Ефим Гаммер: “Но пораженье от победы ты сам не должен отличать”

Loading

Живее всего характеризует отношение к евреям такой, я бы даже сказал забавный случай, с великим партизаном земли русской Финкельштейном (Мирановичем). Его представляли к званию Героя Советского Союза пять раз. И все безрезультатно. Наконец партийные босы смилостивились над чрезмерно отважным евреем: откажешь ему в одном подвиге, так он тут же совершает другой, будто не сидится ему в каком-то укромном месте. И вот…

“Но пораженье от победы ты сам не должен отличать”

Ефим Гаммер

1. В списках Героев значится двенадцатым…

Передо мной список евреев — Героев Советского Союза, тех из них, кто был удостоен этого звания в боях с нацистской Германией. Всего сто семнадцать человек. По некоторым, дополнительным данным, их было сто сорок. Вот некоторые имена. По алфавиту. Абрамов Шатнель Семенович, пехота. Абрамович Абрам Григорьевич, танковые войска. Бершт Абрек Аркадьевич, авиация. Белинский Ефим Семенович, войсковая разведка. Белявин Евель Самуилович, авиация. Бердичевский Леонид Афанасьевич, танковые войска. Березовский Ефим Матвеевич, артиллерия. Бескин Израиль Соломонович, артиллерия. Бирбраер Евгений Абрамович, минометная артиллерия. Биренбойм Яков Абрамович, пехота. Блувштейн Александр Абрамович, воздушно-десантные войска. Богорад Самуил Нахманович, подводный флот…

Богорад Самуил Нахманович, капитан теплохода “Кемери”… Мне, да и всем нам, сотрудникам газеты “Латвийский моряк” 60-70-х годов, он был хорошо известен. В изданной в 1971 году нашей редакцией книге “В годы штормовые” ему посвящен очерк «“Щука” идет в атаку».

Сегодня я вкратце перескажу его, сохраняя стиллистику оригинала.

…Теплоход “Кемери” идет Балтикой. Курс — к рижским берегам. Вот уже позади датская и шведская земля. Прошли и траверзы Калининграда, Клайпеды. Открылся маяк Ужавы.

Капитан Богорад сквозь лобастое стекло рубки вглядывается в густеющие сумерки. Ужава! Ужава! Можно ли забыть тебя? Сколько времени прошло с тех дней, но каждый раз, когда “Кемери” выходит на траверз Ужавского маяка, капитан поднимается в ходовую рубку и долго, долго глядит вокруг на шумящее в темноте море, на мирно мигающий огонек.

Тогда тоже стояла осень — четвертая осень войны. Подводная лодка “Щ-310”, которой он в ту пору командовал, вот здесь, на траверзе маяка Ужавы, обнаружила вражеский конвой. Шли несколько транспортов в охранении военных кораблей. Боевые суда, словно овчарки, сторожащие стадо, окружали транспорты со всех сторон, — с бортов, по курсу, с кормы. Их экипажи были настроже, так как на днях в этих же водах был потоплен навигационный корабль “Нордштерн”. Знали бы немцы, что его потопил тот же капитан Богорад, который сейчас выцеливает их через перескоп.

Командир подлодки убедился: конвой чрезвычайно сильный. Чтобы атаковать транспорты, следовало обойти его. Но как?

Лодка пошла вниз. Экономичным малым ходом, стараясь шуметь как можно меньше, “Щ-310” осторожно пробирается под днищами кораблей конвоя. Пора бы всплыть для атаки — до транспорта три кабельтовых. Лодка подсплывает. Капитан приникает глазом к стеклу перескопа. Объект атаки почти не виден. Октябрьские хмурые сумерки затушевывают судно. А до транспорта, по всем расчетам, ходу немногим более двух минут. Пропустишь лишнюю секунду — и отворачивай. Какой же выход? Единственный — всплыть так, чтобы можно было выйти из рубки, быстро осмотреться и нацелить лодку точно на транспорт. Но корабли охранения? Что если, выскочив наверх, сразу наткнешься на стену огня? Конец не только атаке, но и лодке.

Но на войне как на войне…

Капитан отдает команду. И лодка стала всплывать. Вот уже отброшен люк рубки. Самуил Богорад вместе с сигнальщиком и старшим помощником выскакивают наверх. Здесь, на открытой площадке рубки, вражеский транспорт виден отчетливо: на палубе и в трюмах сотни немецких солдат и тысячи тонн военного снаряжения и грузов специального назначения.

В распоряжения командира “щуки” считанные мгновения. Он определяет координаты цели, отдает приказ:

— Залп!

Лодка вздрагивает, освобождаясь от торпед.

— Срочное погружение!

Почти в ту же секунду взблескивает огонь выстрела на блжнем военном корабле. А транспорт, по которому пришелся меткий и точный удар, шел ко дну.

В замешательстве, возникшем на конвое, лодке удалось благополучно проскочить сквозь кольцо охранения. И в эту минуту, видя выгоду своего положения, капитан Богорад дает второй залп — уже из кормовых торпедных аппаратов. По сторожевому кораблю. И — полный вперед! В отрыв!

Но гибель двух судов, да еще торпедный удар из надводного положения, — такого невероятного нахальства, такой невиданной дерзости немцы, большие знатоки морского боя, не могли простить советской подлодке. Сорок часов продолжалась их погоня. “Щука” уходила от них на предельной глубине. Самым опасным врагом был для нее собственный шум от винтов. Чтобы он не выдал врагу месторасположение субмарины, капитан Богорад очень внмательно следил за ходом кораблей противника. Они идут быстрее, больше шумят. И он прибавлял ход. Наверху замедляют скорость, и он отдавал приказ: “малый вперед!”

Благодаря этой хитрости, ни одна глубинная бомба не угодила по “щуке”. Все они рвались за кормой. И так сорок часов подряд. Под водой, не всплывая. А ведь в те времена лодке полагалось каждые двадцать четыре часа подниматься на поверхность моря, запасаться свежим воздухом.

Но какой свежий воздух! Взрывной волной вывело из строя электрическое управление горизонтальными рулями. Пришлось перейти на ручное. Лодку бросало. То ли от неравномерного действия горизонтальных рулей, управляемых вручную задыхающимися от недостатка воздуха матросами, то ли от близких разрывов бомб.

В таком, инвалидном, можно сказать, состоянии “щука” Самуила Нахмановича Богорада вернулась на базу. И вскоре, восстановив былую мощь, снова вышла в море. Но уже в качестве орденоносной. За боевой поход, в ходе которого было потоплено сразу три вражеских корабля, “Щ-310” была награждена орденом Красного Знамени, капитан подлодки орденом Ленина и Золотой Звездой Героя Советского Союза, офицеры и матросы подлодки стали кавалерами многих орденов и медалей.

