Расшифровка записей производилась в 2012 году, когда отмечались Цветаевские юбилеи: 100-летие Музея изящных (ныне изобразительных) искусств, основанного И.В. Цветаевым, но не носящего его имени, и 120-летие его дочери, гениального поэта Марины Цветаевой. А дочери сотрудника и коллеги И.В. Цветаева, Даниила Тимофеевича Яновича, Неждане Даниловне исполнился 91 год.

Они были знакомы с потомками И.В. Цветаева

Юлий Зыслин

Часть первая здесь

Часть вторая
Беседа с Нежданой Даниловной Янович в её вашингтонской квартире
(Расшифровки аудиозаписи 20 января 2000 года)

Вместо предисловия

В 1990-е годы, ещё в Москве, занимаясь цветаевской темой, я несколько раз столкнулся с именем московского врача Лидии Александровны Тамбурер. И вдруг встретился в Вашингтоне с её пациенткой Нежданой Даниловной Янович.*

Мы оказались соседями, виделись несколько раз у неё дома, у меня в музее, на совместных прогулках. Человек высокой культуры, скромный и сдержанный, она не жаждала заняться воспоминаниями. Я знал от её дочери Ольги Янович, концертирующей скрипачки, которая выступала и у меня в “Вашингтонском музыкально-поэтическом клубе «Свеча»“, что Неждана Даниловна может рассказать много интересного про московскую интеллигенцию начала ХХ века. Постепенно мне удалось её разговорить, а однажды записать на магнитофон нашу довольно продолжительную беседу. У меня даже образовался небольшой архив её семьи.

Её отец Даниил Тимофеевич Янович (1879-1940) был видным этнологом, коллекционером, музееведом**. Он некоторое время работал под началом Ивана Владимировича Цветаева в Румянцевском музее и в Музее изящных искусств им. Александра III. Видимо, они общались семьями. Это был общий круг московской научной и культурной русской интеллигенции начала ХХ века. В советские времена Янович трижды арестовывался и погиб в ГУЛАГе.** Дополнительно отмечу, что Неждана Даниловна Янович и особенно её мать, Ксения Никифоровна Пейч, много общались со старшей дочерью Ивана Владимировича Цветаева Валерией и с его другом, Лидией Александровной Тамбурер.

Привожу аудиозапись самой продолжительной нашей беседы (1,5 часа), состоявшейся в пригороде Вашингтона 20 января 2000 года на её квартире. Тематика нашей беседы всё расширялась и расширялась. Кроме имён семьи Цветаевых, прозвучали имена Пушкина, Гоголя, Серова, Луначарского, Обуховой, Пастернака, Скрябина, Гнесиных, Маяковского. Вспомнились особенности жизни в России в 1920-е, 1930-е и 1940-е годы. Но главным героем оставался её отец, Даниил Тимофеевич Янович.

Расшифровку записи просмотрела старшая дочь Нежданы Даниловны, Анна Яковлевна Рецкер, и сделала ценные замечания и поправки, за что ей наша большая благодарность.***

Расшифровка рабочей аудиозаписи

Ю.З. Неждана Даниловна, аппаратура налажена. Можно говорить.

Н.Д. Для начала и в качестве вводной части я хочу сказать, что мои родители по профессии этнографы. Отец был этнограф. Мать — специалист по художественной вышивке всех российских губерний. Мой отец, который родился в 1884 году (по уточнённым данным он родился в 1879 году***), окончил антропологический факультет МГУ. Там сейчас есть антропологический музей. В этом музее есть несколько коллекций отца: изделия из кости самых северных районов России. Под руководством Ивана Владимировича Цветаева папа работал в Румянцевском музее. Это были 1910-12 годы. Имел он также отношение к детищу Ивана Владимировича Цветаева — Музею изящных искусств, где папа консультировал по этнографическим вопросам, так как он был глубоко эрудированный человек, знал не только Россию, но и другие страны и смежные профессии. Иван Владимирович Цветаев дружил с моим отцом, покровительствовал <ему>, любил <его>, хотя отец был много его моложе. Мы были знакомы с семьёй Ивана Владимировича Цветаева, в основном с семьёй его старшей дочери Валерии Ивановны. Валерия Ивановна Цветаева была замужем за преподавателем латыни Сергеем Асоновичем Шевлягиным. Это был её второй брак. Он преподавал латынь в МГУ и в различных гуманитарных ВУЗах Москвы. Ещё в 1939 году, в 1940-м, может быть, и в 1950-м моя мать и брат, уже потом мой муж и маленькая дочь, старшая, бывали у Валерии Ивановны.

Ю.З. В Тарусе?

Н.Д. Нет, в Москве, в Лялином переулке, недалеко от Курского вокзала. Квартира эта была коммунальная. Занимала Валерия Ивановна одну комнату, метров этак 20. Справа на стене висел большущий портрет <первой> жены Ивана Владимировича, матери Валерии Ивановны. Очень красивая дама в чём-то голубом. Сидячий портрет.

Мой <отец> был уже во второй раз в ссылке. Мы с матерью бывали в гоcтях у Валерии Ивановны. Ходили за советами различными, просто разговаривали. Валерия Ивановна, её муж, в частности, помогали нам с мамой составить текст прошения по поводу пересмотра дела моего отца в 1939 году. Текст этого прошения я возила в Министерство внутренних дел. Всегда, всю жизнь недоумеваю, как это мама могла меня одну пустить туда, в это логово. Но это было. Прошение не имело ходу, как и всё… И отец погиб.

В книге «Иван Владимирович Цветаев создаёт музей» есть семейная фотография, где на заднем плане стоит человек, лет так тридцати. Одно время в нашей семье думали, что это отец. Потом мы сообразили, что он там быть не мог, но сходство поразительное.

Валерия Ивановна часто рассказывала о своей сестре Марине Ивановне. Отношения там были не очень тёплые, даже уже в зрелом возрасте. Несмотря на это, Валерия Ивановна, хотя и боялась переписываться с Францией, собирала какие-то <стихи Марины Цветаевой>, наверно, с младшей сестрой Анастасией Ивановной составляла сборник ранних произведений Марины Цветаевой.

Бывала я также в Тарусе. Помню дом Валерии Ивановны и Сергея Асоновича, утопающий в розах. Судьбу этого дома я не знаю.

Отец мой был этнографом, много ездил по районам Дальнего Севера. Покупал для московского музея изделия из кости, дерева, бересты. Пояса, рукомойники навесные и другие предметы быта. Ряд лет он работал в Третьяковской галерее, помимо Румянцевского музея, во дворе которого меня часто оставляли играть.

Мой брат Ярослав Данилович Янович — по специальности ландшафтный архитектор-реставратор. Под его руководством, как я поняла из разговоров с ним, я как-то не уточняла это в своё время, он возглавлял небольшую реконструкцию дома Пастернака в Переделкине и всего этого участка, садово-огородного, и принимал кое-какое участие в интерьере <музея> (вероятно, это всё шло под его руководством). Вот так.

