Когда приходит Шавуот, мы всегда вспоминаем царя Давида. Он родился в Шавуот и покинул наш мир в Шавуот. И был он, подобно нашим праотцам, пастухом…
Отзвуки далёкого прошлого
Лея Алон (Гринберг)
Нет, не случайно нашим праотцам дано было быть пастухами. Перегоняя стада, оставались они один на один с окружающим миром. Они слышали тишину и различали в ней голоса: шепот листьев, птичьи трели, журчание прячущегося где-то ручейка и ещё многое, что было сокрыто от другого уха. То были часы одиночества и одновременно постижения тайны и красоты мироздания.
Рассказывают наши мидраши, что все двадцать два года, что служил Яаков у Лавана, сочинял он мелодии. Ими он славил мир и воздавал хвалу Создателю.
Песни эти уносил ветер. Он, и только он, да ещё стадо коз, были единственными слушателями этих напевов. Но, как многое в этом мире, были они до поры до времени сокрыты. Ждали царя Давида. И его псалмов. И однажды в полночь, когда проснулся Давид, тронул ветер струны его арфы, и она запела… И вернула к жизни мелодии Яакова. И сказал Давид в одном из псалмов: «Поднимусь в полночь восхвалять Тебя!»
Но музыка всегда жила в душе царя Давида. Когда опускался мрак на душу царя Шаула, тяжкими становились терзания его, тогда вспоминали слуги его о пастушке из Бейт-Лехема. И сказал один из них страдающему царю: «Вот у Ишая, в Бент-Лехеме, я видел сына, который умеет играть: муж доблестный и воинственный, разумный в речах, красивый по виду и с ним Господь. <…> И пришёл Шаул к Давиду и стал служить перед ним. <…> И было, когда находил дух от Б-га на Шаула, то Давид брал лиру и играл рукою своей; тогда свободней дышал Шаул, и ему было лучше, и отступал тогда злой дух».
Многие пытались разгадать тайную силу его мелодий. Как мог он успокоить царя Шаула, какой была эта музыка? Грустной ли, весёлой? Натан Бернштейн, родившийся в конце XIX века и получивший музыкально— историческое образование, посвятивший себя исследованию истории еврейской музыки, приводит слова христианского теолога IV века Амвросия: «Ночью, когда Давид пас свои стада на лугах Бейт-Лехема, в душе пастушка зародились песни о том, «как небеса проповедуют славу Б-жью и о дачах рук Его вещает твердь». Когда одинокий пастушок видел, как проходят мимо караваны паломников, направляющихся к Ковчегу Завета, он вздыхал: «хотел бы устремиться вместе с толпой к месту дивного шатра. к дому», и его охватывала такая глубокая и мучительная жажда, что душа его была, «как лань, которая стремится к потокам вод». Амвросий рисует эту картину, опираясь на псалмы Давида, которые передают его тоску.
Когда Шаул и Йонатан пали в битве, Давид оплакал их словами траурной песни: «Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали герои! <…> Горы Гильбоа, да не сойдёт ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами, ибо там повержен щнт сильных, щит Шаула <…> Быстрее орлов, сильнее львов они были! Как пали герои! Сражён Йонатан на высотах твоих. Скорблю о тебе, брат мой Йонатан, ты был мне мил. Любовь твоя была превыше любви женской. Как пали герои! Погибло орудие бранное!»
Сколько скорби в этих словах и как ощутим ритм их, они звучат подобно мелодии, и кажется, что ты улавливаешь сё. И подобно припеву возвращаются слова: «Как пали герои!» И кажется, ты слышишь тяжёлый вздох: «Ах, как пали герои!»
Какой силой должна была обладать эта музыка, чтобы нести исцеление измученной душе Шаула. Уже в совсем юном Давиде проглядывали черты одарённости и эмоциональной глубины. Но пока это только мелодии, время псалмов придёт позже, и тогда слова и музыка сольются воедино. Но вот мы видим Давида в момент наивысшей радости, когда он переносит Ковчег Завета в Иерусалим и с ним весь народ его. И царь, не боясь уронить своё достоинство, танцует перед Ковчегом, ибо это Ковчег Господа. «Давид и все сыны Израилевы играли перед Господом на всех музыкальных инструментах, и на цитрах, и на тимпанах, и на систрах, и на кимвалах»… Из 38000 тысяч левитов Давид выделил 4000 певцов и музыкантов, около трёхсот из них отличались особыми способностями и прошли специальное обучение. И быть может, были они дирижёрами и учили других играть на различных инструментах.
