Гарри Фельдман: Животрепещущая страница еврейской старины. Памяти Григория Гомельского

Loading

А этот очерк пусть будет своеобразным, вполне заслуженным памятником пламенному патриоту еврейского народа и его Государства, талантливому журналисту и вообще прекраснейшему Человеку — Григорию Абрамовичу Гомельскому. Да будет благословенна память о нём!

Животрепещущая страница еврейской старины

Памяти Григория Гомельского

Гарри Фельдман

Недавно, за несколько месяцев до своего 90-летия ушёл в мир иной замечательный Человек, жизнь которого, как и жизнь его предков, является олицетворением ушедшей эпохи, одним из ярких штрихов, и вместе с тем, животрепещущей страницей еврейской старины.

Предлагаемый очерк о нём «Радость творчества» был написан мной несколько лет тому назад. Однако и сейчас он не потерял свою актуальность. Поэтому я посчитал своим долгом ознакомить с ним общественность..

Не буду больше томить вас, дорогой читатель, и скажу: речь идёт об известном в округе Шарон журналисте Григории Гомельском.

Человек он немолодой, но буквально одержим любовью к своей работе. Он отдал ей уже полвека, до отъезда в Израиль был членом Союза журналистов СССР, а сейчас гордится тем, что уже 12 лет является спецкором любимой читателями рекламно-литературной газеты «Коль а-Шарон». Почти всё своё время он отдаёт работе, руководствуясь девизом писателя Юрия Олеши: «Ни дня без строчки». Для себя он его слегка подправил: «Ни дня без странички».

Григорий Абрамович — так многие называют его, хотя в Израиле принято обращаться короче, — очень открытый, разговорчивый, остроумный человек, но, когда речь заходит о нём, он с мягкой, застенчивой улыбкой умолкает или переводит разговор на другую тему. Но мне всё-таки удалось его разговорить. Как это часто бывает, помог Его Величество Случай.

Мы возвращались из клуба «Атид» с презентации книги известно украинского писателя Олександра Деко «Снег на красных маках», интересной во многих отношениях. Сойдя с автобуса и обмениваясь мнениями, повстречали двух мальчиков в широкополых чёрных шляпах и «цицит», свисавших из-под чёрных пиджачков. Григорий посмотрел им вслед и сказал: «Такое может быть только в Израиле. В моём детстве, прошедшем в полуеврейском городе Ставрополе, евреи молились втихомолку, прячась от других. А в 1937 году городскую синагогу, где мой дедушка был габаем и кантором, закрыли, и миньян стал собираться в доме дедушки, который от этого пострадал так, что не хочется и вспоминать».

— Может, всё же расскажете, — попросил я, — это ведь очень интересно. И мне, и читателям.

— Нет, об этом тяжело говорить. Если хотите, я Вам дам неоконченный рассказ о своём детстве. Можете взять из него пару страниц, если это Вас устроит.

— С удовольствием возьму.

И вот эти страницы у меня в руках. Я залпом прочёл их и призадумался, Что же взять? От некоторых страниц у меня пробежала дрожь. Вот с них я и начну.

Речь в них идёт об известных мне только из книг годах «ежовщины», а пионер Гриша на себе испытал, что такое «советская власть» для евреев.

Итак, приведу несколько страниц из рассказа Григория Гомельского «Мой маленький талес».

— В начале 30-х годов прошлого века наша семья переехала в большой почти двухмиллионный город Баку, где я пошёл в школу, но летние каникулы, как правило, проводил в доме дедушки, где всё мне было знакомо: и маленький домик, покрытый листовым железом, и примыкавший к дому тоже маленький садик, где росли фруктовые деревья, и дровяной сарай в углу у забора, одновременно служивший курятником, и, конечно, то, что мы сейчас называем «санузлом», тоже находилось в садике.

Жизнь в Баку была нелёгкая, точнее говоря, дорогая. Одной папиной зарплаты на приличную жизнь не хватало, и было решено, что мама тоже начнёт работать. Для этого надо было закончить полуторагодичные курсы стенографистов. В связи с этим меня на это время отправили в Ставрополь, чему я очень обрадовался.

