Ирина Амлински: Жареная щука

Loading

Мама, сама не ведея того, дала мне главное: «ключ от квартиры». Семья — стала смыслом моей жизни, и не существует в мире ничего более ценного и значимого для меня. Кто-то сказал из великих: «Жертвы любят своих палачей». Мама любила меня особенной любовью, которую я могу сравнить только с любовью государства к своим подданным…

Жареная щука

Ирина Амлински

Рыбу я любила всегда. В любом виде, кроме живого. Даже вяленую, с душком и с червями. «Червь — тот же белок», — делился со мной папа, химик-неорганик. Или органик, я все время путаю, кто из родителей изучал органическую, а кто «не». Во всяком случае, во время их учебы по «химическому» профилю, друзья-студенты шутили, что соединение неорганика с органиком даст в будущем прочную связь. И эта связь была зарегистрирована в 65-м году, когда моя мама окончила университет. Она была первой красавицей в харьковском университете, до этого занимала эту же должность в школе. За все время учебы ее ни разу не переизбрали. По мнению моего отца этот пост она по праву занимает до сих пор. С моим папой мама решила связать судьбу на последнем году обучения, когда ей пришла в голову мысль о замужестве, так как вокруг все подружки повыскакивали замуж или, в худшем случае, находились в предросписном состоянии. Парень, в которого она была влюблена, на роль мужа и отца ее будущих детей не подходил. Был он красив, строен, бренчал под гитару, сводил всех знакомых и незнакомых девчонок с ума, но при этом был пустоват и любитель выпить. Как-то мой папа, находясь в предпенсионном возрасте, был проездом в городке, где проживала бывшая мамина пассия, и встретил случайно на остановке какого-то хмыря, пытавшегося стрельнуть у него сигаретку, и в нем узнал Его — первую любовь моей мамы. Естественно, это было первое, о чем он ей поведал по приезде из командировки. Мама отшутилась, сказав, что даже не понимает, о ком идет речь. Но тогда, заканчивая университет, смотря влюбленными глазами на предмет своей большой любови, она точно знала, чем закончится эта пустота в глазах, помноженная на водку, и сделала правильные выводы. Я ей за это благодарна. В мамином представлении единственный мужчина, который мог быть достоин того, чтобы она позволила ему пройти вместе с собой земной путь, должен был быть самым умным. «Я вышла за вашего некрасивого отца потому, что он считался самым умным среди харьковских студентов политеха и университета, — говорила мама нам с братом; — я даже представить себе не могла, что так ошибусь», — плакала она навзрыд, и нам ее было искренне жаль. На мой взгляд, который ничем не отличался от сокурсниц отца, папа был красавцем. Высокий стройный блондин с карими глазами, с прекрасным баритоном и красивыми руками. Его параметры я на подсознании проецировала на всех мальчиков, не крутившихся вокруг меня, и понимала, что мне такого никогда не встретить. Такие больше не рождались. Такие единичные экземпляры последний раз родились перед началом войны.

Со слов папы, оброненных в череде непрекращающихся скандалов с мамой, мы с братом узнали, что основным виновником папиного несчастного житья был трамвай. Нет, не тот трамвай, которым Берлиозу отрезало, а тот, который, ползя в гору к харьковскому политеху, спровоцировал папу вскочить на ходу в вагон, где первой, кого он увидел — была наша мама. С тех пор ему тоже отрезало. И продолжает отрезать до сих пор. Он влюбился с первого взгляда и у него, как и у многих парней в ее окружении, не было выбора. Так судьба сыграла с ним в первый раз. Что случилось во второй, расскажу позже, а сейчас, просматривая семейный альбом и глядя отстраненным взглядом на своих молодых родителей, скажу, не кривя душой — оба были прекрасны. Они были созданы друг для друга, но не сумели этим воспользоваться, превратив свою жизнь в непрекращающееся побоище и искалечив двух детей. По фотографиям видно, как менялись их лица с течением времени и можно точно сказать, что прожили они благополучно пару лет, не более. Я родилась через полтора года после свадьбы. Так случилось, что папа похоронил свою мать до моего рождения, и меня в честь нее назвали Ирой. Мать свою он любил безумно и после этой трагедии потерял волосы. Думаю, что на этом моменте у моей мамы благосклонное эстетическое восприятие молодого двадцатисемилетнего мужа закончилось. Началась эра издевок и унижений.

