Александр Левинтов: Печальное путешествие

Loading

И не надо роптать на порочность и несовершенство мира — всё это дано не нам, но нашим душам для познания, утешения и умиления от такой простой и очевидной мысли: любовь есть обитаемость души. И когда мы впускаем в свою душу другого: жену, ребенка, Бога, мы обретаем свободу и справедливость — в меру нашей любви и обитаемости наших душ.

Печальное путешествие

Александр Левинтов

«От тюрьмы и от сумы…» — да я и не зарекаюсь, хотя ни разу еще и не попадал. Но это странное путешествие — наглядный пример того, как близки мы все от тех мест, куда Макар… Тюрьма кругом и окрест нас, тюрьмы так часты и так плотно окружают нашу жизнь, что небольшие щели между ними также кажутся тюрьмой.

КПЗ на Тихорецкой

Это случилось в августе 63-го года. Я возвращался с учебной практики, перешедшей в романтическое путешествие с любимой девушкой. Мы расстались в Батуми. Я успел побывать в Сухуми и Новом Афоне. В несуразном чемодане — грязная майка, нестиранная пара носков и полевой дневник, на руке — часы «Победа» за двадцать рублей, с потрескав­шимся циферблатом, в кармане — студенческий билет и пятнадцать рублей денег. В кассе, обвешанной толпой — никаких билетов никуда. Я сел в первый же поезд, отдал проводникам все свои деньги и заснул от усталости и голода. Вагон был пуст.

Меня сняли как безбилетника на станции Тихорецкая, предварительно оформив протокол о задержании. Вагон был всё также абсолютно пуст.

На станции меня сдали в милицию, отобрали чемодан, часы, студбилет, а деньги за меня сдали контролеры, но я этого не знал.

Это случилось днем. Весь день я промаялся в отделении, к вечеру слегка озверел и попытался качать свои права.

Меня отвели в одну из пустых камер КПЗ и избили. Как я теперь понимаю, слегка. Самым болезненными были удары сапогами по спине и в живот, когда я уже валялся на полу, сбитый в два-три удара.

Кровь текла только из носа.

Валяться в камере мне не дали — к ночи все камеры были забиты.

Забита была и вся привокзальная площадь.

Меня накормила женщина, которая пасла на площади 12-летнюю девочку-проститутку, сдаваемую всего за рубль.

Я провел на Тихорецкой трое уток, каждый вечер умоляя ментов позволить мне спать в КПЗ, но там все места были заняты более серьезной публикой. В КПЗ я мог поспать только днем.

Через три дня мне вернули всё, даже десять рублей. И первым же поездом я уехал в Москву.

И больше, слава Богу, в неволю не попадал.

Суздаль

Отчего это, начиная с Суздаля, все скорбные места моей родины представали передо мной в каких-то ненастных сумерках, под низкими безнадежными небесами, плотными и непрозрачными для Бога и Его ангелов?

В Суздале я бывал много раз, еще до того, как он стал украшением и главной звездой, альфой созвездия «Золотое кольцо».

И первое, что мне запомнилось здесь — тюрьма для царевен, вся вина которых только в том, что они не вышли замуж.

Они занимались тут беспрерывным вышиванием жемчугом и бисером по тяжелым церковным тканям, ломали на этом глаза и пальцы, безропотно молились молчаливым иконам и уходили в небытие заживо, ни за что, ни про что.

За этими плотными засовами содержались и другие враги престола — опальные или несогласные головы людей знаменитых и влиятельных. Здесь не было ни пыток, ни наказаний, только полная негласность и безгласность, только смерть заживо, только погребение заживо, заживо…

Соловки

Построенный как духовный светоч этого тусклого края, монастырь на Соловках постепенно превратился в государственную и церковную тюрьму. Началось всё с раскола. Соловецкие монахи слали патриарху Никону слезные письма, что де не могут читать эти новые тексты и потому молят о разрешении служить и верить в Бога по-старому.

Давно известно, что чем дурней приказ, тем неумолимее его исполнение. Так и с рефор­мами Никона, глупыми донельзя, а потому столь беспощадно внедрявшимися в смиренный народ и монашество. Невдалеке отсюда, в Пустозерске был сожжен с соратни­ками неисто­вый протопоп Аввакум. А вскоре на Соловки потекли «раскольники», то есть противники раскола, учиненного Никоном, разжалованного, сосланного, но оказавшего царю неоцени­мую услугу: начиная со второго царя из династии Романовых, с Алексея Михайловича, царь стал одновременно и главой церкви.

На Соловках в каменных мешках томились и опальные религиозные деятели, и украинские гетманы-сепаратисты, и польские повстанцы.

После воцарения большевиков сюда хлынули со всей страны под конвоем и ружьем тысячи и десятки тысяч служителей черного и белого клира, монахи и священники, иерархи и смиренные служки. Единственная вина их — упорство в вере. Единственное, что разрешено нести с собой — священные писания. На костях и крови этих мучеников выросла в конце 20-х годов так называемая обновленческая церковь, один из отделов КГБ, ныне правящая в стране и даже за рубежом РПЦ.

Когда сосланные на Соловки священники перемерли, монастырь отдали под школу юнг. В Москве, в Измайлове, даже есть площадь Соловецких Юнг. Они вошли в историю тем, что сожгли в печах и козьих ножках огромную и бесценную библиотеку, собиравшуюся монахами веками и сильно пополнившуюся в 20-е годы. Библиотека та была не только велика своими размерами, но и включала суперраритеты, рукописные книги Священного писания 15-14 и более ранних веков, иконы и другие святыни, древнейшие и стариннейшие. Что еще совершила матросня Соловков, не знаю и знать не хочу.

Я был на Соловках осенью 1968 года — архипелаг только-только перестал быть дачкой адмирала Горшкова и начал принимать первых туристов и посетителей.

Мы обошли с экскурсоводом ямы и казематы Соловков, ходили по заснеженным берегам Святого озера, дивясь его чистоте и прозрачности. Ели горячую распаренную гречневую кашу с огромным соленым огурцом в монастырской столовой, и в косые окна трапезной на нас струился ясный и чистый свет подступающей веры и умиления.

Лабытнанги

В Лабытнангах кончается железная дорога, отросток от трассы Воркута-Ленинград. Вдоль всей трассы — сплошные зоны. И Лабытнанги — сплошная зона. И реальной властью в этом поселке, что напротив Салехарда, на западном берегу Оби, принадлежит зэкам, и ни один начальничек не чувствует себя живым, если не пошел на поводу зэков. Они, зэки, здесь могут все. Это они каким-то чудом перетащили через Обь и водрузили на высоком берегу над Салехардом несколько промасленных паровозов. Это через них проходят все потоки водки, чая, денег и девочек, это они распоряжаются билетами в желдоркассе и рабочими местами вольняшек.

Когда на смену или со смены идет колонна зэков, в окружении собак и автоматчиков, земля гудит от гнева и возмущения, земле страшно, а тебе хочется прижаться к забору и не дышать.

Ярудей

Ан-2 трепыхается на высоте 400 метров над монотонной тундрой между Салехардом и Тарко-Сале, тогда, в середине 60-х, заброшенной факторией, с вонючими донельзя чумами, собаками, ненцами. Это — вонь застарелых и неизлечимых болезней. Впереди, в тревожной перспективе — полное уничтожение этого народа и среды его обитания. А пока над Тарко-Сале — дымы горящих окрест торфяников. А пока в недалеком Уренгое — грохот ветролетов и вездеходов да тоненькая паутинка заброшенной «мертвой дороги» Салехард-Игарка. По этой дороге только на отдельных участках еще может пробежать, пошатываясь и грозя улететь с откоса, щуплая дрезина.

В Ярудее — уцелевший барак лагеря. Женского. Такие лагеря, чередуясь на мужские и женские, каждые десять километров. Стены исписаны изнутри корявыми надписями. Преобладают мат, сексуальные призывы и отчаяние.

Не сосчитать, сколько народу полегло на этой дороге, призванной удовлетворить похоть величия Сталина, ненужной, бесполезной, прокладываемой строго по пунктиру Полярного Круга…

В недрах архива Томского обкома партии я нашел отчет о строительстве другой дороги: Салехард-Новый Порт, которую проектировал всё тот же мрачный Сибгипротранс, эвакуиро­ванный Ленгипротранс. Дважды на Новый Порт отправлялись конвои с заключенными строить дорогу и порт. После зимы 1941-42 годов не уцелел никто, включая конвой. После зимы 1942-43 — также. Только после гибели второй экспедиции строительство было приостановлено. А вообще-то Усатый хотел строить эту дорогу до Новой Земли, по Новой Земле и вплотную подойти на вороных паровозах к Северному полюсу. Не хватало человечьего материала, несмотря на строжайший запрет абортов.

Кайеркан

Середина июня. Самый разгар полярного дня. Весь горизонт, начиная с подошв моих летних штиблет, занят и заполнен мягкими увалами абсолютно чистого снега. Мы едем на шикарном козлике из аэропорта в Норильск. Справа — нелепый остов недостроенной фабрики югославской мебели. Слева открывается еще более нелепый городской пейзаж: закопченные и припорошенные угольной пылью ярко раскрашенные пятиэтажки. Дряблый ужас дешевого домостроения из щелястого бетона. Несбриваемая щетина сложносочи­ненных антенн на крышах. Копченый подгоревший, прогорклый снег. Это — Кайеркан.

