Александр Левинтов: Русский Север. Окончание

Loading

Север должен иметь статус международного, глобального природного резервата с минимальными вторжениями и нарушениями весьма хрупкого экологического баланса.

Русский Север

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Начало здесь

Тыко Вылка

Обманутый

Тыко Вылка — замечательный художник, поэт, фольклорист, всеми уважаемый авторитет среди новоземельских ненцев. Он даже был назначен первым (и, кажется, единственным) секретарем Новоземельского райкома партии. Ненцы считали его самым верным ходатаем за них перед русскими.

В начале 50-х годов на Новой Земле начались первые ядерные испытания. Возникла идея зачистить всю территорию архипелага от ненцев, естественно, на добровольных началах, а олени (до миллиона голов?) — а, черт с ними, когда речь идет об оборонном проекте, Холодной войне и развитии советской науки, ядерной физики.

Тыко Вылка, настоящий советский человек, отнесся с пониманием этой проблемы и с детской наивностью к обещаниям вышестоящих партийных органов. Он, семидесятилетний старик и культурно-историческая гордость своего народа, ездил по стойбищам и уговаривал своих соплеменников перебраться на материк, к своим братьям.

Он убежденно говорил, что это временно, что они все скоро вернутся, что их ждет жильё и всё прочее жизнеобеспечение. Однако некоторые ненцы оказались не столь доверчивы, понятливы и лояльны родной советской власти. Они укрывались со своими оленями в недоступных распадках и на удаленных мелких островах, куда комиссия по эвакуации не могла проникнуть. Всё-таки трудно объяснить людям, что их уничтожение и есть обеспечение их безопасности. Все эти отщепенцы погибли, конечно, вместе со своими оленями, в страшных муках.

А основную массу населения благополучно перевезли на материк и разместили в Нарьян-Маре и Архангельске, рассовав по коммуналкам и общагам. Сам Тыко Вылка, как секретарь райкома партии, знаменитый художник и поэт, которого печатали даже в Москве, получил отдельную квартиру в Архангельске и был прикреплен к обкомовскому распределителю.

Тыко Вылка, Архангельск 1911

Что значит для кочевника-одиночки оказаться в коммуналке или общаге? — а вы сами попробуйте, без подготовки и в одночасие, оказаться в тундре или арктической пустыне, со стадом оленей и без каких-либо жизненных и пространственных ориентиров, в кромешной тьме и под пургу.

А тут ещё водка — не по северному завозу, а хоть каждый день, хоть залейся.

А тут ещё непонятные болезни с непроизносимыми названиями: КВДП (катар верхних дыхательных путей), ангина, грипп — смертельно опасные хвори для оленевода-тундровика.

А тут еще они все успели нахвататься каких-то рентген, в зашкаливающих количествах.

Тыко Вылка, видя столь бедственное положение своего племени, стал толкаться в обкомовские двери, даже в Москву ездил. Ему обещали, его уламывали и уговаривали, его просили войти в положение государства.

На своей квартире он пил и плакал. Когда к нему обращались сородичи, он всем помогал, но чем он мог реально помочь?

И когда он окончательно понял, что обманул свой народ, и ненцы никогда не вернутся на Новую Землю, он покончил с собой, не дожидаясь главного испытания — термоядерной бомбы. Это случилось с ним в 1960 году.

Старик умер бессовестно обманутым, но честным человеком, и с тех пор его практически никто не вспоминает и не знает, разве что материковые ненцы, которых также осталось совсем немного…

Новая Земля объявлена заповедником, чтобы скрыть совершённое, одно из подлейших преступлений империи зла и чтобы никто не проникал в готовящееся преступление против всего мира — полигон ядерных испытаний в Маточкином Шаре находится в рабочем состоянии и готов к новым испытаниям человечества.

Из дорожного дневника. Октябрь 2000

Три дня полета из Архангельска в Нарьян-Мар

В Нарьян-Маре туман. К вечеру он немного слабеет, но огни ВПП так тусклы, что ночью посадка невозможна. Наш отлет откладывается каждые полтора часа. В полшестого, когда полет становится технически невозможным, объявляют отбой до утра. В аэропортовской гостинице люди спят на полу за 200 рублей, мы едем в приличную гостиницу, полночи проводим в заботах об отдыхе и разговорах, утром мчим в аэропорт, чтобы маячить в такой же волынке. Ближе к полудню разведка доносит отбой до утра, мы едем досыпать в гостиницу, устраиваемся с боями, получаем шифровку об отлете, летим в аэропорт, садимся в самолет, долетаем до Нарьян-Мара, кружим над ним, возвращаемся в Архангельск, ждем до половины шестого, едем в другую гостиницу, еле устраиваемся, утром едем в аэропорт, ждем до обеда погоды, получаем разведданные от Юстаса, что вылет отложен до утра, едем в гостиницу, устраиваемся. Получаем сигнал от Алекса об отлете, спешим на регистрацию последними и после всех сроков вылетаем и даже прилетаем. На часовой полет уходит трое суток — и никакой возможности с кем-то встретиться, поговорить в Архангельске…

Поселок Искателей: в поисках несчастий

По обшарпанности, зачуханности, развалюшности пос. Искателей (приключений на свою задницу) значительно опережает аналогичные образцы отечественной романтики освоения: Уренгой, Сургут, Нижневартовск, другие нефтегазовые дыры Западной Сибири, поселки БАМа, уже вошедшие в печальную историю и доказавшие собой, что, как бы ни были велики и сказочны запасы недр, вод, лесов и прочего, а Кувейт у нас не получается и даже Лас Вегас не выходит.

Ничто так не свидетельствует об угрюмости постсоветского декаданса освоения, как плакаты, призывающие к перестройке и гласности да побитые на уикэнд рожи местных пьянчуг. Одно-двухэтажные унылости утопают в разъезженном песке и невесть откуда берущейся при освоении глубинных недр грязи. В этих хибарах невозможно ни счастье, ни надежда на него — только смурная борьба за существование, какое-нибудь бессмысленное выживание и ничем не обеспеченное сохранение человеческого достоинства вопреки беспробудным побоям и потоку пьянства.

В грязи и мерзости построить счастье немыслимо и бесполезно. И уж тем более рваться сюда можно только от одних несчастий к другим, как это и было всегда, во все времена и во всех странах. Калифорнийские фотинайнеры эпохи Золотой Лихорадки также не обрели счастья, как и геофизики и бурильщики Ненецкого округа, но те хоть вошли в благодарную историю и легенды — эти останутся навсегда презираемыми жертвами.