По распределению папа попал в белгородский химкомбинат в лабораторию, где работала моя бабушка — мамина мама. Она полюбила папу как сына. Был он любознательным, амбициозным и сразу засел за диссертацию. Мама заканчивала университет в Харькове, и бабушка, забрав моего папу из общежития к себе в дом, холодными зимними утрами подавала ему горячие с печки носки. Этими подогретыми носками мама размахивала перед папой всю жизнь. «Ленечка слабенький, — говорила бабушка, — заболеет — быстро не восстановится». Она готовила ему обеды, носила ему вечерами ужины в лабораторию, а утром пекла блинчики или лепила вареники. Бабушкина мечта сбылась: ее дочь встретила умного, непьющего, красивого мужчину. Ей в этой жизни повезло меньше: гордиться она могла только дочерьми и работой.

Мои отношения с мамой незаладились еще до моего рождения. Она, после окончания университета, осталась на кафедре и поступила в аспирантуру, экстерном собираясь сдать экзамены (если я ничего не путаю). На мой вопрос о том, как же она не заметила, что я уже облюбовала себе местечко в ее животе, мама отвечала неопределенно, говоря, что ее всегда тошнило во время химических опытов, а тут — экзамены на носу, есть не успевала, думала, что от этого. Потом поняла, что беременна, пошла на аборт, но получилось так, что меня не выскребли. Так я второй раз получила право на существование. Сейчас учеными уже доказано, что четырехнедельный плод чувствует приближение скальпеля и проявляет волнение. Наверное, чувствовала его и я, так как на всю жизнь осталось ощущение ненужности и неловкости, как будто я всем в тягость и мое присутствие терпится вынужденно. В продолжение маминой, а как следствие и моей, невезучести я еще и родилась в тот день, когда мама собралась сдавать последний экзамен. Вероятно, у меня уже не было сил находиться внутри человека, которому я создала неудобства, и не разобравшись во времени, не оценив всей важности события, происходящего в маминой карьере, я запросилась на волю. Роды были стремительны и легки, как происходили они по всей женской маминой линии, и я в этой цепи — не исключение. Единственная опасность в родах состояла в том, что можно было не успеть подхватить, собирающегося покинуть материнское чрево, ребенка. Моя мама появилась на свет в далеком 43-ем, в тот момент, когда ее мама ненадолго присела под стогом сена.

Началось обычное течение семейной жизни молодоженов. Я, стремительно появившаяся на свет, все последующие за этим действия старалась делать так же стремительно. В роддоме, по воспоминаниям мамы, меня можно было отличить от всех, родившихся параллельно со мной, младенцев. Когда в кюветах везли малышей, уложенных, как пирожки в рядочек на противне, я занимала позицию сверху поперек всех, так как родилась хоть и худой, но слишком длинной, и «орала непрекращающимся ором». Наверное, таким образом, я выражала протест миру, в котором меня не ждали. В шесть месяцев я уже пошла, а в семь, по утверждению родных и близких знакомых, повторяла за мамой стишки, громко выкрикивая запомнившиеся и удававшиеся мне слоги. Меня тут же, как взрослую, определили в детский сад. Мама ударилась в науку, наверстывая упущенное, времени на меня не хватало и бабушка переехала к нам.

