдвинул Сергей Григорьянц в статье «Четыре маски Андрея Синявского».

Неужели все было заварено вездесущими органами? Ну тогда эти голубчики просчитались. Потому что то, что начиналось как подконтрольная операция-многоходовка, превратилось в то, что превратилось.

Весь фактологический материал и цепочка доказательств у Воронель убедительны. Остается или поверить, или, закрыв глаза и заткнув уши, кричать: «Изыди, сатана! Не искушай малых сих!»

Впрочем, страсти давно остыли. Еще десяток лет назад казалось, что все эти подробности очень важны. Как же — Синявский, «Абрам Терц», диссиденты, Париж, «Синтаксис»… А на самом деле… Как будто воздух выпустили — резиновый крокодил сдулся и превратился в зеленую тряпочку…

А вот незначительные подробности тех лет и не столь знаменитые люди по-прежнему волнуют. Н-да…

В.

Ну вот хотя бы такая незначительность, как советский туризм. Как и вся тогдашняя жизнь, туризм «по-советски» был отмечен какой-то сумасшедшей уверенностью, что Все Будет Хорошо, а если случится казус, то некто всемогущий — «от государства» — обязан прийти и все выправить. За жизнь свою не боялись, о безопасности не думали — по молодости ли или по этой самой «советской» уверенности. Воронели с друзьями — свежеиспеченными туристами, шли без подготовки через снежный перевал, где под ногами были уходящие в пропасть припорошенные снегом расщелины. Потом они отдыхали в дельте Волги, на крохотном островке суши между бурными водными протоками, где от голодухи пытались съесть нечаянно подстреленного орла, да мясо его оказалось сродни древесине. Вернуться «на землю» они могли только в единственном случае: если за ними придет катерок с рулевым-забулдыгой. И он каким-то чудом приходил…

Нина изучала таджикский (кормили тогда только переводы), и для улучшения своих языковых качеств ей обязательно надо было поехать в глухое село на границе с Афганистаном, куда и автобус не ходит. Ей намекали, что женщине туда лучше не соваться, да что нам, тогдашним, можно было объяснить! Мы жили девизом: «От Москвы до самых до окраин!..» В этом бесстрашии теперь, с высоты прожитых лет, виден и юношеский идеализм, и вполне зрелый максимализм. Никаких полутонов, никаких скидок на возможность других нравов и другого образа жизни. Неужели мы были такие? Да, такие. Поэтому нас так ломало и ломает на эмиграционных тропах — мы люди одной правды.

Г.

Частности и незначительности ежедневного бытия рисуют не только героев книги, но и самого автора. Не знаю, как другим читателям, а мне эти автопортретные детали были важны. Ну хотя бы потому, что такое не придумаешь — с какой стати такое придумывать! А раз это правда, то и все остальное — правда!

Нина с молодым мужем Сашей приехали из Харькова пробиваться в Москву. В столице они страшно бедствовали, существовали по принципу: «Нам негде жить — мы у вас поживем немного!» И жили. Но — вот они, «женские» детали! — в ответных шагах была умерена. Кто-то оставил ее «пожить» в квартире, оставив при этом в ванне замоченное белье. И хоть Воронелям при этом негде было мыться, белье пролежало до приезда хозяев, «благоухая» на весь подъезд. «А чего я должна чужое белье стирать..!» Действительно.

Так же царапнул еще один эпизод. Машина Воронелей застряла. Но кто-то из случайной компании узнает ее («Вы перевели «Ворона» Эдгара По!») и все идут помогать, машину вытаскивают. А рядом в той же грязи застряла другая машина — и тем уже помогать не нужно! В виде оправдания у Нины возникло некое подобие классового гнева (в юмористическом обличьи, разумеется): застрявшая машина была Роллс-Ройсом и — «чего я должна помогать «буржуям»?!

Д.

