Яков Бар-Това: Рукопись, найденная в технической библиотеке

Loading

Последний раз я был в Праге в дни бархатной революции. Рушилась Берлинская стена, в аэропорту толпы молодых людей пытались улететь в Западную Германию. Привычный мир рушился. А в это время в московском ОВИРе лежало мое заявление на выезд.

Рукопись, найденная в технической библиотеке

Яков Бар-Това


Предисловие библиотекаря

Я работал в технической библиотеке заводов Мертвого моря. Мне попался толстый, как кирпич, справочник инженера-химика Перри. Издание было старое, обложка разорвана. Я раскрыл книгу, из нее выпала пачка скрепленных страниц текста, напечатанного кириллицей. Я посмотрел на непонятные буквы и решил, что это не технический текст: там были диалоги. Мои коллеги, хорошо знающие русский, прочли эти записки и пересказали мне их содержание. Я понял, что это история, написанная неизвестным автором про людей, живших некогда в несуществующей ныне стране, с непонятными законами и порядками. Поэтому я посылаю этот текст в ваш исторический журнал.

С уважаением Я. Бар-Това

Я, вообще-то, человек

Я, вообще-то, человек не очень толстокожий, но все же мало припомню в своей жизни случаев, когда мне было так стыдно. Я смотрел в широко раскрытые, возмущенные глаза Лены Крымовой и не знал, куда провалиться от обжигающего позора.

— Как? Вы уезжаете в отпуск за границу и не будете на моей защите?

Лена числилась моей аспиранткой. Я стал долго и нудно объяснять ей, что так получилось, что я не могу не ехать, что остается в Москве ее первый руководитель Ланцман, что его авторитет у членов Ученого Совета так велик, что все пройдет безупречно. Так оно в последствии и получилось. Но я понимал, что совершаю предательство. Я оправдывался тем, что купил путевку в Венгрию и Чехословакию на май, помня, что ее защита состоится в июне, но почему-то майская группа уехала без меня, и мне предложили ехать со следующей. Но разве все объяснишь? Пришлось бы начинать издалека.

В исследовательском институте, где я работал, я числился невыездным. А по целому ряду обстоятельств, о которых речь пойдет позднее, мне нужно было хоть раз съездить хотя бы в соцстрану, чтобы Большой Брат убедился, что я лояльный гражданин страны советов, что меня можно спокойно выпустить на международный конгресс ХИСА (химия, инженерия, автоматика), который раз в два года проходит в чешском городе Марианске Лазни. Там я поведаю миру инженерной химии о сделанном мной открытии, которое перевернет многие представления в нашем деле.

Увидеть мир

Увидеть мир я мечтал с детства. Мы с моим школьным приятелем и соседом по дому Димкой Орловым бредили парусным спортом, бескрайними морскими просторами, вечно играли в пиратов, раз пятьдесят смотрели в «Кинотеатре юного зрителя» на Арбате фильм 1937 года «Остров сокровищ» с Михаилом Царевым в роли доктора Лайвеси, Осипом Абдуловым в роли Джона Сильвера Одноногого и Николаем Черкасовым в роли Билли Бонса.

Ни мой друг Димка, ни я не стали моряками. Димка пошел по стопам своего еврейского дедушки, отчима матери, и стал врачом, а я пошел по стопам своих отца и матери (да благословенна будет их светлая память) и стал инженером-химиком. Димка после окончания института завербовался на крайний север, а я попал по распределению в некий исследовательский институт, где и проработал тридцать лет, пройдя недлинный путь от младшего до старшего научного сотрудника.

Через два года после окончания института я поступил в аспирантуру по специальности процесы и аппараты химической технологии. По английски эта специальность называется короче — unit operation. За десять лет до этого произошли следующие события. Мой будущий научный руководитель Ланцман под руководством доцента Кадырова, будущего академика, выполнил научную работу на соискание ученой степени кандидата технических наук. Темой исследования было изучение ректификации жидких смесей в насадочной колонне.

Каждый гражданин России

Каждый гражданин России, который когда-либо гнал самогон поймет, о чем идет речь в последнем предложении предыдущей главы. Поскольку, как известно, примеры полезнее правил, постараюсь обьяснить тем, кто самогона не гнал.

Одним из основных технологических процессов самогоноварения является разделение жидкой смеси этилового спирта и воды. В бражке содержится 5-8% этилового спирта. Если вы нагреете эту смесь до кипения, т.е. примерно до 100оС, то в парах будет содержаться около 35% спирта. Эти пары вы можете спокойно сконденсировать в охлаждаемом змеевике и получать удовольствие от питья полученной смеси. Удовольствие, впрочем, оказывается, как правило, весьма сомнительным, так как вместе со спиртом и водой в злополучный змеевик улетучиваются многочисленные пахучие примеси, образующиеся в процессе получения браги и именуемые в просторечии сивухой. Но эти практические вопросы нас в данном случае не должны интересовать.

Если вы в процессе самогоноварения не будете гнаться за сверхприбылью и, как поется в известном гимне химиков, «пуская в ход ваш аппарат послушный, перегоняя сахар в самогон», снабдите его некоей вертикальной трубочкой, заполненной инертными телами (насадкой) для создания поверхности взаимодействия поднимающихся из аппарата паров со стекающей вниз жидкостью, то вы получите ту самую насадочную колонну, о которой шла речь ранее. Если теперь вы не будете весь ваш самогон сливать в пузатую бутылку и жадно пить, закусывая селедкой и соленым огурцом, а часть его начнете непрерывно возвращать в верхнюю часть насадочной колонны, чтобы он стекал вниз, то вскоре вы обнаружите, что ваш самогон содержит не 35, а 60-70% спирта. Короче, если вы будете возвращать часть погона обратно в колонну, то получите в единицу времени самогона меньше, но с более высокой концентрацией спирта. При достаточно высокой колонне и большом возврате дистиллата вы можете приблизиться к теоретическому пределу, т.е. к 96% спирта. Процесс изготовления самогона при возврате дистиллата обратно в колонну именуется в технике процессом ректификации. В этом случае инженеры, с легкой руки американских физико-химиков Мак-Кэба и Тиле, говорят, что колонна дает разделение, соответствующее определенному количеству теоретических тарелок. Самогонный аппарат дает в среднем одну-полторы теоретические тарелки. В промышленности работают колонны во многие десятки и сотни теоретических тарелок, например в производстве тяжелой воды или синтетических жирных кислот.

Теоретическая тарелка

Теоретическая тарелка это абстрактное понятие из области физической химии, и я не буду здесь углубляться в дебри науки. По-моему, наиболее наглядно определил это понятие мой вузовский профессор Михаил Осипович Литвиненко. Он одновременно был главным инженером крупной проектной организации. В середине 50-х годов прошлого века он спроектировал колонну для разделения изомеров нитрохлорбензола на одном из заводов в Донбассе. Она долго потом возвышалась над городом как памятник профессорской ошибке. Колонна по расчету должна была давать разделение в восемьдесят тарелок, а давала восемь — десять. Профессор не учел, что в реальной смеси содержатся не два изомера, а существует примесь третьего. Выхода для этой примеси из системы не было, что и погубило весь процесс. Собрался Ученый совет. Жаждущие отмщения интересанты накинулись на виновника, как борзые на вепря. Михаил Осипович отбивался как мог. Председатель Ученого Совета профессор Алексей Иванович Королев, специалист в области аналитической химии, обратился к докладчику с вопросом:

— Михаил Осипович, простите, пожалуйста, нам наше невежество. Что это такое теоретическая тарелка?

Литвиненко в присутствии многочисленной аудитории, важных чинов из министерства, представителей заводов, ученых дам и пр. ответил, не задумываясь:

— Алексей Иванович, теоретическая тарелка — это, как член у комара. Все знают, что он существует, но никто его не видел.