Папа круглосуточно был на работе: шли какие-то сложные процессы в химической лаборатории, которые не могли обойтись без его участия или уезжал в командировки. Страна настойчиво требовала стиральных порошков, шампуней и мыла, рецептуры которых он разрабатывал. Через год ночевок на производстве папа возглавил лабораторию, в которую забрал мою бабушку. Бабушка прекрасно обеспечивала тыл и вся лабораторная часть папиной диссертации была на ней. Этот факт тоже лег в копилку маминых обвинительных актов, зачитываемых папе в процессе выяснения «кто есть кто», и служил главным аргументом, подтверждающим полное папино «научное ничтожество». Если этот аргумент не имел должного эффекта — предъявлялся список «оказанных бабушкой услуг», в котором фигурировали съеденные папой борщи и горы сожранных им же вареников. Заканчивался обвинительный список, как правило, подогретыми на печке носками. По воспоминаниям бабушки в то время в доме «жить еще можно было». Я, к сожалению, этого не помню. Наверное, я стала воспринимать мир семьи только тогда, когда он стал исчезать. Образ мамы всегда ассоциировался с криком и ужасом. Все члены семьи специально, чтобы ее раздражать, жили не так, как живут нормальные люди. Мама громко и долго страдала. Первой не выдержала и уехала бабушка. Вторым не выдержал папа и, собрав чемодан, остался. Мне взяли няню.

Няня была приходящая. В основном, она убирала квартиру, привозила каждое утро свежее молоко, вместе со мной ходила в магазин, на прогулки, но главной ее задачей было меня накормить тем, что приготовила мама. Есть мне не хотелось никогда, сколько себя помню. А когда уезжал в командировки отец, мне не хотелось не то что есть, мне не хотелось жить. Лишь недавно я поняла, что мой голодный протест был направлен против маминой тирании. Со стороны наше семейство выглядело вполне благополучным, чтобы не сказать более чем. Жили мы в достатке, в доме уже собралась приличная библиотека, и я была стараниями мамы приобщена к миру книг. К четырем годам я сносно читала, считала и пыталась рисовать. Мама переворачивала горы специальной литературы по вопросам воспитания, применяя ко мне всевозможные и известные на то время методики, но, несмотря на все мои достижения, я числилась у нее «ничтожеством, недоумком и тупой», и приблизиться к понятию «нормальной» для меня представлялось невозможным. Мое воспитание полностью курировалось маминым ведомством, куда не допускался никто. Держали меня в строгости, поощрения не практиковались и позднее, годам к шести, во мне четко укоренилось понятие того, что я неполноценная. Возражать или сказать маме слово «нет» было недопустимо в доме, ее авторитет был непреклонным, и, если она говорила, что я редкая сволочь, то я прекрасно понимала, что именно таковой и являюсь, просто ничего нельзя с этим поделать, и приходится ей быть моей мамой. Была слабая надежда на Андерсена, у которого гадкий утенок все же превращался в прекрасного лебедя, но до этого времени нужно было дожить. И я доживала, ждала и надеялась на чудо своего возможного преображения. Вырывал меня из глубины моего убожества, естественно, папа. Когда он бывал дома — он сажал меня на колени, разговаривал со мной, как со взрослой, говорил, что так распорядилась жизнь, что все еще образуется и как-то пытался примирить меня с мамой. Я плохо помню его аргументацию, но одно я уяснила четко: мама у нас красавица, но с плохим характером. Придется как-то жить, потому что без моей мамы ему жизнь не нужна. Этот постулат «мама красавица» и «жить не могу» я запомнила на всю жизнь. Так вот, единственный протест, который я могла выразить против нашего унижения — это голод. Не буду есть, сдохну, и ей будет больно, она, наконец, задумается над своим поведением. Что-то я далеко ушла в сторону от жареной щуки… А ведь она дала мне третий шанс на жизнь. И я им воспользовалась.