В доме дедушки не говорили по-русски, но с помощью бабушки я в короткий срок усвоил и полюбил чудесный язык идиш. В свободное время дедушка (он был портным) обучал меня ивриту, чтобы я мог читать священные книги. Дедушка, рав Бэрл Винокуров был сугубо религиозным человеком. Без молитвы о хлебе насущном мы не садились за стол (и так три раза в день, как бы мне ни хотелось кушать). Большинство застольных молитва (например, о первых фруктах, овощах и другие) я знал наизусть и повторял их вместе с дедушкой.

Когда я стал приближаться к возрасту «бар мицвы», дедушка дал мне маленький талес, тфилин, молитвенник, где все молитвы были напечатаны на иврите и на русском языке.

Иногда я с дедушкой ходил в синагогу на утреннюю молитву и сидел на скамье рядом со стариками, но без талеса на плечах. Это случалось только тогда, когда суббота была шестым днём недели и, следовательно, выходным днём (тогда все жили и работали по «пятидневке»). Я с нетерпением ждал такого совпадения, ибо с утра не должен был надевать пионерский галстук. Я невзлюбил его, когда мой товарищ, тоже пионер, обозвал меня «жидярой», а старший пионервожатый за меня не заступился. «Жид и еврей, — сказал он, — это одно и тоже».

Скоро я понял, что так думают о евреях большинство жителей города и даже городское начальство, так называемые «гебешники». И не только понял, но увидел на практике, что означают слова «ежовые рукавицы».

Первым делом молодчики Ежова закрыли городскую синагогу. Не тихо, по-хорошему, а с шумом, нахальством, знай, мол, наших. В одну из суббот, прервав утреннюю молитву, кто-то вдруг резко рванул дверь синагоги. Вошёл мужчина в военной форме и вызывающе громко спросил: «Кто тут главный?» И когда дедушка (он был габаем) вежливо сказал: «Я Вас слушаю», бравый вояка грубо его оборвал: «Слушать мало. Сегодня же вечером собирайте своё барахло и выметайтесь. Завтра вашу лавочку прикроем. Ясно?» И, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью.

Все окружили дедушку и наперебой заговорили. «Что будем делать, Бэрл? Куда девать свитки Торы, молитвенники, посуду? Кто всё это перенесёт? И куда?»

Усадив всех на места и закончив молитву, дедушка обратился ко мне: «Об ништ мойре (не бойся), Гершл. Я давно этого ждал. Перенесём всё ко мне. Временно займём твой книжный шкаф. Сейчас мы пойдём домой, бабушка ведь ждёт нас, а через два часа вернёмся. Что поделаешь? Придётся поработать и в субботу».

Жизнь наша сразу изменилась. Утром дедушка не уходил в синагогу, молился дома, а в субботу к нам приходили евреи, в основном пожилые. Собирался «миньян» и даже больше. Молились недолго и уходили. Но в одном всё оставалось по-прежнему: это пятничный поход в баню. Я приходил из школы, завтракал, и мы пешком шли в верхнюю часть города, где была баня. После бани, на обратном пути, дедушка в городском саду выпивал кружку пива, а мне покупал стакан кваса и мороженое. Немного отдыхали, слушая духовой оркестр, и шли домой. А из кухне уже доносился запах «эсек флейша» — жаркого со сливами и, конечно же. Чего-то печёного. Я и сейчас помню запах и вкус «эсек флейш».

Лето 1937 года приближалось к концу. В письме из Баку мама сообщала, что курсы закончила, уже работает, скоро получит отпуск и к моему дню рождения приедет с папой, чтобы потом уехать всем вместе. Я уже большой мальчик, сам буду уходить в школу и возвращаться домой.

Не скажу, что я очень обрадовался. За два года жизни у бабушки я привык к тихой, размеренной жизни, к дворовым играм с товарищами, запускам змеев, к моим друзьям курам. Завидев меня на улице, идущим из школы, они бежали мне навстречу, растопырив крылья, и с таким «почётным эскортом» я шёл домой, а в палисаднике высыпал из кармана семечки подсолнуха или зёрна кукурузы, которые специально для них брал с собой. А ещё я любил свой «приусадебный участок», располагавшийся в конце садика, где росло всё, что было нужно бабушке для приготовления вкусной еды: зелёный лук, укроп, петрушка, пастернак. Вдоль забора росли разные цветы, которые я заботливо поливал, а потом срезал и ставил дома в вазу. Обо всём этом я думал, прочитав вслух письмо мамы, а бабушка прослезилась, обняла меня молча, и так мы просидели несколько минут.