Легенда о больших деньгах Севера

А люди прут и прут «на севера» за синей птицей из длинных рублей. Вот некий Николай, врач местной больницы, рентгенолог, мечтает сколотить здесь за пять лет деньгу на свою нелепую зарплату. Он, как и большинство ломанувшихся сюда, ждет чуда и богатства, которые придут сами собой. Сами собой приходят только старость и смерть, да и то изредка, всего лишь раз в жизни.

Ныне заработки на Севере — гарантированная нищета плюс не менее гарантированные болезни: от туберкулеза (он вырос здесь за два года в полтора раза) до СПИДа.

Нефтяная лихорадка — это не приток денег, а их отток (к тем, кто немного вложил их сюда). Вкладывающий в Север себя получает только себя, но себя потерянного в пропорции с собой сюда прибывшим. И пропорция эта равна притоку-оттоку денег. Мало кто догадывается, что делаемые здесь деньги берутся не из недр, а из труда человеческого. То, что лежит в пластах — вовсе не нефть, а некая природность, не стоящая ни черта. Нефтью эта природность становится только после добычи, транспорта и продажи.

Мы размещаемся в общежитии геологоразведки, таком же затрапезном, как и тридать пять лет назад в Тарко-Сале. Ничего не поменялось!

Компьютерный бизнес

В низеньком шалмане два продмага и компьютерный клуб, переполненный детворой, шмаляющей в дум-дум по паре долларов в час. Какой-то пацан замещает собой хозяина. Вечером возникает и хозяин.

— У Вас интернет есть?
— Конечно, есть.
— А какой у Вас модем?
— Слушай, а что это?
— А какая версия Виндоуз?
— У нас все есть, только я в этом не разбираюсь, подожди, я Резо сейчас вызову сюда.

Пока едет Резо, мы и сами выясняем, что на всех компьютерах инсталлированы лишь игры, а на штабном есть только намек на возможность установки интернет-связи.

Потом мы много раз сталкивались с местным Интернетом-на-верёвочках: то ждешь по сорок минут, пока проползет твой файл (а в самом конце — «обрыв связи»), то «Архангельск не соединяет», то еще какая заморочка. Россия построена матрешечным образом: на каждую Москву найдется свой Нарьян-Мар и в каждом Нарьян-Маре зарыта-зашита своя глубочайшая периферия. Интернет устроен прямо противоположным образом и потому несовместим с российской действительностью. Интернету нужен мир монотонной доступности.

Криминальная тишина

В Нарьян-Маре стоит непривычная криминальная тишина — нет ни организованной (кому охота лезть в эти тундровые дебри и глухоту натурального хозяйства?), ни неорганизованной преступности. Многие дома и машины не запираются. Основное правонарушение — пьяная драка или грабеж, опять же спьяну. Ни тебе проституток, ни рэкета, ни наркомании, ни всего прочего.

Пока.

Большая нефть и Его Величество Лукойл уже создают инфраструктуру социального неравенства и контрастов. Не за заборами, а среди лачуг растет новая, недоступная местным старожилам среда, и они, пятнадцатилетние старожилы и капитаны, составят питательный бульон для нового криминалитета, и лучшие девочки пойдут на панель и в массажные кабинеты, и самые шустрые мальчики будут обливаться кровью и автоматными очередями на стрелках.

«Как закалялась нефть» — Лукойл действует

Чисто внешне — Лукойл респектабельно завоевывает ненецкое пространство, неся новую цивилизацию: бензоколонки, телефоны, благоустроенное жилье. Но за этим фасадом то тут то там проглядывает довольно бандитское мурло: опричники охранного ведомства фирмы, скупка на корню всей (и единственной) гостиницы, блокада и островитизация Нарьян-Мара и округа. О нравах и методах Лукойла шушукаются на всех перекрестках, Лукойл по сути подмял под себя все местные ресурсы: коммуникационные, транспортные, строительные, материальные, профессиональные. Выборная кампания, проводимая пиаровцами Лукойла, — развязная наглость и скупка, террор и угрозы. Впрочем, точно в той же манере действует и команды всех остальных претендентов.

Когда Лукойл планирует вложить в каждый голос по тысяче долларов (для победы надо собрать 10 тыс. голосов или вложить 10 млн. долларов), то — сколько он предполагает на этом заработать? Зная здешние «нормы прибыли», эффект будет измеряться в миллиардах.

В программе Лукойла заложено, что объем доходов и вложения фактически совпадают. Это означает лишь, что Лукойл чудовищно занижает предполагаемые объемы добычи, что он собирается демонстрировать и легализовывать лишь крохи от своей добычи и прибыли.

Вторым козырным ходом ЛУКОЙЛа в уходе от налогов являются внутрикорпоративные цены, заниженные по сравнению с рыночными донельзя.

Лукойл — народу, народ — о Лукойле

В целом к Лукойлу отношение настороженного отторжения и неприятия, по делу и просто так. Многие понимают, что из-под них скоро вырвут последние надежды стать людьми хоть какого-нибудь, хоть абу-дабийского сорта. Кое-кто — в ожидании перемен к лучшему и новых заработков. Уже вкусившие скрипят зубами и подрабатывают вечерами как таксисты. «Тюмень, Тюмень — столица деревень», помнится, быстро очеремушкилась и заблядовалась, но потом ее сильно стали подпирать Сургут и Нижневартовск. Да, динамика жизни Лукойлом будет здесь раскочегарена, хочет того Лукойл или нет (наверно, хочет). Но качество жизни… я думаю, скоро здесь перейдут на норвежского лосося и датские креветки и будут вспоминать с сорокаградусной ностальгией старые добрые времена «твоя-моя не понимай».

Ночи в Искателях: туман самоопределения

В пятничный вечер мы решили немного развлечься. В «Искателях» три точки, волнующие кровь, воображение и кошельки: «Звездное небо» полностью зафрахтовал местный суд, повидимому, по случаю вынесения юбилейного срока приговора, тысячелетия исправительно-трудовых работ с начала года, а, может, просто, сорок девятой годовщины главсудьи. Судейских оказалось с полусотни — очень крутых, до чванства. В ночном клубе «Сибирь» вход только по предварительной записи, здесь расконвоированные пацаны и тинейджеры. В «Метелице» нам настоятельно рекомендовано не показываться. И мы едем в город, в «Север».

И только здесь я, наконец, почувствовал, что нахожусь на родине. Всё до боли знакомо и пройдено — и этот табачный чад, и заблеванный-загаженный туалет, и угар, и некстати хорошо одетые женщины и девушки, и пропахшие телогрейками и шальными рублями мужики и мужчины.