В сталинские времена, когда страна теряла на фронтах миллионы, здесь работала самая страшная и большая за всю историю человечества фабрика смерти. Норильск тогда начитывал 1250 тысяч зэков. Строили комбинат, причалы в Игарке, железную дорогу Салехард-Игарка. Смертность — до 10% в месяц. Ежемесячно гибло более 100 тысяч. Доходяг свозили в Кайеркан. Большинство из них уже неспособно было работать, а потому кормили даже не на положенные по нормативам ГУЛАГа девять копеек в день. Отсюда, кажется, не вышел никто.

Вайгач

Рассудок и фантазия отказываются верить, что в шахтах и на рудниках острова Вайгач, начиненного молибденом и какой-то радиацией, долго существовал лагерь, что здесь вообще можно работать, что отсюда можно выбраться живым и что этот ад прошел актер Вацлав Дворжецкий.

В его взгляде, где бы и кого бы он ни играл, всегда отражалась мрачная глубина вайгачских штолен.

Шлиссельбург

В самом горле истока Невы из Ладоги находится скалистый и валунистый остров Ореховый, а на нем — полуразрушенная шведская крепость Шлиссельбург, превращенная в начале 19 века в политическую тюрьму для особо опасных преступников. Здесь содержались те, кто был приговорен к смертной казни или обречен на пожизненное заключение. Таких, кстати, было совсем немного. За несколько десятилетий здесь было казнено, кажется, всего 15 человек, в том числе несчастный Александр Ульянов — болезненный коротышка, страдав­ший какой-то мучительной болезнью ног. В экспозиции Секретной тюрьмы, где содержались приговоренные к смертной казни, имеется лист пожелтевшей бумаги — предсмертное письмо Александра Ульянова. Старинный витиеватый почерк. Написано, правда, с соблюдением орфографии и грамматики, узаконенной после 1918 года…

Узники Шлиссельбурга, если не сходили с ума сразу или не кончали с собой сразу же, становились долгожителями. Так, например, революционер Морозов провел здесь 20 лет, вышел по амнистии 1905 года на свободу в возрасте 50 лет, а потом прожил еще 40 с лишним лет. Он был обласкан судьбой, властями и обществом, женился на юной девушке. В советское время был избран почетным академиком (это звание имели еще Сталин и Молотов), а также получил во владение родовое имение «Борок» в Костромской области — по иронии судьбы срок в Шлиссельбурге он мотал именно за освобождение крестьян. Морозов был, таким образом, единственным советским помещиком.

Четыре последние пожизненные сидельцы Шлиссельбурга увозили свои пожитки двумя пароходами: лабораторное оборудование, библиотеки, мебель, картины, гардероб, знаете ли…

У меня в середине 90-х возникла идея реанимировать туризм в Шлиссельбурге. Я приду­мал необычный тур «Шлиссельбургский узник»: клиента доставляют на станцию Мга, черным воронком доставляют в город Шлиссельбург и на утлой лодке переправляют на остров, в Секретную тюрьму, в одиночную камеру. Семь дней строгого одиночного заключения, в арестантской одежде, с очень строгой постной пищей и редкими прогулками, после чего — сильнейшая баня, банкет в местном ресторане и торжественное вручение диплома свободного человека. Цена тура — 550 долларов.

Была закуплена одежда, заключены договора с мэрией города, охраной острова, милиции­ей, баней и рестораном, заготовлены бланки дипломов, нанят психолог-наблюдатель. С коллегой я провел на пробу ровно сутки в камере смертника, на жесткой и узкой койке. Мы питались скудными консервами и вели непрерывные дневниковые записи. Потом я провел пресс-конференцию для иностранных журналистов (Би-Би-Си и «Санкт-Петербург Ньюс»).

— Как Вам пришла в голову такая идея?

— Я хотел бы превратить все политические тюрьмы России в музеи или объекты туризма.

Проект аскетического туризма, почти совсем готовый, рухнул в историческом музее в Петропавловской крепости — Шлиссельбургская крепость принадлежит им. Тамошние коммунисты сочли всё это глумлением над страданиям революционеров. Такова была официальная мотивация отказа. А фактическая — я на переговорах неосторожно оговорился о грубой подделке посмертной записки Александра Ульянова.

Тобольск

Екатерина Вторая, говорят, увековечила себя на теле России самым оригинальным и омерзительным образом. Она настроила — от западных границ до Дальнего Востока — централов, составляющих ее имя. Первая «Е» находится в Витебске, Буква «К» — это Лефортовский централ, «А» в Мензелинске, «Т» — на Урале, в Екатеринбурге, вторая «Е» — Тобольский централ, «Р» в Нарымском крае, «И» в Енисейске, «Н» в Якутске, вторая «А» в Охотске. Такая вот география.

Тобольский централ примыкает к Тобольскому кремлю. Здесь более трехсот лет провел в ссылке Угличский колокол, которому по приказу Бориса Годунова, вырвали язык и оторвали ухо. Сам кремль и еще двадцать городков по Оби и Иртышу строили пленные шведы, с которыми Петр Первый праздновал свою победу над ними под Полтавой. Двенадцать раз возводили несчастные скандинавы стены Тобольского кремля, но те падали и рушились.

Дорога, ведущая к Тобольскому централу называется «улица Свободы»: что-что, а издеваться над людьми наши величавые августейшие и неавгустейшие власти умеют.

Каждый день по улице Свободы едет мрачная колонна крытых фургонов «ЗИС-Урал» с зэками — утром на работы, вечером — по камерам. И тебя передергивает от пойманного в узкой прорези взгляда, полного жадности и ненависти.

Возможно, что ЕКАТЕРИНА из централов имеет немного другую географию (например, не участвует ли в ней Владимирский централ?), возможно, это вообще легенда, но — уж очень правдоподобная.

Мензелинск

— Что представляет собой ваша тюрьма в плане, если на нее посмотреть сверху? — этот вопрос я задаю начальнику Мензелинской тюрьмы. Начальник, судя по всему никогда не испытывавший интеллектуального напряжения, выпал в глубокое недоумение: а вдруг этот барин вздумал устроить побег для своих подопечных?

Он мямлит что-то невразумительное и несусветное. Еще раз просит показать паспорт и вновь спрашивает:

— А разрешение от начальства у Вас есть?

Разрешение на что? Задавать вопросы?

После долгих и учительных недомолвок и замолканий я все-таки узнаю, что в плане тюрьма имеет форму буквы «А», только перекладинка — совсем хлипкая в сравнении с двумя основными корпусами, сходящимися под острым углом.

Я вежливо откланиваюсь с благодарностями, ухожу и спиной чувствую, с каким наслаж­дением был бы повешен этим начальником тюрьмы на той самой или любой другой перекладине.

Лубянка

Когда снесли Дзержинского, у многих, в том числе и у меня, вдруг вспыхнула надежда, что наша Бастилия будет уничтожена. Или — если жалко тратить деньги на демонтаж, Лубянку с ее страшной внутренней тюрьмой превратят в музей.

Как же!

И Дзержинского опять поставят, скорей всего.

А ведь был даже объявлен проект памятника на этом месте.

Раньше на Лубянской площади кончался мытищинский водоток — оригинальнейшее гидротехническое сооружение, с акведуками и другими хитростями. Кончался тот водоток фонтаном знаменитого московского скульптора Витали.

Когда, перед самой войной, был закончен канал Москва-Волга от Дубны до Тушина, фонтан заменили Феликсом.

Мы с приятелем (он теперь — профессиональный дизайнер) решили поучаствовать в том конкурсе. Наша идея заключалась в создании здесь фонтана искупления, пронзительной и колючей, но красивой, гармоничной инсталляции, бьющей по совести и памяти: струями, лучами света, острыми формами… Нам ничего не ответили и конкурс отменили.

Московские тюрьмы

Никакой Магадан и Норильск не в состоянии конкурировать с Москвой по числу тюрем. Согласно географической традиции, тюрьмы, как и власть, всегда тяготели к народу, к сгусткам населения.

В Москве к числу самых известных относятся: военная тюрьма в Лефортове, примыкаю­щая к центральному военному госпиталю Бурденко, казармам и военным академиям, Таганка (ее снесли в середине 20-го века), с которой начиналась Владимирка и которая вошла в историю и бессмертие песней:

Таганка — все ночи, полные огня,
Таганка — за что сгубила ты меня?
Таганка — я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант
В твоих стенах, Таганка…

Старинная Бутырка (теперь СИЗО) отправляла своих невольных обитателей на севера, с тихого московского Савеловского вокзала. Вся трасса Петербург-Москва Бутырская заселена спецпоселенцами, теперь потомственными.

«Матросская Тишина» соседствует с психушкой и детской больницей. Госпитальный комплекс возник еще в 19 веке как военно-морской. Сейчас «Матросская Тишина» ориенти­рована на скандально знаменитый Басманный суд, где походят самые грязные и неправедные суды современной постыдной эпохи.