Помню, как сейчас: папа снова в командировке. Ноябрь месяц. Первый снежок выпал. Няня на очередной прогулке, запугав Лазарем и боженькой, которые жили в беседке, вынудила съесть котлеты, приготовленные собственноручно моей мамой на пару (жареное вредно для ребенка). Сколько себя помню в детстве, до того момента, пока я не стала превращаться в девушку, я была в глазах мамы не дочкой или девочкой, а ребенком. «Ребенок не ел», «отвратное поведение у ребенка» и т.д. Как-то буднично прошел день, наступил и закончился вечер. Мама с няней должны были завершить свои дела, поэтому меня отправили в кровать. К четырем с половиной годам я уже вовсю научилась прятаться от реальности в книгах. Во взрослых книжках, читанных мною тогда, мне не встретилось описания семейных отношений, схожих с нашими, но в Андерсене, в его жутких сказках (которые впоследствии я никогда, помня свое детство, не читала своим детям), у меня складывалось ощущение родства с героями, и я знала: нужно только научиться ждать. Понимание того, что помимо ожидания, нужно было еще что-то делать, ко мне никак не приходило. Я знала, что, если понадобится, я смогу сплести рубашки из крапивы. Я пробовала скручивать жгут из крапивы и уважала себя за то, что не плачу от боли… Наступила ночь. Почему я проснулась — не помню, но помню, что пошла посмотреть на спящую маму и ее в квартире не обнаружила. Вот тут и родился страх. Жили мы на первом этаже и, помимо цепочки и обычного дверного замка, у нас был еще замок с защелкой. Открыв замки и выглянув за дверь, я позвала маму, но на площадке ее не оказалось. Нужно было выглянуть на улицу. Когда я открыла парадную дверь, сквозняком захлопнулась квартирная. На защелку. Я осталась на лестничном пролете в том, в чем меня положили спать: в трусиках и майке. Я была девочкой взрослой, приученной самостоятельно решать свои проблемы, поэтому плакать было мне не свойственно, а вот прикинуть, куда могла подеваться мама — могла. Я вспомнила прошедший день, в котором присутствовал, помимо всего прочего, телефонный разговор моей мамы с тетей Люсей, которая болела раком, а мама, изучив все возможные и известные на тот момент ей альтернативные методы лечения, что-то говорила о том, что она (мама) к ней зайдет. Я сразу направилась к тете Люсе, которая жила недалеко от нашего пятиэтажного, без лифта, дома в многоквартирном, но с лифтом. Я неоднократно бывала у нее в гостях, но лифтом пользоваться не умела: мы заходили в кабинку, закрывали двери, и лифт (по моему мнению) сам вез нас куда надо.

Мягкий снежок покрывал весь двор, через который мне нужно было пройти. Мои следы были первыми. Это все, что отметил мой мозг, в котором пульсировало только одно слово: мама. Прибежав к дому тети Люси, зайдя в кабинку и закрыв дверь, я поняла, что требуется что-то еще, для того, чтобы началось движение. Увидела кнопки, нажала на одну из верхних, вспомнив, что с тетилюсиного балкона можно смотреть вниз, и лифт тронулся. Как впоследствии выяснилось, я ошиблась лишь на этаж. Помню как сейчас свое состояние: меня ничего не пугало, ни то, что я осталась одна, ни то, что сложилась неординарная ситуация, ни то, что я раздета, а на дворе лежит снег, во внешнем мире меня не пугало ничего, кроме возможной потери мамы. А ее-то как раз и не было. Выйдя из лифта и, как мне казалось, подойдя к тетилюсиной двери, я позвонила. Долго не открывали, затем спросили «кто», и я ответила, что я Ира с улицы Чехова, дом шесть, квартира два, что пришла спросить, не у тети Люси ли моя мама. Дальше разговор продолжился при открытых дверях. Соседи не знали тетю Люсю, так как я, вместо того, чтобы описать ее, описывала свою маму. Меня замотали в одеяло, спросили, есть ли у нас телефон и кто еще живет со мной, задавали какие-то ненужные, не относящиеся к ситуации, — как отметил мой детский мозг, вопросы и, наконец, понесли меня домой. Помню, чинно, по-взрослому, как мне казалось, я сидела на руках соседкиного мужа и была занята подведением итогов переговоров с соседями, в результате которого дала себе удовлетворительную оценку. Все-таки, я, несовладав с эмоциями, с перепугу начала описывать маму, вместо того, чтобы четко описать тетю Люсю. «Мама об этом не узнает», — пронеслась у меня в голове последняя мысль. Меня уже вносили в подъезд. Дверь открыть не смогли, она была захлопнута намертво. Тогда меня сдали дворнику. Его жена растерла меня спиртом, запеленала как куклу во все, что попалось теплого под руку, и уложила спать. Как меня забирали домой, и что было дальше — память, не спросясь разрешения, вычеркнула. Может, мама обнимала и целовала меня? Может, плакала и просила прощенья? Вряд ли. Ее редкие проявления ласки или теплое слово я скрупулезно складывала в копилку памяти…