Забавен и, по-моему, вполне самокритичен (в смысле посмеивания над собой) визит Нины и Саши Воронелей к Борису Пастернаку. Тут нужна будет длинная цитата:

«Сомнений в том, что мои стихи несут людям истину, необходимую им как воздух, у меня не было, — значит, оставалось лишь найти нужную дверь, в которую постучаться. Или, по крайней мере, ухо, готовое выслушать. Я тогда еще не знала, что человек человеку — поэт, и потому именно среди поэтов наивно искала единомышленника, готового принять меня и понять. С этой целью мы с Сашей отправились однажды на переделкинскую дачу Бориса Пастернака в надежде, что он согласится меня выслушать… День был воскресный, и поскольку мы планировали провести его за городом, Саша нес на спине рюкзак с куртками, книжками и бутербродами. Из-за этого рюкзака все и произошло.

Мы позвонили у ворот, надежно вправленных в забор, охватывающий просторный лесной участок, в глубине которого просвечивал сквозь деревья большой двухэтажный дом с террасами и балконами. Мы ни с кем, ни о чем не договаривались — в нашем скромном обществе почти ни у кого не было телефонов, и потому нам была еще чужда сама идея предварительной договоренности…

Но хоть мы пришли без предварительной договоренности, Борис Леонидович сам вышел к нам и с любезной улыбкой собственноручно отворил ворота.

«Наконец-то пришли, — сказал он приветливо. — Заходите, я давно вас жду».

И отступил в сторону, давая нам дорогу. Нам бы следовало удивиться, но мы почему-то приняли его любезность, как должное. К этому располагало все — и поспешность, с которой поэт вышел нам навстречу, и исходящее от него серебристо-голубое свечение на фоне голубого весеннего неба. На нем была голубая куртка, и седые волосы бросали такой голубоватый отблик на его лицо, что и глаза его показались мне голубыми.

С тех пор я много раз видела фотографии Пастернака и выучила наизусть фразу, что он похож одновременно на араба и на его коня, но ничто не смогло меня переубедить — мне удалось ухватить момент, когда глаза у него были голубые. И пускай никто больше этого не видел — тем хуже для них! Я видела и я знаю правду.

Голубой призрак вел нас к дому по выложенной камнем дорожке. Откуда-то из-за деревьев вывернулись две огромных немецких овчарки, молча вцепились мертвой хваткой в Сашины брюки, — каждая с одной стороны, — и повисли на нем, чуть отталкиваясь на ходу задними ногами. Я испуганно вскрикнула, на что шедший впереди Пастернак, не поворачивая головы, сказал небрежно:

«Что, собаки пристают? — Он, разумеется, отлично знал их повадки. — Не обращайте на них внимания, они безобидные».

Дружной компанией — три человека и две собаки — мы взошли на террасу и послушно сели: мы в предложенные нам плетеные кресла, собаки, разомкнув челюсти, но не спуская с Саши глаз, на полу у его ног. В горле у них клокотала с трудом сдерживаемая ярость, которая вырвалась наружу обильным потоком слюны, блестящей лужей расползающейся по каменному полу террасы.

«Ну, — нетерпеливо воскликнул поэт, пожирая глазами Сашин рюкзак, — скорей показывайте, что вы принесли!»

Саша снял рюкзак и начал озадаченно распускать завязки, не слишком уверенный, что он знает, о чем идет речь.

«Ну, скорей же, скорей! — подбадривал его Борис Леонидович. — Я с утра вас жду!»

Не зная точно, что именно он ищет, Саша, наконец, разобрался с завязками и вынул из глубины рюкзака пакет с бутербродами, а затем, после короткого раздумья, тетрадку моих стихов.

«Вот, — начал он нетвердым голосом, — Нелины стихи…»

«Стихи? — голубые брови классика взлетели вверх. — При чем тут стихи? А где же магнитофон?»