Опалиха находится на западе Москвы, на Хорошевке. Разумных оснований ее размещения, кажется, нет.

 Вилково

В сталинские времена здесь был небольшой, но один из самых страшных лагерей. Не знаю его официального названия, но старожилы называли его Камышлаг. От этого лагеря осталось серое трехэтажное тюремное здание. В конце 80-х здесь располагалось местное заведение для принудительного лечения от алкоголизма. Один чудак, говорят, прибыл сюда на принудительное лечение с удочками. Ему довольно быстро объяснили, что значит «лече­ние». Попадали сюда люди не по решению суда, без срока и были отданы на полный произвол и бесправие — а ты не пей!

Камышлаг был действительно страшен — зэков отправляли на заготовки камыша в топи и хляби островов Дунайской дельты, по существу, на съедение местным людоедским комарам. Из «экспедиции» никто никогда не возвращался. Камышлаг можно было считать ВМН, но не льготным расстрелом, а мучительной смертью, предваряемой безумием.

Коми

В республике Коми, точнее, в Коми АССР, среди огромного архипелага других был один очень оригинальный лагерь.

Как известно из географии, Болгария своей Сибири не имеет. И не имеет мест с суровым климатом — страна маленькая, причерноморская, дунайская, ну, обделила ее судьба лютыми территориями.

А зэков и болгарам хочется держать не под ласковым солнышком. Гостеприимный ГУЛАГ, предоставил братскому болгарскому народу кусок лесоповала в Коми. И план по лесоповалу, естественно, спустил — 1 млн. куб. в год.

За все годы советской власти в Болгарии план этот не был выполнен: дунайские и черноморские порты отгружали в Болгарию по 600-700 тыс. кубометров, заготовленных болгарскими зэками под Сыктывкаром.

Леспромхоз и поселок болгарских зэков вызывал чувство законной зависти: одеты были болгары тепло, добротно и красиво, техника у них всегда была с иголочки, дома — также и даже выглядели нарядно, гораздо нарядней и праздничней, чем наши вольняшки. Хотя, наши вольняшки — из разконвоированных, спецпоселенцы, народ уже отсидевший, но свободы пока недостойный, недоуниженный и недооскорбленный.

БАМ

На БАМе к концу 80-х не был выполнен ни одним министерством и ведомством ни один план и не доведен до конца ни один проект. Кроме МВД.

Я видел эти новенькие, почти глянцевые спецпоселения и лагеря. 14 единиц. Каждый лагерь на примерно 10 тысяч посадочных мест. 140 тысяч — разовая емкость. Еще пустые, лагеря уже имели штат конвойных и вертухаев, На вышках — часовые, вдоль заборов — охрана с матерыми овчарками. Не хватало только транспарантов на въезде «Добро пожаловать!» и самих зэков.

Хотя чего-чего, а зэков («забайкальских комсомольцев») на БАМе — вполне достаточно. В Тынде живут расконвоированные жертвы коллективизации и вредители первых пятилеток. В Бомнаке бывшие кулаки — не литературные воспоминания, а тертые и страшные наждачностью своих душ мужики.

На станции БАМ, где в сталинские времена начинался Якутский тракт, усеянный безымянными трупами и штабелями трупов, всё та же зона БАМлага, серая, заунывная, беспросветная безнадежная.

А еще на БАМе — палатки желдорвойск. Каждая на пятьдесят человек. В центре — печка. У края палатки зимой — минус двадцать, за палаткой — минус пятьдесят. 50-100% рядового состава желдорвойск — умственно отсталые, от которых отказывался даже стройбат. Борьба за место у печки, а, следовательно, за жизнь велась в рукопашную, на ножах, саперных лопатках и другими орудиями труда и смерти.

Тюрьмы Западного полушария

Чудны для нас американские тюремные стандарты: камеры маленькие, на два-три человека всего лишь, кормешка — в столовке, вполне приличное — и никто на ней не зарабатывает, брезгуют, наверно, воровать у зэков. А в целом — неволя она и есть неволя, и нары везде нары, и вертухаи — все одним миром мазаны.

Куба

Тюрьма, где сидел с сотоварищи юный Фидель Кастро, считается лучшей в Западном полушарии.

Представьте себе сооружение по типу Колизея, но чуть меньших размеров. Наружу не выхо­дит никаких окон: сплошная глухая стена. Внутри, там, где в Колизее арена для глади­аторов, находятся надзиратели. Все камеры, расположенные в несколько этажей по перимет­ру огромного круга, вместо внутренней стены имеют решетку и потому вся жизнь внутри камеры открыта для обозрения и наблюдения постоянно. В такой тюрьме дискомфорт заклю­чения и, стало быть, наказание за преступление, заключается не столько в неволе, сколько в том, что тебе некуда деться от пристального и ненавидящего тебя взгляда надсмотрщика. Это невыносимо. Это лишает твою жизнь любой формы и степени интимности — например за украденную булку, за что, по кубинским законам, полагается двадцать лет такой тюрьмы.

Сам Фидель, сидел, конечно, не здесь. Будучи зятем диктатора Батисты, он занимал просторный апартамент, с шикарной койкой под противомоскитным пологом, ванной, библиотекой и небольшим рабочим кабинетом. Его подельники сидели рядом, в отдельном бараке, и могли общаться со своим Старшим Братом ежедневно.

Здесь Фидель написал свою «История меня оправдает» — и она оправдала его, гноящего по тюрьмам диссидентов и тех, кто хотел бы покинуть страну по политическим мотивам. История вообще — проститутка., прощающая именно великих злодеев, но еще ни разу не пощадившая тихих и безымянных.

Алькатрас

Эту тюрьму так часто показывают в голливудских фильмах, что каждый посетитель тотчас узнает всю ее архитектуру и топографию, как будто отсидел здесь порядочный клок жизни.

http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/6/67/Alcatraz_Island.jpg/1280px-Alcatraz_Island.jpg

В заливе Сан-Франциско, в месте, на которое нельзя не обратить внимание, на скалистом острове расположена знаменитая тюрьма Алькатрас, где пожизненно сидел глава итальян­ской мафии Аль Капоне, откуда удалось бежать только раз и где однажды произошел бунт заключенных.

Тюрьма превращена в музей, который можно посетить, если пересечь две-три мили залива от одного из городских причалов до печального острова на прогулочном катере.

Приземистое мрачное здание только с городских берегов и с махины Золотых Ворот кажется невзрачным. Вблизи — это мощный, неприступный бастион. Устроители музея и экскурсоводы пытаются внушить нам, посетителям, мысль об ужасности этого места и невыносимости жизни заключенных. Меня же, ведомого в толпе экскурсантов, по галереям и воздушным переходам тюрьмы, не отпускает мысль, что всё это я вижу каждый день, что архетип Алькатраса уж слишком часто встречается в жилых комплексах, в архитектурных идеях и воплощениях колледжей и университетов, в мотелях и парковках, в магазинах и деловых офисов, что идея многоярусных галерей с хорошо просматриваемыми камерами оказалась организационной формой жизни и в тюрьме и на воле, что американская и, очевидно, всякая прочая гражданская свобода неразличима с неволей, подспудна и сперта законами, один чудовищней другого, а, главное, — порождает совершенно одинаковое мироощу­щение и чувство покорности человека перед государством. Кто тут свободен, поднимите голову!

Салинас

В Америке, на душу населения, тюрем и тюремных мест гораздо больше, чем в любой другой цивилизованной стране. Этническое и конфессиональное разнообразие — вот основная причина высокой преступности в США, законодательство которой носит откровенно протестантский характер.

Эта же проблема существовала и существует в России, где законодательство ориенти­ровано на никонианское православие, резко контрастирующее по своей морали и со староверием, и с исламом, и с иудаизмом, и с католицизмом, и протестантизмом, и с буддизмом, и с шаманизмом, и, естественно, с безбожием. У нас эта проблема усугублена тремя важными обстоятельствами:

— террористическим характером советской власти (внимательно читай Ленина-Сталина о пролетарской диктатуре и природе государства пролетарской диктатуры)

— политизированностью законодательства

— использованием законов по нужде, а не постоянно, и широчайшей интерпретацио­н­ностью каждого закона.

Впрочем, всё это в микродозах существует и в Америке.

В десятке миль к югу от Салинаса, столицы графства Монтерей в Калифорнии, находится огромная исправительная тюрьма. Здесь сидят за серьезные преступления. Те, кто видели фильм «Американская дочь» видели в конце фильма именно эту тюрьму.

Я часто проезжал мимо этого заведения: забор из колючей проволоки, выжженное пространство с редкими пальмами, корпуса в глубине территории, паркинги и спортивные площадки. Почти всё на виду. Но, стало быть, и оттуда виден мир, горы, небо…

Когда срок подходит к концу, заключенные привлекаются к работам на воле. Это они собирают мусор вдоль хайвэеев, проводят различные работы в национальных парках. Они работают без охраны или почти без охраны. Вид у них довольно угрюмый, но не угрожающий. Они не только подзарабатывают деньжат перед выходом на свободу, но и привыкают к аромату ее воздуха.