После кончины Ивана Владимировича Цветаева мой отец ещё несколько лет работал в Румянцевском музее. У моего брата в Москве есть фотография залов музея, сделанная в 1917 году, когда громили и разбивали витрины. Эта фотография — кошмарная. Фарфор… На полу валялись различные предметы экспозиции. По приказу Луначарского это бесчинство было прекращено.

Мне жаль, что мои воспоминания о дочери Ивана Владимировича лишены больших фактических материалов. Я только вспоминаю, что Валерия Ивановна как-то говорила, что она комплектует сборник поэтических трудов Марины, относящихся к её раннему творчеству.

Могу ещё добавить кое-что о моём отце. Мой отец погиб в Караганде, в лагере «Долинское». Там было много разбросано лагерей. Он был избит за то, что во время этапирования стал душить конвоира, который ударил слабого старика. Мой отец получил сильный удар в голову. Ночами у него были тяжёлые приступы. Но днём его использовали на работах в конторе, т.к. у него был сильный ревматизм. Его не ставили на работы <на улице>, на местности. Даже в ссылке в Красноярске (это первая ссылка была), он работал в библиотеках и музеях, ему давали разрешение на недлительные командировки в окрестности Красноярска по линии этнографии.

Есть его обширные дневники, день за днём, все события, в которых описаны собранные предметы, могильники, в основном раскопки. С зарисовками. Всё это ещё в пору его работы для музейного фонда. Что бы ещё рассказать?

Есть такая книга Сергея Романюка «По землям московских сёл и слобод».**** И вот там в статье о Воробьевых горах есть следующие слова: «3 августа 1924 г. в селе Васильевском (это Мамонова дача в Белых горах) открыли Центральный музей народоведения — Этнопарк, в котором демонстрировались предметы промыслов, одежды». <Многие> коллекции собраны были моим отцом и матерью. И в этом музее на Воробьёвых горах мой отец был хранителем. Там же в 1927 году была постоянная этнографическая выставка. Этот музей просуществовал до войны. Потом его передали в Ленинград. <Московский> музей был исключительно интересным. Есть фотография: отец стоит на фоне больших стендов с предметами этнографии, и рядом с ним целая группа представителей инородцев (как тогда говорили) различных районов Севера. Чукчи стоят, эскимосы, в общем, всё очень интересно было.

Ю.З. Спасибо. У меня возникло несколько вопросов. Первый вопрос по поводу вашего рода. Ваш отец, ваша фамилия, откуда это?

Н.Д. В Ленинской библиотеке (ныне РГБ. — Ю.З.) есть отдел геральдики. И там есть огромнейший альбом с указанием гербов. Это мне уже мать рассказывала, что там есть герб семьи Радвона-Яновича. У моего отца по линии его отца, Тимофея Даниловича Яновича, судьи, были корни в Литве. Упоминание о семье Яновичей (впоследствии первая часть фамилии была отброшена, так как отец беспокоился, что из-за отношения к Литве будут неприятности в советское время, он это отбросил и фигурировал везде как Янович).

Ю.З. Аристократический род был?

Н.Д. Нет, это был разночинный род. Литовские какие-то пра-пра-прадеды были фермерами. Есть картина, нарисованная маслом, где сидит один из представителей Радвон-Яновичей в цыганском платке, такой солидный, скуластый, северного типа человек. В нашем генеалогическом дереве, на самом верху стоит 1725 год, петровские времена. Это уже московский Янович. От него идут разветвления до последних моих близких.

Ю.З. Его звали Даниил, или Данила?

Н.Д. Его звали Даниил Тимофеевич Янович. Отец его был судьёй. Последние годы он работал во Владимире, где кончал гимназию мой отец. <Дед> скончался от инфаркта, и отец не был призван в армию в царское время, так как он остался единственным кормильцем семьи. Ему было 19 лет.

Ю.З. Кстати, род Цветаева тоже из Владимира.

Н.Д. Да. И вот я даже думаю, что какие-то знакомства были и в старину. Потому что очень уж были хорошие, тёплые отношения <между Иваном Владимировичем и Даниилом Тимофеевичем>. Когда отец заканчивал Московский университет, он уже был в хороших отношениях с Иваном Владимировичем. Отец был необыкновенно интересным этнографом, активным, думающим. Кроме того, он знал ещё и много иностранных языков, европейских. Знал иврит. Читал свитки. Читал Библию в оригинале. Когда его последний раз арестовали, мы жили в коммунальной квартире, обыск был не очень тщательный. Но на столе, он как раз вечером накануне читал какой-то свиток на иврите, на коже… И, значит, разбирал. Этот свиток, конечно, конфисковали, потому что он для них был так заманчив, чужой язык, иностранный, мало ли что, какие слова там были написаны.

Ю.З. Крамолу искали.

Н.Д. Да, это была беломания (наверное, Неждана Даниловна имела в виду что-то наподобие шпиономании, только в отношении белых. — Ю.З.) такая. Ещё было два перстня и геммы, перстни-печатки. На них тоже были какие-то арабские надписи. И их тоже забрали. Единственные вещи, которые у нас конфисковали. Не такое уж опасное лицо был мой отец, чтобы неповерхностный (<тщательный>) обыск проводить.

Ю.З. Вы не помните, когда первый раз его арестовали? Его же 2 раза арестовывали.

Н.Д. Он был арестован три раза. Первый раз он был арестован и пробыл …., наверно, это был 1920 год (это был 1925 год***). Его выпустили через 3 месяца по ходатайству Луначарского.

Ю.З. А что ж ему предъявили тогда?

Н.Д. А то же. Всё доносы были. Он был человеком очень ярким, яростным русофилом, наверно. Вступал иногда в споры. По линии даже этнографии. До последних дней писал только с твёрдым знаком. Мы получали из ссылки открытки, некоторые у меня сохранились. И там были слова с твёрдым знаком.

Ю.З. Марина Цветаева тоже долгое время…

Н.Д. Среди интеллигенции было такое настроение. Это был первый арест. Луначарский с большим интересом относился к деятельности моего отца: музеевед и т.д. Луначарский и его жена, актриса Наталья Розенель были люди образованные. Кстати эту Розенель (моя мама тоже её часто вспоминала. — Ю.З.) люди с юмором называли «ненаглядное пособие Наркомпроса». Второй раз отец был арестован, когда мне было лет 9, я родилась в 1921 году, т.е. в 1930 году. Он был некоторое время в Бутырской тюрьме, куда мы ходили с матерью. Осталось гнетущее впечатление на всю жизнь. Там во время разговора за сеткой стояли заключённые, которых перед ссылкой (перед этапом?) посещали семьи. Здесь мы узнавали, что нужно передать, какой приговор. У отца был приговор на 10 лет ссылки.