В разгоряченном конце давно начавшейся ночи, конечно же, грянуло что-то одесское — и сразу плотные мужички задвигали закатанными локтями будто колобки на стометровке, зашаркали потными сапогами, а томные леди, забыв о прокладках и неполученных зарплатах, круто зашевелили бедрами, от плеча и в счет завтрашней головной боли или триппера.

А я тихо сижу в непонятном кресле, лакаю алиготе, троюродного брата сухому вину, но по коньячным ценам, и смутно пытаюсь понять: что я тут делаю и как попал сюда из собственного далекого прошлого.

Морской порт — наша пристань

Моя идея снять офис в морском порту оказалась продуктивной: навигация на исходе, народ потек в отпуска, морской транспорт, как и положено транспорту, аполитичен к страстям грузовладельцев. Переговоры с начальником порта были недолгими, и теперь у нас есть своя комната, с телефоном и прочей мебелью. Правда, я так ни разу в своём офисе и не побывал.

В недрах администрации

В недрах администрации царят привычные подковерные игры, рассуждения и безделье. Все ждут отсутствующего барина для получения оплеух, их затирания и обоснования предстоящего предательства и перехода в другие руки. Собственно, в кулуарной ритуальной раздаче и получении оплеух и заключается управление территорией — строго по отраслям и ведомствам. Оргресурс здесь давно исчерпан и каждое решение, каждое действие дается с огромным трудом, как и положено паралитику с глубоким рассеянным склерозом. Застать и достать кого-нибудь невозможно, даже после строжайшей договоренности. И, конечно, всякое дело сразу же усложняется разного рода ужимками, полит. экивоками, условностями, субординациями и страхами, страхами, страхами, давно и никогда несуществующими.

Во мне накапливается и зреет материал для комедии «Особенности национальной власти».

Обед из оленины со строганиной

С питанием здесь откровенная лажа: жрать нечего. Сидим на рыбе. Как-то взял тушонку ростовского разлива, а в ней — сплошное и довольно мерзкое желе с легкими намеками на мясо неизвестной скотины. И весь остальной сухостой — только для украшения полок и поддержания цен на высоком уровне.

Пошли днем в ресторан «Север». Я взял и первое и удвоенное второе из оленины (ромштекс еще туда-сюда, а поджарка — хоть плачь) и компот из брусники (отменно!) и, наконец, свежесоленую семгу (это нечто!).

Музейные разговоры

Я возвращаюсь в музей пошуршать интереснеснейшими — ни о чем, с точки зрения решаемых задач — книжками. За день проглатывается по пять-семь книг. Это, конечно, не так шустро, как когда-то в ИНИОНе, но я сильно соскучился по библиотечному чтению, а тут еще бесконечные разговоры на незаданные темы с местными профессионалами. Получается, что я помимо своей воли все время собираю по крохам мысли и идеи для странного текста под названием «За воротами Рая».

Даешь Какую-то Пёшу!

13 октября, сразу после обеда сложилась поездка в Нижнюю Пёшу (название я долго не мог запомнить, равно как и ее статус — то ли Верхняя, то ли Нижняя, то ли вообще Средняя), которую я с трудом откопал на карте. А ведь бывший райцентр… Обчихали время и место отлета, обсудили мои функции.

После полубессонной ночи два-три часа предутреннего сна — лишь дразнилка. К 8 утра, как договаривались с зам. губернатора по сельскому хозяйству, я уже был одет и при вещах. К 11 часам — никаких вестей и сообщений. Телефон молчит. Едем в губернаторский дворец. Там — легкое изумление «а Вы разве не улетели?», после чего выясняется, что вертолет летит в полдень, и надо быть в аэропорту.

В 3 дня мы, наконец, вылетаем и всего через час двадцать приземляемся вместе с мебелью, матрасами и другим скарбом для местного интерната на унылом берегу реки Пёшы, с видом на Нижнюю Пешу.

Мы — начальство, пресс-группа и «ученый из Москвы», прибыли в колхоз «Заполярье» — архипелаг поселений вдоль Пёши от Ледовитого океана до южных границ округа, привольно раскинувшийся на сотню с гаком километров. Как они, эти 4-5 островков жизни, сообщаются друг с другом? соревнуются? выполняют план?

Кабинет председателя колхоза очень напоминает Москву — такое же смешение стилей и времен. Под Лениным висит плакатик:

«Подчиненный перед Лицом Начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать Начальства».
Петр I. Указ 6 декабря 1708 года.

Кое-где в неположенных местах — иконы, у стенки мается Горбачов без пятнышка, на старинной «Ригонде» японский «Шарп» поет Высоцкого. В красном углу — обветреннные в битвах за урожай переходящие знамена социалистических соревнований, древки у знамен в зазубринах этих самых битв. Из окна видна телевизионная тарелка и кусок жилищного мезозоя.

А жизнь-то налаживается…

Вечером едем, набившись в председательскую машину привычной теснотой, в Верхнюю Пёшу. Дорога до Верхней Пёшы — в песчаных ухабах, то лесом, то болотом. 23 километра на 3-4 скорости («раньше об этом и мечтать не могли!») тянется более часа.

В клубе на сцене и по периметру — столы со снедью по случаю недавно бывшего Дня тружеников сельского хозяйства и 70-летия местного колхоза (сейчас идет волна этих семидесятилетий). Что-то наворочено колхозом (салаты, семга, селедка, треска), что-то каждый принес с собой в кульке. Все по-домашнему. Посуда у каждого своя, гостям — казенная. Водка по кругу — безразмерно, только успевают подносить. Речи короткие и после каждого выступления — по первой. Эта новая традиция гораздо лучше прежних собраний с прениями в овчинах. Один из ораторов: «Раньше вот так сообща ужинали в старину по бедности, а теперь…» — и осекся. А теперь-то почему? И всяк вспоминает прошедшие 70 лет колхозной жизни — и ни один не помянул горе, смерти и черное, все вспоминают это лихолетье с добром и добрым словом: какой бы история ни была, а эта наша, людская история.

Бабоньки все мелкие, страшненькие, как печеная антоновка, когда пляшут (рок-н-ролл вприсядку-враскорячку), ногами такие вензеля выписывают — как не падают? Мужики — сплошные шаржи новгородского письма: низкорослы, усаты, чудаковаты с лица, в иконописном изумлении от выпитого за жизнь и в последний час, глаз с прищуром, все — в праздничных свитерах, подлинный XVII век.

Музыка крутит современные русские и старинные советские песни. Настроение приподнятое — только что по триста рублев премии выдали.

Я сижу на углу, нас тут пять Сашек. В Пёшах кто не Александр, тот Александрович или Александровна. Мы и познакомились, и подружились, и разговорились. Речь тут корявая, неразборчивая, но что-то мы друг у друга понимаем.