В каждом городе есть еще и небольшие тюрьмы. Основные обитатели здесь проводят по нескольку часов или дней. Это, как правило, водители в пьяном виде. Их отпускают на поруки друзьям и знакомым, без всякого залога.

Я несколько раз выручал людей, попавших в такие заведения. Должен сказать, что Салинская jail производит впечатление своими внушительными размерами, системой охраны и освещения, а также общим весьма зловещим видом.

Чехия

В «Шутке» Милана Кундеры описывается зона для политически неблагонадежных «чер­ных погон» Чехословакии конца 40-начала 50-х годов. Их «черные погоны» — нечто вроде нашего штрафбата или дисбата. Но — какая оглушительная разница! Из чешской воензоны можно было бегать в самоволку, пусть на тяжелых работах в руднике, но солдатики что-то зарабатывали — на выпивку, девочек им вполне хватало, а герой даже с ног до головы нарядил свою девушку. Да, у них были увольнительные! Читаешь про «ужасы» политичес­кого преследования в социалистической Чехословакии, сравниваешь с советской действите­ль­ностью и наконец начинаешь понимать, что, в сравнении с СССР это действительно были «страны народной демократии», поневоле вспоминаешь невероятные различия между «Мертвым домом» Достоевского, где осужденные дворяне имели право не работать, и ГУЛАГом, описанным Шаламовым и Солженицыным. Нет, хорошо было быть чешским троцкистом!

http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/4/44/Tower_of_London%2C_April_2006.jpg/1280px-Tower_of_London%2C_April_2006.jpg

Тауэр

Англичане — народ суровый и унылый. Даже от Тауэра с его узниками-государственными преступниками, осужденными на смертную казнь, веет невероятной скукой. И все эти ужасы для туристов — такая же тягомотина, как и английские традиции, их чай с молоком, средневековые бифитеры и скрипучие вороны на газонах и деревьях серого и безрадостного Тауэра, покрытого дымкой сплина.

Всё мыслимое осуществимо

Посещение всех этих скорбных мест, а также прочтение множества рассказов, повестей, романов — Достоевского, Шаламова, Солженицына, Довлатова и многих других, породили у меня уверенность в правоте известного тезиса Мао, кстати, также сидевшего: «Всё мыслимое осуществимо». Ведь и перечисленные только что, и многие другие осуществили: написали и издали — то, что они мыслили в своих заключениях, что шептали в тюремной или лагерной ночи, писали на обрывках бумаги, за что цеплялись своей возмущенной памятью, что копили в себе ради одного — сообщить нам свое переживаемое и скорбное унижение жизни и человеческого достоинства.

Любовь — обитаемость души

И еще.

Тюрьма — в той или иной мере — доступна для всех. Видя поведение, слыша реплики нашего президента (любого, не только Путина), остро понимаешь, что это говорит зэк. Так вести и говорить может только загнанный под нары, чушок, которому паханы, ради собственного кайфа, предоставили возможность что-то там вякнуть из-за параши.

Но, если принять и понять всю тюремность нашей социальной жизни (а для многих — и внутренней, индивидуальной), то поневоле возникает недоумение — зачем всё это? Зачем живем и зачем нам вся эта неволя?

Мне кажется, я не уверен, что это так, но мне кажется, что свобода и справедливость невозможны. Не в силу нашего несовершенства и тотальной греховности, а как результат несовершенства этого мира, как изъян Проекта.

И не надо роптать на порочность и несовершенство мира — всё это дано не нам, но нашим душам для познания, утешения и умиления от такой простой и очевидной мысли: любовь есть обитаемость души. И когда мы впускаем в свою душу другого: жену, ребенка, Бога, мы обретаем свободу и справедливость — в меру нашей любви и обитаемости наших душ.

В комнате

Она сидела на своей односпальной и курила «Север», маленькие злые папироски по 11 копеек за пачку с двадцатью пятью термоядами. Лающий табачный кашель время от времени рвал на части ее тщедушное, высохшее тело. Мысль еле шевелилась в ней — всё более вместо мысли приходили отрывки бессвязных картин перегнойного прошлого. То ей вспоминался Рождественский бал в Манеже, ее первый в жизни бал и какие-то нелепые, тошные своей поэтичностью мечты и ожидания от наступающего через несколько дней века. То мелькало имение под Княжим Погостом в далекой и милой, чудаковатой Вятской губернии, и папенька в поддевке вместо блестящего мундира, в каком его привыкли видеть на Москве, и неистовые соловьи в продрогших от заморозков черемухах и сиренях, и «Выхожу один я на дорогу», и шальной поцелуй чьего-то Митеньки, и жилтоварищество в их доме напротив Спасо-Зачатьевского, пишмашработа, первая отсидка и как ее пустили по рукам в мужском бараке, потом еще одна отсидка, когда их немилосердно гнали в Валдай, а через четыре года, когда вроде бы стало налаживаться — в Мариинск, — еще более немилосердно, сибирский накрахмаленный снег и промерзшие годовые кольца на лесоповальных бревнах «Всё для фронта! Всё для победы!»

В 1954 году ее освободили и даже позволили вернуться в Москву. Ей сказали, что времена поменялись, и что она теперь вряд ли опять вернется в зону.

В Москве ей выдали в Сталинском райисполкоме ордер на пятиметровку в двухэтажном бараке коридорного типа, на первом этаже, рядом с общей уборной и с кухней на другом конце коридора, но ей на той кухне делать было нечего и у нее даже не было своего стола там, а потому, а также по инвалидности у нее не было дежурства по мытью и уборке общих мест.

Ей положили пенсию по инвалидности первой группы, сто семьдесят рублей в месяц.

Койку и приклад к ней дали соседи, потому что их дочку, которая спала в этой койке раньше, порезали в Измайловском лесу, сильно поредевшем от военных лесозаготовок. А тумбочка осталась от прежнего жильца, фронтового инвалида, спившегося до смерти в пивной у трамвайного круга.

Приклад уже сильно поистлел, особенно простыня, мелко-мелко жеванная и нестиранная ею ни разу, а чулки в подушки сбились колтунами, но это не беспокоило ее почти невесомое тело и существование. Раз месяц она плелась в солдатскую баню на Острове и просиживала в адской парной невероятно долгое время, то жуча и немощно отжимая запревшее исподнее, то просто сидела на самом верху, бессильно бросив руки меж колен. Баня заменяла ей все: кино, больничку, прачечную и аптеку.

Мысль, наконец, пришла, продравшись сквозь утомительные картины прошлого.

С ней в 1947-ом сидела американская шпионка: какая-то американская дура, погнавшаяся в Россию за майором, которого наверняка уже давно распылили в Норильске или Экибастузе, местах наиболее обжитых победителями и прочими персонажами кино «Встреча на Эльбе».

Американка всё допытывалась узнать и понять, почему все русские такие мазохисты и готовы всё это терпеть годами, жизнями и поколениями.

Тогда, на нарах, она не могла этого объяснить, но теперь, когда американка благополучно уехала в свою Америку линчевать негров или клеветать на наш строй, ответ нашелся.

Вся система воспитания и образования у нас строится на том, чтобы человек с младых ногтей научился понимать и сочувствовать страданиям другого человека. Об этом — вся огромная русская литература, все искусства. Даже само понятие русский интеллигент — оно ведь про умение сострадать и сочувствовать чужой боли и беде.

И воспитать русскую интеллигентность можно только через страдание и созерцание чужого страдания. Страдательность и сострадательность превращаются по мере воспитанности и образованности в высшие ценности, а окружающим нас американцам кажется, что мы — мазохисты, потому что ничего другого, кроме Фрейда они не читали и не знают, «Шинель» в их школе не проходят, а романы Достоевского у них принято хвалить, не заглядывая в них.

На этом мысль опять иссякла.

Она достала из тумбочки миску с ложкой, алюминиевые, достала также из глубины четвертинку, уже сильтно початую и уполовиненную, плесканула водку в миску, развернула из пакета свои законные на этот день двести пятьдесят грамм черняшки, покрошила их и не спеша принялась хлебать: затируха была ей ежедневной едой завтрака, обеда и ужина.

Иногда, по выходным или праздникам кто-либо из соседей баловал ее горячей картошкой с килечкой или селедочкой, но это бывало нечасто.

Семисезонная кацаевечка сползла с койки на дощатый пол, пришлось отрываться от хлебова и вновь водрузжать одежку в ноги.

Обута она была в литые калоши. Единственная пара нитяных чулок вечно морщилась от коленок и ниже. Байковое цветастенькое платье, а под ним такое же единственное исподнее никак не напоминали ей наряды и корсеты сказочно далекой юности.

Закончив, она вновь закурила и включила репродуктор — большой черный круг военного времени, теперь уже ни у кого таких не осталось. Люди стали покупать ламповые приемники «Москвич» радиозавода «Красный Октябрь», а кто посостоятельней — большие радиолы с разной музыкой.

Сквозь дым «Севера» из репродуктора к ней прорвался плачущий визг Никиты Хрущова. Он на партсъезде в бесконечной речи разоблачал культ личности.