После этого меня мама сдала в больницу с почками — сказалось переохлаждение. Так ко мне второй раз постучал страх. А укоренился он во мне уже в больнице. Мама, решив, что будет меньше проблем, не сказала, что я ложусь в больницу надолго, а сказала, чтобы я дождалась, когда ко мне придет врач и возьмет кровь. Зетем я немного подожду, а потом придет она и меня заберет. Я и ждала. Я всю жизнь ее ждала и жду до сих пор. Только еще не осознала, зачем. Ну, ничего. Время у меня еще есть. «А сову эту я разъясню», — говаривал в таких случаях булгаковский Шарик. Положили меня, скорее всего сразу, в ноябре, а в мае меня выписали, как «не поддающуюся лечению» под расписку, в которой было четким красивым маминым почерком написано, что в случае моей смерти она не винит работников больницы. Почему я не выздоравливала? Да просто потому, что не хотелось жить. Я поняла, что никому не нужна и перестала есть. Это было единственное средство прекратить свое существование. Может, где-то у Джека Лондона я прочла о голодной смерти, и это засело у меня в голове. Не знаю… В больнице мне искололи все вены на руках и ногах, и колоть уже было некуда…

Забирал меня папа, который в бесконечном потоке слов обронил очень важную для меня и нужную фразу: «Я всегда буду с тобой, я никуда тебя не отдам». И я поверила, и тут же в больнице съела несколько зажаренных папой щурят, и мне было вкусно, и меня впервые, после многих месяцев, не рвало. Мы поехали домой…

До десяти лет я, быстро и чисто говорящая, не склонная к заиканию и другим «фефектам фикции», не могла выговорить лишь одно слово: больница. Я не помню, как именно я коверкала это слово, но, слыша его, от страха уходила под землю. Больницу я боюсь до сих пор. Когда я родила в прекрасной берлинской клинике дочь и запросилась на следующий день домой, персонал смотрел на меня с таким удивлением, как будто я собралась покинуть клинику прямо через окно шестого этажа. Выписали меня после уговоров на третий день. Когда мой счастливый и гордый муж шел по вестибюлю клиники к выходу, неся вещи, я, не выдержав его спокойной неторопливой поступи, рванула с дочерью на руках к выходу. Но, то ли моя скорость передвижения была низкой, то ли вестибюль клиники оказался слишком большим, — проскочить автоматически открывающиеся двери я не успела — их заклинило. Исправили их через полчаса, как сказал мне потом мой муж. Я эти полчаса провела на парковке рядом с автомобилем, так как сразу после заклинивания дверей, соорентировавшись на местности, выскочила из клиники через запасной пожарный выход. Дочь я родила в двадцать семь лет.

Мама… как много счастья в этом слове. Моя мама — единственный человек, любви которого я добивалась годами, человек, ради которого я бы пошла на любое преступление не раздумывая, человек, слово которого ловила, как воздух… Мама, сама не ведея того, дала мне главное: «ключ от квартиры». Семья — стала смыслом моей жизни, и не существует в мире ничего более ценного и значимого для меня. Кто-то сказал из великих: «Жертвы любят своих палачей». Мама любила меня особенной любовью, которую я могу сравнить только с любовью государства к своим подданным: вне государства человек существовать не может, государство дает систему, в которой каждого человека связывают схемой жизни, как единственной возможностью более-менее нормального существования и этой схеме следует большинство. Сад — школа — институт — право на работу и карьерный рост — выход на пенсию — кладбище. Единственное, во что не вмешивается государство — это в выбор погребения. Вы живете иначе, да? Считайте, что вам повезло.

Print Friendly, PDF & Email

25 комментариев для “Ирина Амлински: Жареная щука

  1. Дорогие читатели! Спасибо за теплые слова и креативные замечания, которые приму к сведению. Хочу сказать пару слов о том, почему написан рассказ. Прохождение болевых точек с максимально полным погружением в воспоминаня, с последующей фиксацией на бумаге, дает возможность избавиться от душевных травм. Могу добавить, что моя мама жива и по сей день, что рассказ ею прочитан, и наши отношения стали ровнее. Описываемые события — 1970 год. Я — 66-года рождения.