Ночуем в воинской части. В комнате — четыре койки под синими байковыми одеялками, ковры на полах — из них же. Туалет в заполярном комфорте. Под дуэт из храпа я засыпаю…

Следующим вечером — опять праздничный вечер, теперь в Нижней Пёше: столы, ломящиеся от едова, приветствия, речи, поздравления, концерт силами местной «пришлой» женской интеллигенции и девчонок. Голоса славные, сильные — хоть сейчас перелицовывай их в церковный хор. Несколько мужиков сразу и быстро напиваются, их за руки-ноги выносят на воздушок, пронзительный и освежающий, они опять возвращаются, идет нелепый кураж до следующего падения и выноса обмякшего тела. Ведут себя так в основном чужие, некоренные — за годы жизни они так и не вписались в местный народ, так и остаются чужаками. В целом здесь и тише, и пристойней, чем в Верхней, хотя водки опять — море разливанное. Поют здесь голосисто, а танцуют не как в Верхней Пеше, где ногами вензеля выписывают, а скачут грозными и грузными козлами, будто гвозди сапогами вколачивают.

Отчего люди поют и пляшут, когда выпьют? Мне подумалось, что причин тут несколько:

— танцуют от недостатка любви или в ее ожидании, беса пьяного тешат, беду свою выколачивают, доказывают свое присутствие и значимость;

— поют, чтоб заглушить свой внутренний голос от других или от себя самого, чтоб преодолеть немоту общения, чтоб чужими словам выразить себя.

Праздник утих лишь к пяти утра.

На поле чудес — местная версия постсоветской экономики

В правлении идет жаркий спор на экономические темы. Все дружно ругают отсутствующую председательницу рыбкоопа за политику нижайших закупочных цен, «как при советской власти». По дурости я спросил: «она, что, ради своей выгоды это делает?» — «если честно-откровенно, то да» — «так она права: покупает подешевле, продает подороже» — «о людях она не думает, о труженниках села». И я опять сел в лужу непонимания новой экономики.

В рыбколхоз завозят из Мурманска треску. Я в недоумении спрашиваю: «зачем?» — «так людей кормить, скотину подкармливать». Уловы рыбы выполнены, но ни наваги, ничего того, по чему планы выполнены и перевыполнены, ни на столах, ни в магазине нет. Где рыба?

Норвеги скупают прямо в море треску по 2.5 доллара, на нашем берегу у тех же рыбаков покупают по 40 рублей за кило. Креветку те же норвеги берут по 96 центов за кило, рыбаки пытались сдать в Нарьян-Мар по 120 рублей — не взяли (в Москве уже готовая импортная стоит также 120 рублей).

Мясо скупается у колхоза по 36 рублей при себестоимости в 237 рублей за кило (кажется, на себестоимость товарной оленины навешивают и всю нетоварную оленину, поедаемую людьми и собаками в ходе оленеводства, а также все расходы по жизнеобеспечению — соль, табак, водку, чай, батарейки и т.п.; при всей дикой неэкономичности оленеводства его поддерживают ради оленеводов, так, в свое время, ГУЛАГ существовал исключительно ради и благодаря зэкам, имеющимся и будущим). Дотации почти исключительно уходят на оплату завоза, местное население этих денег не видит, только слышит.

«Жилхозсервис» продает уголь и прочий завоз колхозу, накручивая ни за что свою зарплату, расходы плюс нормативные (!) 25% рентабельности.

Все так привыкли к двойному счету и на деньги и на производимый продукт и на потребляемый завоз, что разделяют их в своем уме автоматически и никогда не ошибаются.

Дотационное мышление — единственно возможная структура мышления. Дело уже не в деньгах — все мыслится в рабстве: «даешь дотации», «где моя дотация?».

Самым выгодным для всех является военный транспорт: самый дешевый, всепогодный и удобный летчикам, нуждающимся в налете часов.

Постепенно вырисовывается схема: государство через разные каналы (налогообложение, принудительный сервис, кооперация) высасывает из производителя сверх всякой меры и возможности, а потому возвращает часть изъятого в виде дотаций. Изъятое всегда имеет размеры большие, чем дотации, что и является средством управления экономикой: и колхозы, и ВПК, и Академия наук — все в равной мере планово-убыточны и дотационны, а потому и управляемы, а те, кто вышел из-под этого зонтика в серую экономику, тоже управляемы, но уже по линии законодательства (чтоб вывести своё предприятие из налогообложения один из нашей делегации вынужден был стать депутатом — вот зачем можно идти во власть).

От этой бессмысленности небо стало таким тоскливым, и вертолеты не летают, и в Нарьян-Маре «бортов нет», хотя вертолет оплачен и заказан. Тоска тундрового (тундрово-таежного, вплоть до субтропического) поля чудес утомляет своей невыносимой бестолковщиной. И все косятся на меня: «человек не понимает», «ученый из Москвы, что студент из Урюпинска».

Щели на замке («заполярная социалка»)

«В Нижне-Пешенской школе учился Алексей Калинин, стрелок-радист
геройски погибшего экипажа Героя Советского Союза Николая Гастелло»

Мемориальная доска на фасаде Нижне-Пешской средней школы МО РФ

По случаю выходного в школе тихо и пусто, идет уборка и мытье полов. Во дворе — ни деревца, ни былиночки. Классы маленькие — не более 12 парт в каждом. Учеников всего — 170. Между интернатскими и местными конфликтов нет. Нет и проблем — пьянства, наркотиков, ранних абортов — новая «культура» сюда еще не дошла. В седьмых классах 28 детей, в девятых — 33, в единственном первом — 5. Демография тяжелая, и безо всякого всемирно-исторического сионисткого заговора, и без всяких олигархов. Половина классов открыта (взять там нечего, кроме производной в кабинете математики), половина — на замке. В «Географии» нашелся текст по истории села.

Екатерина II, захватив власть и казнив своего мужа Петра III, отправила в ссылку его любовницу Фомичну Вадиту в 1780-1790 годах (думаю, это произошло значительно раньше) вместе с челядью. Крепостные шли пешком в Пустозерский край (отсюда — Пёша) и остановились на местных богатых сенокосах. Здесь и осели. Сначала в Верхней Пёше, а затем создалась Нижняя. Церковь была только в Верхней (странно, что Верхняя — деревня, а Нижняя — село). В 40-е годы нашего века сюда сильно добавилось народа из Удмуртии, Татарии, Мордовии — шла «малая» эвакуация из Поволжья, охваченного голодом. Эвакуировались по оргнабору на рыбные промыслы — здесь считалась жизнь более хлебной и сытой. Эта этническая смесь с подмесом молодых специалистов отовсюду — вот и вся легенда о поморах. Как геройски погибший негерой Советского Союза Алеша Калинин. Как щель на замке.

