Но сейчас была победа, и, как каждая победа, она несла в себе элемент поражения, — разочарование в людях, опустошенность после боя и некое сосущее ощущение, что кого-то раздавили, — противное существо, но ведь живое…
Два рассказа
Рена Пархомовская
Уволить по статье…
Ну, вот, товарищи, наше первое совещание закончено, мы познакомились и даже поговорили о производственных делах. Надеюсь, будем работать дружно, а Вы, Григорий Савельевич, — я правильно произношу Ваше имя-отчество? — займитесь профановыми горелками.
Молодой сотрудник производственного отдела громко прыскает в кулак, остальные тихонько хихикают.
Так состоялось наше знакомство с новым начальником Управления. Высокий, чуть лысоватый мужчина лет пятидесяти, сохранивший неплохую фигуру, в отлично выглаженном костюме и черных туфлях, начищенных так, что в них можно смотреться, в белоснежной рубашке с крупными, безвкусными запонками. Галантерейщик, — мелькает в голове, — запонки принес с работы. Уже пронесся слух, что новый руководитель, военный инженер, работал заведующим какой-то базы при ЦК КПСС. До этого был военным советником в Афганистане, владел фарси. Не знаю, как насчет персидского, но с русским у него явные сложности. Говорит по-чиновничьи бесцветно, громоздя фразу за фразой, водянистые глаза на каком-то стертом лице. Это после своего-то искрометного предшественника!
Выхожу из кабинета с тяжелым чувством, — и сразу к главному инженеру, с которым мы друзья.
— Что скажете, Александр Аркадьевич?
— Чует мое сердце, что мне с ним не работать — говорит он мрачно, отвернувшись почему-то к окну.
Мы молчим.
Видеть таким нашего «главного», весельчака и гуляку, непривычно. Довольно долго он исполнял обязанности начальника Управления, но его так и не утвердили, а мог бы быть хорошей заменой Эрику Дмитриевичу. Дело свое Александр Аркадьевич любил и знал, к людским недостаткам был терпим, перед начальством держался с достоинством, с подчиненными — без высокомерия, помнил и прекрасно рассказывал острые анекдоты. О себе со смехом говорил: «Когда домой под утро возвращаюсь, — всегда захожу в спальню задом наперед. Если Нина просыпается, — шепчу тихонько, — спи, спи, я уже пошел».
Прогнозы Александра Аркадьевича оказались пророческими. Именно он стал первой жертвой нового руководителя. Впрочем, жертвой в прямом смысле этого слова его нельзя было назвать, — ушел добровольно.
Боевые действия наш начальник, Анатолий Иванович Куров, начал одновременно на нескольких фронтах, что было не совсем верным стратегическим шагом. Первым делом он решил избавиться от всех инородцев, — у нас работали евреи, армяне, грузины и даже два грека. Все свои рабочие часы и, кажется, сверхурочные тоже, он посвятил собиранию компромата на неугодных.
Перевалив на главного инженера всю работу, Куров донимал его мелкими придирками, крупных быть не могло, ибо в делах новый начальник оказался полным профаном, хотя этим словом незаслуженно назвал бедные пропановые горелки.
В министерстве Анатолий Иванович постоянно объяснял, как ему трудно работать со строптивым помощником, который якобы создает ему плохую репутацию в глазах заказчиков и сослуживцев. И однажды Александр Аркадьевич сказал мне: «Я как в воду глядел, нутром учуял, что мы с этим типом не пара. До пенсии осталось недолго, меня приглашают в приличную организацию, за годы работы много шрамов набралось, идти снова в бой неохота, а вы поборитесь, жалко все же, много труда здесь вложено».
Теперь на очереди была я, но здесь начальнику пришлось замедлить темп. Дело в том, что на каком-то собрании министр похвалил мое выступление, сказав: «Кратко, четко и по существу», а затем спросил громко, через весь зал: «Вы член партии»?
— Нет, — ответила я.
— А жаль!
На следующий день Куров с тайной радостью в голосе сказал: «Теперь он Вас заберет»!
— Не заберет, Анатолий Иванович, зачем ему беспартийный инвалид пятой группы.
— Ну, что Вы, Бронислава Александровна, мы же государство многонациональное!
— Слова «национальный» и «националистический» имеют общий корень.
