Михал Михалычи

Александр Левинтов

Этот разговор у меня состоялся с одним уже очень старым человеком по имени Михал Михалыч. Знали мы друг друга давно, уже более тридцати лет, а потому, в нашем-то возрасте — чего уж лукавить? Разговор получился откровенный.

Мы сидели в уютном ресторане недалеко от Малекона, гаванской набережной, в районе 23-й авениды, и попивали крошечными чашечками лучший в мире, кубинский кофе. Занесло нас на Кубу разными путями: у меня — контракт, он — туристом.

— Мне было неполных 18, когда началась война. Мы только-только начали учёбу в школе НКВД — нас тут же собрали и направили весь курс в заградотряд: немец рвался, не встречая, практически, никакого сопротивления, к Ленинграду и был уже на подступах. Нас проинструктировали, как и что надо делать на передовой и отправили в окопы, на Лужское направление. Перед нами, в нескольких десятках метров, проходил передний край окопов.

Фронт замедлился у самого города: за нами были корпуса Кировского завода, продолжавшего выпускать танки, несмотря на артобстрелы и бомбёжки с воздуха. Фронт то отступал на три-четыре сотни метров, то вновь отодвигался, с огромными усилиями и немыслимыми потерями. И мы — то отступали под прикрытием переднего края, то двигались за ним, соблюдая дистанцию в 30-50 метров. Таким образом траншеи шли волнами наподобие морских: на километровом участке вглубь обороны их было не менее двух десятков, этих траншейных волн.

Я отвечал за отделение пехоты, расположенное прямо передо мной. Я должен был один удерживать этот десяток людей. Их затылки, прикрытые касками, были их единственной защитой от нашего заграждения: если кто-то поворачивался к нам лицом без приказа о передислокации, то получал пулю — таков был жестокий приказ и суровая необходимость войны. Мы обязаны были стрелять по своим.

Нас инструктировали и накачивали: в армии полно трусов, предателей и дезертиров, по сути только мы и сдерживали врага, не давая отступать нашим. Нам внушали презрение и ненависть к ним, сидящим в окопах впереди нас.

Немцев мы два с половиной года этой окопной жизни так толком и не видели: может раза два или три я видел их пехотную цепь в двухстах-трёхстах метрах от нас. Наша цель была не они, а те, что были прямо перед нами.

А те, что были перед нами, как мы вскоре узнали, были такими же как мы курсантами, но только ленинградской мореходки. Их также как и нас мобилизовали, дали винтовки и бросили против подступающих к городу немцев.

Волей-неволей мы стали узнавать их, ведь каждый день ты видишь эти каски и шинели под своим прицелом.

Нас и кормили получше, чем их, и обмундирование у нас было теплей и добротней, и, когда снимали на передышку, старались как-то развлечь. Мы понимали, что мы, заградотряды НКВД, гораздо важней, чем эти, впереди нас. Мы — надежный щит, а они, ведь они, если бы не было войны, плавали бы в заграницу, могли бы сбежать, предать — не только в военное, но и в мирное время.

Да, мы относились к ним с подозрением, ведь они в любой момент могли поднять лапы вверх или бежать с линии огня, но, с другой стороны, мы стали их узнавать по лицам, голосам, фигурам. Особенно мне запомнился один — коренастый, немного увалень. Его, как и меня, звали Мишкой. Изредка я ловил на себе его взгляд, немного испуганный, недоверчивый, даже злобный. Почему-то я думал, что он, несчастная пехота, непременно первым поднимет лапы или побежит, и потому я держал под прицелом именно его. И он это, конечно, чувствовал.

Немцы — это бездушный часовой механизм: артобстрел, авианалёты, радиопропаганда — строго по часам, независимо от погоды или дня недели, без выходных и отпусков.

В начале 44-го года наконец началось наступление: немец стал уже не тот и теперь спешно отступал, огрызался, но отступал. За пару недель мы продвинулись более, чем на сотню километров.

И в суматохе и судорогах наступления, в этих постоянных передвижениях я потерял примелькавшийся и пристреленный затылок того несостоявшегося морячка, Мишки: может, его убило, может, ранило — это становилось неважно, ведь фронт повернул вспять, на запад, к Эстонии, и дальше, дальше…

После войны я, уже став лейтенантом, сначала был направлен в Литву на ликвидацию «зелёных братьев», потом — на учёбу в ЛГУ, на исторический факультет, работал с архивами, восстанавливая историю участия Балтфлота в Великой Отечественной Войне.

В 1965 году при награждении нас медалями в честь двадцатилетия Победы, я неожиданно услышал: Вахмистров Михаил Михайлович и далее номер нашей части, нашего полка на Ленинградском фронте.

Я сразу его узнал — по затылку. Такой крутой, как у бычка, загривок, тот, что я видел изо дня в день из окопа заградотряда. Потом очередь дошла до меня. После вручений был банкет. Я подошёл к нему:

— Михаил Михайлович?