Это определение на долгие годы стало классическим.

На этом мы закончим с теорией и перейдем к практике.

Аспирант Ланцман

Аспирант Ланцман был человек очень умный и потому достаточно ленивый, но понимая, что диссертация — это необходимое (но, увы, не достаточное) средство сделать карьеру в научном учреждении, он отнёсся к этому делу с большой ответственностью. Он построил небольшую ректификационную колонну диаметром один дюйм и высотой чуть меньше метра, засыпал в нее в виде насадки фарфоровые колечки. Колонну он присоединил снизу к литровой круглой колбе, которая уютно сидела в специальной электрической плитке, присоединенной к штепсельной розетке в 220 вольт через обычный лабораторный автотрансформатор. Сверху к колонне был присоединен змеевик, но не такой, как в кинофильме Гайдая «Самогонщики», а специальный, именуемый по научному дефлегматор, охлаждаемый водой и снабженный стеклянными краниками для отбора проб «первача» и возврата дистиллата обратно в колонну. Получилась маленькая модель промышленной ректификационной колонны. Её огромных и стройных сестер мы часто видим по телевизору или в газетах на фотографиях нефтеперегонных заводов, когда заходит речь о Ходарковском, Саддаме Хусейне, техасских миллионерах отце и сыне Бушах, Уго Чавесе и прочих известных самогонщиках. Так что тема будущей диссертации была вполне актуальной.

В свою колбу аспирант Ланцман залил не раствор сахара и дрожжей и даже не разбавленную смесь этилового спирта и воды, а, наоборот, совершенно бесполезную и даже скорее вредную для здоровья смесь бензола и тетрахлорметана. Сделал это он не потому, что был совсем уж чужд «пития и веселия», а вовсе по другой причине. Эта смесь позволяла сравнительно простым инструментальным методом определять концентрацию обоих компонентов с высокой точностью. Зная состав смеси вверху и внизу колонны, можно было определить, сколько теоретических тарелок дает колонна при том или ином напряжении на автотрансформаторе или, иначе говоря, при той или иной скорости паров в колонне.

Один из героев романа Даниила Гранина «Иду на грозу» говаривал: «Экспериментатор должен быть в меру ленив». Как мы уже говорили, именно таким был наш герой. Он делал свою диссертацию очень долго, но очень основательно. До поры до времени его результаты не представляли собой ничего нового. Задолго до него было известно и описано в соответствующей научной литературе, что разделяющая способность насадочной колонны довольно слабо зависит от скорости паров. Он сам или его лаборантка раз за разом слегка поворачивали черную с клювиком ручечку автотрансформатора, похожую на голову петуха, прибавляли напряжение электрического тока на плитке, и тем самым заставляли бесцветную, прозрачную, как слеза, жидкость кипеть чуть сильнее.

Да, у нашего аспиранта была лаборантка, что вообще-то не полагается, но ему это было разрешено, так как он был аспирантом без отрыва от производства и параллельно выполнял очень важные проекты в области химической технологии.

Слегка сдвинув заветную ручку, они ждали пока в колонне установится термодинамическое равновесие, т.е. перестанет меняться температура по высоте колонны, что будет свидетельством того, что концентрации тоже не меняются, ждали еще немного, для перестраховки, а затем быстро и одновременно отбирали пробы в верху колонны и внизу. Капельку пробы они наносили на стеклянную призму рефрактометра, быстро определяли коэффициент преломления света и по известным таблицам находили концентрации бензола и тетрахлорметана в пробе. Зная концентрации в верхней и нижней частях колонны, они по другим таблицам определяли сколько теоретических тарелок дает их колонна. Была там еще куча мелких и немелких технических сложностей, но мы говорить о них не будем, так как это не меняет сути дела.

Медленно, но верно

Медленно, но верно наш исследователь приближался к ситуации, когда скорость пара достигнет такой величины, что не станет пускать жидкость вниз. По поверхности фарфоровых колечек побегут крошечные волночки. Жидкость начнет накапливаться в колонке и, наконец, не находя выхода, забурлит, гонимая паром, и ринется в дефлегматор, увлекая за собой кольца насадки. Давление в колбе возрастет, кипение прекратится, жидкость рухнет вниз, давление резко упадет, жидкость бурно закипит и помчится вверх, вышибая по дороге все, что можно. Это катастрофа, которая даже в такой крошечной колонне может привести к тяжелым последствиям. Обе указанные жидкости и в особенности их пары очень токсичны, к тому же бензол в отличии от тетрахлорметана, легко воспламеняется. Специалисты в области unit operation говорят в таких случаях: «колонна захлебнулась».

Поскольку описанная ситуация достаточно опасна, многочисленные ученые, работавшие в этой области, старались не доводить ректификационные насадочные колонны до такого состояния. Но аспирант Ланцман обладал дотошным любопытством, свойственным подлинному исследователю. Мелкими, еще более мелкими, совсем мельчайшими шагами он приближался к катастрофическому состоянию, и судьба вознаградила его за терпение. За шаг до катастрофы разделяющая способность колонны вдруг резко возрастала в несколько раз. Если в широком диапазоне скоростей пара колонна делила на десять теоретичких тарелок, то за шаг до аварии она давала двадцать пять — тридцать тарелок.

Трудно себе представить сколько миллионов рублей, долларов или фунтов можно сэкономить на капитальных затратах в химии, нефтехимии и нефтепереработке, если хотя бы вдвое уменьшить высоту колонн. Бриллиантовый туман пополз по лаборатории.

Аспирант Ланцман и его научный руководитель доцент Кадыров сразу оценили тот факт, что напоролись на золотую жилу. Кадыров прилично знал теоретическую гидродинамику и сразу предложил объяснение этой находке. Все дело в захлебывании. В этот момент происходит т.н. «инверсия фаз», то есть жидкость, до этого стекавшая в виде капелек, становится сплошной фазой, а газ, бывший до этого сплошным, превращается в отдельные пузырьки. На границе раздела фаз возникают турбулентные, то есть неупорядоченные вихри. В этот момент процесс обогащения дистиллата лекголетучим компонентом, в данном случае тетрахлорметаном, происходит особенно быстро. Вся сила в инверсии фаз.

Но как удержаться в этой злополучной точке? Шаг влево — резко падает эффективность, шаг вправо — наступает захлебывание.

Аспирант Ланцман в ранней юности изучал математику в университете. С формальной логикой у него было все в порядке. Хочешь инверсию фаз? Будет тебе инверсия фаз. Подобно тому как трудолюбивые бобры, перекрыв плотиной быструю речку, превращают ее в тихий пруд, Ланцман храбро перекрыл выход из колонны плотиной в виде гидравлического затвора. Теперь жидкость в колонне стала сплошной фазой, а газ дисперсной. Можно отступить от опасной пропасти на несколько шагов и спокойно булькать. Попробовали на маленькой колонне. Хорошо. Конечно, не в три раза лучше, чем при захлебывании, но в полтора раза точно. И это очень, очень неплохо. Тут же авторы подали заявку на патент, вернее на авторское свидетельство, так как это все, напомним, происходило в советские времена, когда патентное право было весьма коряво. Новое изделие назвали «затопленной насадочной колонной» (ЗНК). Кадыров защитил докторскую диссертацию, а Ланцман кандидатскую. Вскоре Кадыров ушел в совершенно иную область науки и очень преуспел там. Его избрали члено-корреспондентом академии наук. Ланцман получил лабораторию и, обладая недюжинными организационными способностями, вскоре превратил ее в очень серьезный научный коллектив. И все, вроде бы, было хорошо.