Пересказывая на этих страницах очерк “Щука” идет в атаку” из нашей “редакционной” книги “В годы штормовые”, я невольно вспоминал о том, как создавался этот сборник, ныне истинный раритет, как потом мы отмечали в буфете Интерклуба моряков Латвийского торгового флота его выход в свет. И то, несколько тревожное недоумение, когда на последней странице, где напечатано прописными буквами “СОДЕРЖАНИЕ” не обнаружили наших фамилий рядом с нашими материалами. Мда, — мелькнуло тогда в голове, — почти все евреи. Однако, углубившись куда обстоятельней в печатный текст, я под влиянием дедуктивного метода Шерлока Холмса обнаружил на развороте обложки авторский коллектив. Вот он — “Е. Гаммер, Л. Нукневич, Я. Мотель. Я. Сколис, Я. Ядин. Составитель сборника — заслуженный деятель культуры Латвийсой ССР Я. Сколис.”

В связи с этой неразберихой мне сегодня сложно восстановить по памяти — кому принадлежит тот или иной очерк. Мой — хоть разбуди ночью, помню! — “Небо на всех одно”, о Герое Советского Союза, асе торпедного удара с воздуха летчике А. С. Клюшкине. Очерк Люды Нукневич тоже помню. А вот кто написал о Самуиле Нахмановиче Богораде? Мне за давностью лет представляется, что “Щука” принадлежит перу Якова Семеновича Мотеля, тогда редактора “Латвийского моряка”, человека уникальной судьбы. В восемнадцать лет в Севастополе, при штурме Сапун-горы ему осколком снаряда оторвало ногу. И он — инвалид, хотя еще и пацан-пацаном — ковылял на протезе по жизни, не унывая, и не давая себе послаблений. А это для газетчика, что виагра для члена правительства застойных времен и народов…

2. Комбат Перро Русс

В шестидесятых Яков Мотель стал одним из ведущих журналистов рижской газеты “Советская молодежь”. Корреспонденция этого еврея о другом еврее “Комбат Перро Русс живет в Риге” потрясла весь Советский Союз — подобно фильму “Кто вы, доктор Зорге?”.

А дело было в том, что “Известия” напечатали заметку “Где ты, комбат Перро Русс?” Заметка как заметка, если не одно “но”… Этот вопрос задал не какой-либо заштатный доходяга с вечным пером вместо сердца, а руководитель Югославии, маршал Тито. Причем, на одном из правительственных приемов, когда гостил в Москве. В пору налаживания отношений между Югославией и СССР. Отношения налаживались, а маршал их по-воински укреплял, припоминая старых соратников по партизанской войне с фашистами. В одно мгновение прежде неведомый, как Зорге, Перро Русс, он же комбат Петр Оранский, стал символом немеркнущей дружбы между югославским и советским народами. Более того, из публикаций выяснилось, что он, Петр Оранский, был и впрямь национальным героем Югославии, о нем писали книги и песни, его образ включали в художественные фильмы. А он… он, не зная о воинской славе своей на родине товарища по оружию Иосифа Броз Тито, сидел себе преспокойненько в одной из российских тюрем. А почему? За какие-то хозяйственные прегрешения, совершенные им якобы на поприще заведующего гаражом. Сидел и сидел, пока отношения с Югославией не начали налаживаться. Вот тогда его и выпустили, не предполагая, что вскоре ему стать козырной картой в упрочении этих отношений.

Корреспонденция Якова Семеновича Мотеля “Комбат Перро Русс живет в Риге” была для советских коммунистов, прежде репрессировавших всех югославских партизан “русской” закваски, как манна небесная. Петра Оранского одели в приличный костюм, вернули ему ордена и повезли на рендеву к дружбану его — маршалу Тито. В Белград. Тот наградил бывшего комбата высшим орденом Югославии, вручил ему собственный портрет лучшего придворого художника, и готов был еще на многие своеволия царственного своего сердца.

Но… Петр Оранский не дождался звездного благополучия. Сад дружбы между двумя странами расцвел, как оказалось, на недолгое время. Ударили заморозки. И не как-нибудь, а кувалдой. И не куда-нибудь, а по голове Петра Оранского. Написанная о нем по заказу “Политиздата” Яковым Мотелем книга так и не увидела свет. Писать о нем было опять запрещено, как в Сталинские годы холодного (с горячей публицистической приправой) противостояния с Югославией. И он, друг редактора “Латвийского моряка”, даже не попал на страницы книги, создаваемой нашей редакцией. А ведь его судьба могла украсить любой журналистский поиск, в особенности, если он проходит под девизом: “Никто не забыт, ничто не забыто”. Правда, кто не забыт и что не забыто решали не мы, писатели да журналисты, к тому же в большинстве своем евреи и без пяти минут безродные космополиты, а партийные бесы из цензурного или какого-либо иного комитета республиканского издательства “Лиесма”.

Эскизно эта судьба выглядела так. Капитан Оранский попал к немцам в плен при защите Севастополя. Ему повезло — его не признали евреем и вместо газовой камеры отправили в Югославию, в концлагерь. Там он сплотил вокруг себя русских военнопленных и совершил с ними побег в горы. Через короткий срок его отряд превратился в батальон, который творил чудеса храбрости и громил гитлеровцев почем зря.

Петр Оранский получил от Тито кликуху “комбат Перро Русс” и вошел, не глядя, в историю освободительной войны. Когда же грянула победа, он настроился вернуться на родину. Но где его родина по ту, родную, сторону границы? Не трудно догадаться. В фильтрационном лагере! Не переодетый ли он, случаем, фашист, а? Фашист — не фашист, но точно — был он переодетый. В югославскую форму. Да и ордена на груди— не нашенской выпечки. Отправили бы его на Колыму, если бы… Опять случай с добрым выражением на лице одарил его ласковым взглядом.

Петр Оранский попал на допрос к своему давнему приятелю, вместе с ним некогда сражался в Севастополе. Тот посоветовал бывшему однополчанину утопить югославские награды в очке сортира, забыть о своем варяжском псевдониме и героическом прошлом, переодеться в лохмотья советских военопленных и сказаться одним из них, битым, запуганным, не отягощенным ратными подвигами.

Так он и сделал. Побросал свои награды и знаки отличия в дерьмо человечье. И выжил среди другого дерьма, двуногого, с голубыми околышами и оловянными глазами, смердящими СМЕРШем. На Колыму не попал. Попал, когда позволили, на страницы газеты. А газетные страницы, как выясняется, недолговечны, и славы с них, как с козла молока. Недаром говорится: утром в газете, вечером в туалете.

3. Следы на песке памяти

Еще не вечер… Хотя… хотя кто знает — живы ли по нынешним временам герои тех очерков и статей, которые опубликованы и, что не менее важно, не опубликованы в сборнике “В годы штормовые”.

А “непечатными” для этой книги оказалось еще два очерка, и тоже об евреях. О командире торпедного катера, а впоследствии лоцмане Рижского морского порта Баскине и капитане грузового судна Эдельмане.