  2. Всё было бы хорошо, если бы малышей в роддоме возили в кювеЗах, а не в кювеТах…
    Это описка весьма трагична по значению слова для новорожденных…

  3. Тяжко читать…С такими женщинами нужно разводиться задолго до женитьбы. Конечно, частично — Эдипов комплекс, но какие потерянные, несчастные мужчины, попавшие в такой страшный, жуткий капкан…

  4. Рассказ Амлинской – произведение художественное. Мы конечно можем – имеем право предполагать, что родители героини прототипы родителей автора. Это право у нас никто отнять не может. Но я не заметила ( пропустила?) здесь имён – ни подлинных, ни вымышленных.
    Время здесь просматривается: в 60- хрущёвские времена началось увлечение химией, и эта химия ещё долго была в моде в тусклую эпоху брежневского безвременья. Кроме того, в моде были родители – домашние деспоты ( закона о защите детей не было – в Германии, например, нельзя ударить ребёнка). Я учуяла эту атмосферу безвременья, приметы времени разбросаны ненавязчиво по всему тексту.
    Что касается домашней диктатуры, то я встречала маленьких сталинов среди больших и маленьких начальников. Так, например родитель моей школьной приятельницы ( директор роддома) подражал Сталину и на работе и дома. Над дочерью он издевался, умер давно, но говорит она о нём с тем же трепетом и страхом. Однако с любовью. Ущербные дети любят своих родителей. У меня вопрос к недовольным. Знаете ли вы, что Варвара Петровна прототип барыни в «Муму» и что рассказ автобиографичен и что разгневанная Варвара Петровна разбушевалась, прочитав рассказ, и разбила потрет неблагодарного сына?

  5. Дорогие друзья! Я написала в «Ворде» для рассказа Амлински комментарий в её защиту, но скопировала другой текст о Горенштейне, предназначенный для другого. Извините, ради Бога!

    Выпускающий редактор: никаких проблем — мы удалили ваш предыдущий текст, ошибочно поставленный как комментарий.

  6. Зоя Мастер14 Март 2014 at 3:09 | Permalink
    Виктор (Бруклайн) “Публично сводить счёты с покойной матерью неприлично, каким изумительным ни был исповедальный тон и каким прекрасным ни было владение словом”.
    …то неприличной можно считать минимум половину всемирной литературы.

    Только очень небольшая часть всемирной литературы состоит из мемуаров, в которых автор использует подлинные имена.

  7. Виктор (Бруклайн) «Публично сводить счёты с покойной матерью неприлично, каким изумительным ни был исповедальный тон и каким прекрасным ни было владение словом».
    Полагаю, данный комментарий относится к Ирине Амлински, а не ко мне. Не моя работа отстаивать точку зрения и моральные принципы автора этого рассказа. От себя скажу, что, если принять во внимание Вашу точку зрения, то неприличной можно считать минимум половину всемирной литературы.

  8. Зоя Мастер
    — Thu, 13 Mar 2014 02:08:34(CET)

    Замечательная, талантливая проза. Изумительный исповедальный тон, прекрасное владение словом. Невозможно было оторваться от текста.
    \\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\
    Публично сводить счёты с покойной матерью неприлично, каким изумительным ни был исповедальный тон и каким прекрасным ни было владение словом.

  9. Очень хороший рассказ. Напомнил мне о моих детских печалях и радостях.

  10. Пишите прозу! Просим вас, пишите прозу –
    И что «отрезало трамваем Берлиозу» ,
    И что «с тех пор и до сих пор» у папы «режет»,
    Красотку маму приводя в зубовный скрежет,
    И не случилось ли бы что-нибудь похуже,
    Когда бы выбрала она другого мужа,
    Того красавчика, плейбоя-разгильдяя,
    Что «под гитару» ей «бренчал» (на чём – не знаю).