Но не тут-то было

Но не тут-то было. Построили и установили промышленную ЗНК на одном из заводов и начали пытаться ее пустить в ход. И начались проблемы. Колонна то захлебывалась, то опорожнялась полностью. Гидрозатвор, который острый на язык заводской люд сразу же окрестил метким словом «гусёк», то разогревался, то охлаждался, из него то со свистом лилась жидкость, то долгое время не текло ничего. Здесь на заводе уже не было милого маленького автотрансформатора. Кипятильник колонны нагревался водяным паром с давлением 3 атмосферы. Как обычно в подобных случаях, сразу нашли виноватых. Первое объяснение: регулятор расхода пара настроен плохо и своими колебаниями раскачивает работу колонны. Специалист в области систем автоматического регулирования дневал и ночевал в цеху, установили сложную систему, которая должна была бы давать идеальное управление. Все тщетно. Колонна вела себя, как необъезженный скакун, который то стоит, как вкопанный, несмотря на понукания и шпоры, то вдруг понесется, высоко подкидывая задом несчастного наездника и стараясь швырнуть его на землю. И тут Ланцман решил взять себе первого собственного аспиранта и разобраться с самого начала, в чем беда. Поскольку опыта было маловато, то было решено, что руководителей будет двое. Вторым по счету, но не по значению, будет чл.-корр. Кадыров который все более и более удалялся в совершенно иные научные сферы, но по старой памяти не забывал свое совместное с Ланцманом детище.

Сколько я себя помню

Сколько я себя помню, я всегда рисовал стенную газету. Мой скудный живописный талант постоянно попадал под пресс каких-либо идеологических интересантов, которые использовали меня для сеяния не вполне разумного, доброго и уж точно не вечного на ватманском листе или листах форматом А0 на плохо оштукатуреной стене. В конце существования советской власти я мог нарисовать вполне приличную газету на три листа с передовицей, очерком, интервью, отделом юмора и прочими изысками красно-желтой прессы за полтора часа. А началось все в первом классе 103-ей московской школы Краснопресненского района.

Я пошел в школу в 1944 году. Еще шла война. В Москве бомбежек уже не было, но затемнение еще сохранялось. Каждый вечер на Никитском бульваре молодые девушки в солдатских гимнастерках, юбках цвета хаки и кирзовых сапогах поднимали огромные аэростаты воздушного заграждения, треща ручными лебедками. Вечерами мы бегали смотреть салюты. Война катилась к концу.

В первом же классе началась раздача должностей. Я сидел за одной партой с красивым и аккуратно одетым мальчиком (напомню, школа была мужская), которого звали Вальтер. Чумак Вальтер. Нам с ним не достались ни должности октябрятских звеньевых, ни старост, ни прочих высоких чинов. Нас определили в санитары. Поначалу казалось, что кроме утренней проверки чистоты рук и ушей никаких обязанностей у нас нет, но потом ситуация резко изменилась.

Школьным врачом, сухой, очень черноволосой и черноглазой женщиной, были организованы для санинструкторов занятия по первой помощи. Семилетние пацаны, под руководством этой суровой женщины, мы учились бинтовать руки, ноги, головы и тела, накладывать шины на переломы, жгуты выше по кровотоку на якобы открытые раны. Мы до посинения делали друг другу искусственное дыхание и таскали друг друга на носилках. Мало того, вскоре она потащила всех нас на соревнования, где мы, самые младшие, соревновались с учениками других школ и проделывали все эти манипуляции при включенных секундомерах под суровыми взглядами судейской коллегии в белых халатах.

Для нас это, конечно, была игра, но наша руководительница, прошедшая войну в чине капитана медицинской службы, хорошо знала, что это все останется в наших стриженных под ноль головах навсегда и когда-нибудь нам пригодится. Она оказалась абсолютно права. Через четверть века эти доведенные до автоматизма навыки спасли одного юношу, жертву теракта, от неминуемой смерти. Когда-нибудь я расскажу вам и эту историю.

Однако, никакие успехи на соревнованиях не могут считаться полноценными, если они не стали объектом средств массовой информации. Поэтому от нас с Чумаком потребовали, чтобы мы сделали стенгазету с описанием наших достижений. Писать мы не очень еще умели, поэтому тексты написала от руки наша докторица, а художественное оформление потребовали от нас. Вальтер сказал мне, что лучше всего делать газету у него дома, так как у них есть пишущая машинка. Жил он недалеко от меня в Большом Кисловском переулке. После школы мы заявились к нему. Это была довольно большая квартира на первом этаже старинного двухэтажного дома, чудом уцелевшего в самом центре столицы. Мама Вальтера, сидевшая в огромном кресле в салоне, читавшая какие-то журналы на английском языке и курившая тонкие папиросы, поднялась и угостила нас печеньем. Весной сорок пятого года это была нечастая роскошь. Мама Вальтера говорила с сильным английским акцентом. Я жил в доме, где два подъезда из четырех занимали квартиры сотрудников исполкома коминтерна, и слышал ранее такой акцент. Там был еще отдельный кабинет с большим письменным столом, на котором красовалась заграничная прекрасная пишущая машинка с русским шрифтом. Мы разложили краски и карандаши и начали рисовать. Вальтер попросил своего старшего брата Аллана, ученика третьего класса и будущего знаменитого экстрасенса, мага и целителя, и тот довольно быстро перепечатал докторшины загогулины, превратив их в аккуратные колонки текста. При этом он даже не думал совершать странные пассы, которыми спустя много лет так завораживал широкую публику.

Когда работа была закончена оказалось, что много места на листе осталось свободным, и предприимчивый Вальтер предложил заполнить его веселыми картинками. Он достал откуда-то кучу глянцевых журналов на английском языке, и мы вырезали забавные карикатуры и добавляли к ним подписи на русском, которые переводил с английского все тот же Аллан.

Мы притащили наше детище в школу и учительница Елена Сергеевна приколола газету к стене в корридоре. Школьники столпились около разукрашенного листа и не столько читали назидательные советы по неотложной помощи, сколько хохотали над забавными рисунками. Подошла завуч младших классов Елена Анатольевна, недолго разглядывала газету и велела ее снять. Впоследствии выяснилось, что ей не понравились именно картинки. Почему? Не ясно. Особое возмущение вызвала картинка, на которой были изображены два человека в смокингах и шляпах, один из которых вел на поводке крошечную собачонку. Под картинкой был следующий текст:

— Какая чудесная собачка!

— Осторожно. Это полицейская собака.

— ?

— Она из тайной полиции.

Подобное вмешательство начальства в мир стенной печати наблюдалось в моей жизни еще не раз. Я был студентом второго курса. На комсомольском собрании нам читали закрытое письмо о разоблачении культа личности. После доклада Хрущева в редакции стенной факультетской газеты решили, что настали новые времена. Мы с моим другом Юрой Иоршем рисовали газету, а тексты добывал наш редактор Виталик Штейнгарц, будущий Лауреат Ленинской премии. От парткома факультета над нами надзирал старший преподаватель кафедры высшей математики Владимир Александрович Андрунакиевич. Это был тихий человек, который не докучал нам моралью строгой и даже не очень бранил за шалости. Но вокруг бурлили страсти. Снова за самые невинные картинки тащили в партком и там терли с песком, хотя часто непонятно за что. Такое происходило не только на нашем факультете, но и на других. В конце концов в актовом зале собрали кучу народа, в том числе все редакции факультетских газет, и знаменитый тогда и полностью забытый ныне фельетонист газеты «Правда» Шатуновский долго и нудно вправлял нам мозги. Наверху испугались, что отпустили вожжи.