Тут уж пришла очередь удивляться нам:

«Какой магнитофон?» — осторожно поинтересовался Саша, и зачем-то вытащил из рюкзака наши куртки, наверно, чтобы показать, что никакого магнитофона там нет.

«Так вы не принесли мне магнитофон? — разочарованно протянул Пастернак. — Зачем же вы пришли?»

Чуткие собаки немедленно просекли перемену в настроении хозяина — они дружно поднялись с пола и позволили клокочущему внутри рычанию вырваться наружу, хоть и не в полную силу, но достаточно угрожающе. Саша подавленно молчал, чувствуя свою вину за не доставленный вовремя магнитофон, так что пришло время выступить мне. Я вдохнула воздух поглубже:

«Борис Леонидович», — произнесла я, вся трепеща, как от восторга перед ним, так и от ужаса при мысли, что он сейчас крикнет «Вон отсюда, самозванцы!»

При звуке моего срывающегося от волнения голоса классик изволил, наконец, заметить и меня — до сих пор он обращался только к Саше, завороженный, видимо, его рюкзаком, в котором предполагался долгожданный магнитофон. Он повернул в мою сторону пронзительно-голубой взгляд, — ну, чего там еще?

В горле у меня немедленно пересохло, но все же мне удалось кое-как привести в действие непослушные голосовые связки:

«Мы… я… так вас любим… я преклоняюсь… я знаю наизусть почти все ваши стихи…» И окончательно потерявшись, выпалила: «Хотите, почитаю?»

Он склонил к плечу голову, осененную голубым ореолом коротко стриженых волос:«Мои стихи — мне? Зачем?»

Я, собственно, тоже не знала, зачем. Я громко проглотила комок застрявшей в горле слюны и отчаянным голосом предложила: «А можно, я почитаю вам свои стихи?»

От этого предложения классик пришел в настоящий ужас: «Нет, нет! Я никогда не слушаю чужие стихи! И не читаю! Это мешало бы мне писать!»

Нет, талантливому перу Нины Воронель веришь безоговорочно!

Е.

Наступила эпоха под названием «Израиль». Тут нужно помнить (или вспомнить), в какое время приехали Воронели в Израиль. Не только не было массовой «русской» эмиграции, но, по сути, вообще никакой. Их приняли с определенным почетом и тут же забыли.

«…Нам, антисоветским интеллигентам, взошедшим на диссидентских дрожжах шестидесятых, было не очень уютно в Израиле середины семидесятых. Во-первых, никто трепетно не ждал нашего появления. Простому израильскому народу было не до нас, — у него были свои проблемы… Интеллигенция же израильская, охваченная пылкой мазохистской любовью к палестинцам, не питала к нам никаких симпатий — наш, уже вышедший здесь из моды, сионистский романтизм только раздражал ее и отпугивал.»

Они приехали из эпохи пылкого самиздата, где читатель счастлив был хоть последней, хоть слепой копией некоего убористого (чтобы побольше вошло!) текста. И вдруг — в одночасье все другое. Фига, вынутая из кармана, вдруг оказалась никому не интересной, читателей — официальных, готовых заплатить за чтиво — почти не оказалось.

«Чтобы привлечь публику, бедные поэты, знающие наперечет всех своих читателей, объявили, что вечер будет костюмированный. И каждый из них явился обряженный согласно своим представлениям о характере собственного творчества — Генделев в фуражке с лакированным козырьком и длинной, до пят, серой кавалерийской шинели, Глозман — во фраке, из под которого выглядывала крахмальная манишка и белый галстук-бабочка, а Волохонский — в облегающих его детские ножки алых рейтузах под пестрым, до колен, сарафанчиком, сшитым из обрезков разноцветной замши. Когда они, чуть приплясывая, и дружно держась за руки, рысцой выбежали на сцену, немногочисленная публика, сплошь состоявшая из знакомых, взвыла от восторга, а я с трудом удержалась, чтобы не заплакать. Я ясно поняла, что в какие бы маскарадные костюмы мы ни рядились, мы все равно обречены. Мне вдруг стала очевидна вся призрачность нашего существования на никому не нужной березовой кириллице в этом, иссушенном постоянными хамсинами мире, где все правила жизни записаны квадратными древними письменами, бегущими справа налево».