Ю.З. И что же ему предъявили?

Н.Д. Это не была контрреволюция. Были какие-то другие слова: «Представляющий опасность».

Ю.З. Контрреволюцию они писали позже.

Н.Д. А во время этого свидания, перед ссылкой отца, заключенные стояли за сеткой, кричали, и поэтому было плохо слышно, т.к. на всю <мощь> был включен репродуктор с каким-то шумом, чтобы не очень могли активничать и те, кто пришли, и те, кто за сеткой стоял. Это было второе свидание перед ссылкой отца. Он прожил в Красноярске до 1934 года. В 1934 году он приехал, и когда его мама встречала на вокзале, то все кругом удивлялись, что за груз везёт этот маленький бородатенький человек с яркими голубыми глазами. А это были сани, колёса, всякая этнографическая утварь, которую он насобирал на последние гроши. (Он там чуть не заболел цингой от голода. Мы посылали ему посылки под Красноярск). Всё это было в нашу коммуналку ввезено. У нас дома стояли горы всякой утвари, которую потом по настоянию моей мамы пришлось бесплатно отдать в музей в Москве. Сани очень хорошие были. Розвальни такие.

Потом, когда я в школе была ещё, в 1937 году родился мой брат Ярослав Данилович. Он был совершенно очаровательный мальчик. Когда ему было 9 месяцев, отца арестовали и конфисковали библейский свиток на иврите и два перстня-печатки с арабскими шрифтами. Очень красивые они были. С камнем… Как он называется?

Ю.З. Сердолик?

Н.Д. Да, сердолик, один был желтоватый, другой тёмный и на нём были рельефы, не рельефы, а вдавленности, поскольку это были печатки. В московской тюрьме отец был недолго, его сразу выслали в Караганду, где была сеть лагерей. П/отделение «Долинское», я помню.

Ю.З. В Москве, в ДК МЭЛЗ (у меня там был «Музыкально-поэтический клуб— салон «Свеча»»), когда началась перестройка, был первый открытый большой вечер о ГУЛАГ’е. В фойе висела огромная карта СССР, где отмечены были 300 лагерей по всей стране. Из Москвы шли стрелки к соответствующим жирным точкам на карте.

Н.Д. Была возможность в недавние годы получить реабилитацию. И он бы получил её, он же не был шпионом. (Справка о реабилитации была получена в 2006 году по моему запросу в ФСБ России. — А.Рецкер***).

Ю.З. Забирали интеллигенцию.

Н.Д. Да, забирали интеллигенцию. Он много знал и разговаривал, знал языки. Мы с братом поставили вопрос перед мамой: давай добьёмся реабилитации. Но мама сказала, что она не хочет возиться с этими омерзительными органами и мне категорически запретила. Так что реабилитации мы не получили.

Ю.З. Я бы хотел вернуться к фотографиям.

Н.Д. Вы меня спросили об этнографических сборниках. В 1985 или в 1986 году к нам приехала, созвонившись с моим братом, из Ленинграда, из музея этнографии, молодая особа, специалистка по какому языку народов Севера и попросила составить биографию моего отца для публикации. Первый выпуск сборника этого музея я видела в <русском книжном> магазине Камкина (в США). Но там ещё не было об отце. Там было о крупных этнографах, которые уже вернулись из ссылок (лагерей) и много <ещё> сделали в науке. Но моему отцу фактически не дали жить. Он бы очень много сделал. <Позже> эта дама, Новикова <сообщила нам>, что биография отца, которую мы с братом составили, уже передана в музей. Наверно, появится в каких-то очередных сборниках. В Москве ещë есть одна книжка «Московские говоры» (она у меня была). Там приводятся потешные примеры разговоров купцов, торговцев, крестьян, на рынках. В частности, есть рассказы о библиофилах, в числе которых находился и мой отец. На ул. Герцена (Большая Никитская ул.) есть букинистический магазин книги. Он затиснут между двумя большими домами, маленький <такой>. В этом сборничке «Москва и говоры» (я не помню точное название) было упомянуто имя моего отца, который помогал состоятельным библиофилам подбирать различные книжные коллекции. Это было в молодости, он ещё учился в университете тогда, Данила его все звали, получал какую-то мзду за это. Надо было как-то зарабатывать, время было голодное.

Ю.З. Я хотел бы вернуться к фотографии 1903 года, которая в книге Цветаева. Русский пансион (в Италии). Вы сказали, что человеку, очень похожему на вашего отца — 30 лет, значит ему в 1903 г. 19 лет. Он родился в 1884 г. (по уточнённым данным он родился в 1979 г.***, т.е. в 1903 г. ему уже 24 года. — Ю.З.). Это группа революционеров, где Марина и Анастасия Цветаевы услышали всякие революционные речи, <увидели> статьи и проч. У вашего отца были братья?

Н.Д. Нет. Братьев не было. Лёва умер в малолетстве. Мой отец тогда в Италии не мог быть. Вот на фотографии с нацменами… папа в пиджачке, сшитом моей матерью. Голубой, в серую клеточку. Это я хорошо помню. Вот такой был Даниил Тимофеевич Янович. Причём у него на мизинце правой руки был длинный ноготь. Он говорил, что это в память об Александре Сергеевиче Пушкине. А вот фотография мамы. Красавица, правда? Это я в военные годы. Я была сначала солдатом, потом офицером.

Ю.З. Теперь я хочу спросить о вас, только коротко, пожалуйста. Родились в 1921 году, кончали Иняз?

Н.Д. Я училась в школе в Мерзляковском переулке, где в дальнейшем, после моего окончания, учились все правительственные дети.

Ю.З. 110-ая школа? А моя жена училась в 100-й, что рядом.

Н.Д. 110-ая.

Ю.З. А в Мерзляковском жили Елизавета Эфрон, Анастасия, Ариадна и Марина.

Н.Д. Всё сходится. Жили мы на Никитском бульваре, д.7А. Дом, где умер Гоголь. С наружной галереей на первом этаже. Задняя часть дома была выше, и там, на антресолях, была наша квартира о трёх комнатах. Сейчас этот кусок дома уже снесён.

Ю.З. Я прекрасно знаю это место. В конце бульвара, у Никитских Ворот жила моя невеста, ныне бабушка моих 4 внуков. А на Арбате, в д. 35, кв. 34, я подолгу жил у моей родной тёти.

Н.Д. А над антресолями был чердак. Там хранилась мебель с первых этажей, где жил Гоголь. У нас даже, у моего брата, наверно, есть гоголевские кресла. Но точно я этого сказать не могу. Отец, конечно, с этого гоголевского чердака кое-что забрал в свою комнату. <Чердак> был открыт, дверь не имела замка. Всё там было свалено.

Ю.З. Дальше вы поступили в Инъяз?