Поднялся студент, один из редакторов факультетских газет, и спросил, почему всюду и везде, даже в самых невинных словах вы видите идеологический подкоп? Почему в последних изданиях книги Жюль Верна «Дети капитана Гранта» вместо лорда Гленарвана всюду написано просто Гленарван, а в стихотворении Маршака «Почта» вместо прежнего «шагает дон Базилио, бразильский почтальон» теперь пишут «бредет седой Базилио …». Казалось, что Шатуновского сейчас хватит удар. Он стал бледным, как потолок, затопал ногами и закричал: «Я за лорда, я за дона, но я за Октябрьскую революцию! По моим фельетонам осуждено 3440 человек на суммарный срок свыше сорока тысяч лет!». Мы с Виталием и Юрой ушли с собрания подавленными этими астрономическими цифрами.

Кстати. Несколько лет спустя я сидел в библиотеке и читал журнал «Вестник академии наук». Мне попался отчетный годовой доклад президента союзной академии Келдыша, в котором была такая фраза. «Значительно усилен состав академии наук Молдавской ССР. По отделению математики в этом году действительным членом академии избран выдающийся советский алгебраист В.А. Андрунакиевич». Мы работали рядом с великим алгебраистом и ничего об этом не знали.

Красавец мужчина

Красавец мужчина, любимец женщин, холостяк и кандидат наук. Таким был мой следующий редактор Лев Аполлонович. Как член парткома он совмещал в себе должности и редактора и цензора. Лучшего сочетания нельзя было придумать. Выпускали мы с ним стенную газету исследовательского института, в который я попал по распределению. Решив, по наивности, что у меня в дипломе не написано, что я в ВУЗ’е рисовал, я поначалу пытался скрыть свои «дарования», так как это занятие мне порядком осточертело. Но не тут-то было. Со мной вместе в наше отраслевое учреждение распределились еще почти десяток моих однокашников и меня немедленно «заложили».

Газету мы делали по вечерам, после работы. Я сидел на высокой табуретке, склонившись над лабораторным столом, освобожденным от всяких колбочек и стаканчиков, и орудовал плакатными перьями. Лев Аполлонович сидел за моей спиной за письменным столом и беседовал с приходившими к нему авторами заметок и стихов. Они вели остроумные беседы, обсуждали, как это и положено в редакции газеты, местные сплетни. Я прислушивался и мотал на ус множество полезных сведений. Иногда начиналась легкая пьянка, причем никогда не пили спирт, который в изобилии имелся в лаборатории. Лев Аполлонович извлекал из сейфа бутылку недорогого болгарского коньяка «Плиска» в три звездочки, и беседы текли плавно и степенно, как и положено в научно-исследовательском учреждении.

Однажды, когда мы остались с ним одни, он спросил меня, собираюсь ли я продолжить образование.

— Мне еще полтора года работать до того, как появится у меня право поступать в аспирантуру.

— А чем ты занимаешься в своей лаборатории сейчас?

Я ответил ему, что занимаюсь одной реакцией окисления в псевдоожиженном слое мелкозернисого катализатора.

— А какие там проблемы?

— Реакция протекает частично в слое мелкозернистого катализатора, витающего в воздухе, а частично в объеме больших пузырей…

— Это все — ерунда. Пузыри-шмузыри. — перебил он меня — Кто у тебя будет руководителем диссертации?

— У меня пока что нет руководителя, но я буду искать.

— В аспирантуру идут, чтобы повысить уровень образования, чтобы поучиться у больших мастеров. У меня есть друг Ланцман, он ищет себе подходящего человека. Есть готовая тема. Будешь работать под руководством самого Кадырова. Вот Ланцман вернется из Китая, тогда поговорим. Я думаю, ты ему подойдешь.

Я подошел

Я подошел.

Кадыров вскоре скрылся в академических облаках, и я остался один на один с Ланцманом.

Его, конечно, волновали неудачи с ЗНК, и мы решили строить «холодный стенд», то есть модель ЗНК безо всякой ректификации и прочего самогоноварения, а просто продувать воздух через воду в прозрачной колонне, заполненной фарфоровыми кольцами и смотреть, как она себя ведет.

Делать такую работу в химическом учреждении по меньшей мере самонадеянно. Сразу всплывает аналогия с двумя дубовыми бочками, соединенными клистирной трубкой, и «промысловой артелью химических продуктов «Реванш» знаменитого афериста, героя «Золотого теленка». Но деваться некуда, если ты действительно захотел проверить алгеброй гармонию.

Наступили новые времена. Очная аспирантура. Приходилось торопиться. Каждое утро я просыпался с чувством того, что срок, отпущенный мне, истекает, а результатов нет.

В тесном подвальном помещении мы со слесарем Женей Вихоревым строили наш «холодный» стенд. С Жени можно было писать Илью Муромца. Могучий добродушный богатырь, мастер спорта по греко-римской борьбе, обладатель окладистой русой бороды, он имел один недостаток. Стоило ему слегка выпить, как он становился абсолютно невменяем, ввязывался в бесконечные драки с самыми уголовными последствиями. Утром он появлялся на работе с явными признаками синдрома похмелья и, сидя за верстаком, повесив на грудь буйную головушку, жаловался:

— Подрались, но не сильно. Больше трех лет не дадут. Подумаешь, три года. Зима-лето, зима-лето, зима-лето и домой.

Опыт отсидки у него был. Женю ни секунды не держали бы на работе, если бы его старшая сестра не заведовала у нас отделом кадров.

Гремя железом и сверкая электросваркой, мы с Женей строили наш стенд, а в трех метрах от нас за колченогим письменным столом сидел и перебирал свои бумаги Николай Валериевич Потепалов. Был он аспирантом последнего года и оставалось ему работать рядом с нами считанные дни. Был он старше меня лет на двенадцать. Восемнадцатилетним юношей участвовал в войне. Брал Кенигсберг. Высокий, худой, лицо тонкое, суздальское. Курил непрерывно одну за другой папиросы «Беломор», благо в помещении шла электросварка. В обеденный перерыв, когда Женька помчался в слесарную мастерскую играть в домино, и мы остались одни, Потепалов спросил меня:

— Железо железом, а что ты читаешь?

Я хотел ответить ему, что я читаю в данный момент «Понедельник начинается в субботу» Стругацких, но это звучало бы дерзостью и я сказал правду.

— Я читаю монографию Кутателадзе и Стыриковича «Гидродинамика газо-жидкостных систем» и Шлихтинга «Теория пограничного слоя».

Его глаза потеплели. Вскоре мы стали друзьями.

Несмотря на то, что война и послевоенные сложности задержали его развитие как ученого, он вскоре блестяще защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию, стал профессором одного из самых престижных ВУЗ’ов Москвы. И всегда оставался простым, готовым прийти на помощь советом и делом. Был он явным юдофилом. Половина его аспирантов были евреями.

Руководство аспирантурой Кадыров и Ланцман осуществляли самым простым и эффективным методом. Аспиранта, как щенка, бросали в воду. Выплывешь — хорошо. Не выплывешь — твои сложности. Но если уж ты выплыл, то тебя просветят насквозь, замучают вопросами на многочисленных семинарах, будут придираться к каждому слову в написанных тобой статьях и, когда сочтут нужным, прикроют своим авторитетом и в обиду не дадут.

Наступило восьмое марта. В нашем подвале работали одни мужчины, поэтому Потепалов потащил меня наверх знакомить с женским составом лаборатории. Скромное застолье было омрачено тем, что Женька, выпив самую малость, вдруг начал раскачиваться, стоя на одном месте, и вещать гундосым голосом. «Вальку хочу!… Вальку люблю!» Предмет его пьяного влечения, Валентина Ивановна Пенкина, скромная женщина, младший научный сотрудник, не знала куда деться от неудобства. Она была лет на десять старше Вихорева и одинока, но вряд ли мечтала о такой партии, как Женька. А он разошелся еще сильнее. Бедная Валентина Ивановна, смущенно улыбаясь, забилась в щель между стенкой и мраморным столом для аналитических весов. Мы с Николаем Валерьевичем пытались урезонить нашего Ромео. К нам присоединились еще два молодца, каждый на центнер весом. Нам удалось увести его из комнаты, где происходило застолье. Мы спустились в наш подвал, причем Женька всю дорогу лил слезы на свою русую бороду и твердил: «Вальку хочу… Николай, она пришла поступать на работу, а я баллоны таскал. Как увидел, сразу полюбил ее… Вальку хочу».