Он замолчал, и тогда я с удовольствием добавила: «И вообще мне нравится работать здесь».
Спустя несколько дней он вызвал мою заместительницу. Разговор был долгий, и вернулась она с красными пятнами на лице.
— Какой интриган бессовестный, — сказала, отдышавшись, — и вообще шовинист.
Вопросы можно было не задавать. Куров следовал по стопам большевистских учителей, только вместо почты, вокзала и телеграфа, он решил овладеть ключевыми постами — партийной и профсоюзной организацией. Следом за моей заместительницей пригласил для беседы одного из лучших начальников участков, доброго друга бывшего нашего руководителя, человека прямого и далекого от интриг.
— Хочешь быть секретарем парторганизации? — без предисловия спросил он Смирнова.
— Хочу, — преданно глядя ему в глаза, ответил Миша.
— Значит будешь!
У Курова на пути имелось лишь одно препятствие: Смирнов был беспартийный.
Этой издевки начальник ему не простил и решил расквитаться за обиду. Смирнов страдал нередким российским пороком — любил выпить. Увидев как-то Мишу в коридоре раскрасневшегося и чересчур оживленного, Куров тут же повелел его собеседнику взять в отделе кадров направление к врачу на предмет проверки трезвости Смирнова. Но собеседник оказался настоящим товарищем, — они обменялись паспортами, в которых на черно-белых фотографиях вообще нельзя было различить лица.
Врач сильно удивлялся: «Первый раз такое в моей практике, — пьяный трезвого привел» и выдал справку, что Михаил Федорович Смирнов трезв, как стеклышко.
На профсоюзном фронте дело обстояло хуже: лидер этой организации, который работал очень давно и считался своим человеком, неожиданно стал перебежчиком. А поскольку фамилия «Куров» произносилась нами с дополнительной буквой «в» в середине, то и действия его новых прихлебателей называлось глаголом того же корня.
Следующей задачей нашего нового шефа была замена начальников участков преданными людьми, независимо от уровня квалификации и образования. Махая шашкой направо и налево, он наткнулся на лучшего из них, объявил ему без серьезной причины строгий выговор, а через месяц уволил за развал работы, хотя Анатолий Гумеров уже два года не выпускал из рук переходящее красное знамя. Правда, без везения здесь не обошлось.
Дело в том, что вверенный Гумерову Можайский участок проводил работы на новой даче Косыгина, где электрики установили хрустальную люстру фантастической цены. Госстрой, издававший справочники по составлению смет, включал люстры в объем выполненных работ, ибо, в самых дерзких снах, подобной цены не мог и представить. Так Можайский участок выполнил за четыре месяца годовой план и дальше мог жить уже спокойно. Это был счастливый случай, хотя и без него Анатолий работал прекрасно, — просто Курову не давало спокойно спать его татарское происхождение. Мы очень большой и, главное, интернациональной группой, пригласили хорошего адвоката и начали судебное дело под кодовым названием «Анатолий против Анатолия» или «Бородинская битва» — знаменитое Бородино находилось на Можайском направлении.
В суде истцами выступали: один заместитель управляющего, три руководителя отделов, все ведущие начальники участков, и, что было особенно важно, секретарь партийной организации. Пораженный адвокат сказал мне: «Если бы Вы знали, сколько дел я провел против разных директоров, но все они были либо уволенные, либо ушедшие, — такое вижу в первый раз. Честь вам всем и хвала!»
Протокол судебного заседания гласил: Гумерова — восстановить, Курову — поставить на вид. В решении, которое нам прислали через несколько дней, вторая часть формулировки исчезла. Нашему партийному секретарю сказали по секрету, что вмешался обком партии. Петля затягивалась, и надо было спешно искать способ борьбы с любимым руководителем. И тогда мы решили обратиться в печать, которая, как известно, являлась мощным оружием в руках пролетариата.
С Леонидом Жуховицким, достаточно известным тогда писателем и журналистом, и его женой Наташей мы с мужем приятельствовали. Я рассказала Лене о чехарде, которая происходит на работе, и просила помочь, на что он мне ответил: «Рена, у меня всего лишь удостоверение сотрудника “Литературки”, это не та газета, которая может убрать ставленника обкома, и при всем доверии к твоим словам, я должен увидеть и услышать вашего героя».