Н.Д. Затем нас оттуда, когда папу арестовали второй раз, выселили. Весь дом. Он тогда принадлежал Третьяковской галерее, где отец работал. Всех жильцов выселили к Красным Воротам, в Орликов пер., д. 19, в коммуналку.

Ю.З. А я-то жил недалеко, на Чистых прудах, и школа моя была в Большом Козловском пер., № 310.

Н.Д. Так я в этой школе <тоже> училась. 310-я школа. Красная, кирпичная.

Ю.З. Нет, белая, двухэтажная. Красной была 314-я школа, рядом с 310-й. В 314 школе общественную работу проводила моя мама.

Н.Д. Двор был общий.

Ю.З. Да. Двор у этих двух школ был общим. Ещё немного — и мы окажемся родственниками.

Н.Д. У Красных Bорот у нас была большая комната. Но в квартире не было кухни. Раньше в этом здании была реальная гимназия. У нас отобрали 12 кв.м под кухню, несмотря на то, что мама как художница имела право на дополнительную площадь. Из этой комнаты отца арестовали в 1937 году в третий раз. В 1940 году я окончила десятилетку. Я поступила в Институт иностранных языков с очень хорошими оценками. Когда мы сдавали экзамены за 1 курс, началась война. Нас погнали копать рвы.

Ю.З. Моя сестра 1922 года рождения училась тогда в ИФЛИ, и их погнали рыть рвы под Смоленск, а я был в школьном лагере под Подольском.

Н.Д. Мы работали: делали эскарты и контрэскарты. Оттуда, когда началось наступление на Москву и в Филях уже ловили лазутчиков и языков, моя мать и некоторые другие матери отправились на поиски своих детей. Всех нас с разрешения… и вместе с комсоргом они увели в Москву, так что мы избежали больших столкновений в районе Филей. Сейчас там ничего не узнаешь: всё холмы, холмы, холмы, дома, дома… Когда я вернулась в Москву, институт был весь раздроблен. А директор по фамилии Желдок бежал, бросил институт. В это время занятия ещё продолжались, и к нам пришли из Министерства обороны два капитана. Один по фамилии Шмидт, сын какого-то посла, по-моему. Для отбора студентов для Минобороны. Нас проверили на знание языка, по разговору, по материалу. И мне, и ещё 3 студенткам предложили перейти в Военный институт иностранных языков. Посоветовавшись с нашими знакомыми, которые занимали высокое положение, мы с мамой дали согласие о моём вступлении в ряды Красной Армии. Очень скоро, будучи уже студенткой Военного института языков, я была эвакуирована в Куйбышев вместе с этим институтом. По уровню моих знаний английского языка меня с 1 курса перевели на 3-й. И дали мне преподавать грамматику. Когда мы вернулись в Москву, я встретила там моего будущего мужа, человека намного меня старше. Меня поставили работать в управление по репатриации при Минобороны. Это было кляузное место, потому что никто из оставшихся в <немецком> тылу и попавших во французскую армию <возвращаться в СССР не хотел>, а американцы, когда высадились, тоже людей забирали. Наши требовали вернуть, а те знали, что люди не хотели возвращаться, потому что тех, кто возвращался, расстреливали как изменников <родины>. Здесь я проработала 1,5 года, мы все были военнослужащими, лейтенантами, ст.лейтенантами, сидели в отдельной комнате (там были специалисты по нескольким языкам, по английскому — я). Немки наши переводили документы по фашистским лагерям в Европе (Аушвиц и др., немцы скрупулёзно подводили итоги тому, сколько людей они уничтожили и какой национальности).

Генерал-майор, толстый, лысый, симпатичный человек по фамилии Голуб, не позволял себе вольности с нами, девочками, хорошо к нам относился. И вот однажды приходит ко мне в комнату посыльный и приглашает на первый этаж в комнату номер такую-то. Я, никому не докладывая, потому что мы свободно там действовали, спустилась в эту комнату. Дверь обита коленкором. Вошла, постучавшись в косяк, в длинную, тёмную комнату с одним окном, где стоял стол. И сидит майор. Держит какие-то бумаги, а у меня дальнозоркость, я увидела, что это моё личное дело. Он остановился на материалах о моём отце. И говорит: «Вот у вас был репрессирован отец. Почему вы нигде об этом не упоминаете?» И тут я сочинила легенду, прямо экспромтом. Я говорю, что, понимаете, в 1937 году мой отец уехал куда-то из Москвы, и затем мне мать сообщила, что он там скончался. Мы пригласили друзей, помянули его, и я не знаю, по какому поводу он оказался в Твери или Владимире. Какой-то ему был подан сигнал уехать из Москвы, фактически он не уезжал, а в 1937 году был арестован. Эту легенду внесла в свою автобиографию. А этот майор, значит, водит пальцем по всем датам и говорит: «Я вам не верю». И тут я пошла ва банк. Я говорю ему, что живу по такому-то адресу с матерью и маленьким братом (ему тогда было года три уже или четыре). Я живу там, в коммунальной квартире, и вы можете навести справки. Я рисковала всем, вплоть до расстрела. Но поскольку я говорила спокойно, майор этот, видимо, всё моё обоснование мимо ушей пропустил. Он меня отпустил: “можете идти”. Я пошла наверх, и моя подруга Марианна Гершензон, <которая работала> с французским языком, говорит: «Иди, доложи генералу, что тебя туда вызывали». Я пошла. Генерал снял трубку и чёрными омерзительными словами, очень цветистым матом покрыл этого майора. И сказал ему: «Ты моих девок не смей трогать. У меня все проверенные, чистые, великолепные специалисты. И чтоб я твоей ноги здесь, с твоими энкаведешными делами не видел больше». И эта дверь с коленкоровым покрытием исчезла через 2 дня. Он его выгнал. Но меня спрашивал. А я повторяла свою легенду.

Ю.З. А Гершензон из тех?

Н.Д. Нет, отец её был лекарем, тоже был арестован, но её держали, уж очень хороший была переводчик.

Ю.З. Сволочи, не могли найти спецов без арестованных родственников — сколько было арестовано достойных людей, и они знали, что это по существу не помеха.

Н.Д. Мы много переводили материалов по американской армии, по танкам, (были танки, которые благословил на производство Черчилль в Англии). Американцы их также покупали. По этим танкам была масса документов. Мы обязаны были всё это переводить, что мы и делали для Минобороны.

Ю.З. Вы за это зарплату получали?