Мой очерк о Максе Абрамовиче Баскине “Только один бой” был помещен в “Латвийском моряке” со значительными сокращениями, чтобы, так сказать, не испортить удовольствие читателя при знакомстве с ним в сборнике. И с другой целью, дабы намекнуть церберам из Главлита: произведению уже дан зеленый свет, так что не стоит перенапрягаться, тем более, что незадолго до этого ответственного момента с задействованием всех мозговых извилин в антисемитском тупичке мозга, рассказ о подвигах мастера торпедной атаки Макса Абрамовича Баскина, с его орденоносными фотографиями, был выдан со всесоюзной щедростью — миллионным тиражом в московском журнале “Знание — сила”.

Но… Не подействовало. Без объяснения причин материал пошел в редакционную корзину издательства.

Та же участь постигла и документальное повествование Ильи Геймана из республиканской газеты “Советская молодежь” о капитане Эдельмане, объемом с брощюрку, двадцать четыре машинописные страницы, и каждая по-своему неожиданна и революционна. (По тем закомпостированным временам и партийным нравам.)

Суть очерка такова… Согласно торговым отношениям и договору Молотов-Риббентроп советские суда доставляли немцам всякий разный стратегический (и не только) груз. Кстати, первой жертвой войны стал латвийский пароход “Гайсма”, везущий строительный лес в Германию. Его в три часа сорок пять минут ночи 22 июня 1941 года атаковали и потопили вражеские корабли. Похожая участь могла быть уготовлена и торговому судну капитана Эдельмана, так же как и “Гайсма” приписанного к Латвийскому морскому пароходству. Но оно ошвартовалось в немецком порту несколько раньше и стояло на разгрузке, когда на траверзе Ужавского маяка, возле Вентспилса, разыгралась трагедия “Гайсмы” и начались военные действия по всему фронту. В связи с этим капитан Эдельман и все остальные моряки были интернированы. Статус интернированных явился для них этакой индульгенцией, спасшей их всех, включая и еврея-капитана, от лагеря уничтожения.

Всю войну они провели в немецкой тюрьме. А выйдя на волю… Но это уже другая история, с другими тюремщиками, которые, к слову, недоумевали: как это капитан Эдельман, еврей по паспорту и без оного, выжил всем смертям назло в самом центре фашистского логова? Не был расстрелен, удушен, четвертован? Как это? А все очень просто. Немцы, как известно, пунктуальны во всем и большие законники, когда играют по правилам. Для них интернированный — это интернированный, и никак не военнопленный. Их бин — для них “их бин”, и не иначе. Гуд — значит “гуд”. Цурик — это “цурик”. Хальт! — “хальт!”. А Гитлер капут — “капут”… Капут, и никаких гвоздей, — вот лозунг мой и солнца!

По ощущению, очерк о капитана Эдельмане имел возможность стать самым “читабельным” в нашем сборнике. Это потом он выехал в Израиль и преподавал в мореходном училище в Акко. А тогда… Но времена, но нравы… Партийная высоколобость приплюснутых мозгов и высокое давление крови — антисемитской выдежки и крепости. Приблизительно такая… в переводе на язык якобы чтимого ими Пушина: “Все бы евреям об евреях! Дай им волю, они и любимого Ильича вырядят в лапсердак и ермолку, пойдут на поводу Мариэтты Шагинян и назовут его евреем по матери, заодно и по Галахе, лишь бы произнести вслух какое-либо непечатное слово на запрещенном к употреблению языке, иврите то бишь.”

На самом деле, в формуле “евреям об евреях” первая составная хромала на одну ногу, как Яков Семенович Мотель, инвалид войны и редактор “Латвийского моряка”. Илья Гейман евреем не был. Вернее, не считался. Считался он — не поверите! — бразильцем. Да-да, бразильцем по паспорту. Хотя… конечно… изобрази его рядом на фотке с Пеле или Гарринчи, я все-таки разобрался бы, кто истинный бразилец, кудесник мяча, а кто, пусть и кудесник пера, но не совсем “латинус”, пусть и курчавый как аид из Бердичева.

Для ясности растолкую ситуацию. Илья Гейман носил фамилию не своего родного отца, в прошлом одного из генеральных, либо просто секретарей Бразильской компартии, погибшего вместе с женой в застенках… (Чьих застенках? Фашистской хунты либо чекистских, в пору разгрома Коминтерна? Это как-то размыто во глубине годов, Сталинской прокладки.)

Усыновил, вырастил и выправил ему жизненную стезю журналист Гейман, редактор рижской заводской газеты “Вэфовец”. Так что Илья Гейман имел полное право публиковать статьи об евреях, сам будучи якобы иной — нейтральной — национальности. Право моральное имел. Но ему не позволяли пользоваться этим правом. Наверное, полагали, как и я некогда: пусть он и иной — нейтральной, стало быть, национальности, — но все равно еврей. Чем, к слову, урожденный бразильский “аклейнере ингеле” — “маленький мальчик” отличается от, допустим, украинского? Только тем, что родители его, скажем, урожденного, после антисемитских выступлений в печати Крушевана и последующих за ними погромов в Кишеневе 1903-го года, уехали в Латинскую Америку. Из Одессы или другого черноморского курорта, как, например, братья моей бабушки Сойбы — Шимон и Янкель Розенфельды.

На их отъезд, судя по всему, сильно повлияло выступление Владимира Жаботинского в Одесском просветительском обществе “Беседа”, когда он призывал наших предков к “Автоэмансипации”, по Пинскеру.

Вот что пишет в “Книге жизни” знаменитый историк С.М. Дубнов — (убит фашистами в Рижском гетто в 1941 году) — об этом вечере, судьбоносном для многих евреев Одессы, избравших путь либо в Палестину, либо Аргентину-Бразилию.

“Был вечер 7 апреля 1903 года, второй вечер православной Пасхи. Из-за праздников газеты уже второй день не выходили, и мы не знали, что делается на свете. Узнали мы только кое-что от живых газет в этот вечер, когда публика собралась в клубе “Беседа”, чтобы выслушать доклад юного сиониста, одесского “вундеркинда” В. Жаботинского, писавшего под псевдонимом Альталена шаловливые фельетоны в одесских газетах. То была одна из первых агитационных речей даровитого оратора, впоследствии вождя сионистов-максималистов. Речь представляла собой красивый фельетон на тему “Автоэмансипации” Пинскера. Молодой агитатор имел успех у публики, но на меня эта односторонняя трактовка нашей исторической проблемы произвела удручающее впечатление: много ли нужно, чтобы внушить колеблющейся еврейской молодежи страх перед собственною национальной тенью?.. Во время перерыва, когда я ходил по соседнему залу, я услышал среди возбужденной публики тревожную весть: сегодня прибыли в Одессу беженцы из ближнего Кишинева и рассказали, что там идет кровавый погром.”