Дедушка, узнав про новость, ничего не сказал. Только похлопал меня по плечу: мол, ничего не поделаешь, раз родители зовут. До отъезда был ещё целый месяц, но у меня с того дня было «чемоданное настроение», всё сразу как-то потускнело.

Когда я уже стал привыкать к мысли об отъезде, увлёкся фотографированием с помощью аппарата «Фотокор» на треножнике и даже умудрялся печатать карточки при свете 12-линейной керосиновой лампы, пришла страшная беда. И как роз в день моего рождения, когда мы все, и мама с папой, повеселившись вдоволь, легли спать.

До рассвета было ещё далеко, и вдруг среди ночи, разрывая тишину спящего города, раздался стук в дверь. Нет, это был не стук, казалось, что дверь выламывают. Такой, оказывается, был закон у господ «гебешников», когда они шли на арест.

Бабушка, накинув шерстяной платок, впустила ночных гостей, зажгла керосиновую лампу; поднялся и сел на кровати дедушка.

— Ну, что скажешь, хозяин? — ехидно спросил старший, — небось знаешь, зачем мы пришли.

— Да нет, не знаю, — пожав плачами, ответил дедушка. — Садитесь, пожалуйста.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся второй. — Нам сидеть некогда. А вот ты у нас посидишь годик-другой, если сразу не расскажешь, что за люди к тебе ходят, на какую страну работаете, господа шпионы, мать вашу…

— Вы ошибаетесь. Товарищи. Я догадываюсь, о чём идёт речь, и сейчас всё объясню. Просто у нас такой закон: для молитвы нужно десять человек, иначе нельзя начинать. Вот и приходят ко мне такие же старики, как я. Синагогу-то закрыли.

— Да, закрыли. И вашу шпионскую явку тоже закроем. В тюрьме теперь будете собираться. А это что? — показал он на свитки Торы. — Донесения шпионов? Михеев, давай мешок, там разберёмся. — И он столкнул все свитки на пол.

— Что вы делаете?! — вскрикнул дедушка, и лицо его побелело. — Это же священные книги, вроде вашего Евангелия. Только этим свитка больше тысячи лет.

— Ладно, ладно, жид, — сказал старший, пнув ногой бархатный чехол, — оставляю твоей бабке на память. А сам собирайся.

— Хорошо, хорошо, — забормотал дедушка, — я быстро оденусь. Ещё одну минуту…

Надев на себя брюки, пиджак и стоявшие возле кровати ботинки, он снял с вешалки полушубок, натянул на голову меховую шапку, потом как-то странно посмотрел на нас и хотел подойти к бабушке.

— Нечего, нечего! — громко прикрикнул старший. — Вот придёт твоя бабка на свидание, тогда и покалякаете по-своему. А сейчас пошли! — скомандовал он. — Нам ещё в три дома заходить.

Дедушка махнул нам рукой и вышел, а мы словно оцепенели. До утра, конечно, не сомкнули глаз, а утром начали думать, что делать.

— Ничего не надо делать, — тихо сказал мой папа, никто с нами говорить не станет. А, может быть, вообще отпустят.

Мама покачала головой, а бабушка заплакала.

— Что же я теперь одна буду делать? На что жить буду? Да и страшно ведь одной, — сказала она сквозь слёзы.

Мама с папой переглянулись, а потом посмотрели на меня.

— Сынок, — тихо сказал папа, может, ты ещё на год останешься с бабушкой?

Я подошёл к бабушке и молча обнял её за плечи.

— Вот и хорошо, я вижу, ты любишь бабушку, — сказала мама и обняла нас обоих. — Денег мы будем присылать больше, а следующим летом опять приедем.

Бабушка улыбнулась и пошла готовить завтрак, а я стал разводить огонь в печке — это была моя почётная обязанность.

Через неделю родители уехали, и мы с бабушкой зажили вдвоём. Я старался во всём помогать ей, но видел, что она украдкой плачет. По вечерам мы шли к бабушкиной сестре — тёте Мане, она жила в конце двора. Пока сёстры разговаривали и пили чай, Лазарь Аронович, муж тёти Мани. Учил меня ивриту.