Жуховицкий поехал на собрание Московского участка, в забытое Б-гом место на Сколковском шоссе, где Куров выступая перед массами, пытался заручиться поддержкой рабочего класса, не стесняясь ни матерных, ни антисемитских выражений. Леня пришел в своей обычной, потертой джинсовой робе, так что его приняли, по-видимому, за одного из новых механиков. Статуса «секретного» наше Управление не имело, собрание было открытым, и никто не обратил на него внимания. Жуховицкий позвонил поздно вечером: «Слушай, да он же настоящий фашист! Буду искать какие-то ходы, а вы готовьте коллективное письмо».
Телефон в нашей квартире раскалился, как в штабе военного округа, — группа заговорщиков постоянно была на связи. Мы собрали больше двухсот подписей, и письмо это я передала Лене на Новом Арбате, куда придумала себе командировку в Научно-исследовательский институт цен.
Все-таки, какие-то неясные слухи докатились до нашего руководителя, — после очередного совещания Куров попросил меня остаться: «Бронислава Александровна, а в какую рубрику “Литературки” вы собираетесь послать письмо против меня?»
— В рубрику «Если бы я был директором», — ответила я. Игра теперь шла с открытыми картами.
Пока мы собирали подписи, начальник тоже не лежал на печи. Он пригласил госконтроль, и теперь в моем кабинете разместились три добрых молодца, которые проверяли документы, кого-то вызывали, с кем-то шептались, искали «мертвых душ», ездили в область для контрольных замеров, — в общем, дергали всех, мешали работать, копали и придирались.
Прошел месяц, Куров ходил гоголем, Жуховицкий не появлялся, обстановка не радовала. И вдруг Леня позвонил: «Я, кажется, договорился с заместителем главного редактора «Социалистической индустрии», они подчиняются напрямую ЦК. Конечно, лучше бы «Правда», но туда путей нет. Если получится, — сообщу накануне. Старайтесь, чтобы слухи не дошли до Курова, иначе все может лопнуть».
Двадцать восьмого февраля снова раздался Ленин звонок: «Покупайте завтра утром «Социндустрию», статья называется «Авторитет».
1-го марта 1973 года, на удивление киоскеров, в районе Охотный ряд — Петровские ворота уже через час не осталось ни одного экземпляра газеты, которая обычно шла в макулатуру.
Сотрудница отдела Рита дочитывала статью, когда в комнату зашел один из контролеров.
— Что это Вы читаете?
— Да вот статья про нас, — ответила Рита.
— Конечно, — усмехнулся проверяльщик, но все-таки заглянул в текст через Ритино плечо.
— Ну-ка, ну-ка, уже вижу.
Он медленно прочитал, отложил газету, подошел к вешалке, где висело его пальто и лисья шапка. Одеваясь, спокойно сказал: «Пойду, пожалуй. Больше нам здесь делать нечего».
Через неделю, в присутствии важных персон из министерства, Курова снимали с работы по статье… нет, не гражданского кодекса, а газеты, за развал коллектива, интриганство, нагнетание обстановки, в которой на улице Москвина впору было строить баррикады. Все аккуратно цитировалось из статьи «Авторитет». У Курова, когда он безнадежно говорил свою оправдательную речь, мелко дрожали колени, и он вызывал жалость с оттенком брезгливости. Я смотрела на него и думала, что не повернись фортуна к нам лицом, — все мы, заговорщики, были бы на этом Лобном месте. Системе ведь все равно, кого ломать, — печатный орган ЦК неоспорим, а его статьи — руководство к действию.
Но сейчас была победа, и, как каждая победа, она несла в себе элемент поражения, — разочарование в людях, опустошенность после боя и некое сосущее ощущение, что кого-то раздавили, — противное существо, но ведь живое…
Диалоги
Собственно, эти зарисовки, где мой голос звучит чаще за кулисами, не есть традиционный диалог. Просто вывожу на разговор внучку, которая с малых лет была для меня интересным и равноправным собеседником.
На второй день после прибытия из роддома, она, разбуженная патронажной сестрой и не устроившая по этому поводу скандала, совсем сонная, услышала первый комплимент: «Какая умная девочка»! Мы расхохотались.
— А что вы думаете? — Обиделась за ребенка медсестра. Груднички все тоже очень разные.