Символично, не правда ли? Великий С.М.Дубнов, автор книг по истории еврейского народа, бродя “по соседнему залу” и находясь в “удручающем” состоянии духа от предложенной Владимиром Жаботинским, “вундеркиндом” из Одессы-мамы, “односторонней трактовки нашей исторической проблемы”, заглянул, не подозревая даже об этом, в глаза собственной смерти.

В 1992-ом я был на месте его гибели. В Риге. В том году, 11 февраля, тринадцать лет спустя — “бар-мицва!” — после моей репатриации в Израиль, в помещении Латвийского общества еврейской культуры, на улице Сколас, открывалась моя персональная выставка графических работ, созданных в Иерусалиме.

В зале собралось много народа. И каким-то образом, всматриваясь в знакомые, но уже постаревшие лица, подумалось: я для них был не в изгнании, а в послании. От них, от присутствующих, мне передалась эта мысль — мысль руских и латышских политических эмигрантов. Но если учесть, что среди них немало русских и латышей и они оставались наедине с советской властью все эти годы, то иной мысли от них и не могло мне передаться.

Люди разные. Кто-то близко знаком. Кто-то еле-еле. Литераторы, журналисты, художники. Писатели Михаил Зорин и Ида Шулькина. Общественный деятель Эсфирь Ноевна Рапиня. Бывшие сотрудники “Латвийского моряка” Эдуард Лапидус, Яков Мотель, Люда Нукневич, Лариса Перельмутер, Григорий Илугдин. Сокурсница по университету Наташа Мамаева. И другие, другие, другие. Свои и чужие. И у всех непритворный интерес к Израилю. Как Там? И не столько в материальном выражении, когда копейка рубль бережет, сколько в духовном? Каково это быть евреем и не тяготиться этим? Не бояться косого взгляда из антисемитского тупичка? Не страшиться, что тебя загонят в гетто и потом перейдут к окончательному решению еврейского вопроса.

Как Там? Это об Израиле…

А мне хотелось спросить: как Здесь? Это о Риге и Латвии.

Незадолго перед торжеством по случаю открытия выставки мне демонстрировали Здесь стенд воинской славы латвийских евреев. Я разглядывал на стене выцветшие фотографии, наклееные на ватман, и не узнавал лица, не узнавал форму, не узнавал ордена и медали.

— Какой это войны герои? — спросил я.

— Первой мировой.

— А Второй мировой?

— Ну, сами понимаете…

— Да их… только Героев Советского Союза — чуть ли не полторы сотни. В одной Литовской дивизии — их четверо. В Латышской не припомню. Но евреев — орденоносцев и не перечесть вовсе!

— Ну, сами понимаете…

— Пусть так! Пусть неловко выставляться в бойцовском своем отличии. Не в Израиле! Но в извечном, жалком, измордованном? Когда не били фашистов, когда, наоборот, безоружными гибли? В гетто… В Саласпилсе, за колючкой… В расстрельном лесу Румбулы… В Двинске… В Лиепае, наконец, на пляжном песке у моря…

— Ну, сами понимаете…

Комментировать? Что тут комментировать? Сами понимаете…

1992-й год. Устанавливается новая власть, уже не советская. Какая? Еще не разобрались. Но по национальному признаку, латышская. Однако деньги в обиходе еще старые: рубли, трешки, десятки с медальонным профилем Ленина. Зарплата трудоспособного населения пять-шесть долларов в месяц, а стоимость одного “бакса” — сто двадцать рублей. Живи — не хочу!..

Я всматривался в лица пожилых людей, переживших ужасы Холокоста. И вспоминал, что здесь, в Латвии, было уничтожено 87 процентов местного еврейского населения. (Так же как в Литве. В Эстонии цифра страшней — 97 процентов, и связано это с тем, что эвакуироваться из Эстонии можно было разве что морем. Но евреев из гражданского населения не брали на суда, панически уходившие в Ленинград.)

Я вглядывался в лица молодых людей. И догадывался, кому из них просто-напросто “повезло” родиться, и только по той причине, что их родители чудом выжили под окровавленным плугом глубокой вспашки. Среди тех. кому “повезло” и мой старый приятель Григорий Илугдин, москвич с середины семидесятых годов. Мы с ним вместе работали в газете “Латвийский моряк” и учились на отделении журналистики Латвийского государственного университета. Сегодня он кинорежиссер-документалист, лауреат международной кинематографической премии. Удостоен ею за фильм “Реприза”, по сценарию Аркадия Ваксберга. Картина эта об одном из самых затаенных преступлений Сталина, о готовящейся в 1953 году, в разгар “дела врачей” и борьбы с “безродными космополитами” депортации, по сути дела на тот свет, еврейского населения той страны, “где так вольно дышит человек”.

Зимой 1992 года Гриша приехал на мою выставку в Ригу, чтобы снять обо мне документальную ленту, рабочее название — “Дорога”. Его родители — коренные рижане — находились в это время уже в Израиле, в Реховоте. И, разумется, могли только негласно присутствовать на вернисаже. И вот это, их негласное присутствие, я ощущал под стрекот кинокамеры. Почему? На это была особая причина.

Повернем время вспять. И под стрекот другой кинокамеры обернемся лицом к 1975 году, к тридцатилетию Победы над фашистской Германией, тогда общенациональному прзднику и в Латвии.

9 мая, в День тридцатилетия Победы, рижские кинооператоры снимали рекордный урожай лжи. Конечно, они охотнее снимали бы не советских солдат-победителей, а свою сокровенную правду, в образе легионеров, с железными крестами на груди, верных соратников Гитлера, смотрящих, как и статуя Свободы, на Даугаву, в ту благославенную сторону, откуда должны приплыть белокрылые парусники. Но на эти заветные съемки дирекция киностудии не отпустила им пленку. (Вот срок могла бы вмазать, обладай властью Большого Дома на улице Ленина, у Матвеевского базара.)

Кинооператоры снимали ветеранов войны, принесших им, согласно заверениям праздничных газет, избавление от нацистского ярма. Художники экрана выцеливали в видоискатель советские ордена — медали и нажимали на гашетку, когда режиссер отдавал им приказ: “Короткими очередями”. С какой бы охотой, должно быть, они поменяли бы свои стрекотули на парочку ладных “шмайсеров”. Но над Даугавой еще не скользили белые паруса. На рейде все еще, как памятники утраченным иллюзиям и надеждам, стояли в парадном строю краснознаменные эсминцы и сторожевые корабли. По ним палить из “шмайсера” — это себе дороже. Не евреи, чтобы выступать против властей, пасть рвущих, и вырываться за кордон или писать разоблачительные статьи для Самиздата! По ним надо верноподданнически палить из кинокамер. И они палили. Верноподданнически.

Вечером несколько сот оставшихся в живых солдат латышской дивизии собрались в Доме офицеров, чтобы помянуть павших, вспомнить о ратных подвигах и опрокинуть по сто фронтовых грамм за счастливую долю свою. Долю живых…

Лейзер Ипугдин, старший сержант и командир отделения дивизионной разведки в прошлом, инвалид войны в настоящем, натер до зеркального блеска ордена и медали и вместе с орденоносными своими товарищами по оружию направился в Золотой зал.