Но тут случилось чудо. Сотнями и сотнями рейсов стали приезжать новые эмигранты. И с собой, помимо старых часов и польских сервизов, они везли влюбленность в русский язык и тягу к той самой «березовой кириллице». Появились в бессчетном количестве русские газеты, журналы, книжные магазины. Смертный приговор русскому писательству, такой, казалось, неминуемый, отложился на неопределенное время.

Ж.

В своем автобиографическом труде Нина не может не окунуться в сравнительную историографию. Она, как и все мы, перебирает в памяти «…гримасы советской эпохи, о которой многие вспоминают с нежностью и тоской по утерянной благодати». «Многие, но не я, — пишет она. — Наверное, потому, что я не успела тогда зачерпнуть густого варева из социалистического котла…».

Тут она немного лукавит. Да, не успела зачерпнуть благ в виде квартиры и ковров, как другие, о ком она мимоходом вспоминает, но зачерпнула значимости, взявшейся как будто ниоткуда, элитарности, приближенности к советским «небожителям». Для многих эта «благодать» посильнее «ковровой» была…

…Сейчас опасное время для обдумывания эмиграции. Потому что западный мир сегодня — внизу синусоидальной петли. Так уж сложилось: кризис глобализованного мира, беспечные завихрения свободного рынка наложились на наши собственные проблемы и кризисы. Но даже если бы и не так все было, а как раз полный расцвет и процветание, – что тут обдумывать? В конечном счете понимаешь: жизнь такая, какой она должна была быть, а некоторые минусы и плюсы перед итоговым результатом больше имеют отношение к нашей personality и силе самовнушения, чем к реальности.

Мы есть переходник от предков к потомкам — это и есть главное, ради чего мы произведены на свет. За это и отвечаем: переход осуществлен успешно. Упаковали, вывезли, привезли, распаковали — живи, сынок, плодись, потомок! За сам транзитный переход отвечаем и за выбор станции назначения. Все остальное не в нашей воле и не в нашей власти. Сделать эмиграцию сладкой конфеткой никому не под силу, а сладость многие понимают как раз в элитности и востребованности. Поэтому в нашем («паровозном») слое было так много драмы — ушла столичная элитарность. Она ведь не днем единым делается и не поколением единым. В России родители потрудились и головами, и локтями, и бессонными ночами, чтобы потомство в элиту вывести. Это потом уже начитанные, обученные, на все таланты проверенные, внуки-правнуки заняли места в московском бомонде, в питерской интеллигенции и в одесском особом, забубенном слое «замначальников».

Какая элита? — скажут не нюхавшие пороха. — Вас преследовали, ходу не давали, вы жили в страхе. Это все так и объяснить будет трудно. «Негативная элитарность» — вот это, может быть, подойдет. Евреев не любили, ставили палки в колеса, делали из них изгоев — и в то же время, пусть и со скрежетом в зубах, … отдавали им их место. Зависть и мифы делали свое дело: евреям приписывали легендарные качества. Вот и приходилось соответствовать. «У тебя с 5-ой графой непорядок и берем мы тебя, уважаемый Марк Исаакович, скрепя сердце. Мы понимаем, что результат ты обеспечишь(!), но в отделе кадров недовольны..!» Негативная элитарность, блин!

З.

Несколькими резкими мазками Нина Воронель нарисовала и представила озадаченным читателям знаменитого кинорежиссера Андрея Тарковского, его эдипов комплекс, его черную меланхолию и поистине шекспировскую фабулу его подсознания, в переплетениях которой, а также в семейном уюте «Зеркала», он счастливо женат на собственной матери. Вообще, творчество Тарковского она препарирует по высшему разряду психологизма. И как всегда — ей не можешь не верить! Ловлю себя на мысли, если этой книге не верить, то чему же верить! Не может быть вымысла такого уровня правдивости! А если может, то это — высший пилотаж!