Как только мы оказались в подвале, что-то сработало в Женькиной голове, он рванулся, и четыре здоровых мужика разлетлись в стороны, как кегли. Все кинулись за ним, повалили, прижали голову к не очень чистому кафельному полу, и Потепалов спросил, кряхтя от натуги:

— Что с тобой делать. Бить?

— Бей, — глухо ответил Женька.

— Жааалко, — с мхатовской интонацией пропел Потепалов.

И тут Вихорев исполнил один из своих коронных трюков. Он вскочил и мы все снова полетели в разные стороны, оставаясь, однако, между ним и дверью. Путь наружу ему был закрыт. Тогда он обежал длинный лабораторный стол с высокими полками, уставленными бюретками, стеклянными циллиндрами и колбами, подпрыгнул и, вытянув руки вверх, как бы лишенный веса, пролетел в узкую щель между полками и потолком. Не задев ни единой стекляшки, он приземлился на руки, совершил кульбит, вскочил на ноги и был таков. Мы поймали его в коридоре и теперь уже били кулаками по-настоящему. К нашему удивлению он не сопротивлялся, затих. Мы испугались, что забили его до смерти, но оказалось, что он мирно спит, слегка похрапывая. Вчетвером мы оттащили этого здоровенного медведя в наш подвал, положили под моим недостроенным стендом, укрыли спецовками и суконными рабочими куртками и оставили в запертом кабинете, где он и проспал до утра.

Наступило время

Наступило время, когда монтажные работы закончились, насосы, газодувка и измерительные приборы были присоединены, и работа началась. Шаг за шагом, начиная с самых малых расходов воздуха, мы двигались в сторону захлебывания. В конторской книге, служившей лабораторным журналом, в бесконечных таблицах цифрами стали заполняться клеточки. С ростом расхода газа сопротивление колонны падало, так как объем газа увеличивался, а объем жидкости уменьшался. И вскоре мы попали в область, где колонна наша начала ритмически вздрагивать от периодических толчков, которые постепенно становились все сильнее и силнее. Насадка вздрагивала, отсчитывая секунды как хороший метроном. Несчастный «гусек» попал в резонанс с этими колебаниями и из него то выплескивало все содержимое, то вообще ничего не текло. Картина работы реальной ректификационной колонны была до трогательных подробностей воспроизведена на «холодном» стенде.

Приглашенный в подвал Ланцман долго смотрел на работающую систему и велел двигаться дальше. Двинулись дальше. Прошли некий минимум и сопротивление колонны начало расти сперва слабо потом сильнее и сильнее. Пульсации начали вроде бы ослабевать, на в это время мы подошли к точке захлебывания.

Долгая рутина. Точка за точкой. В каждой точке при данном расходе газа делали три-пять параллельных измерений, так как из-за постоянной тряски замеры давления были не точны. Потом закрывали одновременно вентиль газа (воздуха) и жидкости и измеряли колличество жидкости, удерживаемой насадкой.

Потом начались измерения опять того же самого на других жидкостях, изучая влияние физических свойств: плотности, вязкости и поверхностного натяжения. Варьировали также размеры колец насадки. В данном случае сказуемые во множественном числе — дань научной традиции. Делать все приходилось самому.

И все-таки, что же это за пульсации? Не может обычное химическое оборудование работать во время постоянного землетрясения. Если бы еще частота была высокая, куда ни шло, но этот проклятый один герц губил все на корню. Ушами я его слышал, но записать не мог. Стандартный дифференциальный манометр, применяемый тогда в промышленности, такую частоту не улавливал. Решили применить скоростную киносъемку. Институтский фотограф Филатов притащил взятую напрокат скоростную камеру. Установили освещение и начали снимать. Камера грохотала, как пулеметная рота. Жрала пленку, как голодный крокодил. Когда Филатов ее проявил, картина предстала перед нашими глазами довольно унылая. Колонна стояла неподвижно, медленно-медленно плыли вверх мелкие пузыри, мелькали какие-то тени. Прямо предчувствие ужаса по Хичкоку. Но ужас состоял в том, что никаких выводов сделать было нельзя. Я впал в уныние.

Будучи в гостях у мамы, я встретил там своего самого старшего двоюродного брата Пиню. Всего-то у меня 15 кузенов и кузин. Мои родители из многодетных семей. Пиня старше меня на 15 лет, он подполковник авиации в отставке, участник войны, окончил академию Жуковского. В то время он работал в знаменитом Летно-испытательном институте. После хорошего ужина, который мама устраивала для всей многочисленной родни, мы сидели с Пиней на кухне, и я плакался ему в жилетку. Он внимательно выслушал меня, улыбнулся своей очаровательной улыбкой красавца и блондина и сказал: «В авиации могут измерить все. Пиши письмо». Я написал письмо по указанному адресу: «В порядке оказания технической помощи…и т.д.» и через две недели пришла посылка, в которой лежал десяток крошечных реостатных датчиков давления. Я прицепил их к колонне, вывел провода к осциллографу, и на пленке появилась великолепная пила, зубья которой торчали вверх с интервалом приблизительно в одну секунду.

Снова пришлось перебрать все скорости газа и жидкости, размеры насадок. Результаты были описаны в виде четырехэтажных эмпирических формул.

А тут подкатило время, срок аспирантуры подошел к концу, и шеф сказал: «Надо писать и представлять на защиту»

К тому времени почти все содержание диссертации было опубликовано в трех статьях, две из которых вышли в академическом журнале «Теоретические основы химической технологии».

Диссертацию я написал и защитил со счетом 18:1. Я думал, что один шар против положил кто-то из наших химиков, которые часто посмеивались над тем, что дипломированный инженер-химик имеет дело только с водой, но, видимо, их убедило, что я честно перебрал в широких пределах и системы с разной вязкостью, плотностью и поверхностным натяжением.

Сидя после защиты в кабинете ученого секретаря совета и оформляя протоколы для Высшей аттестационной комисси, я довольно легко определил, кто голосовал потив. Это был наш замдиректора по науке Тропинин. Почему он это сделал, я не знаю, могу только строить гипотезы. Но факт остается фактом, что этот человек всю жизнь голосовавший «за», проголосовал один раз «против». Отсутствие практики и выдало его. Он расписался одной и той же шариковой ручкой в протоколе явки, в протоколе раздачи бюллетеней и зачеркнул в самом бюллетене графу «Согласен». Не нужно было быть графологом, чтобы определить несогласного, хотя он вопросов на защите не задавал и в прениях не участвовал. Я считал, что он преподнес мне подарок, так как, при прочих равных условиях, защитившегося со счетом 18:1 ВАК утверждал всегда быстрее, чем защитившегося со счетом 19:0.

Меня утвердили довольно быстро и вскоре выбрали старшим научным. К тому времени я тянул на себе весьма тяжелые проекты.

Многие думают

Многие думают, что точные науки это обязательно многоэтажные формулы. Заблуждение. Наличие многочисленных формул признак того, что наука кончилась и началось инженерное ремесло. Ибо подлинная наука отвечает на вопрос пятилетнего ребенка: «Почему?»