Интернат в стиле баракко принимает в себя 36 детей от шестого до одиннадцатого класса. Двухэтажный дом рассыпается. Сейчас полупусто: выходной. верхнепёшенские домой ушли пешкодралом (23 км), дальних развезли по реке, вроде бы. В туалетах и на кухне более или менее чисто, в спальнях — по 6-8 коек, на двоих по книжной полке, на четверых — письменный стол, на каждого по тумбочке, крюки и полочки для личных вещей. Самая броская деталь интерьера — огромные висячие замки, топорщащиеся на щелястых до полупрозрачности дверях. Дети видят этот свой внутренний внешний мир в щелях представлений о мире и на замках запретов. И потом, когда они вырастают, у них остается это щелястое, ущербное мировоззрение и понимание того, что за стенами незнания, запертыми огромными замками запретов, сквозит и мерещится нечто истинное или хотя бы интересное.

В больнице — четверо скучающих, тепло, тихо, скучно. В мужской палате на 12 душ — трое. Родильное отделение и операционная — в щелях. Аптечный фонд в процедурной тощ и прост.

Кладбище расположилось на Белой Горке вокруг песчаного аэропорта с одиноким самолетом «АН-2». Среди покойников 17% лежат под звездами («коммунисты»), 31% — под крестами («христиане») и 52% — без символики («беспартийные»). Средний возраст покойников (захоронения на «новом кладбище» начались в середие 50-х годов) — 46.6 лет. Умерших до 10 лет — 3%, до 20 — 4%, до 30 — 10%, до 40 — 15%, до 50 — 10% («вырубленное поколение»), до 60 — 16% («дети войны»), до 70 — 25%, свыше 70 — 17%.

Соцопросы. Проблемная ориентация

социально-бытовые проблемы ценностные проблемы коммуникационно-информационные проблемы
«мы много пьем»

«слишком много нахлебников наверху»

«здоровье падает»

«нас обманывают все, кому ни лень»

«очень мало платят»

«цены на все растут быстрее нашей зарплаты»

«в больнице не хватает помещений, нет даже ординаторской»

«не хватает медсестер»

«нужна пристройка к детсаду для музыкальных и спортивных занятий»

«в детсаду нет игрушек, особенно для мальчиков»

«нужно новое здание для интерната»

«колхозная баржа требует ремонта и смены двигателя»

«нас держат за дураков»

«мы — люди второго сорта»

«нам все время врут»

«нам чего-то не хватает, чтобы стать хозяевами своей жизни»

«раньше у нас своя газета была»

«из-за вредных воздействий [Плесецк, Новая Земля и др. — А.Л.] быстро растет смертность от онкологии»

«необходим квалифицированный медперсонал»

«водку завозят дешевую, но низкого качества»

«из-за разницы в оплате труда в основном производстве [«постоянные»] и в сервисе [«временные»] нарастает напряжение в отношениях» [по мнению тех и других]

«раньше церковь была, а теперь не знаем и где она стояла»

«оставьте нас в покое»

«раньше у нас была своя газета»

«никуда не дозвонишься»

«мы тёмные»

«от нас отталкиваются баграми»

«мы все больше живем на острове»

«первый компьютер привезли, так даже не показывают»

«больнице на 70-летие компьютер обещали, а привезли колхозу»

«школьникам для развития нужны поездки по стране и миру»

Прощание

В понедельник с утра пришла информация: заказанного и оплаченного администрацией вертолета не будет: «нет бортов». Ждем вертолет из Мезени. Вертолет прибывает только в 4 дня. Вертолетчики отказываются везти нас («нет никаких оснований»), потом возникает дикая причина: «добро было, но оно непрямое». Мы все-таки летим и к семи вечера достигаем огней большого города.

Вторник прошел в запустении, проводах и прощаниях. Завтра улетаю и я — в Котлас через Архангельск и далее в Сыктывкар, уже по железке. Впереди — Коми. А что дальше — посмотрим. Сейчас вечер. Сижу один в перенатопленной комнате нашей общаги. Мирно пасутся тараканы, пощипывая свои невидимые миру корма: чем они не кони? И чем НАО — не регион? И чем Россия — не страна? И чем я в ней — не россиянин?

На северах всегда и особенно теперь есть перевозки теневые и секретные. Их не так мало, их даже больше, чем перевозок регулярного расписания. Речь идет и о людях, и о грузах. Четкие, жесткие, не в пример расписанию, они похожи на тайный заговор, со своей, тайной топографией: Арктический — это Колгуев, Амдерма-2 — это Новая Земля, и т.п. Они просачиваются сквозь и помимо регулярных процедур, расписываются в списках по технике безопасности и платежных ведомостях, мы для них — тени небытия, ненужные условности их восхождения на небо или спуска в ад. И это — позиция, поведение. Сейчас они едут за большими деньгами, которых, очевидно, не будет, но всю жизнь они будут ощущать себя и понимать себя в гордыне тайных оккупантов и конкистадоров, которым позволено и разрешено на тайных буровых и островах всё…

Котлас

А это уже среда — и вновь вечер. Я — в Котласе. Первое и пока единственное впечатление: сплошная, густейшая темень, что в аэропорту, что в городе, что в его центре, что в моем окне. На улицах малолюдно, только женщины пошатываются в своих коробообразных кожанах из Стамбула. И без того не субтильные, они смотрятся тумбами во время качки.

Если верить местной газете «Юг Севера», я попал в какую-то промежность: пиво здесь не пиво, хотя и имеет этикетку «Бочкарев» — оно розлито в химтару и является раствором спирта в чем-то малоизученном, и скумбрия здесь не скумбрия и даже не макрель, хотя очень похожа, и даже треска не треска, а что-то…

Сменилась и туалетная технология. В Нарьян-Маре я страдал от восхождений на возвышающийся на метр от пола и вынужден был пускать воду простым поворотом крана где-то далеко и в стороне от унитаза, а потом тем же движением прекращать поток, в Котласе — нормальная ситуация послевоенного стояка, но, раз пустив воду, я теперь вынужден слушать ее журчание до утра, потому что эту песню, как советскую молодежь, не задушишь, не убьешь.

И при этом выясняется, что глубоко уважаемый мною Великий Устюг — родина русского Деда Мороза (наверно, китайский Дед Мороз живет на границе с Россией, а египетский — в Александрии), а по радио (на Севере оно давно не работает) обсуждают, так какое отчество было у Ивана Сусанина. Это какое-то оскорбительно промежуточное состояние и несевера и несреднеполосности. Тут даже городская газета называется «Юг Севера»…

По утру Котлас оказался серо-советским. На огромной центральной площади Советов — скульптурная композиция «Третьим будешь?»: два бомжа в обнимку поджидают третьего, зорко глядя в непросыхающую даль.