  11. Очень хороший рассказ о детстве — \»колыбель над бездной\». Я пережила вместе с героиней всё, что с ней произошло.

  12. .Э. Рабинович:
    .. «трудно понять, в каком времени родители поженились и родили автора».
    На мой взгляд, странное замечание, применимое разве что к историческому справочнику. В хорошей прозе такие вещи читаются между строк.
    «Автор настолько поглощена собой»…,
    Ну да, это ведь мемуарная проза, где героиня — сама автор.
    «А кончается очень странным заявлением: автор сравнивает материнскую любовь, с… «любовью, которую я могу сравнить только с любовью государства к своим подданным: вне государства человек существовать не может»,
    Да, меня эта фраза тоже несколько напрягла. Но так чувствует эта выросшая девочка — её право. А стилистически текст написан очень хорошо. Жаль, что на эту сторону прозы Вы, к сожалению, не обратили внимания.

    1. Зоя Мастер:
      … стилистически текст написан очень хорошо. …
      ===================================
      Если приглядеться, то далеко не так:
      «бренчал под гитару», «любови», «горячие с печки носки» и ряд просто несуразностей
      — в семь месяце отдали в детский сад, вместо детского сада появляется няня.
      Далее. Я привёл ссылку на примерно аналогичную публикацию, которая вызвала в сети массовое осуждение. Это не та тема, на которую можно писать весело или смещно. Подобные находки (они, конечно, есть) тут, по-моему, неуместны.

  13. Странная вещь, и я не могу разделить восторгов остальных комментатоторв. Будучи возраста лишь немного старше родителей автора, я не могу себе представить, чтобы мои дети стали публично рассказывать обо мне в таком духе, даже если я заслужил. В рассказе нет фона, кроме личного, и трудно понять, в каком времени родители поженились и родили автора. Впрочем есть конкретные даты, что помогает. Автор настолько поглощена собой, что в угоду своим чувствам готова поломать двери берлинской больницы в отплату са плохие воспоминания о больнице советской. Мне там тоже случилось в детстве побывать в больницах в более тяжелое время, но как-то от меня здешние и тамошние двери не страдали…

    А кончается очень странным заявлением: автор сравнивает материнскую любовь, с… «любовью, которую я могу сравнить только с любовью государства к своим подданным: вне государства человек существовать не может, государство дает систему, в которой каждого человека связывают схемой жизни, как единственной возможностью более-менее нормального существования и этой схеме следует большинство.» Да-с… Чувствуется, что автор сумела провести молодость без понимания что такое советское государство.

    1. Вы прямо сняли с языка то, что я хотел написать.
      Если автор описал то, что было, то ей можно только выразить сочуствие, если это придумано, то… то не хотел бы я быть знакомым с придумавшим такое.

  14. Автору — искренние пожелания успехов в написании прозы такого же качества.

  15. Хорошо и точно написано, спасибо.

  16. Очень миленько. С приятным юмором и самоиронией. Совершенно очевидно, что мама никогда не умрёт. Что счёты с ней будут продолжаться вечно. А посему есть реальная надежда достичь соответствия её требованиям. Если только она в связи с бессмертием не примется наращивать требования. Подобно черепахе из софизма Зенона.

  17. Замечательная, талантливая проза. Изумительный исповедальный тон, прекрасное владение словом. Невозможно было оторваться от текста.

  18. Замечательный текст и очень горькая история…
    На память пришли слова: метод «от противного»…
    Я много чего не могу простить своему отцу, но за что благодарна, так за то, что он невольно научил меня, с какими мужчинами мне ни в коем случае нельзя быть: с теми, кто похож на него по характеру. Это помогло мне сделать правильный выбор и стать счастливой.

  19. Печальная и замечательно написанная история о ребенке, всегда недотягивающем до родительских ожиданий.

  20. Очень сильный рассказ о трагедии детского бытия.

  21. Пишите прозу! Прозу пишите! Не самодельное литературоведение, а — прозу. Она у Вас очень хорошо получается.

    1. Полностью согласен, пишите прозу — Вы талантливы. Спасибо.

Обсуждение закрыто.