Заговорила Анечка поздно, почти в два года и сразу фразами. Некоторые из них я решила сохранить. Получились диалоги с ребенком от двух до двенадцати лет, которые, с ее разрешения, я даю на этих страницах в хронологическом порядке.
Два года шесть месяцев
— Я смеюсь и хохотаю.
Два года семь месяцев
— Почему не спишь?
— Мне соны снятся.
Два года восемь месяцев
Анечка у нас в гостях. Пытаемся днем уложить ее спать. Ворочается, что-то бормочет.
— Что же ты не спишь?
— Настроение очень плохое, — отвечает радостно.
Чтобы исправить настроение, мы с мужем затягиваем нечто вроде «В лесу родилась елочка». Прислушивается и, снисходительно поглаживает по голове дедушку, которого нежно любит, хоть у него и нет слуха: «А ты молчи, повернись на бочок и спи».
Два года девять месяцев
В то время все волновались, когда ребенок плохо ел. Анечка ест вяло, размазывает суп по клеенке.
— Анечка, ты что, маленькая?
Не отвечает, продолжает свое дело. Молчу, неодобрительно глядя в ее сторону.
— Не смотри на меня с глазами, — говорит сердито.
Тот же возраст и те же проблемы.
Лениво ест обед, а стимул доесть — оранжевый апельсин, только что принесенный с мороза, — греется на батарее.
— Апельсин хочешь?
— Хочу!
— Тогда ешь суп быстрее.
Порция убывает крайне медленно.
Возмущенно поворачивается ко мне: «Я уже замучилась с этими сУпами»!
Два года десять месяцев
Звонит мне на работу.
— Ты работаешь?
— Да.
— А мы с мамой уже звонили. Но ты была на замещании.
Два года одиннадцать месяцев
Ко мне пришла подруга и рассказывает анекдот: из гастронома, что рядом с КГБ на Лубянке, выходит гражданин с пустой сумкой и говорит: «Дожили. Мяса нет, масла нет, селедки нет, и колбасы тоже нет». К нему подходит «человек в штатском»: «В старые, добрые времена Вас бы за эти речи расстреляли, а сейчас платите штраф 50 рублей». Гражданин протягивает деньги: «Все ясно. И патронов тоже нет».
Анечка зажимает рот и хохочет: «Ясно. Мяса нет, масла нет и потЛогать нечего».
Три года один месяц
Идем с ней вдоль железной дороги. На путях стоит электричка, полная пассажиров.
— Электричка опаздывает.
— Просто она ехала-ехала, устала и остановилась.
Три года два месяца
— Посиди, Анечка, сейчас гречневую кашу будем варить.
Перебираю ядрицу.
— Бабуль, а ты кашу считаешь?
Три года три месяца
— Ой, тетя Ирочка, что у тебя с пальчиком на ножке, — спрашивает Анечка мою подругу.
— Ушиблась, вот и нет там теперь ноготочка.
— Ничего, к старости вырастет, — утешает Анечка.
Три года шесть месяцев
Образ жизни современного человека, — он должен все время куда-то идти.
— После детского сада я пойду в школу, после школы — в институт, после института — на работу, после работы — на пенсию. Бабушка, а куда я пойду после пенсии?
Три года восемь месяцев
— Все, Анечка, накупались, вылезай из ванны, — говорю я и открываю пробку.
— А куда вода тонет?
Летом на даче собирается с дедушкой за родниковой водой.
— Анечка, бери свой бидончик, пойдем по воду.
Подходит к ручью — и радостно: «А вот и повод»!
Четыре года три месяца
У меня много домашних дел. Говорю Анечке: «Займись пока мишкой и куклами, накорми всех, искупай, уложи спать. Когда освободишься — придешь ко мне».
Приходит через две минуты.
— А я уже освободилась, я их всех в детский сад отвела.
Четыре года пять месяцев
Мы с мужем и Анечкой собираем в лесу грибы. Я и Анечка двигаемся неспешно, а муж быстро обходит место кругами. Анечка строго обращается к нему: «А ты, дедушка, не отблуживайся».
Четыре года десять месяцев
— Ну, Анечка, гости ушли, помогай нам убирать.
Моет посуду и приговаривает: «Смотри, какая я у тебя помощница. Я все помыла и кастрюльку тоже. Думала ли ты в детстве, что у тебя будет такая внучка!»