Так как земля у нас бесплатная, то, в отличие от Запада, центры наших городов почти всегда — пустыри, что Москва, что Котлас. Ленин (а куда без него?) вальяжно шлепает от ж/д вокзала через пустое место к речному вокзалу. Я отоварился купейным до Сыктывкара и немного пошатался по городу. Очень много столовых, бастионов соцбыта. Цены соответствуют качеству. В столовой платный туалет, платить рубль надо в буфет, экая мерзость. Есть и общественный, но он разворочен и вывернут наизнанку. И чего это меня второй день в туалетную тематику бросает? Неужели все так дерьмово?

В тылах административного квартала действует палаточный челночный рынок. Всё как у людей.

Это — моя первая, еще очень юная старость: уже многое не нравится, но еще много и любопытного. Обед в ж/д столовой занял неполных 20 рублей и 5 минут. Эффект пришел также быстро и неотвратимо.

Поезд Котлас-Сыктывкар состоит из двух плацкартных вагонов (№5 и без номера) и одного купейного (№8, моего). Время в пути — 9 часов 20 минут, из них 2 часа 10 минут — стоянки у каждого столба. Чтоб скоротать время до появления попутчиков я купил ведро клюквы за 50 руб. (на кой бес мне столько? но стаканами, увы не продают) в противовес железнодорожностоловской изжоге, настоянной на борще с гуляшом из впалой коровы и опальной картошкой, сел к окну, припоминая герб покинутого города: трехконечная звезда, слева наверху — эмблема Аэрофлота, справа наверху — два скрещенных кайла, внизу якорь, под ним — еловая ветка. Такая вот Коряжма.

Поезд Котлас-Сыктывкар

Солнце серое в серость взошло
над промозглой поленицей дров,
от изжоги бурчало свело,
в голодовку погнали коров.
В сером небе гусей понесло,
серых, сирых — наверно на юг,
точку радио вновь пронесло
новостями и прочим, что врут.
От поганок в лесу как в гробу,
обметало губу на ветру,
тетка тянет мешок на горбу,
воронье раскачало ветлу.
Бесконечно бежит полотно
из кудыкиных гор в никуда,
и колеса стучат лишь одно:
впереди холода, холода.
Я б Некрасову морду набил
и Ванюшке тому заодно:
сколько шпал наш народ уложил,
а вот жить хорошо — западло.
На перронах от клюквы красно,
а лицо проводницы сизо.
Вот проехали будку с бревном,
предвариловку, зону, СИЗО.
Хуторок на четыре козы,
озерцо проржавевшей воды,
и приходится всех тут возить
вполнакала, слегка, вполбеды.
Заросла утилем сторона,
и страна — как большой котлован…
серым бреднем бредет старина…
серым бредом полна голова…

Сыктывкар

Вечером поезд добрел до Сыктывкара. После всего предыдущего — явно выраженная провинциальная столица: яркое освещение, реклама, битком народу на улице, стройная высотная архитектура.

В гостинице (их не меньше двух в центре) — и телевизор, и душ (с горячей водой!), и туалет, и телефон — и всего за десять с небольшим долларов: я, признаться, отвык от подобной роскоши и комфорта.

Сыктывкар — настоящий Лас Вегас, правда, без игорных домов и казино. Зато проституция — основной и весьма шустрый бизнес. Телефон звонил не переставая — я наслушался предложений от десятка фирм «не желаете ли провести вечер с приятной девушкой?». Цена — 10 галлонов бензина в час, а если в долларах, то всего 12-13 баксов, 300-350 рублей. Плюс система скидок.

Уикэнд в Сыктывкаре — это, конечно, баня. Хоть и лег я в пятницу далеко заполночь, а в баню поплыл к восьми утра, на первый пар.

Собственно, это даже не пар, а жар. Один местный мужик рассказывал мне, что у него однажды в парной веник от этого зноя загорелся и обуглился. А он врать не будет, всё-таки член-кор.

Цены в сыктывкарских банях более, чем муниципальны: вход – 15 руб., березовый веник – 6 руб., пихтовый – 5 руб. (классная идея!), простыня – 8 руб. Пока млел после пара, узнал, что мы, москвичи, народ — злой и хитрый, но общительный, что в языке коми отсутствуют такие слова как форточка, зеркало, любимая, а зато есть десяток понятий «гриб», в том числе «собачий гриб» — поганки, шампиньоны, мухоморы, лисички и прочая, по местным понятиям, нечисть.

Мужики в парной не хлещутся, здесь стоит тихий и врадчивый шелоп веничков по хрустящим телесам. В мыльной с утра — аккуратные стопки шаек, а в предбаннике идет тихая дискуссия о нетленном: об экологии, о бабах, о Чубайсе, о нашем менталитете и о том, на какие бабки жирует Путин, о том, что живём мы во времени, а существуем в пространстве.

Я сижу, потягиваю пиво, пощипываю неимоверных размеров копченого леща и подумываю в чистоте телесной: «клин клином, миру мир, а Богу Богово».

По сути, это мой последний уикэнд в России в этот приезд, — и с этой мыслью я попластовался ужинать в ресторан. Один ресторан закрыт на самообслуживание, в другом все столики заказаны заранее — непонятно почему и за что, но я был единственным, кого приняли из желавших попасть: бедняг отшивали на входе в зал (почти пустой). Меню, как положено, было гораздо богаче реальности, но и то, что было, было многобразно, недорого и регионально. Особенно хороши оказались соленые волнушки. Вечер, как всегда, был испорчен счетом: четверть его составляла свеча, зажженая метрдотелем в самом начале. Мне все это показалось не столько разорительным, сколько оскорбительным.

На следующий, воскресный, день оба ресторана оказались на спецобслуживании, половина магазинов выходные — глубокое запустение и безлюдье, поневоле начнешь работать.

Вечером пошел в театр-студию. Давали Д. Хармса «Елизавету Бам». Как и положено, театрик (50 мест, включая стоячие и приставные) размещён в подвале, под столовой, сдающейся в аренду на всякие торжества и пьянки. Билетов, конечно, нет никаких, но — вид у меня такой, что ли? — мне с почтением предоставили удобное место. Играли актеры талантливо и вся постановка — в графике, пластике и тональности Хармса и 20-х годов.