Н.Д. Зарплата была хорошей. Содержание было. Мы получали пайки, которыми я кормила всю семью (фактически три семьи). А затем, когда я соединилась со своим мужем в браке, у меня должен был родиться ребёнок (Аня). Был кросс. Я, будучи на седьмом месяце беременности, получила первое место по институту. А потом по настоянию матери мне пришлось сказать, что я беременна. Генерал вызвал меня, назвал дурой: «Могла погубить ребёнка, что ж ты ничего не сказала? Первое место. Твой портрет будет висеть». Когда родилась Аня, мой муж тоже работал в этом институте как гражданский. Его вызвал генерал и говорит: «Что ж ты на старости лет с такой девчонкой связался?» Он ответил: «ЛЮБОВЬ». Всё объяснил. Затем я демобилизовалась. Потом были две работы: 1-я — в Институте иностранных языков. Ане было 1,5 года, я ещё в школе немножко работала — это был ужас — это были мужские школы. Я там жаждала крови, но дело своё делала. А потом по рекомендации того самого Шмидта я попала в пединститут, сразу стала ст. преподавателем и там работала 7 лет. А когда там было большое сокращение, меня как замужнюю, сократили. И я попала, по рекомендации опять же Шмидта и ещё Зои Михайловны Цветковой, которая была большим другом цветаевской семьи, в МГУ. Цветкова была методистом по английскому языку. У неё в Тарусе была дача. И она очень хорошо знала Валерию Ивановну и её мужа, Сергея Асоновича Шевлягина. Она порекомендовала меня в Институт восточных языков, где я встретила всех, с кем я училась в военном Инъяз’е, вплоть до ректора. Это были все мои друзья, с которыми мы когда-то вместе заканчивали институт, но после этого друг с другом не виделись. Там я доработала до пенсии.

Ю.З. Кстати, в Нью-Йорке живёт писатель и переводчик с итальянского Лев Вершинин, который окончил этот же институт и в своё время общался с Анастасией Цветаевой. Я хотел бы вам ещё сказать, в связи с вашим последним сообщением, что я также на днях встретился с человеком, который родился в Тарусе, во флигеле дома деда Марины Цветаевой. И он, наверно, знает эту Зою Михайловну, потому что его отец был директором тарусской школы № 1. И второе. Была статья в Нью-Йорке о женском творчестве — о Марине Цветаевой, Анне Ахматовой, о других женщинах — я встретил женщину, которая, по её словам, имеет фото дома Валерии Ивановны в Тарусе. Потому что в этом доме, в этом дворе устраивали вечера, связанные с Рихтером, Паустовским и др.

Н.Д. У З.М. Цветковой там был дом, принадлежавший, по-моему, её мужу. У неё есть наследники, дочери, которые, может быть, живы.

Ю.З. А как звали вашего мужа?

Н.Д. Яков Иосифович Рецкер. Он был крупным филологом, основателем и основоположником теории перевода <иностранной литературы>, переводчиком, составителем словарей — личность очень незаурядная. О нём есть статьи. У меня и моей младшей дочери Оли есть одна: я её дам вам почитать. Статья очень интересная. Она написана его учеником, нашим другом.

Ю.З. Теперь вернёмся к Валерии Ивановне. Я помню, когда мы первый раз с вами говорили, мы вышли случайно на эту тему; вы сказали, что вы у неё <бывали> в студии в Лялином переулке, в еë квартире. Она с вами занималась какими-то движениями, танцами.

НД. Там у неё была маленькая комната. Поэтому там никаких занятий происходить не могло. Она, вероятно, где-то имела какую-то комнату, может быть, и зал какой-то при балетной школе. Я так думаю. У неё занималась и <Ольга> Лепешинская, одно время знаменитая балерина. А до неё ещё Гельцер. Они не были босоножками, но они тренировались у неё. А Валерия Ивановна брала к себе 2-3 человека, кружочек такой в комнате оставался. Она занималась коррекцией походки, и моя мама, поскольку я косолапила одной ногой, привела меня как-то к Валерии Ивановне и говорит: «Поправьте что-то».

Ю.З. Это было до 1930 года?

Н.Д. Нет, это было позже. Мы уже переехали. Мне, наверно, было лет 9-10. Мы жили у Красных Ворот. И ходили к ней заниматься.

Ю.З. На каком-то вечере в ДМЦ промелькнуло, что Валерия Ивановна переехала в Тарусу в 1929 году, потому что ей посоветовали лечь на дно. Уже многих забирали.

Н.Д. Но квартира у неё оставалась. Мы бывали у неё и в 1937 году, когда отца арестовали. После ареста мы пошли туда, к ней. Здесь, в Москве. И в 1938 году, когда мой брат был маленьким, мы с мамой ходили показывать <ей сына> Даниила Тимофеевича. Когда я вышла замуж за Якова Иосифовича Рецкера, мы приводили к ней Анечку. С ранней весны и всё лето, вероятно, они жили в Тарусе. В это время мы не встречались. Мы встречались только зимой.

Ю.З. Хорошо. Понятно.

Н.Д. Я у неё немного позанималась в её комнате, по её методе, чтобы не косолапить. Но это скорее были не занятия, а дружеские рекомендации с небольшими упражнениями.

Ю.З. Что вы помните? Как она выглядела, какая у неё была манера говорить? Обаяние. Вы много лет её знали.

Н.Д. На фото в этой Цветаевской книге видно, что она была очень миловидной. Она была похожа на портрет своей матери, который висел у неё. Огромный портрет, прямо до самого потолка.

Ю.З. Сидячий? Это не тот, что был в Трёхпрудном, стоячий?

Н.Д. Нет, нет, нет. Это был сидячий портрет. Куда делся этот портрет? Может быть, он был потом продан? Это было художественное произведение. А Валерия Ивановна обладала необыкновенной миловидностью, милой улыбкой, невероятно красивым московским говором. Манера говорить у неё была, как у всей настоящей интеллигенции, медленная, не то, что моя трещотка, <она была> очень доброжелательна. У неё был совершенно очаровательный муж, Сергей Асонович, с которым мой муж работал в Институте иностранных языков, а я у него латыни училась. Сергей Асонович всегда любил показывать… У них стояло там бюро из красного дерева, и он показывал: «Это бюро мне подарил отец, когда в 7 лет я поступил в гимназию. Это бюро пришло со мной и в женитьбу. Мы с Валерией Ивановной здесь пишем письма и т.д.».

Там ещё стол стоял, сводчатый, необычный. Это был доходный дом какой-то. Стол стоял между двумя окнами, и всегда Валерия Ивановна выставляла печенье и чайничек.

Ю.З. Она ещё рисовала. Или она коллекционировала открытки?

Н.Д. Мама говорила, что Валерия Ивановна — очень интересный человек. Сергей Асонович приглашал. Мы с мужем к ним приходили потом. Но всё как-то растерялось. Может быть, они перебрались в Тарусу. Жили там последние годы. Я не знаю. Мы потеряли друг друга.

Ю.З. Это естественно. Но у меня есть ещё некоторые вопросы. Ещё раз моя просьба. Если ваш брат сюда выберется, чтобы он прихватил фотографии.

Н.Д. Мама уничтожала всё, что могло вызвать подозрения. У нас была великолепная финка. Финский нож. С дивной резьбой на ручке. Инкрустированная такая. Мама её выбросила в Москва-реку. Потом мама ещё выбросила в Москва-реку отцовскую студенческую шпагу. Она боялась.