В письмах мама сообщала, что и она, и тётя Роза из Ростова, и дядя Яша из Москвы послали в прокуратуру Союза заявления, в которых указывали на абсурдность обвинения их отца, верующего еврея, в пропаганде сионизма и шпионаже, но ответа пока никто не получил.

Мы с бабушкой несколько раз ходили в краевой отдел НКВД, и, наконец, нам сказали, что дедушка осуждён на три года, раз в месяц можно послать «передачу», а раз в три месяца — прийти на свидание. Так мы и делали. «Передачи» наши дедушка получал, о чём сообщал в записке, которую передавал через часового. Со свиданиями было сложнее. В этот день родственников и осуждённых впускали в большую комнату, перегороженную посередине решёткой. Другая часть комнаты была отгорожена барьером. Между ним и решёткой было расстояние не менее трёх метров, и по этому коридору всё время ходил часовой с ружьём. Когда в комнату с обеих сторон впускали по 10-15 человек, начинался страшный шум, все старались докричаться друг до друга. Разумеется, бабушка даже не пыталась кричать, она, взглянув на дедушку — без волос и бороды, худого. С измождённым лицом — сразу начинала плакать. Кричал я, узнавая. Что принести в день следующей «передачи», и всегда докрикивался. Через 15 минут часовой гаркал: «Разойдись!»

Так продолжалось больше двух лет. Но однажды, тоже под утро, раздался стук в дверь с улицы. Мы с бабушкой перепугались, я спросил через дверь, кто там, и вдруг услышал хриплый голос: «Гершл, это я, открой». Я, конечно, догадался, что это дедушка. И он вошёл. На него страшно было смотреть, и бабушка снова заплакала. Он молча сел на стул, а мы бросились его обнимать…

На этом я решил закончить цитирование, а при новой встрече спросил Григория:

— А что было дальше? Почему вдруг отпустили? Как стали жить?

Мой друг отвечал неохотно:

— Сейчас уже трудно вспомнить, ведь прошло почти 70 лет. Дедушка долго не мог прийти в себя, всё тело у него болело. Ему выбили два передних зуба, долго били ботинками по рёбрам, когда он падал на допросах. Он мало разговаривал, но по-прежнему утором и вечером подолгу молился.

Когда мы встретились наследующий день, я не знал. С чего начать разговор, но мне очень хотелось узнать, как сложилась жизнь Григория в дальнейшем. Он, угадав мои мысли, сказал, что потом всё шло гладко, пока не началась война.

— После возвращения дедушки я снова уехал в Баку, но по-прежнему школьные каникулы проводил в Ставрополе. Так было и летом 1941 года. Когда началась война, отец срочно приехал в Ставрополь, и мы в тот же день вечером уехали. Старики категорически отказались ехать с нами: ни за что не хотели бросить свой домик — первое собственное жильё. До этого всю жизнь нанимали пару комнат у богачей и жили с детьми. А потом всё случилось так, как и следовало ожидать. Немцы вошли в Ставрополь, обманным путём собрали всех евреев в городскую управу, а затем, затолкав их в машины, увезли в лес и там расстреляли…

Только через40 лет Григорий смог приехать в город и с трудом нашёл запущенную братскую могилу.

Конечно, не стоило дальше продолжать расспросы, но Григорий сам сказал:

— Давайте уж закончим сегодня разговор о моей пришлой жизни. Ничего интересного потом не было. Закончил школу, потом университет, стал преподавать русский язык и литературу в средней женской школе (тогда, в начале 50-х годов прошлого века, школы ещё делились на мужские и женские).

Работал с увлечением, иначе я не могу, вёл литературный и драматический кружки. Представьте себе, в женской школе полностью поставили на маленькой школьной сцене «Горе от ума» и «Ревизор» (костюмы напрокат взяли в бакинском Театре русской драмы, а родители девочек наняли гримёра). И были у нас настоящие Фамусов, Чацкий, Хлестаков и другие). Десять лет прошли в упоении такой работой, а потом я неожиданно получил приглашение на работу в Министерство просвещения и решил не отказываться. Хотя чиновничья работа не по мне. Но всё сложилось наилучшим образом, и я, что называется, застрял в министерстве на 25 лет.

— Превратились в кантониста? — не удержался я.