Лучше бы сидел дома. Дома у него всегда имелся под рукой валидол. В Золотом зале… В Золотом зале не было валидола. В Золотом зале было шампанское, водка, икра, лососина. И пышные, выпеченные в духовке партийного славословия, тосты. И развернутое знамя Латышской дивизии. И возможность сфотографироваться… сняться для киножурнала “Советская Латвия”… вместе с сослуживцами… на фоне этого знамени. Возможность была. Но… права не было.

К Лейзеру Ипугдину, родители и все родственники которого погибли от рук фашистов, антисемитов и погромщиков в Латвии, подошел бывший политрук, а ныне главный редактор республиканской газеты “Циня” т. Иверт и попросил его отодвинуться от знамени. Шага на четыре. Помните? — а до смерти четыре шага… В переводе на нормальный язык можно обойтись и без упоминания о смерти, и сказать по-простецки: не занимай ты, Лейзер, своим семитским видом почетное место в кадре, где быть-выставляться “латвиешу биедрим” — латышским товарищам, дивизия ведь латышская по паспорту. (В анекдотах военной поры ее бойцов величали за глаза “жидус стрелниеки” — жидовские, или, кому приятнее, — еврейские стрелки.

Величали… А как величали евреев в других армиях антигитлеровской коалиции? Наверное, просто, как и положено, солдатами, без всякой, оскорбительной для слуха, словесной примеси. А то ведь и по уху можно получить. Ведь их там было… не один, и не два, а не менее миллиона.

В цифрах это выглядело так…

Евреи в армиях антигитлеровской коалиции, включая и Советский Союз.

1. США — около 600 000
2. СССР — свыше 500 000
3. Польша — 150 000
4. Франция — 86 000
5. Англия — 62 000
6. Палестина — 40 000
7. Канада — 16 000
8. Греция — 9 000
9. Голландия — 7 000
10. Бельгия — 7 000
11. Чехословакия — 7 000
12. Австралия — 3 000

Всего — почти полтора миллиона.

Достаточно высоко участие евреев и в партизанском движении на территории Советского Союза. Более 25 000 из них сражалось с фашистами на Украине. Свыше 12 000 в Белоруссии. 400 евреев входило в лесную армию Ковпака. Тысячи удостоены орденов и медалей, и лишь один — Исай Павлович Казинец — звания Героя Советского Союза.

Причем, надо помнить, что партизанские отряды дислоцировались на оккупированных территориях. И в них попадали те из наших соплеменников, кто избежал поголовного уничтожения.

А кто избежал?.. Не будем гадать. Представим себе этакую цифровую картину и все станет понятно, как дважды два. (Данные из книги Иосифа Кременецкого “Евреи при большевистском строе”, Миннеаполис, 1999).

Предвоенная перепись 1939 г. показала, что в СССР проживает З 020 000 евреев. В результате присоединения Прибалтики, Западных областей, Польских земель и Молдавии к ним добавилось еще 2 150 000. Всего к началу войны мы насчитывам — 5 170 000.

Свыше половины этих евреев было уничтожено фашистами и их приспешниками из местных националистов — украинцами, молдаванами, белорусами, литовцами, латышами, эстонцами. В миллионах это выглядело на бумажке так: от 2, 75 до 2, 9 млн. безоружных людей пало от рук уже не налетчиков и погромщиков, а профессиональных убийц.

Те же евреи, кто из них прорвался на фронт, ни раз доказывал врагу сформулированную мною некогда так жесткую истину боя: когда у еврея в руках такое же оружие как у его противника, то мы еще посмотрим, чья возьмет, и из кого полетят пух да перья. При равных возможностях… это вам не перины вспарывать наших бабушек!

Наглядно эту формулу могут подтвердить тысячи евреев, гробившие фашистов в воздухе, на суше и в море.

Это Герои Советского Союза летчики Владимир Левитан, сбил 31 немецкий самолет, Виктор Хасин — 26 самолетов, Борис Ривкин — 23 самолета, Яков Верников — 21 самолет, дважды Герой Советского Союза Яков Смушкевич и легендарный старлей А.Горовец, который в небе над Курской дугой уничтожил в ходе одного всего боя девять самолетов противника. Хоть сегодня вписывай в книгу рекордов Гиннесса!

Это еврей-кавалерист, генерал майор Л.М.Доватор, ставший одним из первых Героев Советского Союзе на той войне.

Это еврей-танкист, генерал-лейтенант Дважды Герой Советского Союза Давид Абрамович Драгунский.

Это евреи-моряки, Герои Советского Союза Самуил Богорад, Владимир Коновалов, Израиль Фисанович.

Это евреи-братишки из морской пехоты, как, например, гроссмейсер десанта, Герой Советского Союза майор Цезарь Кунников, занявший когда-то плацдарм на прославившей Л.И.Брежнева, писателя и человека, Малой Земле.

Это еврейские женщины — снайперы Геня Головатова из Одессы и Вероника Фактор из Сталинграда, летчицы Полина Гельман, Зинаида Хофман, Лиза Литвак, Рашель Слотина.

Это еврейские мальчишки, беспризорные дети войны, ставшие в пацанском своем возрасте солдатами, партизанами, разведчиками и прототипами книг и фильмов “Сын полка” или “Иваново детство”. Такие, как Давид Хайт, бывший солист рижского еврейского хора, сегодня пенсионер-израильтянин, живущей в Кирьят-Шарете, под Тель-Авивом.

4. Адъютант Кожедуба

Передо мной на столе книга трижды Героя Советского Союза, самого прославленного аса Великой Отечественной Ивана Кожедуба “Верность Отчизне”. Развернута она на странице 332. Читаем: “Навстречу нам шел паренек, лет пятнадцати, в комбинизоне. У него было подвижное, энергичное лицо, решительная походка. “Давид, подойди, представься моему заместителю, — говорит полковник, и добавляет: — это сын нашего полка”. Паренек подошел, вытянулся в струнку и отрапортовал: “Товарищ командир. Моторист, комсомолец Давид Хайт явился.”

— Давид, имено так состоялось ваше знакомство? — спрашиваю я.

— Примерно так, — отвечает он мне по-русски с едва различимым, но все-таки неискоренимым акцентом рижских евреев, для которых родным языком был идиш, вторым напару немецкий и латышский, а третьим… на крайний случай… русский. Война изменила эти приоритеты. И русский стал для Давида главным языком общения на долгие четыре года. Хотя… хотя так и не превратился в родной. Ничего не поделаешь, полиглот-самоучка. Вот образец его речи: — В полку я пришел, когда мне было четырнадцать с половиной лет. Кончилась война — мне было восемнадцать лет. Когда к нам прибыл Иван Кожедуб, тогда капитан и уже Герой Советского Союза, меня на встречу с ним подозвал командир летного полка полковник Чупиков и сказал: “Ты будешь у него адъютантом”.