Впрочем, может быть, сама эта мысль — ложная.

И.

После оглушительного успеха фильма Аскольдова «Комиссар» его создатели были приглашены в Израиль.

«После ужина Нонна Мордюкова вышла из беседки на террасу, устало опустилась на скамейку и окликнула меня — я стояла совсем близко на ступеньках террасы, любуясь неправдоподобной красоты видом на Кидронскую долину. — Посиди со мной, — попросила знаменитая актриса, — устала я сегодня, а они там все мельтешат, мельтешат, в глазах рябит.

«Жарко тут у вас», — пожаловалась она, и я согласилась. «А они меня целый день по горам таскали, в город Ерихон привезли и на скалу погнали — сперва триста ступенек вверх, потом триста ступенек вниз. А скала эта, скажу тебе, один сплошной камень, ни травинки, ни деревца.

Нонна откинулась на спинку скамейки и закрыла глаза.

«Да вы хоть вокруг поглядите, — посоветовала я. — Тут ведь вид уникальный, единственный в мире. Потом жалеть будете, что не посмотрели».

Она послушно открыла глаза и невидящим взглядом уставилась на один из самых фотогеничных в мире пейзажей.

«И что же я должна там увидеть? Ничего особенного, камни да деревья, как у нас на Кавказе».

«Да ведь говорят, что это Голгофа — крестный путь, по которому Иисуса Христа вели на распятие», — пояснила я, ощущая неловкость за то общеизвестное, которое произношу.

«И ты туда же! — с досадой воскликнула Нонна. — Они мне тоже весь день про этого Христа долдонили, будто он на той скале в Ерихоне сорок дней просидел. И все сорок дней маковой росинки в рот не брал, — наверх ему никто ничего не носил, да и воду никто не приготовил. И все— таки он не помер. А кто он, этот Христ, они не объяснили, будто я сама знать должна. А я вот не знаю! Ну не знаю, и все! Может ты мне про него расскажешь? Почему из-за него столько шума?»

Я уставилась на нее в полном обалдении — если это шутка или розыгрыш, то с какой целью? Вокруг нас не было ни одного зрителя, перед которым российская звезда могла бы себя показать, а моя скромная персона вряд ли представляла для нее хоть какой-нибудь интерес. Тем временем она смотрела на меня с некоторым нетерпением:«Чего молчишь-то? Или тоже не знаешь?»

Эта зарисовка с ее знаменитой героиней, перешедшей «от сохи» во «властители дум», показалась страшноватой. Боже мой, подумалось, все оказалось потерянным: новое знание не пришло, а старое стало растоптанным и под маской опиума выброшено из обихода. Черная дыра какая-то!

Вопрос по ходу разговора: нужны ли таланту знание, образование, интеллигентность или это всего лишь «обременяющие» вериги? Вот ведь и здесь, в нашем нынешнем месте обитания, голливудские карьеры начинаются рано, очень рано, когда щечки пылают естественным румянцем и все части тела хорошо смотрятся на экране. Проходят годы, и эти юные создания начинают вещать и поучать, хотя не можешь не отдавать себе отчета в том, что времени на образование и самообразование у бедняжки не было…

…Таких главок, полных тонкого и одновременно резкого психологизма и потому наполненных необыкновенным магнетизмом, — множество. От текста поистине невозможно оторваться — и нужен ли больший комплимент книге?

***
Художественная таксидермия

Print Friendly, PDF & Email

14 комментариев для “Ася Крамер: От «А» до «Я» с Ниной Воронель

  1. Ася Крамер
    — Wed, 26 Feb 2014 02:47:39(CET)

    Спасибо, Григорий. Тут главное — не перебарщивать. И мы не будем. Потому что тогда нащ «барщ» превратится в сироп — кому он такой нужен?
    ========================
    Ну, этого, Ася, Вы можете не бояться — специи — в немерянных количествах — Вам гарантированы, опять таки — в подтверждение Ваших мыслей.