— По стажу получается так, но должности у меня были повыше: половину срока я был инспектором, а вторую — помощником министра просвещения, да не у одного, а подряд у трёх. Не знаю уж, как я всё это выдержал. Сил было. конечно, побольше. Пока работал, отношение ко мне было хорошее, а как дело дошло до выхода на пенсию, проявилось обычное свинство. Вместо положенного мне, как всем, звания заслуженного учителя, мне вручили Почётную грамоту и почётный, с их точки зрения, зночок отличника народного образования. Я был, конечно, возмущён. Двадцать пять лет я мучил свою бедную голову, писал своим господам доклады и выступления, работал без выходных и всё-таки был для них обычным евреем, который обязан работать на них — господ жизни.

Поэтому, когда началась в республике «азербайджанско-армянская заварушка», если не назвать покрепче, и евреи сначала ручейком, а потом бурной рекой потекли в Израиль, у меня и моих детей не было раздумий. Уже в конце 1989 года мы всем своим семейством (и я с мамой, которой было уже 85 лет) прибыли на святую землю и именно в Нетанию, где живём уже 18 лет. Мои детсадовского возраста (на момент приезда) внуки служат в ЦАХАЛе (старший уже офицер), а я, как видите. Наслаждаюсь жизнью счастливого отца и дедушки. Ну вот я вроде бы всё рассказал, теперь можете писать обо мне всё, что знаете.

Я поблагодарил Григория и ушёл домой, чтобы срочно перенести на бумагу всё, что записал на диктофон. Думал, что теперь быстро закончу очерк, но рассказать о его многогранной и весьма интересной работе в газете «Коль а-Шарон» было не так-то просто, не говоря уж о том, что до того он пять лет работал в другой газете — «Известия Шарона». Об этом я. Конечно, писать не смогу

Сотрудники первой газеты после её закрытия перешли во вторую, так что Григорий опять был в родном коллективе, где все сотрудницы годились ему в дочери, называли, конечно, Григорием Абрамовичем и с удовольствием печатали его интересные статьи, если газета не была заполнена рекламой (за счёт чего она и существует).

В папке спецкора газеты всегда лежат статьи на различные темы. Он ведёт несколько рубрик: «Это интересно», «На досуге» (стихи читателей), «Улицы нашей истории», «На политические темы». Если первые две, можно сказать, развлекательные, то последние две сугубо познавательные и злободневные, в которых поднимаются острейшие вопросы и делаются неожиданные для читателей выводы.

Учитывая, что большинство читателей — люди занятые, но жаждущие знаний о своей новой родине, Григорий решил заняться «ликбезом» репатриантов блестяще справляется с этой задачей в течение уже нескольких лет. Обосновывая свой «проект», в статье «Национальные одежды он пишет: «Когда движение под лозунгом «Опусти народ мой!» приобрело угрожающий размах, «Империя зла» дрогнула, и с адским скрежетом поднялся, наконец, «железный занавес». И вот многие из нас сегодня Дома, но вернулись мы к своим истокам безжалостно обворованными. Речь идёт, конечно, о самом страшном грабеже, которому еврейский народ подвергался со стороны советских властей, — о грабеже духовном.

«У древнего народа отнимали его духовные ценности: веру, традиции, язык, историю, культуру. Можно смело сказать, что за годы коммунистического правления советские евреи были ограблены до нитки. Мы приехали и ещё приезжаем на Родину буквально голыми, и одеваться в национальные одежды, постигать истоки нашей еврейской духовности большинству из нас приходится на склоне лет.

Что мы знаем об иудаизме, еврейских праздниках, жизни евреев в диаспоре в разные периоды нашей истории, о наших духовных лидерах — с библейских времён до сегодняшнего дня? Очень мало. А надо знать историю родной страны и гордиться ею.

У меня к вам, дорогие читатели, деловое предложение. Давайте, не углубляясь в седую старину, поговорим о героях недавнего времени, когда в героических, кровопролитных боях создавалось государство Израиль, о его провозвестниках и первых политических деятелях, чьими именами названы улицы Нетании. Ведь вы, живущие на них, не только не знаете, но и не думаете о них: некогда, есть дела поважнее. Может быть, но об этом надо знать».