Она вслушалась в эту нервическую белиберду, прерываемую смехом в зале, а, вслушавшись, поняла наконец, о чем это он, бишь.

— Мудак, — хрипло, но внятно, с оттягом сказала она.

Я, частенько забегавший в ее комнату — когда играли в прятки или просто так, посмотреть, как она будет хлебать водку с черным хлебом, — впервые услышал ее голос и это слово, оно всё разом врезалось в меня — и на всю жизнь.

Она после того быстро умерла, под новый год, вот уже и моя жизнь кончается, а я всё думаю меж мелькающих картин перегнивающего прошлого, как и тогда почему-то подумал пацаном: «так вот она какая, Родина-мать».

Print Friendly, PDF & Email

35 комментариев для “Александр Левинтов: Печальное путешествие

  1. «Американка всё допытывалась узнать и понять , почему все русские такие мазохисты и готовы всё это терпеть годами, жизнями и поколениями. Тогда , на нарах, она не могла этого объяснить , но теперь , когда американка благополучно уехала в свою Америку линчевать негров или клеветать на наш строй, ответ нашелся. . .
    Вся система воспитания и образования у нас строится на том , чтобы человек с младых ногтей научился понимать и сочувствовать страданиям другого человека. Об этом — вся огромная русская литература , все искусства. Даже само понятие русский интеллигент — оно ведь про умение сострадать и сочувствовать чужой боли и беде…»
    — Дааа — литераТУРА . . .» Поёт как пишет , а пишет как Лёва . . . »
    » Она вслушалась в эту нервическую белиберду , прерываемую смехом в зале, а,
    вслушавшись, поняла наконец, о чем это он, бишь…
    — Мудак, — хрипло, но внятно , с оттягом сказала она.
    Я , частенько забегавший в ее комнату — когда играли в прятки или просто так,
    посмотреть , как она будет хлебать водку с черным хлебом, — впервые услышал ее
    голос и это слово, оно всё разом врезалось в меня — и на всю жизнь.
    Она после того быстро умерла , под новый год , вот уже и моя жизнь кончается,
    а я всё думаю меж мелькающих картин перегнивающего прошлого, как и тогда
    почему-то подумал пацаном: «так вот она какая , Родина-мать».
    . . . . . . .Л. Сокол-2 : » окна моей квартиры выходили прямо на легендарную зону; бывал и в Ивделе , Полуночном , Вижае – Марк Фукс расскажет об этом подробнее, но без надрыва, – вся жизнь (преувеличение, конечно) прошла в соответствующем контакте, и я всегда всё видел, примечал, интересовался (т.е. не был типичным советским человеком); в Москве мне
    посчастливилось вращаться в кругу политзэков … Так почему никак не могу принять Ваше «Печальное путешествие»?»
    — М. Фукс конечно же расскажет об этом без надрыва.
    А закончу этот комментарий стихами , также , как начинал своё знакомство с удивительной работой поэта , художника , Мастера Александра Левинтова

    В.Е.Каган
    играли на ангельских лирах
    по капле цедили коньяк
    а после мочили в сортирах
    мотали кишки на кулак
    и лбы по церквам разбивали
    прощенья прося за грехи
    и музам покорны писали
    симфонии вальсы стихи
    колени любви целовали
    вели за собою умы
    и грабили и убивали
    и всё это господи мы

    1. удивительно, как люди порой думают одно и то же. Спасибо Виктору Кагану за прекрасные стихи.

  2. Очень сильное эссе с интересными подробностями: о подделке прощального письма Александра Ульянова и родственной близости Фиделя Кастро и Батисты. И над всем массовая российская могила — Русский Север.

  3. Дорогой Александр!
    Недавно по Вашему «Русскому Северу» я написал достаточно большой отзыв, где высказал своё понимание (и знание!) Севера, значительно отличающееся от Вашего. И вот теперь новый большой труд, который вызывает у читателей – не прошедших, не попавших, не видевших – чувство восхищения, которые считают Ваши «воспоминания и основанную на них Литературу явлением самого высшего порядка». Можно согласиться с Игорем Ю., что «Это Ваши воспоминания и Ваше ощущение мира. Каждый, у кого есть другое ощущение, может написать свои воспоминания». Кто бы спорил: вспоминай да пиши! Только не придумывай совсем уж лишнего, не передёргивай так заметно, не ври так огульно. (Прошу прощения, если где-то малость резковато).

    Не хочется сводить серьёзную тему к анекдоту, но местами именно так: …не выиграл а проиграл, не в лотерею, а в преферанс и т.д. Дело именно в фактических неправильностях, а не в том, что Вы примечаете «свежим, «незамыленным» глазом то, что ускользает от старожила». (Это из коммента Самуила к тому отзыву). Невозможно читать без возмущения (если хотите – смеха) целые пассажи, в которых нет ни единого слова правды: Ан-2 трепыхается на высоте 400 метров над монотонной тундрой между Салехардом и Тарко-Сале, тогда, в середине 60-х, заброшенной факторией, с вонючими донельзя чумами, собаками, ненцами. Это — вонь застарелых и неизлечимых болезней. Впереди, в тревожной перспективе — полное уничтожение этого народа и среды его обитания/. Хотя 400 м – не оспариваю, но остальное..! Не сочтите за мелочность: от Салехарда до Тарко-Сале не монотонная тундра, а нормальная лесотундра, а потом и северная тайга; Тарко-Сале в середине 60-х не заброшенная фактория с вонючими ненцами, а пусть и небольшой, но вполне чистый (на песке) райцентр, там уже располагаются Пуровская группа геофизических партий и Таркосалинская нефтеразведочная экспедиция, работает аэропорт с пока ещё грунтовой полосой и ходят регулярные рейсы в Тюмень и Слх; про «уничтожение народа» не хочу повторяться, а «уничтожение среды обитания» — тема сложная, но не убийственная.

    Доходит до Лабытнаног и снова хочется цитировать полностью, поэзия, да и только: В Лабытнангах кончается железная дорога, отросток от трассы Воркута-Ленинград. Вдоль всей трассы — сплошные зоны. И Лабытнанги — сплошная зона. И реальной властью в этом поселке, что напротив Салехарда, на западном берегу Оби, принадлежит зэкам, и ни один начальничек не чувствует себя живым, если не пошел на поводу зэков. Они, зэки, здесь могут все. Это они каким-то чудом перетащили через Обь и водрузили на высоком берегу над Салехардом несколько промасленных паровозов. Это через них проходят все потоки водки, чая, денег и девочек, это они распоряжаются билетами в желдоркассе и рабочими местами вольняшек.
    Когда на смену или со смены идет колонна зэков, в окружении собак и автоматчиков, земля гудит от гнева и возмущения, земле страшно, а тебе хочется прижаться к забору и не дышать.

    Невозможно читать эту муру (ещё раз пардон) человеку, прожившему в Лабытнангах несколько десятков лет. Ладно ещё трасса Воркута-Ленинград, песню можно промурлыкать «По тундре, по железной дороге…», других оснований так называть нет, а иначе и Воркута-Пекин сойдёт, но вся эта «сплошная зона»… Вы в каком году там были? Не раньше конца 60-х или позже. Никаких «сплошных» уже не было, оставалась только в Харпе и в Лбт, это на весь ямальский север. Да, до начала 70-х колонну водили коротким маршрутом по городу и на машине возили в открытой (!) клетке, зрелище будь здоров, но «земля гудит от гнева и возмущения, земле страшно» такой перебор, разве только для впечатлительного новичка. Десятки и сотни книг написаны о ГУЛАГовской системе, но ни один свидетель не закатывал так глаза, не прибегал к ненужному здесь пафосу: всё было страшней и проще, и земле было всё равно… Ближе к концу 70-х сгорели одна за другой обе рабочие лесобиржи и никаких зэков в городе больше не видели.
    О «промасленных паровозах» могу написать, да не место здесь, а всё не как у Вас.
    Про «реальную власть» в этом поселке, что напротив Салехарда, на западном (на северном, здесь река разворачивается в широтном направлении) берегу Оби, принадлежащую зэкам, про билеты, девочек и водку – говорить невозможно, не знаю, кто Вам наплёл и почему Вы поверили, противореча самому себе: в лагерях-то, оказывается, не так плохо было…