  2. Спасибо, Григорий. Тут главное — не перебарщивать. И мы не будем. Потому что тогда нащ «барщ» превратится в сироп — кому он такой нужен?

  3. Дорогая Ася, только что дочитал наконец «Содом тех лет», и теперь сижу и тоскую – когда то еще доведется открыть для себя что-то равнозначное. Наверняка буду перечитывать эту без малейшего преувеличения великую книгу еще много раз.

    Мелькала мысль – как подошло бы ей — «Человеческая комедия», если бы не было в ней столько трагических страниц. В предпоследней главе автор надеется на хоть какой-нибудь отклик от читателя, но ничуть не сомневается в лавине откликов от «коллег по цеху». Читая эту самую главу очень хотелось отложить все дела в сторону, сесть и написать не отзыв, а статью с подробным анализом тех чувств и мыслей, что книга у меня вызвала. Может когда-нибудь и напишу.

    У меня нет ни малейших сомнений в абсолютной правдивости и искренности этой книги, равно как и ее божественного литературного стиля, языка, напоминающего мне по уровню стиль Бродского, но уникально авторский, неповторимый. В отличие от многих высказавшихся ранее – я, вошедший в описываемую в книге жизнь всего несколькими годами позже, заставший многих, общавшихся с Воронелями и рассказывавшими о них, заставший ту незабываемую атмосферу осаждаемой крепости, в которой они жили передо мной, когда это было еще опасней – кожей чувствую всю правду этих строк.

    Еще раз – спасибо Ася за статью, позволившую мне не пройти мимо сокровища. Как было бы славно, если бы Нина и Александр Воронель узнали бы, что у их книги есть благодарный и очень заинтересованный читатель.

  4. Эта зарисовка с ее знаменитой героиней, перешедшей «от сохи» во «властители дум», показалась страшноватой

  5. Спасибо за отзывы!
    Е.Майбурд прав: я тоже ушла в детали. Это такой «осколочный стиль», единственно возможный при оценке большого произведения. Но, согласитесь, и базовая информация была.
    Игорю Юдовичу, Юлию Герцману, Льву Мадорскому, Борису Тененбауму спасибо за родственное чувство смешного и прочие лит.ориентиры.
    Судя по отзыву уважаемого Arthur Shtilman, я сказала много. Oчень много. Но деликатно. Oчень деликатно. Остается пожелать, чтоб это стало всеобщим девизом. Читая ваш отзыв и отзыв Фаины Петровой, я улыбалась, не то смущенно, не то радостно. Не всегда встречаешь такое внимательное прочтение. Но, конечно, друзья, это не лицемерие автора, тайком поменявшего знаки с плюса на минус (разве у автора было обязательство писать сугубо положительную рецензию?), а многослойность.
    Мне один читатель написал такое письмо: «Там и первый слой, и второй слой, и совсем уже глубинный – для гурманов. Я сразу почувствовал, что слоев несколько, когда прочел про «милый интеллигентный конформизм». Какое счастье, что есть такие читатели!
    Олегу Векслеру тоже отдельное спасибо. Что бы мы делали без его тяги к спору, причем с открытым забралом?
    И, конечно, моя рецензия положительная: книга великолепная и оценена очень высоко, в том числе и за то, что все ее герои, включая самого автора Нину Воронель, – живые, сверкающие, без фальши и позолоты.

    1. Олегу Векслеру тоже отдельное спасибо. Что бы мы делали без его тяги к спору, причем с открытым забралом?

      Мои доспехи время разжевало,
      Разъела ржа остатки моих лат.
      Забрали у мине мое забрало,
      Открыта морда с головы до пят..