Пять лет три месяца
Анечка поет в хоре. Принесла пригласительные билеты на первый концерт. Написала на моем «Аня». Обращается к дедушке: «Давай я на твоем билетике тоже сделаю фотограф!»
Пять лет и четыре месяца
— Ты что такая взволнованная?
— Потому что Лена Бунина — обманщица. Пятилетняя девочка, а обманула человека старше себя. Сказала, что ее укусил муравей. А он ее даже и не кусал.
Шесть лет и три месяца
— Дедушка, не испачкай красивую рубашку. Ты в ней как настоящий мужчина.
Шесть лет четыре месяца
— Садись, Анечка, поудобнее. Я сейчас буду тебе рассказывать про «древних людей».
Слушает и прилично запоминает.
— Бабуль, а я помню, как звали женщину, которая подсказала Одиссею, как проехать между двумя страшными скалами, — нимфа Каллипсо. Это прямо фрагмент из слова «колесо».
Шесть лет пять месяцев
— Что ты хлопаешь себя по карманам?
— Собачку игрушечную ищу. Куда положила? Напал на меня склероз.
Шесть лет восемь месяцев
После прогулки уговариваю Анечку зайти в магазин. Подходим к двери — обеденный перерыв. Анечка приплясывает: «Мне повезло, а тебе не повезло».
— А ты радуешься, что мне не повезло?
После секундного размышления:
— Нет, я не радуюсь, что тебе не повезло. Я радуюсь, что мне повезло.
Шесть лет девять месяцев
Рассказываю Анечке о всемирном потопе. Реакция самая неожиданная.
— Бабушка, но если Б-г рассердился на людей, то ведь животные не виноваты? Почему же он спас их не всех, а только каждой твари по паре?
Шесть лет десять месяцев
— Анечка, о чем ты думаешь?
— Слово придумала: «отспинись от стула».
Семь лет
Ремонт на даче. Дедушка чинит крышу сарая, делает это впервые и отнюдь не профессионально.
— Ну, как получилось?
— Знаешь, дедушка, для сарая это неплохо.
Семь лет пять месяцев
Анечка на даче читает сборник «Песни военных лет» и плачет над песней «Сережка с Малой Бронной». А кто-то из взрослых, не подумав, совершил бестактность, назвав ее маленького братишку Сережу «Сережкой с Малой Бронной». На следующий день Анечка говорит мне: «Бабушка, а ты знаешь песню “Сережка с Малой Бронной”»?
— Знаю, — отвечаю я, — хорошая песня, только грустная.
— А некоторые люди называют детей «Сережка с Малой Бронной» и смеются. Правда, это нехорошо?
И мне стыдно перед ребенком за допущенный кем-то из нас промах, но я радуюсь ее врожденному чувству такта.
Семь лет шесть месяцев
— Анечка, через две недели ты пойдешь в школу.
— Да, помню. Но все равно боюсь двое — первого сентября и рожать детей.
Семь лет шесть месяцев
Первое сентября. Вся семья в сборе. Приходит Анечка, несколько одуревшая, бросает портфель.
— Тебе учительница понравилась?
— Она добрая и вовсе не злая. Просто, когда некоторые мальчишки шумели, она смотрела на них угрожающе.
Семь лет одиннадцать месяцев
Веду Анечку на Никольскую улицу, тогда еще улицу 25 Октября. Хочу показать ей здание Славяно-греко-латинской Академии, вернее, его остатки во дворе Историко-архивного института. Дом в жутком состоянии, все исписано, вокруг какой-то хлам.
— А почему здесь так много мусора?
— Плохо следят за старинным домом, — отвечаю Анечке.
— «Велика земля и обильна, а порядка в ней нет». И сейчас нет.
Махнула рукой и пошла на улицу.
Семь лет одиннадцать месяцев
Мы с Анечкой гуляем по Тверскому бульвару. Подходим к памятнику Пушкину.
— Анечка, подойди поближе, почитай, что там написано.
Анечка читает: «Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к младшим призывал».
Одиннадцать лет десять месяцев
Мы подали документы на выезд в Израиль.
— А когда ответ придет?
— Не знаю, Анечка. Иногда люди ждут долго.
— Если мы уедем, то я буду жить для той страны, а если останемся здесь, то для себя.
Мы уехали. Пока что многое у нее получилось. Но об этом она, может быть, напишет сама. Если вдруг проснется такое желание.