И вслед за этим появилось более десяти статей о вождях и героях еврейского народа: Давиде Бен-Гурионе, Зеэве Жаботинском Голде Меир, Хаиме Вейцмане, Менахеме Усышкине, Иосифе Трумпельдоре и других. Крупные статьи были посвящены Хаиму Нахману Бялику, 60-летию со дня злодейского убийства Соломона Мохоэлса. Кроме того им были отмечены творческие юбилеи любимиц нетанийской публики Симы Шерлинг и Ханы Альтман.

Особое место в творчестве Григория Гомельского занимают рассказы на документальной основе. Например, «Белозём» (о посещении концлагеря Освенцим полвека назад). И сейчас перед его глазами стоят буйно растущие на покрытой пеплом невинных жертв земле кусты шиповника и краткий текст в рамочке в главной комнате музея. Он гласит: «Фашисты вывезли для удобрения немецких полей 500 тонн человеческого пепла».

В рассказе «Возвращённое имя героя» говорится о беспримерном мужестве 12-летнего еврейского мальчика Муси Пинкензона, который вместе с родителями эвакуировался из молдавского города Бельцы на Кубань, в город Усть-Лабинск. Но и там немцы настигли их, согнали всех евреев города в тюрьму, где в битком набитых камерах сидело несколько сотен женщин, детей и стариков. На следующий день их вывели за город и построили в шеренгу перед заранее вырытым рвом. Немецкий офицер уже хотел дать расстрельной команде немцев сигнал, но вдруг к нему обратился с просьбой Муся Пинкензон, не выпускавший из рук свою скрипку: «Господин офицер, можно сыграть в последний раз?» Офицер опешил и разрешил. Муся встал лицом к евреям, взмахнул смычком, и над застывшей от удивления колонной смертников взвилась мелодия «Интернационала». Немцы застрочили по колонне из пулемётов и стреляли, пока у них не кончились патроны. И за этот героический подвиг еврейскому мальчику не присвоили звание Героя Советского Союза, как нескольким другим пионерам. Ясное дело — помешала «пятая графа».

Оба названных рассказа опубликованы в газете «Коль а-Шарон», а в газете «Новый мир», тоже выходящей в Нетании, помещены ещё два, не менее интересных рассказа. Один из них — «Здесь бабочки не живут» — о посещении музейного комплекса «Бейт Лохамей ха-геттаот» — «Дом борцов гетто», который создан в основном для посещения детьми и подростками, для которых гетто. Концлагеря, «Катастрофа» — это далекое, неизвестное прошлое, история предков. В другом рассказе — «Герои на все времена» говорится о беспримерном мужестве защитников Варшавского гетто, которое поразило весь мир. В течение месяца немецкие войска при поддержке танков пытались сломить сопротивление еврейских боевых групп, но добились этого только после почти полного истребления бойцов сопротивления. В память об этом одна из улиц Нетании носит имя Цивьи Любеткин — командира одной из пяти групп защитников гетто.

Григорий не политолог, но не может не откликаться на злободневные вопросы, волнующие граждан нашей страны. Когда на смену Арафату пришёл внешне благообразный Махмуд Аббас (на Востоке его имя Абу-Мазен), у некоторых политиков появилась надежда на мир, но она очень скоро рассеялась, так как стало ясно, что при встречах с израильскими лидерами он говорил одно, а среди палестинцев — совсем другое. Ведь он, как и другие палестинские руководители, с потрохами куплен иранским «маньяком» Ахмадинежадом и во всём следует его указке.

В статье «слова и дела» Григорий не только разоблачил лицемерие вождей палестинцев, но и их утверждение, что в Коране написано о смертельной борьбе мусульман с евреями вплоть до их полного уничтожения.

Ничего подобного там нет, и это убедительно доказал крупный российский учёный-востоковед и писатель, академик Чингиз Гусейнов, университетский товарищ Григория, приславший ему в Израиль свою последнюю книгу по данному вопросу.

Критическими и разоблачительными являются и две статьи Григория в рубрике «Ближний Восток».

В первой из них — «главное — процесс пошёл» говорится о чисто формальном проведении конференции в Аннаполисе. Цель которой — стимулировать «мирный процесс», то есть ускорить подписание мирного договора между Израилем и палестинцами. Но расхождения сторон о главным вопросам столь велики, что конференция превратилась в обычную говорильню. Буш хотел выглядеть миротворцем, он себя таким показал, но сам, конечно, понимает, что на этом пути он в мировую историю не войдёт.