  6. В 1969 году на экраны мира вышел фильм Романа Поланского «Роз Мэри бэби» — «Ребёнок Роз Мэри». В конце фильма произносятся провидческие слова : «Всё останется тем же, всё будет по-прежнему. Только поменяются знаки». То есть чёрное будет белым, добро станет злом, ну и все такие последствия в этом же роде.
    В этой рецензии как раз и произошла ловкая подмена знаков — вроде бы вполне положительное мнение и о писательнице, и о книге, а знаки-то подменены! И ловко подменены! Не сразу это заметно, но к концу уже всё видно.
    Это не просто — написать так, что с первого взгляда кажется — что же — вполне положительная рецензия! А потом, а потом всё это на «весах высшего суда совести» оказывается фикцией, оказывается если не обманом, то литературной ловушкой, увлекающей читателя в неизвестные псевдо — элитные сферы, но сама автор оказывается фигурой какой-то двух- или трёх-смысленной, неискренней, а если и искренней, то безусловно недостойно доверия тех знаменитостей, которые дарили, хоть и ненадолго, писательнице и её мужу своё общество. Вот такое впечатление от этой рецензии. Впечатление подмены знаков по Поланскому.
    Относительно мысли, высказанной в самом начале статьи поводу того, что иммиграция «ломает» людей . Это хорошо и приятно читать некоторым людям в Москве. Тем, кто живёт здесь такие истории рассказывать, пожалуй и не нужно. Экстремальные обстоятельства новой жизни никого не ломали, а лишь выявляли лучшие и не лучшие качества людей, с которыми они прибыли начинать новый этап своей жизни.
    И всё же нужно отдать должное автору статьи — подмена знаков осуществлена очень тонко, даже можно сказать — почти деликатно. Всё познаётся в сравнении. Например — c некоторыми отзывами на эту статью.

    1. Я не знаю, ставила ли автор ту цель, которую ей обозначил уважаемый Артур Штильман, но эффект получился именно такой: вроде бы вполне положительное отношение автора к герою эссе, но портрет получился отнюдь не положительный. Чего стоит хотя бы истории с бельем и
      машиной? «С какой стати стирать чужое белье?» А с какой стати кому-то давать приют ей и ее мужу? Может, героиня эссе и искренний человек, но … меня преследует запашок того замоченного и провонявшегося белья.

  7. Юлий Герцман
    — Thu, 20 Feb 2014 20:30:22(CET)

    сказала мне, post factum восхитившемуся смелости и чистоте помыслов, что на городской свалке меньше помоев, чем в обвинениях диссидентов друг друга. Поэтому, мне кажется, точку в этих взаимных инвективах поставит только время,

    000000000000

    Замечательно удобная нейтральная позиция. Тут уже звучало и «не судите», и прочее.
    Но только не вижу я «взаимных» инвектив.
    Ты не находишь, что помои льются только в одну сторону? Что имеет место многолетнее целенаправленное оплевывание в одну сторону — в сторону тех, кто не может ничего сказать в ответ?

    И если на то пошло, прелестно пишет Ася Крамер:

    «Я вообще заметила, что дискуссии в «Гостевой» часто уходят в частности, когда еще базовые вопросы не прояснены и не оценен общий масштаб темы. Такой уход в детали, причем на нерве, проявился и в дискуссии о творчестве Нины Воронель»

    Так вот, уход в детали совершила она сама, Ася Крамер. Дискуссия, если это можно так назвать, была и идет не о творчестве Нины Воронель вообще, а об одном направлении этого творчества: упорном очернении бывших друзей, покинувших этот мир. И кто не видит, что это гадко, тех мне жаль как людей, потерявших способность различать между добром и злом.