Любопытна судьба стеклянной тары в России: в Нарьян-Маре мы попали в скандал за попытку выставить ее в туалет, а здесь, при наличии железной дороги, тара приобретает оборотность, а, стало быть, цену: проводница в поезде боролась с пацанами за этот хрусталь, в гостинице горничные наперебой убирают номер и даже готовы менять ради тары полотенца.

Завтра я вылетаю в Питер, попытки установления связи с которым по телефону успехом не увенчались…

Золотая агония

Даурская степь — огромные просторы в Забайкалье, родина самого распространенного в мире дерева, даурской лиственницы, сопки разрезаны быстрыми полноводными реками, древние кристаллические породы выходят наружу или близко к дневной поверхности, суровый край, большая часть которого административно принадлежит Читинской области.

Читинская область, наряду с Бурятией, Сахалинской и Камчатской областями во все времена — из беднейших, голь перекатная. В Читинской области, в селе Елизаветино, в начале 70-х учительствовала по распределению моя младшая сестра и на всю жизнь вынесла щемящую жалость к этому убогому краю. Он часто вспоминает окрестные пожары и записки, оставленные на месте поджогов: «Поджигали и будем поджигать, пока водки не завезете».

Сам я в советское время был здесь всего один раз, возвращаясь через Читу из Тынды, столицы БАМа. Был канун ноябрьских праздников, уже сильно за минус 20 морозило, метель гоняла колючий снег вперемешку с пылью. На темных улицах у припаркованных автофургонов стояли безнадежные, по преимуществу женские очереди: торговля к празднику выбросила тройной одеколон. Заканчивался 1987 год.

И вот — год 2007-ой.

Я приглашен канадо-британской золотопромышленной компанией экспертом в город Балей.

Самолет перемахнул Байкал и вскоре пошел на снижение.

Нищета началась сразу в аэропорту: в пустом здании аэровокзала ни буфета, ни туалета, ни скамеек, ни телефона, ни почтового ящика, вообще ничего.

Получив багаж, мы, группа экспертов, садимся на японские джипы и начинаем бесконечное путешествие по блистающей пустоте: белый снег тонким слоем, ярчайшее, как в пустыне, небо, полное безветрие, безлюдье и безмолвие. За бортом машины минус 30. Шофер: «вы нам оттепель привезли» — до этого здесь устойчиво держалось минус 50. Изредка попадаются коровы и лошади, упитанные, обросшие шерстью: скотина содержится безстойлово круглый год.

Редко-редко появляются селения и даже города: Шилка и Нерчинск. Поневоле напевается:

Шилка и Нерчинск не страшны теперь…

Это нестрашно бродяге, что бежал с Сахалина, а потом Байкал перепрыгнул. Мы прыгнули в обратную сторону. И на всем 350-километровом пути всего однажды увидали вертикаль храма, все остальные вертикали — вышки по углам зон. Где-то недалеко Краснокаменск, где мотает свой срок Ходорковский.

Страну эту еще называют Гуранией: тут живут гураны, горно-степные козлы, упорные и упрямые, выносливые и дикие, тотемное животное местного населения, ведущего свою историю и родословие от каторжан, казаков и староверов.

Ландшафтно Гурания напоминает Монтану: то же среднегорье, те же пустые дороги и россыпь приисков, шахт, рудников, даже недры похожи. Если вы бывали в Монтане, то вам незачем ехать сюда: вы ничего нового для себя не найдете, разве что подивитесь жестокости социалистического и постсоциалистического оскала.

Уже ввечеру мы прибываем на место. Если Читинская область — самое жалкое российское захолустье, то Балейский район — самое жалкое читинское затрапезье. И пустота. От райцентра, где проживает 14 тысяч человек (в лучшие годы — 28 тысяч), до самого отдаленного села — более ста километров. Балейские золотые прииски — из беднейших. Само золото — с примесью серебра, все — на грани целесообразности добычи. Из трех гигантских карьеров два брошены, в третьем добыча еле теплится. В годы перестройки все рухнуло. Если бы дело было в Америке, люди бы разбежались, а здесь: куда бежать? И как избавиться от прописки? Ловушка. Золотая агония.

Правда, местные старатели шепотом рассказывают: в советское время план шел по двум показателям: объему извлечения пустой породы и собственно по золоту. Целый месяц ГОК гнал план по пустопорожью, а потом из потайной секретной, строжайше охраняемой шахты выкатывали пару вагонеток — и план по золоту был обеспечен. Сказка, конечно, но по своей плановой дурости очень похоже на быль.

Цены здесь практически московские: очень дорогой завоз. Доходы же… средняя зарплата в городе около двух тысяч рублей, пенсия, как везде, три тысячи, поэтому пенсионеры — народ богатый, привилегированный. Люди живут воровством и огородами, но надо же понимать, что шесть соток почти беспочвенной земли при плюсовых температурах всего три месяца в году прокормить могут весьма условно.

В районе заработки повыше, но не намного. Газета — одна, тщательно перепечатывающая законы и указы местных органов власти, местное телевидение лишено лицензии за поддержку на выборах не того кандидата, Радио не существует. Интернет — конечно, есть, но, разумеется, не работает. Есть Дом культуры, где идет кино, которое не желают смотреть в Чите. По пятницам — дискотека, говорят, жуткое зрелище в жутком помещении. Все остальное — в прошлом, в забытьи, в разоре: хлебозавод — сломан, молокозавод — сломан, пивзавод — сломан, колбасный завод — сломан, обогатительная фабрика — сломана. Что не сломано — недостроено. Первое ощущение от города: только что прошла ковровая бомбежка.

Это парадокс, но в городе, лишившемся половины жителей, острейшая жилищная проблема. Дело в том, что оставленное жилье не заселяется, а тут же разваливается и разворовывается: опустевшие квартиры отключаются от тепла, света, воды и всего прочего. А разворованное тут же пропивается.

Шагренева кожа Балея сжимается и сжимается. В школе, рассчитанной на 1200 учащихся всего 260 учеников, в той, что на 900 — 190. Не хватает учителей, врачей и всего прочего. Экспертиза проходит в санатории Ургучан, совсем рядом с городом по местным меркам — всего в 50-ти километрах. Когда-то этот целебный оазис был недоступен местным жителям, теперь — никому не нужен. А место — красивейшее.

Город поделен между двумя бандитскими группировками, которые доят тощее вымя местного торгового бизнеса.

Балей славится своими девушками. Только благодаря их породе здесь рождается более или менее здоровое поколение, но и это все зыбко: кругом уран и радиация, уровень которой никто не меряет.