— Как вы в столь юном возрасте попали на фронт?

— Ну, это тоже история… Когда началась война, я… по требованию отца… сам ушел из Риги. Вместе с войсками. Отец мне посоветовал: “Иди, Давид. Я, сынок, не сумею уйти. Мама твоя больная. Оставить ее не могу. А ты… ты иди. Жив будешь.” Брат мой был в армии. Сестры где-то в деревне. Посоветоваться больше не было с кем. Я и ушел за советскими войсками.

— Что стало с вашими родителями?

— Будучи в Берлине, когда Ригу уже освободили, я получил письмо из Горсовета: ваши родители вывезены в гетто, и о их дальнейшей судьбе ничего не известно. Приехав затем в Ригу, я узнал, что обе сестры и мама были расстрелены в Румбуле. Отец работал… он был приписан к военному заводу. Но в 1944 году, перед отходом из Риги, немцы его тоже расстреляли.

— Давид, а как складывалась ваша боевая биография?

— В 1941-м году я был принят воспитанником в Первый запасной авиационный полк. Из этого запасного полка я самым натуральным образом убежал… на фронт. Я участвовал в загрузке транспортного самолета и спрятался в нем, укрывшись брезентом. Спрятался среди ящиков с запасными частями для двигателей и улетел на полевой аэродром. На передовую, если так можно сказать. И в результате своего отчаянного, трибунального, поступка попал в один из лучших боевых авиационных полков — девятнадцатый. Сначала я изучал там материальную часть, был мотористом, потом воздушным стрелком. А потом, уже под Варшавой, познакомился с только что назначенным к нам заместителем командира полка капитаном Кожедубом. Он был очень добрый, хороший человек. И прекрасный летчик, который не знал страха и был победителем во всех воздушных боях..

— А приходилось ли вам вылетать на задание вместе?

— Я летал очень часто с ним… Правда, в фюзеляже. Это не разрешалось. Но приходилось действовать так, чтобы перелетать с аэродрома на аэродром. Тогда, уже в победное время, мы часто меняли аэродромы, чтобы находиться поближе от отступающего врага. Допустим, мы стояли в местечке Зосим, под Варшавой, а нам надо перебазироваться в Люблин. Перелет маленький. Я ложился в фюзеляж вместе с чехлами и прилетал в место назначения. Рискованное занятие, зато быстро. Не на грузовиках, не пешодрамом. Однажды в полете Кожедуб получил сообщение по рации, что рядом барражируют немецкие фокке-вульфы. У него был соблазн отклониться от курса и врезаться с ними в бой. Но он отказался от этой мысли, так как в фюзеляже был я, конечно, без парашюта, а в кабине дорогостоющие инструменты, переносное оборудование и какие-то секретные документы.

— Где закончился ваш боевой путь?

— В Берлине. Потом… уже в 1947 году, наш полк передислоцировали в Монино, под Москвой. Там Иван Кожедуб был принят в академию Жуковского. Я помог ему обустроить квартиру, где ему предстояло жить с женой. Кстати, я был… как бы это выразиться… инициатором его женитьбы. Как это произошло? Мы регулярно ехали с ним в поезде из Монино в Москву. И вот в вагоне он меня обязательно посылал посмотреть, сидит ли на “ее” скамеечке полюбившаяся ему девушка.

— Как ее звали?

— Вера… Сам он стеснялся подойти и с ней познакомиться. Я их познакомил. И, получается, был инициатором их свадьбы. А потом… потом дороги наши разошлись. Он учился в академии. А я… я Демобилизовался я старшиной, имея многие награды… Награды… Значит, непосредственно, что у меня было, — медаль “За отвагу”, медаль “За боевые заслуги”, орден Славы, орден Красная звезда, медали “За победу…”, “За Варшаву”, “За Берлин”. И еще юбилейные… Вот так…

— Приходилось ли вам на фронте чувствовать среди солдат, что вы еврей? Намекали ли вам на это в том или ином смысле?

— В нашем полку нет. Ну, а если говорить откровенно, то я помню: были случаи. Это — когда мы находились, уже непосредственно под Берлином, в дивизии Василия Сталина, сына нашего отца народов. Дивизия так и называлась “Сталинская”. Но неофициально. С Василием Сталиным я был лично знаком. И скажу вам по совести, он был, действительно, большим антисемитом. Он часто выражался… высказывался… э-э… с такими антисемитическими выпадами… И Кожедуб ему всегда после этих высказываний говорил: “Вася! Ты моего Давида не трогай!”

— Получается, Василий Сталин имел на вас зуб из-за того, что вы, еврей, и не пришибленный какой-то, а этакий бравый молодец — вся грудь в орденах и медалях?

— Нет… Что я в то время был для Василия Сталина?.. Маленьким человеком, не имеющим никакого значения, пусть и в медалях да орденах. Этого добра у него самого было достаточно. В принципе, я чувствовал, что он просто антисемит. Всегда он рассказывал анекдоты антисемитические. Не стеснялся меня. Естесственно, матерщинник большой был. И, конечно, большой пьяница. И потом… еще интересно… Ему было известно, что я знаю немецкий язык и поэтому без трудностей добывал у немцев спиртное в обмен на всякие консервы..Вот он и говорил иногда Кожедубу: “Скажи своему жидяре, чтобы он притащил и мне что-нибудь в таком духе.” Не хватало ему казеной выпивки, немецкого шнапса хотелось. Выслушивая эти просьбы, Иван Кожедуб всегда брал меня под защиту, отвечал сыну Сталина так: “Ну, Вася… как тебе не совестно?” А Василий Сталин то ли смущался от этих слов, то ли притворялся: “Ну, Ваня… — отвечал: — Нет, я к Давиду твоему хорошо отношусь… Я просто так… значит… Извини… шутка…” Для него шутка, для меня… Кстати, у нас в дивизии была еще одна птица большого полета, еще один сыночек с антисемитскими повадками, правда, не столь сильными. Леша Щербаков, младший лейтенант Леша Щербаков, сын того Щербакова — из самых главных приближенных Иосифа Виссарионовича Сталина. Он был молодой летчик — неумеха. Не умел даже правильно садиться, делал “козлы”. Все, собственно говоря, над этим смеялись. Не не в лицо ему, понятно. Если он вылетал на задание, то вокруг него шло несколько самолетов прикрытия. Когда они группой сбили один “фоккер”, я помню это как сегодня, через три-четыре дня он уже получил орден “Боевого Красного Знамени”. После этого на специальном “Дугласе” отвезли его в Москву, чтобы там он красовался наградою. А кроме награды он увез в Москву много золотых колец и браслетов, которые, чего скрывать, он со товарищами выискивал в покинутых немецких домах. Сам искал, друзья его, да и меня подбивал искать для него драгоценности. Мало ему было бесплатной жизни на верху власти, богатым еще хотел быть.

— Как сложилась ваша жизнь после войны?