Он посмотрел на меня, совершенно точно также, как тогда, злобный, недоверчивый и месте с тем с потаённым страхом. Мы представились. У него — всего две фронтовых медальки и вот эта, новая. У меня уже тогда был — иконостас. Конечно, не то, что сейчас, но всё равно внушительный. И ещё — на левой руке двух пальцев не хватает. Такое обычное осколочное ранение.

Прошло еще несколько лет — и меня переводом направили в институт истории морфлота СССР. Я уже к тому времени стал доктором исторических наук. Назначили начальником отдела истории Балтийского морского пароходства. А начальником сектора у меня оказался — бывают же такие совпадения! — Вахмистров, тот самый. Кандидат наук и, в общем-то, толковый мужик, правда, сильно зашибал.

И как я ни старался наладить с ним отношения, всё смотрел он на меня букой. Уж сколько раз я, бывало, его однополчанином публично называл, и даже хотел своим заместителем назначить и назначил бы, если б он не безобразничал в пьяном виде.

А ведь мы с ним еще молодые были, еще и по полтиннику не стукнуло. У меня в этом отношении всё нормально: жена Люся, два пацана, оба уже в институте. А у Мих Миха, как его все в институте называли, ничего не сложилось: жил со старухой матерью, в коммуналке. Он ведь, Мих Мих, только со мной такой набычившийся был, а так — и в отделе и в институте его все любили за балагурство и отзывчивость — и на доброе и на всякие пакости.

Умер он рано, в самый разгар перестройки. Я тогда освобождённым парторгом института был. Пошла всякая гласность, «разоблачения», горлопанов развелось. Думаю, сейчас Мих Мих на мне отыграется, припомнит Ленинградский фронт: я ж видел, как его всего передергивало, когда я его однополчанином называл.

Нет, смолчал. Ни разу не выступил. В 89-ом умер. Я сам лично похороны организовывал. Умер — гол как сокол: ни семьи, ни жилья толкового, ни родственников, ни даже хоть каких-нибудь денег на сберкнижке. Так по-фронтовому и прожил всю жизнь. На поминках, в институте, я речь начал говорить, да как меня царапнуло, укор какой-то, — не договорил и, помню, я в тот вечер здорово надрался, непривычно для себя…

А через два года нас расформировали. Меня куда-то приткнули, но и то рухнуло, хорошо полковничья пенсия подоспела, ну, и кой-какие сбережения всё-таки удалось спасти от этих демократов, в камушках я их держал, как знал, что бумага — не деньги.

Стал в церковь ходить, но, так, скорей формально, привык к партсобраниям.

А только однажды, уж лет десять, как Мих Мих умер, приснился он мне. И такого наговорил… Поверишь ли?.. Понимаешь, я вдруг как вторую жизнь прожил, его жизнь, как он у меня под прицелом два с лишним года провёл — я их теперь сам провёл, под собственным прицелом. И все думы его окопные передумал. И послевоенные, и до самой смерти, а всё равно — окопные.

И так мне стало с тех пор нехорошо. На душе нехорошо. Будто точит меня что. Так-то, здоровье у меня в порядке, видишь, как ветерану, турпутёвку на Кубу дали. Мне уж за восемьдесят, а я — на самолёте через океан. В тропики. Дети хорошо устроились. Живём за городом, в коттедже. Славно всё: живи — не хочу. А только свербит и гложет то давнишнее прошлое и никак не отпускает…

— Да… вот оно как, с этими проклятыми войнами. Ни одна война никогда не кончается. Видишь тот столик в углу?

— Ага, странный: этот приколоченный над ним стул.

— Он так и называется: «Стол под стулом», самое дорогое и почётное место в ресторане. Забавная история…

— Расскажи.

— Это было примерно сто лет назад. Один молодой начинающий и, по-видимому, весьма талантливый журналист написал очень удачный репортаж об этом ресторане, который настолько понравился владельцу, что тот разрешил ему каждый день сидеть за этим самым столиком и писать свои очерки и репортажи хоть целый день.

Так длилось несколько лет. Журналист приходил в ресторан почти ежедневно, выпивал несколько чашечек кофе, иногда, рюмку-другую виски и стал своеобразной достопримечательностью ресторана.

Но тут началась война.

— Какая?

— Какая? Первая мировая, разумеется. Журналиста призвали в армию, и он в последний раз пришёл в ресторан. «Возвращайся живым» — пожелал ему хозяин ресторана. — «Клянусь, твоё место никто никогда не займёт, только ты».

Но журналист погиб на войне и не вернулся. Тогда владелец ресторана, чтобы исполнить данное слово, приколотил ножки стула к потолку над столиком. И теперь за этот столик сажают только самых почётных посетителей. Но стул погибшего журналиста уже никто не может занять.

— Смотри: тот журналист сто лет назад погиб, а его до сих пор и чтут и помнят, и ведь наверняка в этом ресторане и ремонты и перепланировки всякие были, а стул-то, а память — оставили. А что Мих Мих под прицелом годы просидел в окопах, только я и знаю и помню…

БЕЗ ВЕСТИ ПАВШИМ

Спите, герои, народы и жертвы,
Громкие крики и тихие души,
Спите, пусть ваши безвинные смерти
Тех, кто убил вас, тревожат и мучат.