А в статье «Недруги и самозванцы» Григорий раскрывает причину упорного требования палестинцами «независимого государства со столицей в Иерусалиме», хотя сам Абу-Мазен, как доктор исторических наук, понимает абсурдность этого требования. Иерусалим за 30 веков никогда не был столицей ни одного мусульманского государства.

Всё дело в том, что «палестинцы» дуют в ту же дудку, что и многие арабские государства Ближнего Востока. И песенка у них получается такая: «Израиль — это детище ООН и Западного мира, созданное ими для того, чтобы искупить перед евреями своё чувство вины за Катастрофу. У арабов же нет этого чувства вины, и они видят в евреях чужеземцев и захватчиков. Согласившись с тем, что Иерусалим останется еврейским, арабы (в том числе и наши главные «претенденты» из Газы) вынуждены будут признать, что евреи не являются «импортным товаром» ХХ века и что их возвращение на Землю Израиля есть не последствие Катастрофы в Европе, а осуществление двухтысячелетней мечты.

Последнее, что мне хочется отметить, — это ещё один божий дар Григория — это удивительное красноречие. В его-то годы! Когда он выступает — заслушаться можно. Такое случилось на литературно-музыкальном вечере в клубе «Атид», устроенном активной общественницей, ветераном Великой Отечественной войны Инессой Беднарчик и посвящённом 60-летию независимости Израиля и 63-ей годовщине Великой Победы. Обращаясь к бойцам с седою головой, пришедшим без орденов и медалей на груди, явно волнуясь, сказал: «Дорогие ветераны Великой Отечественной войны! Вас уже не много, лет через десять будет ещё меньше. Да продлит Бог ваши годы! Вы — последние из могикан того исторического времени, когда советские солдаты сломали хребет фашизму, а заодно и нацизму с его изуверскими идеями геноцида. Вы — время, возвращённое через десятилетия. Вы — память, спрессованная в биографиях и поступках. Вы вернулись с той бесчеловечной войны победителями, прибыли в Израиль и имеете право на всеобщий почёт и уважение. Здоровье ваше подорвано, годы неумолимо уходят. Единственное, что ещё остаётся у вас, — это память «О боях-пожарищах, о друзьях-товарищах», о Победе, которую завоевали вы, а не американцы, как об этом сейчас на уроках истории говорят израильским школьникам. Ваш прямой долг — оставить правду о Великой Отечественной войне, передать эстафету памяти своим детям и внукам.

Пора уже заканчивать очерк о Григории Гомельском, но не так-то легко рассказать о его жизни и достоинствах. Главное — это неиссякаемая энергия, преданность своему делу. Григорий, старейший журналист русскоязычной прессы Израиля, любит свою работу, читатели любят его интересные статьи. И поэтому я говорю ему словами Маяковского: «Лет до ста расти Вам без старости! Год от года расти вашей бодрости!»

К сожалению, этому пожеланию не было суждено сбыться. И дополнить очерк приходится отрывком из редакционной статьи еженедельника «Коль а-Шарон» (№ 554 от 20.3.2014) «Мы будем помнить Вас, Григорий Абрамович!»:

«Григорий Абрамович очень любил жизнь, любил нас, и каждое его появление в редакции становилось маленьким праздником.

Удивительно галантный мужчина, интеллигентный человек и очень интересный собеседник Григорий Гомельский заряжал нас своим положительным настроем, жизненной стойкостью.

А ещё он писал интересные глубокие статьи, об истории Израиля, известных людях, культуре, считал своим долгом сообщать о концертах классической музыки в городской библиотеке, стараясь привить читателям нашей газеты привычку к классической музыке. Он часто вспоминал свой родной Баку, где прожил значительную часть своей жизни и сохранил светлые воспоминания. Но трогательнее всего для нас были его воспоминания о дедушке и бабушке, с которыми он провёл детство.

Когда уходит дорогой нам человек, очень тяжело с этим смириться, и мы стараемся почаще вспоминать о нём.

О нашем любимом Григории Абрамовиче нам всегда будут напоминать его замечательные статьи!».

А этот очерк пусть будет своеобразным, вполне заслуженным памятником пламенному патриоту еврейского народа и его Государства, талантливому журналисту и вообще прекраснейшему Человеку — Григорию Абрамовичу Гомельскому. Да будет благословенна память о нём!

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.