— Я вернулся в Ригу. Поступил в вечернюю школу, затем в школу милиции, которую я кончил… но звание лейтенанта получил почему-то только в конце пятьдесят второго года.

— Во время “дела врачей” и “безродных космополитов?

— Верно-верно… И я не успел сшить себе офицерский мундир, как меня — уже в пятьдесят третьем, да, зимой пятьдесят третьего года, — вызвал начальник учебной части и сказал: ”Давид, мы должны тебя уволить. Почему, спрашиваешь? Потому что ты скрыл от нас, что родился в Париже.“

— В Париже?

— Что касается Парижа, то я… мой… мои родители уехали из Риги в Израиль. И жили здесь в 1924-26 годах. Но так как отец не важно чувствовал себя в этих климатических условиях, то моя семья решила вернуться обратно. В отличие от братьев моего отца. Те остались жить в Палестине, и трагедия войны их не коснулась вплотную. Мои же возвращались в Ригу на корабле, через Марсель. Там, в Марселе, я и появился на свет. В двадцать шестом году, как раз в октябре. А так как я появился на свет в Марселе, то мне и написали, что я родился в Париже. Наверное, это звучит красивее. Тем более, что Ригу тогда называли маленьким Парижем. Вот этот Париж и сказался на моей милицейской биографии. Впрочем, не только он. Когда меня увольняли, мне в вину поставили, что братья отца не вернулись в Ригу с моими родителями — а это ведь намек на то, что верная их смерть в гетто была бы спасительной для моей милицейской карьеры. И еще… что сестры матери проживали в Америке и Финляндии. Мол, мне из-за этого нет полного доверия. Я слушал эти доводы, и мне было горько и смешно. Это надо же, пройти всю войну, иметь правтельственные награды, числиться одним из лучших работников, быть коммунистом — и… и… им найти такой унизительный способ, чтобы избавиться от меня. Но в результате не они от меня, а это я избавился от них, уехав в семидесятые в Израиль… Афидерзен, товарищи!

5. Плоды Древа познания добра и зла

Среди евреев от 117 до 140 Героев Советского Союза, 12 полных кавалеров солдатского ордена Славы, это — Л.Блат, Г.Богорад, С.Бурман, Н.Гизис, Л.Глобус, Б.Заманский, Е.Минкин, В.Пеллер, Э.Рот, Д.Сидлер, Ш.Шапиро. С.Шилингер.

Среди них 200 000 награжденных боевыми орденами и медалями, 276 генералов и адмиралов, 115 руководителей крупнейших промышленных предприятий, авиационных, танковых, артиллерийских заводов.

Среди них 20 000 женщин, связисток, врачей, медсестер, снайперов, летчиц.

Среди них 200 000 погибших на передовой, в схватке с врагом, и 80 000 расстрелянных в лагерях военнопленных, значительная часть из них выдана немцам своими же товарищами по оружию.

Свои же товарищи по оружию, когда они заседали в “вышестоящих кабинетах”, на кайфовых креслах начальников политотдела армии, как коммунист №2, писатель №1, кавалер ордена Победы №5 маршал и полковник одновременно Л.И.Брежнев, зачастую вычеркивали из наградных листов неблагозвучные фамилии. По словам Иосифа Кременецкого и Льва Аркадьева, автора книги “Как звали неизвестных”, сейчас документально подтвеждено о преступном сокрытии в СССР героических деяний евреев в годы Великой Отечественной войны.

Всем в Союзе известен подвиг Зои Космодемьянской, пишет Лев Аркадьев, но партруководство замалчивало, что еще раньше такой же подвиг совершила еврейская девушка Маша Брускина — Мириям Борисовна Брускина. Дело о присвоении ей звания Героя Советского Союза застряло в партийных инстанциях. Даже журналисты, пытавшиеся впоследствии, в благополучные мирные годы рассказать в печати о ее подвиге, подвергались репрессиям.

Так же поступили коммунистические проповедники интернациональной любви ко всему живому с другой еврейской героиней Машей Синельниковой — Марией Вульфовной Синельниковой.

Вместе со своей напарницей Надей Прониной она была заброшена в немецкий тыл. Благодаря полученным от разведгруппы данным командование установило местораспололожение крупного вражеского штаба, который и был вскоре уничтожен. Судьба же советских лазутчиц сложилась трагически. Они попали в плен к фашистам и были расстреляны. Командование 43-ей армии представило девушек к присвоению звания Героя Советского Союза. Но… ему не дали хода по причине неблагозвучного отчества Синельниковой — Вульфовна.

Столь же неблагозвучно звучали отчества, подчас и имена, многих других, хамски забытых в недрах партийных канцелярий героев войны. Вслушаемся — Абрам Исаакович Левин или Товье Хаимович Райс. Прочтем — “во время боев в селе Жигарева под Москвой 22 февраля 1942 года Абрам Исаакович Левин закрыл своей грудью амбразуру дзота”. На год раньше, напомним, чем Александр Матросов.

Такой же подвиг совершили еще два еврея. Товье Райс и Иосиф Бумагин из Биробиджана. Из них только лейтенант Бумагин, имеющий русифицированную фамилию, был удостоен звания Героя Советского Союза. Посмертно, разумеется.

“Не лояльными” к советской власти именами и фамилиями обладали и те из еврейских летчиков, которые самоотверженно отдавали за нее свою жизнь, повторив подвиг капитана Гастелло: направили горящую машину в скопление вражеских войск — вместо того, чтобы покинуть ее с парашютом.

Это — Исаак Зиновьевич Прейсанзен, Исаак Моисеевич Бецис, Исаак Абрамович Иржак, Зиновий Абрамович Левицкий, Исаак Давидович Шварцман, Илья Борисович Катунин, Израиль Капелевич и Виктор Чернявский. Из них отмечен званием Героя один лишь Илья Катунин, по той же, вероятно, причине, — русификации фамилии.

Живее всего характеризует отношение к евреям такой, я бы даже сказал забавный случай, с великим партизаном земли русской Финкельштейном (Мирановичем). Его представляли к званию Героя Советского Союза пять раз. И все безрезультатно. Наконец партийные босы смилостивились над чрезмерно отважным евреем: откажешь ему в одном подвиге, так он тут же совершает другой, будто не сидится ему в каком-то укромном месте. И вот… на шестом заходе неравнодушный к подвигам Финкельштейн наконец-то получил звание Героя. Но теперь уже Героя Социалистического труда, когда, в послевоенные годы, был председателем колхоза.

Но уж совсем безобразно, подло, по-предательски коммуняги поступали с легендарными советскими разведчиками.

В тылу у немцев успешно функционировали три агентурные сети — Анатолия Гуревича и Леопольда Треппера, Шандора Радо и Яна Черняка. Все они, эти мушкетеры незримого фронта, были евреями. И несмотря на это, они действовали в самом пекле.