    Я так несколько нервно пишу, потому что всю жизнь работал в геологии и там, особенно в былые годы, значительная часть рабочих была из этих самых, т.е. среду мало-мало знаю; окна моей квартиры выходили прямо на легендарную зону; бывал и в Ивделе, Полуночном, Вижае – Марк Фукс расскажет об этом подробнее, но без надрыва, – вся жизнь (преувеличение, конечно) прошла в соответствующем контакте, и я всегда всё видел, примечал, интересовался (т.е. не был типичным советским человеком); в Москве мне посчастливилось вращаться в кругу политзэков, жить в квартире и печатать на машинке, на которой А.Марченко печатал «Мои показания» — это к тому, что вся эта система мне ненавистна… Так почему никак не могу принять Ваше «Печальное путешествие»? Ответ ясен: если про то, что я знаю точно, рассказано с таким передёргиванием, с таким перебором, значит и про другое, где я не был (таких мало мест в рассказе), где я не так уверен, рассказано с той же правдивостью…
    Чего ходить далеко, давайте рассмотрим Ваш рассказ про Норильск. Сразу откидываю мысль о возможных опечатках, проверить цифры – святое дело, это не жи-ши.
    Итак: здесь работала самая страшная и большая за всю историю человечества фабрика смерти – абсолютная неправда, зачем – непонятно. Норильск тогда начитывал 1250 тысяч зэков — откуда? с чего такие цифры? За двадцать лет (35-55 г.г.) через Норильлаг (думаю, вместе с Горлагом, он невелик был и недолго существовал отдельно) прошло свыше 500 тыс.человек. Вам это показалось слабовато и надо было увеличить в два с половиной раза и собрать всех вместе. Объясните смысл, для меня и 50 тысяч в значительной степени невиновных ужасная цифра! Дальше: Смертность — до 10% в месяц. Ежемесячно гибло более 100 тысяч — ведь это тоже о Норильске и это тоже неправда, мягко говоря. Это зачем? чтобы напугать? – так нам той правды, которая есть, по горло и выше. Есть ведь исследования, и не просталинские, а те, которым можно доверять, к примеру @http://www.memorial.krsk.ru/Articles/Golgofa/04.htm@

    Вот где точно не был, даже рядом, это Вилково-на-Дунае, по-Вашему Камышлаг, хотя настоящий Камышлаг – это Кемеровская область. Там на заготовку камыша посылали зэков и Из «экспедиции» никто никогда не возвращался — вот не был я там, а сразу же не верю, мало мне что ли предыдущих примеров.
    Разбирать каждую зарисовку, заметку, новеллку нет желания и возможности, но рассказик «В комнате» такой же придуманный, как и рассказ про метеорологов в «Русском Севере». Про тот мне сразу было понятно, что придумано (Вы потом и сами подтвердили), и фактически неверно, и психологически – но не стал обращать внимания, мало ли здесь чего пишут… Но про старушку-зэчку скажу, больно понравилось имение под Княжим Погостом… Единственно: «Север», «маленькие злые папироски по 11 копеек за пачку с двадцатью пятью термоядами», стоили 14 копеек и были в середине папиросной лестницы, пониже «Беломора», но явно выше «Красной звезды». Я их сам курил и девушки у нас курили…
    Последнее, кусок из моего стихотворения «Плохая шутка», больно уж в тему…

    ………
    Топчу ногой любое знамя,
    плюю на искренний рассказ,
    но, зная всё, что было с нами,
    оценивая в сотый раз

    историю страны убогой
    и политический ликбез –
    от шуток с этой подоплёкой
    я б отказался наотрез.

    Мой милльпардон за эту фразу,
    но есть какая-то черта,
    я б не глаголом жёг заразу –
    а веером от живота…

    Как жизнью тело ни уродуй,
    но будет перебор уже,
    когда грядущей несвободой
    грозят: не телу, а душе.

    Меня Господь привёл на Север,
    где переслушав столько драм,
    я ненависть в душе посеял
    к заборам, вышкам, операм.

    Я не могу, встав на котурны,
    смотреть на стыд страны моей,
    где власть, подобная Сатурну,
    сжирала собственных детей,

    там, где её горели флаги
    подобьем жертвенных костров,
    и там, где назывались …лаги:
    Реч…, Степ…, Озёр…, Песчан…, Дубров…

    Где перемытый, перепетый
    Дальстрой и Северудальлаг,
    где на пятьсот-проклятой-первой
    на ягеле под шпалу ляг.

    На сердце выжжена наколка,
    стою, в бессилье сжав кулак,
    там, где канал Москва-и-Волга
    не сам собой, а – Дмитровлаг.

    Рыгочет ангельская свора,
    смеётся вохровская гнусь,
    когда от дыма Беломора
    закашляю и поперхнусь.

    Красиво, но невыносимо
    услышать, как подземный стон,
    там, где когда-то жил Зосима,
    слова простые: СЛОН и СТОН.

    Насколько примитивно-просто
    зияли оспины Инты,
    тянулись рельсы Княжпогоста
    и терриконы Воркуты,

    от лабытнангской лесобазы
    к норильским залежам руды,
    через якутские алмазы,
    на уголёк Караганды,

    от золотишка Сусумана
    назад к архангельским лесам,
    кому покажется, что мало –
    пусть тачку покатает сам.

    Он жив, кто этот лагерь создал,
    кто аццкий опыт приобрёл,
    …а стены предоставит Суздаль,
    Верхнеуральск или Орёл.

    И мразь гэбистская готова,
    и тянет руки к колесу,
    неважно – в доме ли Васькова
    или в сухановском лесу,

    и гладя след былых отметин
    готова нас пустить в распыл,
    ведь где-то ждёт ещё Кашкетин
    и ствол винтовки не остыл.

    Замоют реки кости павших,
    сгниёт не вывезенный лес,
    всё будет так же, как и раньше
    под покровительством небес,

    но все злосчастья и невзгоды
    История изобразит, –
    она злопамятней народа –
    сказал когда-то Карамзин.

    Огни витрин сверкают броско,
    но след кровавый не исчез:
    он на проспектах Комсомольска,
    на стенах Куйбышевской ГЭС.

    Стереть следы и не пытались –
    вернуть хотели поскорей,
    я жил в бараках, что остались
    от легендарных лагерей,

    я шёл по этим же дорогам,
    я спал у этих же костров,
    я так же упирался рогом,
    кормил всё тех же комаров,

    я знал болотной клюквы сладость
    и горечь тягостных ночей,
    я не сужу людей за слабость,
    но ненавижу стукачей.

    Я спирт не видел по полгода,
    хотя душою и алкал,
    по две недели непогода
    не выпускала из балка,

    порою было не до смеха
    и смерть я видел наяву,
    я знал, за чем сюда приехал,
    и вообще, зачем живу.

    Сбивал мне ноги путь тернистый,
    сгибало ветром до земли,
    но мозги ваши камунисты
    мне никогда не за.бли.

    В Москву мне было, как до Марса,
    в кредиты верил, а не в нал,
    я видел тех, кто поломался,
    я помню тех, кто устоял.

    Годов обозревая груду
    могу уверенно сказать:
    тогда не бздел и щас не буду,
    хотя и есть, что потерять.

    Делю последнюю закрутку,
    плюю на прошлые года,
    но несвободу – даже в шутку –
    не принимаю никогда.

    1. Л. Соколу2

      Как я понимаю, я чем-то Вам ненавистен до глубины души. Сочувствую и понимаю. Мой вам совет: плюньте Вы на этого Левинтова, не читайте его вовсе, а лучше пишите и публикуйте сами, не в комментариях, что в конце концов бессмысленно, а в журнал-газете, и не по следам, а от своего имени, примой. Что касается меня, то я приустал быть источником Вашего вдохновения.

      1. Потрясающая реакция! Вам говорят, что это не чёрное, а жёлтое в полосочку, а Вы отвечаете: Просто вы меня ненавидите до глубины души!
        С чего я должен ненавидеть кого-то, кто несколько по иному смотрит на вещи, любимые мной. Да, Вы неправы (не «по-моему», а просто неправы) в некоторых рассказах и суждениях, но это не повод для возбуждения таких высоких чувств, как ненависть. Успокойтесь и, если хотите, возьмите мой адрес в редакции, приезжайте, посидим, выпьем, поговорим. У меня всё своё, без нитратов, а спирта если капельку иногда добавляю, только чтобы остановить брожение.

        1. Интересно, а почему вы не видели ничего того же, что и я, даже оленей и чумы в Тарко-Сале? Вы в какие годы жили в ЯННО и в каком возрасте? Может, все дело в этом?

          1. Интересно, а почему вы не видели ничего того же, что и я, даже оленей и чумы в Тарко-Сале? Вы в какие годы жили в ЯННО и в каком возрасте? Может, все дело в этом?

            Я уже говорил, что прожил в ЯНАО 40 лет, был вполне погружён в природу и достаточно в местный народ. Видел — гарантирую — не меньше, чем Вы в командировках. Олени и чумы в Тарко-Сале или Гыде не экзотика для меня, а просто фон: ну олени и олени… В очередной раз пытаюсь достучаться: олени, чумы, ненцы для меня не «вонючие», они не более вонючие, чем я сам, когда заходил в этот чум и вонял соляркой и копотью. У меня в отряде тоже были такие, которые говорили: что, мол, ты этого зверька в балок позвал, теперь тут шкурами воняет. Меня это просто бесило и я, достаточно спокойный человек, срывался и орал: «Да на себя посмотри, ты в трезвом-то состоянии через губу переплюнуть не можешь, не мылся две недели, хоть снега вокруг море, солярка у тебя с ушей капает, а туда же: зверьки»!
            Вы никогда не задумывались, почему в сказках Баба-Яга говорит: «Фу-фу, русским духом пахнет»? Почему для степняка, какого-нибудь половца или того же хазарина, естественно пахнущего кожей да конским потом, русский дух это дёготь да ещё что-то искусственное…
            Вот мой ответ на «вонючих ненцев». В силу воспитания и условий жизни мне запах бензина и дёгтя ближе запаха оленьей шкуры, но презирать других людей только за то, что они пахнут не по нашему?… Чем это лучше «вонючих евреев»?
            В своих рассказах о Русском Севере и Русской тюрьме Вы преувеличиваете и без того трагические пласты нашей жизни, но это не художественное преувеличение, позволяющее лучше понять проблему. Людям, прошедшим порой через ад, не нужно ничего преувеличивать; перечитайте Шаламова, Снегова, Гинзбург, Разгона, Олицкую и т.д. — зачем им сочинять, достаточно того, что было.
            Это относится и к проблемам Севера и северных народов.