Ю.З. В те времена за сохранение фотографий Гумилёва сажали в тюрьму. Их уничтожали, в результате так мало сохранилось его фотографий.

Н.Д. Ещё был такой интересный эпизод. Шёл 1937 год, последний арест моего отца. Мой отец был посажен из-за его аспиранта, которому он помогал писать диссертацию по этнографии при Московском университете. Этот молодой человек очень часто у нас бывал. Он был яркий, русский. По имени Николай. Моя мама, будучи человеком чутким, осторожным, запрещала отцу и нам при нём вести разговоры. Был у нас знакомый Воейков, тоже этнограф и историк, этот Воейков всю жизнь при советской власти притворялся глухим. Его никогда никто не проверял. Он приставлял руку к уху. Дескать, я ничего не понял. Таким образом он уцелел, наверно. У Воейкова была изумительная фамильная библиотека, которой пользовался мой отец, приводя этого аспиранта. Этот аспирант на папу донёс, вероятно, для него это было нормой, и мой отец попал. Воейков через несколько дней пришёл к нам и сказал: «У меня был данилин аспирант и сказал, что это он донёс. У него сильное нервное потрясение». И перечислил, кого по его указке арестовали. Мама спросила, как вести себя, когда он здесь появится. А ещё через месяц Воейков приходит и говорит, что этот Николай повесился.

Ю.З. Его, наверно, вынудили доносить. Они умели <вербовать>…

Н.Д. Вот человек, по воле которого мой отец был арестован, сам погиб.

Ю.З. У меня вопрос по Румянцевскому музею. Этнографический фонд был отдельно от музея. Или это было внутри Румянцевского музея?

Н.Д. Фонд был в музее, а отдельно был ещё этнографический музей. В Москве был ещё такой музейный фонд, который ведал командировками и учётом всех экспонатов и т.д.

Ю.З. Вроде бы мои вопросы иссякли.

Н.Д. Ещё, наверно, интересен такой эпизод о моём отце. Он ездил на острова Северного моря. По этнографическим командировкам. Может быть, от Третьяковки, или от Румянцевского, я уже всех дат не помню. Как-то он попал в район с ненцами самоедами. Туда он был командирован для сбора изделий по резьбе по кости и сделанных из оленьих шкур. Башлыков и всяческих одежд, вышивок. Там было много бисером вышито. Один мальчик-самоед, которому мой отец подарил перочинный нож, повёз папу на самоедское кладбище. На санках, на оленях. Показать ему, как это всё выглядит. Это был огромный участок, где на могилах стояли идолы, высеченные из дерева. Все они были примерно одинаковые. Усечённые, с резкими линиями. Руки прямо. Мой отец, движимый неимоверным желанием заполучить один из этих идолов, украл его с могилы. В это время из какой-то снежной кучи выскочил сторож без ружья и стал кричать. Отец с мальчишкой удрали, и отец привёз этого идола в Москву и не сдал в музей. Был риск. Идол остался у нас, и мать его продала во время войны в один из музеев. Может быть, в Ленинград. Вот такая была история. Отец был невероятно отчаянным человеком.

Ещё был с ним один эпизод. <Однажды> он ездил в Рязань и летом шёл по просёлочной дороге с рюкзаком и с палкой, как калека. Вдруг услышал, что в кустах стоны. Там рожала женщина, крестьянка из соседнего села. Было очень сильное кровотечение. У него в рюкзаке были всякие медицинские приспособления, жгуты, верёвки, он принял роды, перерезал пуповину ребёнку и оставил бабу кормить дитя, а сам помчался в эту деревню. Привёл сына и мужа этой бабы и старика. Они забрали женщину, увезли. Папа пробыл в этой деревне, собирая рязанские вышивки, около месяца, и они ему в это время собрали невесту. Фотография этой невесты у Ярослава Даниловича.

Ю.З. Если у него была давняя дружба и знакомство с Иваном Владимировичем, он мог оказаться всё же в Нерви.

Н.Д. У меня есть его путевые заметки. Есть и описание раскопок могил, ритуальных захоронений в областях севера <России>… Упоминается и историк Александр Феоктистович Родин.

Ю.З. Кстати, я дружил с Олегом Александровичем Родиным, который жил на Арбатской площади, недалеко от гоголевского дома. Спасибо вам большое, Неждана Даниловна.

Н.Д. Вы очень разговорчивый человек.

Ю.З. Я занял много времени у вас. Спасибо. Это интервью станет экспонатом музея. Может быть, я сделаю такой обзор моих встреч в Америке в связи с темой моего музея. И напишу книгу. Например, я тут встретил человека, который родился в Тарусе. Встретил племянника однокашников Гумилёва. И ещё несколько совершенно необыкновенных встреч. Книга будет называться «Мир по-прежнему тесен».

Н.Д. Можно, я добавлю? До того, как нашу семью выселили из дома на Никитском (ныне Суворовском) бульваре, из того дома, где на первом этаже жил Гоголь, ещё в те годы, когда папа был с нами, во дворе, во флигеле жила тётка Обуховой. Папа знал эту старушку и таким образом встречался с Обуховой. У папы моего был один день недели, четверг, в который у него собирались его друзья. В частности, бывала Обухова, 2 раза (есть даже книга автографов), был Луначарский. Ну, ещё масса всяких людей. Может быть, папа встречался и с Мариной Цветаевой, я этого просто не помню.

Ю.З. Раз Валерия, так и Марина. Может быть, ваш отец бывал и в Трёхпрудном переулке.

Н.Д. Возможно. Но это кануло в вечность, мамы уже нет в живых, а она многое знала от него и много помнила. Слышала. Он был очень интересный рассказчик.

Ю.З. В ответ на ваши последние сообщения я могу вам сказать, что моя жена Светлана жила на Суворовском бульваре. В другом его конце, в доме, где аптека была. У Никитских ворот. На 2 этаже. Я ходил к ней туда, женихаться. Окна её комнаты выходили на кинотеатр «Повторного фильма», на трамвайную остановку «А», «Аннушки». Аптека была напротив памятника Тимирязеву.

Н.Д. А я родилась в доме напротив храма, где венчался Пушкин. Большое Вознесение. Там меня крестили. Отец скорее был атеистом, а мать настаивала, чтобы меня окрестили. Мне было около 3 лет, и я вцепилась в бороду священника, когда меня окунали в купель.

Ю.З. А теперь в этой церкви три раза в год проводятся панихиды по Цветаевой: в день ангела, в день рождения и в день смерти. Потому что музей в Борисоглебском пер. недалеко, сама церковь Бориса и Глеба снесена. Я недавно нашёл фотографию этой церкви. На Малой Никитской жила моя кузина. В нескольких шагах от церкви Вознесения. Теперь насчёт Надежды Андреевны Обуховой. В поселке «Удельная» есть деревянный особняк, дача Тамбурер Лидии Александровны, зубного врача семьи Цветаевых. И рядом с этой дачей (где открыли мемориальную доску) есть дача родственников Обуховой, где она жила летом. И не один раз.