Выполненная мной диссертационная работа не вызывала у меня чувства удовлетворения. Откуда это желание солидного химического оборудования щелкать, как сверчок, и генерировать толчки, как метроном? Я снова полез в монографию Кутателадзе и Стыриковича. Гиганты теплоэнергетики описывали похожее явление в трубах паровых котлов. И тоже была чистая эмпирика. Причин не касался никто. Они могли себе это позволить. Снарядные режимы в котельных трубах — это эпизод. Нормальные котельные установки работают при гораздо больших тепловых нагрузках и скоростях пара, где никаких пульсаций нет и в помине. Схожие, по меткому выражению Льва Аполлоновича, пузыри-шмузыри существуют в псевдоожиженном слое, но там можно их избежать, работая с невысокими слоями. Но в случае ЗНП мы этого себе позволить не могли.

Не поняв физической природы явления, невозможно сделать никаких выводов. Мои руководители тоже не очень врубались в проблему. Кто-то из коллег сказал мне: «Обратись к Герулайтису. Он знает все».

Герулайтис заведовал в КИПОИНе лабораторией автоматики. Увы, я должен, наконец, сказать, что институт, где я работал, назывался этим не очень благозвучным именем. Юрий Николаевич не был тогда даже кандидатом наук и говорили, что у него вообще нет законченного высшего образования. Но его авторитет был черезвычайно высок. Все началось с 1960 года, когда скоропостижно умер Курчатов. Наш КИПОИН находился в том же Краснопресненском районе, что и Институт атомной энергии. Райком выделил квоту для присутствия в крематории. Сверх всякой квоты поехал и Герулайтис. В крематории к нему кинулся академик Александров и они, обнявшись, плакали, скорбя о внезапной утрате. С тех пор в КИПОИНе узнали о том, что знал очень узкий круг лиц. Герулайтис был правой рукой Курчатова и заведовал всеми измерениями в Челябинском атомном проекте. Им был создан первый в мире бесконтактный расходомер жидкостей, который теперь производится во всем мире в огромных количествах. Если бы Герулайтис жил в условиях рыночной экономики, он был бы богачом не хуже Билла Гейтса. Но во времена Лаврентия Павловича и Иосиф Виссарионовича случилось так, что как только установки в Челябинске заработали, Герулайтиса сослали в Норильск; не арестовали, а просто выслали без права возврата на большую землю. Причина была проста. Жена Юрия Николаевича Либа Григорьевна была дочерью австрийских коммунистов-эмигрантов, которые после войны сразу же вернулись в Австрию. Либа имела с ними тайную переписку, но Недремлющее Око об этом знало. Большой Брат мирился с этим ужасным явлением до тех пор, пока шло создание, пуск и наладка системы. Когда все заработало в 1951 году, Юрий Николаевич стал не нужен.

В марте 1953 гола он прислал Либе телеграмму: «Усатый кончился Еду Москву». Жилья у них в Москве не было, и Герулайтис устроился в КИПОИН, который строил дома для сотрудников в области, недалеко от границы города.

Алексей Иванович Королев, научный руководитель КИПОИНа, помогал очень многим, пострадавшим от произвола. Он был инвалидом детства и всю жизнь передвигался на костылях. Были бы у него ноги, он был бы академиком почище многих. Кроме того, он был порядочным и храбрым человеком. Рассказывали, что он умудрялся, когда его вызывали для консультаций, под грузным мешковатым пиджаком проносить в шарашку, где сидел замечательный советский химик П.Г.Сергеев, письма от семьи узника. Сергеевым в научной тюрьме был создан первый в мире процесс получения фенола и ацетона из бензола и пропилена. После этого процесс получения ацетона, изобретенный в 1914 году первым президентом Израиля Хаимом Вейцманом, был забыт. Позднее Сергеева освободили, дали Сталинскую премию и сделали академиком. Но о письмах, пронесенных через шеренги вертухаев, он не забывал никогда. Авторитет Алексея Ивановича Королева в высших химических кругах был непререкаем. На работу в КИПОИН он принял многих опальных участников атомного проекта.

По работе и, как теперь говорят, по жизни я с Герулайтисом не сталкивался. Один раз я случайно слышал его короткое выступление на заседании Ученого совета, и оно произвело впечатление. Отчитывалась о работе заведующая лабораторией некая Н., На нее были жалобы за нарушение сроков выполнения работ, а она ссылалась на недостаточные штаты. Не найдя ничего лучшего, она заявила:

— Мои лаборантки трудятся, не разгибаясь, а в других лабораториях лаборанты и техники сидят и отдыхают.

— Например?

— Да вот в лаборатории Герулайтиса Юрия Николаевича; как ни придешь техники сидят и все время паяют транзисторные приемники. (тогда, действительно, такое было возможно— прим. автора).

— И часто Вы туда ходите?

— Да я вообще туда не хожу. Мне мои девочки жалуются.

В стороне оставался вопрос, зачем девицы, работающие не разгибаясь, бегают на противоположный конец институтского двора, в комнаты, где сидят молодые, длинноногие и политически грамотные техники лаборатории автоматики.

Грузный Алексей Иванович повернулся всем телом к сидящему неподалеку Герулайтису

— Юрий Николаевич, что Вы на это скажете?

— Паяли, паяют и будут паять, Алексей Иванович,— абсолютно невозмутимо ответил Герулайтис — Они делают это не все время, а только, когда свободны. И лучше пускай собирают приемники, чем болтаются в курилке. Транзисторы они покупают на свои деньги в радиомагазинах. У нас таких транзисторов нет и быть не может. Наша промышленная электроника не пользуется такой элементной базой. Зато, когда мне срочно необходимо спаять для наших целей какую-либо электронную схему, объяснять никому и ничего не надо.

— Спасибо — сказал Алексей Иванович Королев и, повернувшись к Н., спросил — Вы удовлетворены?

Инцидент был исчерпан.

Я набрался храбрости и пошел к Герулайтису. В его кабинете на столе лежали кипы листов, исписанных такими математическими символами, что становилось не по себе. Я очень кратко изложил ему свою проблему. Он попросил показать осциллограммы. Несколько секунд он смотрел на них, потом сказал: «Есть такая книга — Андронов, Витт и Хайкин «Нелинейные колебания». Почитай. Я думаю, это поможет». Я понял, что отрываю от дела очень занятого человека, поблагодарил его и ушел.

Книга нашлась в нашей библиотеке. Судя по ее виду, ее не читал у нас никто. Я начал продираться сквозь нелинейные дифференциальные уравнения, точки бифуркации, фазовые портреты, неустойчивость по Ляпунову и прочая, и прочая, и прочая. Учитывая то обстоятельство, что мне приходилось свое основное время тратить на разработку разных новых технологий и руководить пусть небольшим, но творческим коллективом, можно понять, что работа с книгой Андронова и др. шла медленно. Чем дольше я сидел над ней, тем яснее становилось мне, что книга эта написана гениально. Просто и доходчиво. Сложнейшие понятия пояснялись великолепно подобранными примерами. Я дошел до раздела, где речь шла о релаксационных колебаниях и понял, что где-то рядом решение моей проблемы.

Параграф назывался просто: «Неоновая лампа». Я перевернул страницу и обомлел. На рисунке были графики из моей диссертации. Только надписи на осях координат были другие.

Каждому знакомо то раздражение, которое вызывает нудно и постоянно мигающая лампа дневного света. Так вот, вольт-амперная характеристика неоновой лампы по виду точно совпадает с зависимостью сопротивления ЗНК от скорости газа (пара). Неоновая лампа –электрический аналог ЗНК. Там, где на графике одному значению сопротивления соответствуют два значения скорости, всегда будут возникать автоколебания давления, ибо одно значение скорости всегда будет находиться в неустойчивой области, а второе в устойчивой. И система прыгает из одного положения в другое. Но в неоновой лампе можно увеличить ток и автоколебания прекратятся, а в колонне с затопленной насадкой этого сделать нельзя. Наступает захлебывание.