  8. Однажды дочь знаменитых диссидентов, которую по математике натаскивал друг отчима Солженицын, жена великого филолога и свояченица известного правозащитника сказала мне, post factum восхитившемуся смелости и чистоте помыслов, что на городской свалке меньше помоев, чем в обвинениях диссидентов друг друга. Поэтому, мне кажется, точку в этих взаимных инвективах поставит только время, и только тогда, когда их имена подзабудутся. Кто сейчас интересуется, кроме специалистов, распределением обязанностей в «Народной Воле» и поведением на допросах?
    А эссе, меж тем, замечательное.

  9. Это не рецензия, это восхитительно написанная статья 🙂

  10. Уважаемая соседка, «критично» или не критично — мне до лампочки, не моя это тема, но то, что написали Вы здорово, правильно, правдиво и весело — это точно.

  11. Нина с молодым мужем Сашей приехали из Харькова пробиваться в Москву. В столице они страшно бедствовали, существовали по принципу: «Нам негде жить — мы у вас поживем немного!» И жили.

    «Литинститут, успешный дебют в печати, Литфонд и слава — все это на фоне бездомной бедности, почему и глава называется «Вариации на тему Золушки». Бедность, кстати, такая, что дальше некуда. «…Мы жили впроголодь, спасаясь в основном за счет смелой реформы Никиты Хрущева, распорядившегося в народных столовках держать на столах нарезанный хлеб. Мы брали по стакану чая за 32 копейки и заедали его хлебом с горчицей, тоже щедро расставленной по всем столам».
    Правда, через сколько-то страниц является поправка:
    «После рабочего дня мы шли в какой-нибудь недорогой ресторан, чаще всего в Дом архитектора…»
    Другой большой сюжет героический по-настоящему, без дураков. Верней, с дураками, но чисто конкретными, в штатском, злобными и крайне опасными, — они норовили Воронелей посадить, а Воронели улетели. Это увлекательная глава («Вариации на тему исхода») и поучительная: про то, что ум в соединении с храбростью — большая сила.
    Но главное место и массу страниц занимают, к сожалению, «Вариации на тему процесса». Подразумевается процесс Даниэля и Синявского, фактически же рассказано, как героиня рассорилась с их женами. Как вы догадываетесь, те сами виноваты, потому что вели себя, если задним числом вдуматься, — кое-как. Само собой, разрыв был принципиальный, а в истории с Синявскими не обошлось и без КГБ. Я обвиняю, не могу молчать, и все такое. Склоки, слухи, очень много грязного белья, буквально: «…Все эти четыре дня, что мы с Сашей ночевали в Ларисиной чудовищно запущенной квартире, мы удивлялись, почему она оставила в ванне замоченное там фантастическое количество постельного белья, накопленного там, похоже, за целый год».
    Обсуждать идею, что Даниэля и Синявского судили и посадили понарошку, с их согласия, специально для того, чтобы один из них впоследствии сделался за границей так называемым агентом влияния, — простите, не стану. (Нина Воронель сообщает, что это «версия почти неправдоподобная и потому соблазнительная». — Курсив не мой. — С.Г.)
    Обойду молчанием намек («среди бывших девушек Юлика нашлись такие, которые утверждали»), будто покойная Лариса Богораз участвовала в демонстрации протеста против вторжения советских войск в Чехословакию только для того, чтобы ее отправили в ссылку и таким способом избавили от встречи с Даниэлем.

    @http://www.nvspb.ru/stories/pristalmznoe_chtenie==id==44739/?version=print@

  12. В английском слово «Содом» означает не только город греха, но и определенные сексуальные действия. Что-то такой опытный литератор, как Нина Воронель, этим хотела сказать, но не совсем ясно что.

    Знакомы с такой картиной: сидят бабки на лавке перед подъездом и каждый мужик, заходящий в дом, у них «наркоман», а каждая женщина — «проститутка»?
    Вот это самое и означает.
    Все буквы пока не освоил, но уже вижу, что мемуары прочитаны автором абсолютно не критично, без малейшей доли здорового скептицизма.

Обсуждение закрыто.