Н.Д. Вот теперь ещё про Тамбурер. Она была очень известным, знаменитым врачом. Они жили в Москве в начале ул. Воровского (ныне опять Поварская). И это была семья, которую мой отец очень хорошо знал. Мы там часто бывали. У этой Тамбурер дочь вышла замуж, и родилась исключительной красоты девочка. В 3 года она заболела менингитом и ослепла. Сама Тамбурер покончила жизнь самоубийством из-за этой трагедии со слепым ребёнком, которого даже возили лечиться в Швейцарию в 1920-е годы, получили разрешение. Но слепота от менингита не поддалась лечению. Девочка осталась слепой. Она жила на Новой Басманной, недалеко от Красных Ворот, где мы жили с мамой. Когда была жива дочь Тамбурер (мама слепой девочки), то мы с ней очень часто встречались. И потом эта девочка вышла замуж за слепого же математика и были они, двое слепых, частыми посетителями концертов в консерватории (мне кажется, я этих же слепых там встречал, видел издали. — Ю.З), особенно когда были концерты слепых музыкантов. Это были дешёвые концерты. Мы ходили на любые концерты, Скрябина и др. и т.д. И встречали здесь Катеньку, внучку Тамбурер. Зубной врач Тамбурер поставила мне несколько пломб.

Ю.З. А Тамбурер, когда умерла мать Анастасии и Марины Цветаевых, взяла над ними шефство. Она им как бы заменила мать. Она их опекала. Девочки бывали в Удельной. Напротив усадьбы была удивительная деревянная церковь. У меня есть фотографии этих мест, которые считались театральными. В Удельной, в окрестных дачах, летом проводили время артисты Художественного театра: Станиславский, Лилина и другие. Они там собирались в салонах. Во многих дачах были рояли. У меня есть материалы об этих местах, где мы недалеко снимали дачу, а потом имели и свою. Я туда часто ездил. На велосипеде.

Н.Д. Ещё о папиных четвергах с Обуховой и Луначарским. У нас в этом доме Гоголя на антресолях не было электричества. У нас были керосиновые лампы, вплоть до 1930 г. Моя няня как-то сказала такую фразу: «И вот я поставлю целую сахарницу песку. А они всё сидят и черпают, черпают, ложкой помешивают. Все такие старые, бородатые». Её ужасно возмущало, что гости много сахара кладут. По 3-4 ложки. Не напасёшься (смеётся). И потом, очевидно, поскольку человек собирал у себя группу людей, его подозревали в чём-то. Вот папа тогда первый раз и попал, когда Луначарский бывал, его вызвали.

Вот ещё что интересно. В этом дворе, при доме Гоголя, я выросла. Там я коленки оббивала, в чижиков играла, чего только мы не делали. Когда я заканчивала школу, в 9-10 классах преподавали ещё бывшие гимназические учителя, интеллигенция, очень интересные люди. Литературу преподавала Вера Владимировна Русанова. Она была внучатая племянница Чехова (на спектакле «Вишневый сад» во МХАТ’е она и скончалась). Русанова тоже жила в этом дворе. Она однажды вспоминала: «Разве ты не помнишь, когда ты была девчонкой лет этак 7-8-9-ти, я выносила вам конфеты». Я отвечала: «Помню, Вера Владимировна». Тамбурер покончила с собой, я это точно помню. Но как — я не знаю. Возможно, она приняла яд, поскольку была врачом. О случившимся нам рассказывала её дочь. Мне было тогда лет 7-8.

Ю.З. Марина Цветаева могла об этом знать, хотя она уже была за границей.

Н.Д. Может быть, другие сёстры знали: Валерия, Анастасия. Моя мама приходила к Валерии после последнего ареста отца, братишку моего приводила. Может быть, и были какие-нибудь разговоры, но я была девчонкой и к ним не прислушивалась. Обычно Валерия давала мне какие-нибудь альбомы, фотографии. Я всё это рассматривала, а они вели беседы. Мальчик ходил рядом.

Ю.З. Я надеюсь, что вы меня не очень ругаете за настырность. Мы многое вспомнили. Я не сомневался, что всё так будет интересно. Я готов ещё побеседовать, если вы пожелаете. Я приглашаю вас в мой музей. Я вам покажу фильм о Валерии Ивановне Цветаевой, где многие факты, о которых вы сегодня сказали, тоже присутствуют. И про эту квартиру на Лялином, и про эту комнату, и про эти занятия. Там двое гостей Дома Цветаевой рассказывают и поют. В общем, целая история.

Н.Д. Вы меня спрашивали о внешности Валерии.

Ю.З. Она же пела хорошо. Её мать была оперная певица. У неё ноты были, звучала музыка.

Н.Д. О Валерии Ивановне я вам говорила, что она была необыкновенно миловидная, даже в уже немолодом возрасте, очень славная. Она была одета, на мой взгляд, в те годы несколько старомодно. У неё всегда были длинные платья и всегда был такой рюш кружевной. И мама мне как-то потом, по дороге домой рассказывала, что это было очень старинное французское кружево — валансьенское — и, наверно, у Валерии Ивановны фамильное.

Ю.З. А вы не помните, она служила где-нибудь? Чем она занималась, кроме своих увлечений?

Н.Д. Не помню. У меня было впечатление, что нет. Сергей Асонович, её муж, зарабатывал.

Ю.З. Мне кажется, <вы сказали мне>, что это уже второй её муж?

Н.Д. Наверно, я спутала с Анастасией. Я точно не помню. Сергей Асонович был очень симпатичный человек, они были очень милой парой, очень гостеприимные.

Ю.З. Марину они как-то не любили.

Н.Д. Понимаете, Марина была очень жёсткого характера. Очень резкая, очень жёсткая, часто обижала отца и сестёр резкостью своей, вероятно, какими-то словами. Талантливый человек трудного нрава.

Ю.З. Это всегда так.

Н.Д. У них семья была очень… , они вокруг отца все…У Валерии Ивановны <в воспоминаниях> есть тоже кусочек об этом. Сколько он привозил из-за границы. Какие были покровители.

Ю.З. Вот что я забыл вам ещё сказать: те черепки, которые били в 1917 году, но не всё успели добить, их Цветаев собирался сначала представить в Румянцевском музее, в отделе древностей — для студентов, для студенческого практикума. B Музей изящных искусств это не пошло. И только теперь, в прошлом году в РГГУ (бывшем Московском городском народном университете им. А.Л. Шанявского) нашли место между старым и новым зданием. Тот кусок, где от парадного входа в университет Шанявского остались холл, лестницы, мрамор — отдали под музей Цветаева со всеми черепками, скульптурами, которые он готовил для студентов (в университете Шанявского учились Есенин, Анастасия Ивановна и …).