Говорят, что сам Давид играл на семидесяти инструментах. В одном из своих псалмов он упоминает девять из них, но самой большой его любовью был кинор. Древняя арфа. Был он по форме похож на сердце, ибо мог выразить то, что чувствовала душа, чем жило сердце…
Композитор Игорь Стравинский, написавший «Симфонию псалмов», подобно Шостаковичу любил еврейскую музыку и глубоко чувствовал сё духовную основу. Об этом говорят слова его: «Знал Давид: музыка славит Всевышнего…»
Духовная музыка без религии почти тривиальна. Пророк Исхезкиль упоминает о его барабанах и трубах. Исайя — о звуках его виол. Рассказывают об эоловой арфе Давида, что ровно в полночь под влиянием северного ветра начинала играть. Музыка во времена Давида служила особым целям. Находилась в особой чистоте и святости. И разве не об этом возвышении души говорят слова пророка Исайи:
«Ликуйте, небеса, и веселись земля, и разразитесь горы песней, ибо утешил Господь народ Свой!»
Музыка тогда сопровождала всю жизнь еврея. Началось её «восхождение» ещё при Шмуэлс. Был он пророком и последним Судьёй Израиля. Это он оставил нам в своих книгах память о том времени, о первом израильском царе Шауле, трагическом его падении и гибели вместе с сыновьями от рук филистимлян, о царе Давиде, которого он тоже помазал на царство. Картины эти возникают перед нами из Первой и Второй книг Шмуэля, из Книги Судей. Подобно поэзии и музыке, пророчество и музыка были связаны между собой. Пророчество будто вырывалось из неведомых глубин души, как стих, как музыка. Пророк у Шмуэля — всегда с лирой. Ярко, словно кистью художника, а не словом Судьи, описана эта картина. И говорит Шмуэль Шаулу, благословляя его на царство:
«И будет по приходе твоём туда, в город, встретишь сонм пророков, сходящих с возвышения, и перед ними арфа, и тимпан, и свирель, и лира, и они пророчествуют. И пребудет на тебе дух Господний, и ты будешь пророчествовать с ними, и превратишься ты в мужа другого».
Время пророка Шмуэля, а потом царя Давида, а потом царя Шломо считалось временем расцвета богослужебной музыки. Подобно тому, как царь Давид заложил фундамент Храма, заложил он и основы храмовой музыки.
Но истинного величия духовная музыка достигла при царе Шломо. У Шломо в его личном расположении была капелла. Писал Шломо:
«И завёл я себе певцов и певиц и для услаждения сынов человеческих — разные музыкальные инструменты. И сделался великим и богатым больше всех, живших до меня в Иерусалиме; и во всём познал я суету»…
Но был он сыном своего великого отца. И подобно ему наделён высоким даром: любить, понимать, чувствовать. И подобно ему был певцом и поэтом. И оставил нам более трёх тысяч изречений и более тысячи песен. И когда я пишу эти строки, то откуда-то, как напев издалека, приходят слова: «Кружится, кружится ветер, движется ветер, и на круги свои возвращается ветер.» (Коэлст, 1:6)
А ещё я вспоминаю «Песнь Песней», многие слова которой положены на музыку. В ней, подобно лику прекрасной невесты, возникает образ земли Израиля.
«Зима прошла, дождь миновал, и голос горлицы слышен в стране нашей. На смоковнице началось созревание плодов, и виноградные лозы в саду издают благоухание. Встань же, возлюбленная моя, голубка моя, иди за мной. Голубка моя в расселинах скал, под покровом уступов. Дай мне услышать голос твой, дай мне увидеть лик твой».
Но, пожалуй, самую яркую картину тех дней нарисовал Шай Агнон на вручении ему Нобелевской премии. Всё отразил он в своих словах. И тоску еврейского сердца, оторванного от родины, и проснувшуюся в глубине души память по прошлому, и преклонение перед истинной красотой еврейского духа.
«Во сне, в ночных видениях видел я себя с братьями моими левитами, стоящим в Святом Храме, поющим вместе с ними псалмы Давида, царя Израиля.
Таким напевам не внимало ничьё ухо — с того дня как наш город был разрушен и обитатели его ушли в изгнание. Я подозреваю, что ангелы — повелители чертога песнопений, опасаясь того, чтобы я наяву не пропел то, что пел во сне, вычеркнули из моей памяти эти напевы. Ведь, услышав их, сыны моего народа не смогли бы совладать с тоской по утраченному благу, и чтобы примирить с тем, что уста мои лишили песен, наделили меня способностью писать их. От колена Леви веду я свой род. И я, и отцы мои из певцов, из тех, что пели в Святом Храме…»
