Катя Компанеец: На Академичке

Loading

Милитаризм среди молодых художников царил страшный. В Москве я такого не видела. Подогретые водкой разговоры шли только о войне. Не знаю с кем, и почему этим ребятам так нетерпелось стать пушечным мясом.

На Академичке

Катя Компанеец

Зимой 1970 года Московский Союз Художников или, сокращенно, МOСХ отправил меня на два месяца в Дом Творчества на Валдае. Дом Творчества назывался Академической дачей или Академичкой, потому что когда-то принадлежал Императорской Академии Художеств. Я ничего о нем не знала, и не то, чтобы очень туда стремилась, а просто хотела уехать на время из Москвы от неопределенно-тягостной ситуации.

Дом творчества состоял из жилого корпуса со столовой и спальнями на много кроватей. Я была единственная женщина среди большого количества мужчин-художников, так что в моей женской спальне была я одна. Уборные находились во дворе, была еще баня у пруда. Мастерские располагались в длинной бревенчатой избе разделенной простенками. В одном отсеке со мной был симпатичный и вежливый парень из Ленинграда по имени Рифат, голубоглазый татарин и красивый мужчина лет пятидесяти, Владимир Федорович Токарев, тоже ленинградский художник.

В первое же утро появилась в мастерской бутылка дешевого красного вина, Владимир Федорович немного выпил и весело сказал: « Боюсь от крашеного вина уйти в разбел». В этом чувствовался профессионализм, может еще Репин так говорил, когда бывал на Академической. Если кто не художник и не знает, «разбел», это, когда слишком много белил добавляют в краску, отчего живопись становится белесой. Писал Владимир Федорович большую темную картину «Возвращение блудного сына». Про вино он мне сказал, что туда насыпан табак для крепости, действительно, какая-то бурда на дне бутылки болталась, и вкус был совершенно мерзкий.

На даче было много молодых художников из разных мест. Был там светловолосый и светлобородый Гена из Сибири, худой веселый Колька из Смоленска и какие-то другие молодые парни, все они смотрели Владимиру Федоровичу в рот, он был среди них авторитетом. Во-первых, он воевал с Отечественную, во-вторых, был в Норвегии в плену, в-третьих, он строил своими руками себе большую избу в соседстве с Академичкой. Кроме того он был человек сложившийся, с собственной философией.

За стенкой писал яркими красками пейзажи Ким, откуда-то с Поволжья. Он приручил местную собачку Казбека, которого он нежно называл Казбечина. Иногда он заходил и «окая» рассказывал: «РазлОжил мокрые работы на пОлу, а Казбечина пО ним стал кататься. ОбОбщил». Для непрофессионалов поясню, что в академической живописи обобщение деталей при окончании работы является важным процессом. Ким сильно выпивал, широкая физиономия его была красно-лиловой, а маленький плоский нос и заплывшие узкие глаза, делали его внешность, я бы сказала, обобщенной. Зато Казбечина сиял яркими цветами палитры Кима.

Как-то он зашел к нам в мастерскую и рассказал. «Вчера ночью пОшел в туалет, вернулся, стал веничком сапОги Обметать, смОртю, а я бОсой». А мороз был сильный, но русскому человеку, да еще пьяному, все нипОчем.

Особняком держался Алексей Семенович Айзенман, отец моей приятельницы по художественной школе, Оли. Он не пил, много работал и выходил только к обеду. Был еще один художник, который держался отдельно и даже имел заносчивый вид. Владимир Федорович рассказ мне, что фамилия его была Безруков, но он счел ее неподходящей для художника, и сменил на более звучную — Мирский. Как-то я пошла в столярную мастерскую, находившуюся при даче, а там уже был Мирский, который тоже пришел заказывать подрамники. «Как записать-то тебя?» — спросил веселый столяр, — «Раньше-то ты был Безруков, а теперь вроде поменял фамилию, стал, как там, Мерзкий». Мерзкий-Мирский зашипел и затрясся от злости, а я побежала потешать Рифата и Владимира Федоровича анекдотом.

Владимир Федорович взял меня под крыло, это защищало меня от посягательств оравы полупьяных художников. Его гордое лицо с соколиным профилем, и мужская повадка, не позволяла никому охотиться за «девушкой Токарева». Выпивали мы с ним и Рифатом изрядно. С утра «крашеное», к вечеру пиво, которое закусывали килькой, утащенной из столовой. Кильку выкладывали на батарее в мастерской и высушивали до хруста. Владимир Федорович смешно называл кильку — сестры Федоровы, в честь певческой группы, состоявшей из четырех или даже пяти сестер. Глядя на кубики масла, выложенные к обеду, говорил назидательно: «Масло — яд для алкоголя». Едой он себя не отравлял.