Первая агентурная сеть — это воспетая в романах и фильмах “Красная капела”. В нее, само собой, Штирлиц с малоразговорчивой связисткой Катей не входил. В нее входили разведгруппы Харнака и Шульце-Бойзена, а в Парижское ответвление — остальные евреи, во главе с Анатолием Гуревичем. Перечислим, чтобы сохранить имена для истории. Яков Бронин, Семен Гиндин, Александр Гиршфельд, Борис Гордон, Гиери Робинсон, Герш и Мира Сокол, Софи Познанская, Давид Ками, Герман Избуцкий, Вера Аккерман, Сарра Гольдберг, Исидор и Флора Шпрингер, Жак и Рашель Гунциг, Франц Шнейдер, Абрам Рейкман, Лион Грософогель, Лиана Берковиц, Гилель Кац, Жанна Пезан, Рита Арнольд.

В числе главных сведений, переданных этими евреями в Москву были: “План Барборосса” — с полным содержанием системы стратегического развертывания немецких войск накануне нападения на СССР, план “Блю” — о броске немцев на Кавказ в 1942 году, о прекращении наступательных операций на Ленинград.

По оценке адмирала Канариса, начальника Абвера, деятельность этой группы советских разведчиков стоила немцам 200 000 солдат. Поэтому не мудренно, что большинство из этих бойцов незримого фронта погибло, попав в руки гитлеровцев в 1942-ом году. А кто выжил… Тот, естественно, был наказан родной Советской властью. И командир “Красной капеллы” Леопольд Треппер (умер в Израиле, репатриировавшись на родину предков после отсидки в лагере), и Анатолий Гуревич, и Шандор Радо, и радист Рихарда Зорге — Макс Клаузен. Всех их кинули в ГУЛАГ, чтобы знали — по чем фунт лиха и зарубили на носу: “Родина помнит, Родина знает, г д е в облаках ее сын пролетает. В каких бы облаках ни пролетал, а с е с т ь придется обязательно. Не с я д е ш ь сам, так товарищи по-добрососедски помогут — п о с а д я т. Так-то, блин!”

Благодаря своей образованности и знанию языков многие евреи служили не только в разведке, но и в тех родах войск, где требовалось специальная подготовка на порядок выше, чем, допустим, в матушке-пехоте, — в оперативных отделах и штабах армий и дивизий.

Среди них были и два командующих армиями. Я.Г. Крейзер и Л. С. Свирский. 23 еврея командовали корпусами, 89 — дивизиями, 239 — полками, 87 — отдельными батальонами. Пять еврейских генералов были начальниками штабов фронта, десять возглавляли штабы армий, бесчетное число полковников, майоров, капитанов — штабы дивизий, бригад, полков, батальонов.

А если заводить речь о роли евреев — ученых, создателях отечественных самолетов, танков, артиллерийских установок, таких как Герои Социалистического труда Михаил Иосифович Гуревич, Семен Алексеевич Лавочкин, Жозев Яковлевич Котин, трижды Герой Социалистического труда Борис Львович Ванников…

Если заводить речь о евреях — руководителях авиационных, танковых, артиллерийских предприятий, таких как М.Б.Шенкман, В.С.Берман, И.М.Зальцман, Е.Э.Рубинчик, Б.А.Фраткин, Л.Г.Боярский…

Если заводить речь о евреях — руководителях автомобильной, судостроительной, металлургической промышленности, таких как П.И. Шварцбург, Е.А. Локшин, П.И.Коган…

Если заводить речь о них — о всех, то одними только фамилиями и именами мы заполним все живое пространство газетных полос. Куда же поместить тогда деятелей искусства и культуры, чьи имена просто-напросто у всех на слуху?

Уверен, и по сей день на слуху… Сомневаетесь? — “столько лет прошло!” Что ж, мы не гордые. Проверим… Я называю имя. А вы по ассоациации с именем откликаетесь эхом. Итак…

Юрий Левитан — передачи важнейших сообщений по радио.
Леонид Утесов — “Раскинулось море широко”.
Марк Бернес — кинофильм “Два бойца”.
Илья Эренбург — военная публицистика.
Василий Гроссман — роман “Жизнь и судьба”.
Александр Бек — роман “Волоколамское шоссе”.
Марк Фрадкин — “Песня о Днепре”.
Михаил Светлов — “Каховка”.
Маргарита Алигер — поэма “Зоя”.
Павел Антакольский — поэма “Сын”.
Вера Инбер — поэма “Пулковский меридиан”.
Сигизмунд Кац — песня “Шумел сурово Брянский лес”.
Матвей Блантер — песня “Катюша”.
Марк Лисянский — “Я по свету немало хаживал…”
Исаак Дунаевский — композитор.
Давид Ойстрах — скрипач.
Эмиль Гилельс — пианист.
Борис Пастернак — поэт.

Словами Бориса Пастернака, давшими мне название для этого очерка, я его и заканчиваю: “Но пораженье от победы ты сам не должен отличать”.

Аминь, евреи! Будем жить! Нам это от веку дано!

Дано…

“Но быть живым, живым и только,
Живым и только — до конца.”

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Ефим Гаммер: “Но пораженье от победы ты сам не должен отличать”

  1. А есть ли связь с потомками Мирановича (Финкельштейна)? Мой дед был командиром первой роты в его отряде. Хотелось бы знать больше о том периоде. А вдруг и фотки сохранились?
    В белорусском архиве есть документы по отряду им. Ворошилова. Карты боевых действий — рукой моего деда нарисованные. И списки бойцов отряда.
    Буду признателен за любую информацию.

    Дмитрий.
    dipol@kp.ru

  2. ДЕТИ ЕВРЕЙСКОЙ МАМЫ

    Светлой памяти
    Героев Советского Союза:
    подводников
    Израиля Ильича Фисановича,
    Вульфа Калмановича Коновалова,
    Самуила Нахмановича Богорада,
    катерника
    Абрама Григорьевича Свердлова
    и морских лётчиков
    Ильи Борисовича Катунина и
    Юрия Эммануиловича Бунимовича
    посвящается.

    Не с Архангельска и Мурмана
    Эти асы морской войны —
    Это дети еврейской мамы
    И твои Россия сыны!

    Внук аптекаря и раввина,
    Так откуда ж флотская стать?
    Но как меч Иисуса Навина
    «Щука» режет морскую гладь.

    Нет в роду адмирала-деда,
    Но не дрогнет в бою рука,
    Наводящая злую торпеду
    В сердце свастики — паука.

    Не вожмёт им головы в плечи
    Скрежет мин и снарядов вой,
    Пацаны из еврейских местечек
    Долг сыновний исполнят свой!

    От Исландии до Мурманска
    Слать на дно фашистских зверей
    За украинских, русских, армянских,
    За еврейских своих матерей!

    Вульфы, Залманы и Абрамы,
    Верю, слава их не умрёт –
    Эти дети еврейской мамы
    Твоя гвардия, Русский флот!

Добавить комментарий для Дмитрий Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.