        2. Л.Сокол-2
          — 2014-08-21 01:36:26(168)

          Потрясающая реакция! Вам говорят, что это не чёрное, а жёлтое в полосочку, а Вы отвечаете: Просто вы меня ненавидите до глубины души!
          С чего я должен ненавидеть кого-то, кто несколько по иному смотрит на вещи, любимые мной. Да, Вы неправы (не «по-моему», а просто неправы) в некоторых рассказах и суждениях, но это не повод для возбуждения таких высоких чувств, как ненависть. Успокойтесь и, если хотите, возьмите мой адрес в редакции, приезжайте, посидим, выпьем, поговорим. У меня всё своё, без нитратов, а спирта если капельку иногда добавляю, только чтобы остановить брожение.

          ===========
          Браво!

  4. Александр Левинтов17 Август 2014 at 19:06 | Permalink
    но, может быть, Шаламов и Солженицын добились того, что Вы живете не в России?

    Моё личное решение было принято до ознакомления с ними, но их влияние на все, что после них произошло в России, безусловно, огромно.
    Бодался теленок с дубом. Дуб пошатнулся и сломался.

  5. Прежде всего, последняя строчка (стихотворение знаю наизусть, но ставил методом copy-paste и не проверил) «надеюсь, верю и люблю». О Солодовникове здесь — http://pesni.voskres.ru/poetry/solod.htm и я не думаю, что написанное двумя Александрами стоит судить в категориях «лучше — хуже» — это «круговая порука добра» и каждому в этом кругу безоценочное спасибо.
    А «круговая порука добра» из стихотворения человека этого круга — неизвестной монашенки Ново-Девичьего монастыря. Уверен, Вам придётся по душе.
    Что бы в жизни ни ждало вас, дети,
    В жизни много есть горя и зла,
    Есть соблазна коварные сети,
    И раскаянья жгучего мгла,
    Есть тоска невозможных желаний,
    Беспросветный нерадостный труд,
    И расплата годами страданий
    За десяток счастливых минут. —
    Все же вы не слабейте душою,
    Как придет испытаний пора —
    Человечество живо одною
    Круговою порукой добра!
    Где бы сердце вам жить ни велело,
    В шумном свете иль сельской тиши,
    Расточайте без счета и смело
    Вы сокровища вашей души!
    Не ищите, не ждите возврата,
    Не смущайтесь насмешкою злой,
    Человечество все же богато
    Лишь порукой добра круговой!

    1. спасибо. очень искренние стихи и явно написано в уединении, а не перед выступлением на митинге

  6. Возможно, мои требования к свободе чересчур и болезненно завышены, но только с точки зрения жителя свободного мира. Что касается дворцов, то уж этого у нас не меньше, чем тюрем.
    «»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»
    МИР — ХИЖИНАМ , ВОЙНА — ДВОРЦАМ !
    Однако , лучше , чем в стихотворении ВЕК’а (см. — здесь ) у Вас не получится.

      1. Александру Левинтову — с извиненияМИ —
        Прошу (покорно ) извинить — все стихи , кот. мне нравятся , — автоматически отношу — Виктору Еф-чу, даже это ( 🙂 ) : Виктор Каган’s Gravatar
        ©Александр Солодовников
        Решетка ржавая , спасибо,
        Спасибо , старая тюрьма!
        Такую волю дать могли бы
        Мне только посох да сума…
        Спасибо Вам ( и А.С. ) , мне бы доползти до такого , до — «только посох да сума…»
        Да где там . . .

      2. 25 с лишним лет назад в ж-ле 22 был напечатан отрывок из Фридриха Дюрренматта — «Взаимосвязи» — Эссе об Израиле. Найти это можно в ж-ле , где Ф.Д. его напечатал. Гугл выдаёт другой материал. Это — сравнительно небольшое эссе , Автор изменял , дополнял довольно долго. Я это вот к чему — в старом варианте , написанном в Израиле (конец 70-ых) , есть потрясающая история о двух философах , арабе и еврее , которых жестокий преемник пророка аль-Мансур посадил в одну камеру и что из этого получилось. Когда найду эту историю , непременно помещу в Блогах и Гостевой. Стихотворение А.С и Ваши с В.Е.К. комментарии напомнили мне эту старую повесть-эссе- сказку ( ? ). Будьте здоровы и благополучны.

  7. Перечитал несколько раз эти записки о местах, в части которых бывал, но так передать сходные впечатление не умею. И думал, что так в них притягивает и зовёт возвращаться к ним? Язык? — Да. Лаконичность почти предельной ёмкости? — Да. Информация? — Отчасти, за ней, вероятно, лучше в справочники, хотя Автор умеет, что не раз доказал, блеснуть новой и неожиданной информацией. Так перебирал, пока не понял — вот это: “И не надо роптать на порочность и несовершенство мира — всё это дано не нам, но нашим душам для познания, утешения и умиления от такой простой и очевидной мысли: любовь есть обитаемость души. И когда мы впускаем в свою душу другого: жену, ребенка, Бога, мы обретаем свободу и справедливость — в меру нашей любви и обитаемости наших душ. … Но дело не только в гражданских и социальных свободах. Мне очень импонирует мысль С. Къеркъегора о том, что подлинная свобода внутри каждого из нас, и чем честнее мы внутри себя, тем свободней. Такая свобода безгранична и никому не мешает, не ущемляет чужих свобод”. Это ключ. Потому что, при встрече с местами, где свобода ограничена извне — граждански и социально, трудно преодолеть большой искус свести свободу только к внешней свободе, не заглядывая в себя. А эти очерки написаны человеком, заглядывающим в себя и глядящим на внешнее через кристалл внутренней свободы — действительно свободным человеком. Отсюда и их притягательность.

    1. Спасибо, Виктор!
      Иосиф бен Маттафий (будущий Иосиф Флавий) был послан в Рим, чтобы освободить двух старых Учителей любой ценой. Он заплатил — и не только деньгами, и нашел этих двух изможденных в каменоломне. Они обсуждали третий знак во втором стихе четвертой книги Книги. И Иосиф не стал их освобождать, потому что они и так были свободны.

      1. ©Александр Солодовников
        Решетка ржавая, спасибо,
        Спасибо, старая тюрьма!
        Такую волю дать могли бы
        Мне только посох да сума.

        Мной не владеют больше вещи,
        Все затемняя и глуша.
        Но солнце, солнце, солнце блещет
        И громко говорит душа.

        Запоры крепкие, спасибо!
        Спасибо, лезвие штыка!
        Такую мудрость дать могли бы
        Мне только долгие века.

        Не напрягая больше слуха,
        Чтоб уцелеть в тревоге дня,
        Я слышу все томленье духа
        С Еклезиаста до меня.

        Спасибо, свет коптилки слабый,
        Спасибо, жесткая постель.
        Такую радость дать могла бы
        Мне только детства колыбель.

        Уж я не бьюсь в сетях словесных,
        Ища причин добру и злу,
        Но чую близость тайн чудесных,
        И только верю и люблю.

        1. Прежде всего, последняя строчка (стихотворение знаю наизусть, но ставил методом copy-paste и не проверил) “надеюсь, верю и люблю”. О Солодовникове здесь – http://pesni.voskres.ru/poetry/solod.htm и я не думаю, что написанное двумя Александрами стоит судить в категориях “лучше – хуже” – это “круговая порука добра” и каждому в этом кругу безоценочное спасибо.
          А “круговая порука добра” из стихотворения человека этого круга – неизвестной монашенки Ново-Девичьего монастыря. Уверен, Вам придётся по душе.
          «»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»
          Спасибо , дорогой Виктор Ефимович , — за вебсайт А.С. , за стихи неизв. монашенки и ЗА “круговую поруку добра” . Такие стихи забыть невозможно.
          Спасибо г-ну Левинтову за огромную работу , полезность которой начинаю понимать — с таким опозданием.

  8. «Что я могу поделать со своими ощущениями и убеждениями?»
    И не надо ничего делать. Именно они делают Ваши воспоминания и основанную на них Литературу явлением самого высшего порядка. Это Ваши воспоминания и Ваше ощущение мира. Каждый, у кого есть другое ощущение, может написать свои воспоминания.
    Тюрьмы по определению не самое лучшее место на земле, даже знаменитые норвежские, мало отличающиеся от санаториев. Но я видел однажды советскую женскую тюрьму — это ужасный ужас. И был, естественно, на Алькатрасе, где в меню на входе в столовую написано: «Полдник — свежие булочки с молоком».

