А чаек он не любил: крикливые, драчливые, вороватые, но — пусть летают, чего уж там, хорошо, что ночью молчат, когда спят, каждая на одной ноге и клювом к ветру.

Океан и Старик

Александр Левинтов

Если геологическое время переводить в человеческое, то Старик был старше Океана. «Значит, и умру я раньше, а он только после меня» — рассуждал Старик и потому многое прощал Океану.

Он жил в Асиломаре, отделяющем Тихоокеанскую Рощу (так называется тихий протестантский городишко, только в самом конце 20-го века отменивший сухой закон) от Галичного Берега (посёлка богатых и бедных миллионеров), жил уединенно, совсем уединенно, между 17-мильной дорогой и ритмично качающейся, будто маятник, береговой линией.

Этот ритм задавали приливы и отливы. Во время приливов прибрежные хаотичные скалы цвета выгоревшего на солнце шоколада отсоединялись от огромного материка и до них можно было только доплыть — не дойти. Отливы обнажали тёмно-чёрный, некрасивый, как только что родившийся ребёнок, под этих скал. Эту черноту давали лишайники, растущие на скалах под водой — по одному миллиметру в 500 лет. «Наверно, я не доживу до того времени, когда на этих лишайниках начнут расти водоросли» — думал о молодом Океане Старик.

Его дом имел стеклянную крышу, и поэтому он видел по ночам огромный распахнутый мир звёзд; стена, выходящая к Океану, тоже была стеклянной и к тому же раздвижной.

Днём шелест Океана был почти неслышен, точнее — Старик не вслушивался в этот шелест, занятый своими делами. Но ночью, в полной тишине Земли, слышно было только мерное и могучее дыхание Океана, особенно, когда штормило, и без этого оглушительного грохота Старик, наверно, не смог бы заснуть. Этот прибой налаживал ритм захромавшего сердца Старика и тем продлевал его монотонную жизнь. Хотя до прибоя было то 60, то 80 метров, Старику казалось, что волна ухает в стену его дома, и это его успокаивало и тешило: жизнь и её дыхание продолжаются.

Погожими вечерами — а пасмурные в Калифорнии бывают нечасто — когда наступало полнолуние, Старик выходил из своего дома и любовался огромной, больше Солнца, Луной и утопающим в Океане Солнцем.

Луна по мере набора высоты была багровой, потом золотистой, потом совершенно серебряной, а Солнце наоборот — на высоте из чистого золота, а при погружении — алое. Казалось, что краснота переходит от одного светила к другому — и это говорило, что и неживая природа жива, передает тепло и цвет от одного к другому. «Этот Космос моложе даже Океана, значит, и меня переживет и его» — рассуждал Старик, и это его успокаивало: он верил в порядок вещей.

Местные власти очень хотели убрать дом Старика, ведь только он стоял между дорогой и морем, все остальные располагались дальше, между дорогой и лесом. Старику сначала предложили щедрые 600 тысяч долларов, но он заартачился и продолжал упорствовать, даже когда ему предложили 12 миллионов: «Умру, и тогда делайте, что хотите — у меня наследников нет». Он не мог бросить Океан — ведь он единственный, кто понимает, что говорят или поют волны и что пишут в своих письменах серебряные лучи по темно-серой шероховатой коже Океана.

Лес он тоже любил, особенно свитые ветрами серые, будто пыльные, кипарисы. Некоторые из них давно умерли и теперь стоят надгробными изваяниями самим себе. Между лесом и дорогой — гольфовые поля. Их часто поливают, что очень нравится ланям, переставшим быть пугливыми. Маленькие стада ланей прячутся от дневной жары и света в тени низкорослых, с плотными кронами, деревьев, не обращая никакого внимания на гольфистов с их электромобильчиками и колчанами клюшек, похожих на короткие ружья.

Занятый Океаном и собой, Старик не знал, чем занимаются лани ночью. Наверно, играют в свои любовные игры. Или охотятся на сочные травы, потому что днем соки из-за жары уходят в корни, оставляя наверху лишь колючки и жёсткости.

Огромные киты плыли вдоль Калифорнии слишком мористо, чтобы видеть их с берега, даже их фонтаны, да и глазами Старик был подслеповат уже изрядно. Зато морские львы и оттеры часто бывали поблизости: львы грузно залезали на плоскости скал и грели свои лоснящиеся бока на солнце, в нежных брызгах и щекотках Океана, а оттеры потешно вертелись в бурунах. Их лукавые мордочки иногда высовывались из воды, они с удивлением вертели головами: «ну, и чудён этот мир!» и вновь принимались за свои охотничьи игрища. На это можно было смотреть часами.

Но больше ему нравились птицы.

Черные бакланы, кривые и длинные, как семикомма, садились на скалы, чтобы отдышаться и хотя бы немного переварить только что пойманное, а затем опять взлетали и с ускорением авиационного снаряда вонзались в воду, выныривали — уже с добычей, слабо и безнадёжно шевелящей хвостом.

Стаи серых пеликанов плавно барражировали низко над водой, делая тяжёлые зигзаги. «Как «Боинги» во Вьетнаме» — вспоминал Старик и гордился воинственным строем пеликанов.

А чаек он не любил: крикливые, драчливые, вороватые, но — пусть летают, чего уж там, хорошо, что ночью молчат, когда спят, каждая на одной ноге и клювом к ветру.

Смешная птичья мелочь быстро-быстро бегает то за волной, то от волны, успевая наклеваться какого-то криля или мини-моллюсков. Ничего другого они делать не хотят и не умеют.

Старик жил монотонной жизнью, точно такой же, как Океан, Солнце, Луна и прочий Космос. И это был единый для всех темп и ритм.

А еще он писал стихи, подсматривая и подслушивая их у Океана, но об этом никто не знал, пока он не умер. Стихи, конечно, выбросили, но дом не уничтожили, а аккуратно перенесли за дорогу и выставили на торги.

Асиломар

Вот, наконец, и я постарел,
Как стареют большие деревья.
Как же так? Неужели опять
Надо ждать и надеяться снова
На приход в этот яростный мир?
Я сижу под покровом прибоя,
Кипарисам и скалам ровня.
Суетливо-прожорливым чайкам
Все б кричать, все б носиться в волнах.
Камни, сосны и я — из сегодня изгои,
Молчаливая, в думах, семья.
Мы глядим на закат, где-то магма
В глубине наших мыслей кипит,
Мы молчим — наша строгая карма
Тусклым блеском горит как пирит.
На исходе желанья и будни,
Праздность вечности звезды зажжет,
И бутылка шампанского будет
Утешать: «все пройдет, все пройдет».
2002, июль