К ночи, по темноте и морозу, бежали в сельпо за водкой. Бежать надо было далеко, по полю, вдоль леса, а из леса выли волки. Они были трезвые и злые.

Как-то, пошли мы в сельпо днем, а там шум да драка. Невменяемый старик, лезет бить сибирского художника Гену. Владимир Федорович бросился их разнимать. Гена, оправившись, спросил старика: «Чего ты на меня полез?» — «Да, ты ж еврей!» Гена оторопел, — «Разве я похож?» «Похож», — сказал старик, видимо, «большой знаток» генетики и физиогномики.

Милитаризм среди молодых художников царил страшный. В Москве я такого не видела. Подогретые водкой разговоры шли только о войне. Не знаю с кем, и почему этим ребятам так нетерпелось стать пушечным мясом. Да, кажется, никто на нас тогда не собирался нападать. Как-то мы с Владимиром Федоровичем пришли в столовую после вечерней прогулки, а там парни опять о войне галдят. «Я сразу пойду запишусь»,— кричит один, особенно горячий, — «ну а ты, Владимир Федорыч, пойдешь воевать?» «Нет, не пойду. Не хочу служить под началом идиотов».

Никаких других высказываний о войне он не делал, наверное это и было главным его воспоминанием о службе в армии. Говорил он, что страна наша пропала, потому что в школе, ты подумай, чему детей учат. Ведь их учат доносить на собственного отца! В пример детям ставят Павлика Морозова — отцеубийцу. Недаром и писал он «Блудного сына», возвращение сына на коленях к преданному им отцу и просьба о прощении. Работа его не особенно быстро двигалась, во-первых, он был занят, строил избу, во-вторых, Рембрандт уже на эту тему написал так интимно: слепой отец трогает сына и тем самым безусловно прощает, даже если это и не его сын, а просто бродяга.

Антисемитизм, который начался после Шестидневной войны, разгорелся свирепый. По вечерам в столовой смотрели телевизор, ливрейные евреи били себя в грудь и отрекались, защищая шкуру. Владимир Федорович и я пришли обедать, а там Райкин и Быстрицкая каются, а все кричат и негодуют по поводу евреев и Израиля. «Ну, а ты-то Владимир Федорович, что думаешь?» — «А что я думаю, я сам еврей.» Воцарилась тишина, все потупились и замолчали.

Я была так потрясена, что никогда не забыла этих слов. Ни до, ни после я не обсуждала с Владимиром Федоровичем, что я еврейка. Догадывался ли он? Это не имело для него значения. Не думаю, что он стал евреем из-за меня, или Алексея Семеновича Айзенмана, который тоже был в столовой. Это был рембрандтовский прием, как в его автопортретах «он это я», пример подлинного сопереживания. Теперь я прочитала в Википедии, что оба родители его были крестьяне, ни о каком тайном еврействе не могло быть и речи. Просто он был храбрым и справедливым человеком, для которого все люди, собственный ли блудный сын или приблудившийся еврей. Теперь жалею, что не сказала ему, как это было красиво, но он и не красовался передо мной.

К концу своего пребывания я простудилась, Владимир Федорович уговорил меня для лечения пойти в баню, а после, для большего разогрева, выпить водки. Прийдя в комнату, я даже не заснула, а просто выпала. Сколько времени я находилась в забытьи не знаю, очнулась я на знакомый голос в коридоре. Это была Оля Айзенман, которая приехала забрать вещи Алексея Семеновича. Он сломал руку несколько дней назад и уехал в Москву. Я поняла, что мне надо срочно собирать кости и уезжать с Олиной помощью.

Я быстро собралась и Оля с Женей (ее мужем) помогли мне доехать до станции. Там мы встретили полупьяного Кольку, который почему-то тоже уезжал раньше срока. Мы сели в поезд, и Колька заявил, что спать мы с ним будем на одной полке. Всю ночь он меня смешил, рассказывая истории: « Все два месяца спал, не снимая сапог, и ничего, постель была чистая, если б снимал, была бы грязнее». Ночью я вышла в туалет и увидела в окно, что по небу летит огромная хвостатая комета, не предвещающая ничего хорошего.

Print Friendly, PDF & Email