Я рассказал о своей находке Ланцману. Он выслущал меня абсолютно бесстрастно и сказал: «Нужно доложиться на теоретическом семинаре». Московский теоретический семинар по проблеме «Теоретические основы химической технологии» проходил в Московском институте химического машиностроения по руководством чл.-корр. АН СССР В.А. Малюсова. Я связался с ученым секретарем семинара Н.Н. Куловым и мне назначили время доклада через несколько недель.

На заседание явилось, к моему удивлению, довольно много народа. Были теоретик Л.П. Халпанов, М.Б. Кац, много публиковавшийся по проблемем барботажных реакторов, Н.В. Потепалов и др. Было много вопросов, и я понял, что тема и подход людей заинтересовали.

Семинар закончился, участники разошлись. Я собрал свои плакаты и вышел из аудитории. На подоконнике в конце коридора сидел Потепалов и курил. Я подошел к нему.

— Хорошо доложился — сказал он

— Старался.

— Похоже, это похороны колонн с затопленной насадкой и… закрытие открытия.

— В какой-то степени.

— Ты в какой журнал отправил статью?

— Еще не писал.

Он подумал немного, а потом сказал:

— Это ты зря. Все сперва посылают статью, а потом идут на семинар. Теперь тебе опубликоваться не дадут.

Как в воду глядел

Как в воду глядел Николай Валерьевич. Статья была написана и отправлена. Из одного журнала пришел отзыв, что гидродинамика ЗНК достаточно полно описана в предыдущих наших работах, из другого ответили, что излагаемая проблема не вполне соответствует профилю журнала, в третьем предлагали урезать ее до размеров краткого сообщения. Решил я в конце концов подготовить доклад или сообщение на какой-нибудь конференции, где тезисы издаются и реферируются в Chemical Abstracts. Наилучшим вариантом был конгресс ХИСА. И соцстрана и мероприятие солидное. Я подготовил документы, но делегация уехала без меня. Люди, ответственные за оформление поездки, отвечали что-то невразумительное на мои недоуменные вопросы. И тут я взорвался. Что же это такое? Да по какому праву? Да что я прокаженный, что ли? В порыве гнева я сел и написал письмо генсеку ЦК КПСС тов. Л.И.Брежневу, где просил помочь мне разобраться, в чем я виноват, и за что поражен в правах. Вот такой идиот!

Ответ пришел очень быстро. Буквально через два дня меня вызвал наш партбосс Игорь Перепелкин и произошел следующий разговор.

— Саша, ты писал генеральному секретарю?

— Ну, писал.

— Мне поручено сообщить тебе, что к тебе лично никаких претензий нет, но ты не можешь ехать за границу потому, что твой отец был судим.

Я обалдел. Наш разговор происходил в 1970 году, а мой отец был осужден в 1950. Судимость с него давно была снята. Он умер в 1963. Кому и зачем нужно было вытаскивать эту историю? Что-то было здесь не так.

Мой отец

Мой отец окончил в 1929 году Одесский химфарминститут и получил распределение в Москву. Он проработал в химической прмышленности 34 года. Умер в возрасте 58 лет. Сказалось тяжелое отравление фосгеном в годы войны, когда он в должности начальника пускового объекта строил в Перми пороховые заводы и цеха стабилизаторов порохов, где одним из видов сырья был фосген— газ, отравляющее вещество. Отец был кавалером орденов Ленина и Трудового Красного Знамени. Он вступил в партию в 1942 году, когда карьеристы в нее не вступали. В 1944 году стал главным инженером Пермского химзавода. В 1947 году он вернулся в Москву, где жили мы с мамой и моей старшей сестрой. Подходящей должности в Москве для отца не нашлось, и директор Дербеневского химзавода в Замоскворечье Григорий Васильевич Смирнов предложил ему должность заместителя директора по капитальному строительству. Отец согласился. Смирнов был самородок, он вышел из самых низов, окончил в тридцатые годы Промакадемию, где учился вместе с женой Сталина. И умом и хваткой и красноречием он мог бы посостязаться с самим Черномырдиным.

Отец с энтузиазмом взялся за работу, и был в этом также и личный интерес. Во время войны наша большая московская квартира пропала, и мы всей нашей семьей, да в придачу с бабушкой ютились в крошечной комнатушке в коммунальной квартире. Поскольку жилищное строителство также входило в обязанности отца, то он надеялся в новом доме, который он начал строить для завода, получить нам квартиру.

Жилищный вопрос в послевоенной Москве портил нравы еще больше, чем во времена Булгакова и Воланда. Когда дом был почти готов и началось распределение жилья, на отца написали анонимку. Его обвинили в том, что он подписал процентовку строителям за некий объем работы до окончания работ. Момент был выбран очень «удачно». В прессе бушевала очередная компания по борьбе с безродными космополитами. Отца судили и судья народного суда Тарасов, учитывая особую социальную опасность преступника, приговорил его к двум годам тюрьмы за нарушение финансовой дисциплины без корыстных целей. Прошло с тех пор 63 года, я забыл фамилии и имена многих своих друзей и приятелей, но фамилию судьи, несправедливо осудившего моего отца, я помню до сих пор.

Короче, ситуация такая. Отец сидит в Матросской тишине. Мать носит ему передачи. Адвокат готовит кассационную жалобу. Г.В.Смирнов говорит: «Если за такие вещи сажать в тюрьму, то меня нужно сажать по нескольку раз в день. Я иду к министру. Поговорим с ним ТЭЦ на ТЭЦ». Григорий Васильевич учил диалектику не по Гегелю и французский язык не у Monsieur L’Abbe.

Отец продолжает сидеть. Вдруг его вызывают на встречу с адвокатом, и тот заявляет ему, что он не успел подать кассационное заявление, так как прокурор Москворецкого района опротестовал решение народного суда как необоснованное, и дело передается в городской суд. Отец возвращается в камеру и рассказывает услышанное тамошним сидельцам, среди которых были очень опытные люди, знающие судебную практику не понаслышке. Они несколько раз переспрашивают, не ошибся ли он, так как прокурор может требовать только ужесточения наказания. Убедившись в том, что отец все правильно понял, они дружно заявляют, что они как старожилы не упомнят такого. Вскоре состоялся пересуд, и отец отделался шестью месяцами т.н. принудработ, т.е. вычетом четверти зарплаты. Вернулся он домой остриженный наголо и злой. Он уволился с Деребеневского завода. Еще через четыре года решением Президиума Верховного Совета РСФСР судимость с него была снята.

Когда Перепелкин сообщил мне причину, по которой я оказался невыездным, я сразу вспомнил старый анекдот.

«Нанимается человек на работу. Кадровик ему говорит:

— Может быть, вы хотите сообщить какие-либо факты, которые не отражены в анкете?

— Да, вы знаете, мой дедушка был пиратом.

— Как пиратом?

— Так, пиратом. Он плавал по морям под черным флагом и грабил торговые суда.

— Ну, это не страшно. Подумаешь, пират. Он же грабил не бедных, а купцов. Ну, это все?

— Нет. Еще у меня была бабушка.

— Ну, у всех есть бабушка.

— Нет, дело в том, что она была еврейка.

— Ну, это не страшно. У нас все нации равны. Хотя, вы знаете, это очень нехорошо, что ваш дедушка был пиратом».