Н.Д.. В переулке, который находится на задах библиотеки Ленина, стоял дом, который принадлежал художнику <Валентину> Серову.

Ю.З. То, о чём я рассказываю, это на Миуссах.

Н.Д.. Мой муж и вся моя семья очень дружили с внуками Серова. С Ольгой Александровной покойной, Митей, Юрой. Митя был музыкант, а Юра в кино работал. Крупный кинооператор. Мы там с ними встречались. Их выселяли, когда на Большой Молчановке восстанавливали дом Лермонтова, его бабушки. Все Серовы жили в доме по соседству, рядом с Большой Молчановкой. Им предложили выселение. Но поскольку у них была большая коллекция подлинников Серова, и она уже перешла праправнукам, им было очень трудно подобрать какое-нибудь помещение, тем более с высокими потолками, а у них только картина «Похищение Европы» занимала колоссальную площадь. Тогда им предложили этот серовский особняк на задах Ленинской библиотеки, в переулке. Но они отказались, потому что экспертиза особняка показала, что там нужен ремонт на много-много тысяч. В конце концов их переселили в старый дом с огромными потолками напротив американского посольства, на Садовом кольце. И все внуки живут на разных этажах этого дома. Ольга Александровна, старшая внучка Серова, работала с моим мужем над составлением Французского фразеологического словаря. Мы у неё часто бывали. Пока Серова была жива, там собирались большие компании старинной московской русской интеллигенции. На рождество коляда была, ряженые были и маскарады. Постоянно бывал Сергей Михалков, его мать, вздорная барыня, которая как-то, когда он ей что-то не так подал со стола, брызнула ему в лицо вином, строптивая старуха. Он сразу поцеловал ей руку, промокнул салфеточкой и простил. Там бывали люди, связанные с Маяковским, много художников. Мы туда ходили даже так: покупали индюшку, звонили, что идём, и вся семья собиралась, обычно все голодные после работы, и мы эту индюшку обрабатывали, мои девчонки подключались, с пёрышками игрались.

Я уверена, что они тоже знали Цветаеву, т.к. это был круг московской интеллигенции. В серовском доме масса картин.

Ю.З. А что-нибудь про скрябинский дом в Николопесковском помните?

Н.Д. Нет, этого я не помню. На Cобачьей площадке мы бывали. Мы жили недалеко, и я ходила к бабушке, меня провожали через Cобачью площадку. Я помню школу Гнесиных, справа и слева (моя сестра здесь училась — Ю.З.). На Собачьей площадке был садик с фонтаном, который никогда не действовал, собачий памятник. Теперь этого нет.

Ю.З. Единственный в то время памятник собаке. Там теперь проходит Новый Арбат.

Н.Д. Родильный дом был, где моя тётка родила двоюродного брата (здесь у Грауэрмана родился Окуджава, а также моя сестра и дочь. — Ю.З.).

Н.Д.. Папа тоже хорошо знал старух, сестёр Гнесиных. Через Обухову. Мой бедный папа. Сколько же времени он провёл в ссылках. Растерял всех этих людей. Мы с мамой просто не могли их собрать. Был у нас друг, такой детина Сергей Агапович. Он нас поддерживал, водил в какие-то компании. Говорили поминальные слова. Мой отец был удивительно интересный человек. Небольшого роста, с яркими голубыми глазами, озорной, необыкновенно остроумный, ехидный, сочинял анекдоты. По этой причине у него и были большие неприятности. Он такой сочинитель анекдотов…

Ю.З. Острый язычок.

Н.Д.. Вся наша жизнь с мамой там, у Арбатских ворот, где у нас была печка (топили дровами), всегда была связана с его работой. Вечерами он лежал на диване, у него были частые приступы радикулита. У него была доска, на которой он лёжа писал. Ярослав эту доску сохранил. А мне давали пятачок, и я на углу Никитского бульвара покупала газету «Известия» или «Вечернюю Москву». Мальчишки торговали на улице.

Ю.З. Эти места мне родные, потому что моя мама приехала в Москву в 1921 году из Харькова и вытащила сюда же двух своих сестёр. Они были сиротами. Держались друг друга. А остальные родственники и их семьи, которые жили в Прибалтике, там и остались. Одна сестра поселилась на Малой Никитской, а другая на Арбате (сначала мама сама здесь жила) в доме напротив театра им. Вахтангова (большущий дом, где потом разместилось Министерство культуры Российской Федерации). Я часто бывал и даже жил у этих тёток. Я там болтался по всем этим улицам, переулкам и бульварам. Я был вольной птицей. Светлана, жена, здесь же жила. И друзья жили: на Арбатской площади — Олежка Родин, в Трубниковском переулке — Сережа Покровский.

Н.Д. А вы не помните? Может быть, это не к месту будет сказано. Памятник Гоголю помните, старый со львами, на Гоголевском бульваре? Теперь он у гоголевского дома. Так вот, если от памятника на этом бульваре пройти от Арбатской площади к Сивцеву Вражку, там есть крутой бугор, наверху забор и ходит троллейбус. Здесь был открытый вечерний ресторанчик, и папа с мамой и я ходили туда покушать. А рядом были великолепные европейские уборные…

Закончилась плёнка, кассета остановилась, полтора часа прошли очень быстро (но воспоминания продолжались и продолжались: земляки всё-таки встретились и разговорились).

Расшифровка записей производилась в 2012 году, когда отмечались Цветаевские юбилеи: 100-летие Музея изящных (ныне изобразительных) искусств, основанного И.В. Цветаевым, но не носящего его имени, и 120-летие его дочери, гениального поэта Марины Цветаевой. А дочери сотрудника и коллеги И.В. Цветаева, Даниила Тимофеевича Яновича, Неждане Даниловне исполнился 91 год. Её внучка Лиза в этом году дебютировала в заглавной роли в пьесе А.П.Чехова «Чайка» (Русский любительский театр Большого Вашингтона под названием «Эксперимент»).

________

*) Юлий Зыслин. Мир по-прежнему тесен. Континент. Чикаго. 2008.

**) Из истории советской антропологии Пьянкова Т.А. Даниил Тимофеевич Янович (27.07.1879 — 18.01.1940). Страницы биографии. // Музей и краеведение. Труды Национального музея Республики Коми. Сыктывкар: 5, 2004.
Зеновская В., Сивкова А. Дар профессора Яновича // Республика. 1997.
Плаксина Н. Судьба дарителя неизвестна // Республика. 2003.

***) По информации Анны Яковлевны Рецкер, старшей дочери Нежданы Даниловны Янович, 2013 г.

****) Сергей Романюк. По землям московских сёл и слобод. Сварог и К. 1998. 640 с.