    1. в одном швейцарском монастыре я увидел знакомое — Пенитенциарий, место уединения, предназначенное для погружения в себя и покаяния (не путать с раскаянием, покаяние доступно и святым). Ужас и бесчеловечность советско-российских «пенитенциарных» заведений в том, что они не для уединения и покаяния, а для лишения человека самого себя, обездушествления человека. Низкий поклон тем, кто смог сохранить себя в аду ГУЛАГа и ФСИНа (Шаламов, Солженицын, девушки Пусси Райт и другие), но мне кажется бесчеловечным требовать от не сидевших быть равноподобным им: они писали, чтобы ЭТОГО больше никогда не было (это я уже не Вам, конечно, а Э. Рабиновичу)

      1. >они писали, чтобы ЭТОГО больше никогда не было (это я уже не Вам, конечно, а Э. Рабиновичу)

        Ну и добились они этого, уважаемый Александр? Общество раскаялось, как немецкое, у Вас есть уверенность в своей жизни? Вы далее пишете:

        Мне нет нужды защищать несуществующие свободы СССР-РФ — они даже не предполагают моей безопасности. И в принципе я здесь ежедневно ожидаю репрессий не потому, что нарушаю законы (как житель США или Германии), а по факту своего существования: жив — значит виновен.

        That’s a point! В мой последний визит в Россию, я видел веселые толпы, нет и в помине мрачных лиц прошлого в метро, новобрачные ключик в реку бросают как залог вечности их любви. Но — и это все говорят, — по-прежнему человек зависит от любово каприза самого мелкого начальства, существует т.н. «телефонное право» — не мне Вам объяснять, что это такое.

        А у нас этого нет. И потому мы свободны.

        Ефим Левертов17 Август 2014 at 8:58 | Permalink
        Никак вы не свободны, господин Элиэзер!… «Не пора ли мужчиною стать?”

        Ну вот, оказывается, у меня еще и будущее есть: мне заново предстоят все прелести жизни мужчины.

        1. но, может быть, Шаламов и Солженицын добились того, что Вы живете не в России?

  9. Неоднородное сочинение. Последний рассказ — «В комнате» очень силен. Про Суздаль — не упоминается Спасо-Ефимевский монастырь, бывший жестокой тюрьмой аж до 1967 г., и не рассказывается, что на Соловках сидели не только служители культа, но и много других т.н. «политических». Были массовые расстрелы. Кажется, Солженицын рассказывает о посещении лагеря Горьким, как к нему бросился заключенный мальчик, все ему рассказал. Горький плакал, а мальчика после его отъезда тут же расстреляли.

    Я был там туристом, с палаткой, за 3 года до автора — в 1965. В одной церкви на потолке был сделанный заключенным рисунок: весь мир в цепях, разорванных на месте Советского Союза! В целом автор не поднимается до страшной художественности Варлама Шаламова. Ну — тот всё это пережил на себе.

    Когда автор переходит к Западу, он оказывается слаб в понимании. Что это за странное описание Алькатраса и его сравнение с американской жизнью?

    Приземистое мрачное здание только с городских берегов и с махины Золотых Ворот кажется невзрачным. Вблизи — это мощный, неприступный бастион. Устроители музея и экскурсоводы пытаются внушить нам, посетителям, мысль об ужасности этого места и невыносимости жизни заключенных. Меня же, ведомого в толпе экскурсантов, по галереям и воздушным переходам тюрьмы, не отпускает мысль, что всё это я вижу каждый день, что архетип Алькатраса уж слишком часто встречается в жилых комплексах, в архитектурных идеях и воплощениях колледжей и университетов, в мотелях и парковках, в магазинах и деловых офисов, что идея многоярусных галерей с хорошо просматриваемыми камерами оказалась организационной формой жизни и в тюрьме и на воле

    Сразу возникает вопрос — в какой стране? У автора готов ответ:

    что американская и, очевидно, всякая прочая гражданская свобода неразличима с неволей, подспудна и сперта законами, один чудовищней другого, а, главное, — порождает совершенно одинаковое мироощу­щение и чувство покорности человека перед государством.

    Что за полное непонимание у автора, который этим до сих пор не отличался? Что за советский подход — свобода — это неволя? Мы все все равно как в Алькатрасе? В американских колледжах и университетах? В роскошных торговых центрах? И шедевр:

    Кто тут свободен, поднимите голову!

    Я.

    1. Уважаемый Элиэзер!
      Что я могу поделать со своими ощущениями и убеждениями? В Америке очень распространена жилищная архитектура, сильно смахивающая на тюремные галереи. И в США и в Германии законы очень строгие и малейшее отклонение от них немедленно и неукоснительно караются, независимо от статуса нарушителя (чего в принципе нет в России). После 11 сентября Америка явно и ясно сказала себе и миру: безопасность важнее свободы. Я в это время жил в Калифорнии и ощущал на себе ущемление свобод, например, до того через Президио Монтерея ходил городской автобус и работала 7 калиток, а потом остались три и без пропуска не пройдешь-не проедешь.
      Но дело не только в гражданских и социальных свободах. Мне очень импонирует мысль С. Къеркъегора о том, что подлинная свобода внутри каждого из нас, и чем честнее мы внутри себя, тем свободней. Такая свобода безгранична и никому не мешает, не ущемляет чужих свобод. Еще в 12 веке стало понятно: права и свободы несовместимы с привилегиями. Посмотрите вокруг себя: вэлферы, особые расовые привилегии, социальные программы для бедных, приезжающих за этими правами на мерседесах и т.п. — это ущемление ваших гражданских прав и свобод, на которое вы идете чаще всего по принуждению, а не по своей воле.
      Мне нет нужды защищать несуществующие свободы СССР-РФ — они даже не предполагают моей безопасности. И в принципе я здесь ежедневно ожидаю репрессий не потому, что нарушаю законы (как житель США или Германии), а по факту своего существования: жив — значит виновен.
      Возможно, мои требования к свободе чересчур и болезненно завышены, но только с точки зрения жителя свободного мира. Что касается дворцов, то уж этого у нас не меньше, чем тюрем.

    2. Никак вы не свободны, господин Элиэзер! Вы весь в своих примитивных детских представлениях. Не пора ли сказать себе, как спел Фигаро Керубино: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный!…Не пора ли мужчиною стать?».

  10. Очень хорошо. Я был много лет назад приглашён на свадьбу в немецкой тюрьме. Сидел знакомый, за финансовые преступления. В камере двое. Чисто. Цветы на столе. Телевизор. Питание хорошее. Днём можно было уходить в город до 6 вечера. По тюрьме, наверно, можно судить об уровне цивилизации.

  11. Интересная, замечательная подборка. Свидетельские показания.
    Вопрос: насколько мне известно, на болгарские лесоразработки в Коми вербовались и уезжали семьями на заработки (равно как и в Среднюю Азию, на Кубань). Не так?
    Спасибо.
    Спасибо.
    М.Ф.

    1. возможно, и были завербованные, но основной контингент — лагерники. Они должны были ежегодно отправлять в Болгарию 1 млн. куб. м, но так ни разу этот план и не выполнили. Когда всё рухнуло, их дома и поселки приобрели статус престижного жилья. Спасибо за комментарий

      1. Спасибо за пояснения.
        Два года с 1966 по 1968 год я прослужил срочную службу в одном из лесных подразделений тогдашнего МООП (МВД) на севере Свердловской области. Многое из высвеченного Вами мне знакомо. Время моего пребывания на границе Северного Урала и Западной Сибири совпало с временами «расцвета» лагерного континента: открытие новых производственных зон, формирование войсковых подразделений для их охраны, поиски газа и нефти, прокладка дороги на Обь. Множество самого разного рода впечатлений на всю жизнь.
        М.Ф.

  12. Была бы возможность такого наказания — «мыслителям» и подельникам читать ежедневно, как «отче наш». И больше ничего.

    1. Была бы возможность такого наказания – “мыслителям” и подельникам читать ежедневно, как “отче наш”. И больше ничего.
      ===============================
      …и больше ничего НЕ давать читать, или и больше НИКАК не наказывать?
      Предлагаю несколько разнообразить проГРАМму — до обеда давать читать «Капитал», а после обеда — А.Левитина. Однако, — с горячими булочками и кофе. И чтобы котофей мурлыкал рядом.

      1. Предлагаю несколько разнообразить проГРАМму – до обеда давать читать “Капитал”, а после обеда – А.Левитина. Однако, – с горячими булочками и кофе. И чтобы котофей мурлыкал рядом.
        =====================
        Очень хорошо помогает 15-я глава «Капитала». Остальное — после выписки.

        P.S. A.Левитин — who is it? May be А.Левинтов?

        1. Очень хорошо помогает 15-я глава “Капитала”. Остальное – после выписки.
          P.S. A.Левитин – who is it? May be А.Левинтов?
          ;;;;;;;;;;;;;;;;;;
          Очень хорошо 15-я , 16-ая … Остальное – по желанию пациента.
          P.S. A.Левитин = А.Левинтов — after midnight , by the way А.И.Левинтов iz histor.figure (not figure of speech ) . Thank You for correction. As always ( ! ) , comments ##29 und 30 are not my best com.

Добавить комментарий для Александр Левинтов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.