Как пробить стену

Как пробить стену меня стал учить один мой приятель. «Система бюрократическая. Ей на тебя глубоко наплевать. Ты просишься с научным докладом за рубеж. Это в наших условиях одна из привилегий. Человек хочет получить привилегию. За что? Мы сами, может быть, хотим ехать туда бесплатно. Он там никогда не был? Его пошлешь, а он что-нибудь учудит. Отвечай потом. Пусть сперва съездит на свои. Там за него отвечает Интурист или кто-нибудь еще. Когда будет в личном деле написано: «Был в ЧССР. Замечаний нет», тогда посмотрим. По крайней мере всегда будет отмазка».

Менделеевское общество организовало поездку в Чехословакию — Венгрию на 15 дней с культурным отдыхом и экскурсиями на предприятия. Все очень удачно. Подобралась веселая компания из нашего КИПОИНа. Отъезд в начале мая. Вернусь и еще есть время до защиты Лены Крымовой. Отдал деньги кому следует. Жду. Подходит время отъезда. Все идут на собрание группы в Менделеевское общество. Дама, организующая поездку, говорит мне:

— Ваше личное дело потеряли.

— Ё…!!!.

— Вы не волнуйтесь. Я Вам деньги не возвращаю. Я думаю личное дело найдется.

Личное дело нашлось, как только уехала кипоиновская группа. Следующая, не кипоиновская, отправлялась в июне. Тогда-то и произошел разговор с Леной, с которого началась наша скорбная повесть.

Поездка

Поездка проходила великолепно. Снег в начале июня в Словацких Татрах, игрушечный Оломоуц, замок Карлсберг, Злата Прага, море пива, великолепный Брно с грозным замком и прекрасной картинной галереей, Аустерлицкое поле, Братислава, вантовый мост через Дунай, озеро Балатон, прекрасный Шиофок, родина Имре Кальмана, Будапешт, винные подвалы Эгера и домой.

Жили мы в номерах на двоих. С первого дня меня поселили с неким Борисом. Он представился механиком из одного почтового ящика. Национальная его принадлежность не вызывала особых сомнений, хотя мне это было глубоко до лампочки. С первого вечера он перед сном вел бесконечные разговоры про свой автомобиль, про своих баб, своих близких и дальних родственников и знакомых. Я вяло реагировал на его речи. Все, кто меня знают, подтвердят, что я «жаворонок» и вечером лыка не вяжу. Тогда он стал вести бесконечные беседы утром, во время бритья. Однажды доверительным тоном сказал. «У меня есть родственник, такой здесь был гурништ (идиш — никчемный человек), а уехал в Израиль и там живет припеваючи, катается как сыр в масле. Ты никогда об этом не думал?». «Не думал» — ответил я, и разговор закончился. Самое смешное, что я абсолютно не лукавил. Должны были пройти годы, и произойти много разных событий, что бы я созрел для отъезда.

Разговор был утром, а днем по дороге из Брно в Братиславу произошел. забавный случай. Автобусное сообщество запросилось в туалет. Автобус остановился на заправочной станции, и все потянулись к заветным дверям. Образовалась очередь. Я вышел из туалета и увидел, что дверь автобуса плавно закрылась, и он медленно начал выруливать на шоссе. Я пошел за ним вслед, но было поздно. Он выполнил левый поворот и поехал на север. На юг шоссе шло в сторону Дуная. А на другом берегу, как известно, Австрия.

Я вышел на шоссе и пошел по обочине на север. Шел я довольно долго, понимая, что даже, если меня хватятся, развернуться на скоростной автостраде им будет не просто. Дорога шла в гору. Вдруг вдали показались бегущие силуэты руководителя группы, его помошника и кого-то еще. Трудно описать радость на лице руководителя группы от того, повидимому, что я иду им навстречу, а не наоборот. Автобус стоял довольно далеко. Группа встретила меня с большим оживлением. Борис сидел бледный.

На Балатоне в венгерской чарде была у нас великолепная пьянка. Все были очень веселые от венгерских вин, и одна из девиц, за которой приударял мой Борис, вдруг погрозила ему пальчиком и громко на весь кабак сказала. «А вы не тот, за кого себя выдаете!». Борис застыл и снова покрылся испариной. Повидимому, ему не хватало сексотского опыта.

Окно в Европу

Окно в Европу было пробито, но толку от этого было немного. Из дальних странствий возвратясь, я попал в самую гущу событий. Закончены были строительством несколько производств, в разработке технологии которых я принимал участие, и пошло, поехало. Пýски, командировки, бдения, одним словом внедрение. Теперь было не до конференций и теорий. Приходилось отвечать не на вопросы пятилетнего ребенка о природе мироздания, а на вопросы взрослого человека — как при минимальных затратах получить требуемый рынку продукт, в нужном количестве и при нужном качестве, удовлетворив требования ограничений, связанных с экологией, безопасностью, экономикой и пр.

Миновали годы. Затопленные насадочные колонны никто не строит. Также никому, оказывается, не интересно, что назойливое мигание лампы дневного света, снарядные режимы в котельных трубах и пузыри-шмузыри в псевдоожиженном слое мелкозернистого материала описываются одними и теми же нелинейными дифференциальными уравнениями.

Прошло еще совсем немного времени, и сменился заместитель директора по научной работе. Вместо Тропинина пришел другой. И я сразу стал выездным. Меня тут же отправили в Болгарию по весьма склочному делу. А потом в Чехословакию и не раз. Оказалось, что Большому Брату абсолютно наплевать на то, что мой дедушка был пиратом. Последний раз я был в Праге в дни бархатной революции. Рушилась Берлинская стена, в аэропорту толпы молодых людей пытались улететь в Западную Германию. Привычный мир рушился. А в это время в московском ОВИРе лежало мое заявление на выезд. Через несколко недель начальник отдела кадров КИПОИНа, суровый ососбист, незадолго до этого переведенный из сокращаемого министерства, говорил мне:

— Уезжаешь?.. И правильно делаешь. Одна к тебе большая просьба. Не устраивай в Израиле перестройку.

Он не знал, что она здесь перманентная.

Print Friendly, PDF & Email

9 комментариев для “Яков Бар-Това: Рукопись, найденная в технической библиотеке

  1. Упоминаемый в тексте Юра Иорш — мой школьный друг, живёт, как и я, в Москве. Только что позвонил ему по телефону. Из их группы в Израиле — Саша Якубсон, работал там по специальности. А в Москве все они из НИИОПИК — института полупродуктов и красителей. Якубсон — как раз занимался этими котоннами с шариками. Может быть, он и автор текста.

  2. Рассказ — «о времени и о себе» — отлично написан в художественном отношении (взять хотя бы эпизод с Вихоревым), при этом и «химия для чайников» изложена весьма увлекательно.

  3. Не могу не выразить восхищения способностью автора рассказывать просто, интересно и с юмором о сложных технических вещах. Правда, я не все понял, но автор в этом не виноват.

  4. Очень интересно! Спасибо!

  5. Очень симпатично и узнаваемо

  6. И я в годы зрущёвской оттепели пыталась выехать с молодёжной группой нашего ЛИЯФ в Чехословакию. Прошла сито конкурса (научная продуктивность, общественная активность, моральный облик), оказалась в числе 12 счастливцев, предвкушала и настривалась. За неделю до отёезда был вывешен окончательный список из 10 имён — две еврейские фамилии из него исчезли: «А вас не пропустил горком партии». В эти же годы русский парень, инженер, оформлял документы для выезда в Нигерию, для развития её хозяйства, но угораздило же его в это время жениться на еврейской девушке, детском докторе, и Нигерия накрылась медным тазом — «скажите спасибо жене!» Дым отечества! Но как же талантливы мои дважды земляки — и автор настоящей работы, инженер-химик, среди них!

  7. С удовольствием прочитала этот местами научный и повсеместно художественный текст — с прозрачностью его фразы, естественностью юмора, точными приметами времени.

Обсуждение закрыто.