На этом фоне — вызывающая роскошь властей. Мэр города получает 60 тысяч рублей (две с половиной тысячи долларов), что даже в Москве очень неплохо, сельский староста — 35 тысяч. Так поддерживается вертикаль власти: недовольный губернатором и далее до президента отстраняется от кормушки и впадает в нищету. Понятно, что такое «самоуправление» блюдет любые интересы, кроме интересов населения. Властей же — несметно. Имеется районный и городской отделы культуры (при полном отсутствии культуры), районный и городской департаменты образования (в городе — 1600 учащихся, в районе еще меньше), два здравотдела, два отделения милиции и так далее. Местные власти по сути выполняют функции вертухаев, а население всерьез играет роль зэков.

За двадцать лет запустения нынешняя волна ожиданий — не первая. Люди устали терять надежды. А инвесторы… Компания, купившая месторождение, полна социального оптимизма, готова помогать людям, но… право собственности здесь ничего не значит. Необходима лицензия на разработку и добычу золота, а давать такую лицензию очень неохота, ведь теряется контроль за территорией и людьми.

Что же дальше?

Скорее всего — тишина.

Но люди все еще на что-то надеются, потому что надежда будет последним жителем этого города…

Гуманизация Севера как стратегия

Эта заметка посвящена стратегическим соображениям относительно российского Севера, если возвращаться к изначальному смыслу понятия стратегия (распределение ценностей по стратам значимости и удержание верхнего слоя ценностей при любых обстоятельствах). При этом высшей ценностью признаётся гуманизация, понимаемая, с одной стороны, как освобождение людей от Севера как ареала дискомфортного и экстремального проживания, а с другой стороны, освобождение Севера от антигуманных видов деятельности: военной и промышленной, нацеленной исключительно на добычу природных ресурсов.

Весь опыт советского и постсоветского опыта освоения Севера может быть представлен несколькими деятельностями:

— извлечение природных (минеральных и биологических) ресурсов и продажа значительной части этих ресурсов на экспорт ради небольшой группы людей, считающих себя олицетворением государства и государственных интересов;

— использование Севера в военных целях, что превращает этот регион в потенциальную глобальную угрозу;

— монопольное использование транспортного потенциала Севера вопреки принципам свободного мореплавания и свободной торговли;

— превращение Севера в окраинную помойку огромной страны;

— использование Севера как формы наказания и истребления людей (ГУЛАГ и т.н. «освоение Севера», мало отличимое от практики ГУЛАГа);

— научное изучение Севера.

Только последний вид деятельности достоин уважения, всё остальное представляет собой позор Государства Российского пред лицом Человечества.

Представляется необходимой новая, гуманистическая онтология Севера.

Прежде всего, Север должен иметь статус международного, глобального природного резервата с минимальными вторжениями и нарушениями весьма хрупкого экологического баланса.

Цели предстоящего развития Севера могут быть сформулированы следующим образом:

Арктика (так же, как Антарктика) должна быть исключена их хозяйственного оборота и являть собой охраняемый природный ареал планетарного значения.

Арктика должна стать полигоном международного сотрудничества, а не закрытой зоной потенциальных угроз.

Арктика должна быть предоставлена прежде всего населяющим ее автохтонным народам, которым будут гарантированы свобода перемещений, свобода заниматься традиционными промыслами и видами деятельности, свобода общения с внешним миром.

Арктика должна иметь широкую гамму нехозяйственных и некоммерческих интересов.

Постоянное или временное пребывание и проживание людей в Арктике должно быть минимизировано, за исключением автохтонных народов. Большинство допустимых здесь деятельностей должно быть автоматизировано и, по возможности, безлюдно.

В Арктике должен быть установлен строгий правовой режим с тщательным международным мониторингом нарушений, изменений и отступлений от принятых международных правил и норм.

Арктика должна стать образцом международного гуманистического, неэкономического и немилитаристского сотрудничества и добрососедства.

Для выполнения этих целей предлагается установление нескольких мораториев на следующие виды деятельности:

— если государственным интересом России является модернизация ее экономики и включение национальной экономики в мирохозяйственную систему не в положении сырьевого придатка, а на правах полноценного интеллектуального партнера, то в Арктике должен быть установлен мораторий на разведку и добычу углеводородов, добычу и обогащение цветных, редких и драгоценных металлов и других полезных ископаемых;

— запрещена любая военная деятельность: испытания оружия, военное патрулирование, военные маневры и учения, базирование военных объектов, воинских частей, оборонных сооружений, предприятий и организаций военно-промышленного комплекса;

— добыча рыбы и морепродуктов, за исключением традиционных для народов Севера средств и ареалов лова, должна быть замещена аквакультурой в прибрежных зонах;

— запрещена и закрыта любая форма пенитенциарной деятельности, кроме добровольного уединенияв монастырях, скитах, дацанах и подобных им местах;

— запрещено городское хозяйство, большинство городов, все военные поселения и гарнизоны должны быть демонтированы, а люди, проживающие в них, переселены в более комфортные места проживания;

— запрещено складирование, хранение и захоронение каких бы то ни было отходов и отбросов человеческой и хозяйственной деятельности, все пятна загрязнений, свалки и т.п. должны быть очищены и рекультивированы.

Поощряемыми и развиваемыми видами деятельности следует признать:

— традиционные занятия местного коренного населения в размерах и масштабах натурального хозяйства;

— научные экологические, биологические, метеорологические, гляциологические, гидрографические, океанологические и другие исследования природы;

— транзитное мореплавание и каботаж для обеспечения связи с внешним миром;

— развитие местных и глобальных транспортных и коммуникационных сетей, средств навигации;

— космические исследования и изучение верхних слоев земной воздушной оболочки (стратосферы, ионосферы. Ближнего космоса);

— экологический, исторический, познавательный и созерцательный туризм, равно как экстремальный туризм и спорт, экстремальная любительская охота примитивными средствами лова.

— духовная деятельность и духовные практики, художественное и эстетическое освоение Севера.

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Александр Левинтов: Русский Север. Окончание

  1. Александр Левинтов
    25 Июль 2014 at 5:05 | Permalink
    А в Гыданской тундре полуметровые подосиновики стояли сплошным строем до горизонта.
    ————————————————
    О! Наверно, во впадинах/долинах, защищенных от ветра с севера? В Ямальской был дикий урожай голубики, ягоды, разумеется, очень уступающей чернике, бруснике/клюкве и даже спелой морошке, но росли они в предгорье, защищающем ягоды от сев.ветра.
    А Х-М консервный на тихоокеанской рыбе — это песТня! 🙂

  2. Спасибо! Всё как на ладони.

    когда-то в ИНИОНе Значит, в курилке, внизу, встречались?

    “раньше у нас была своя газета” А редактора звали Наум Яковлевич!

    1. Я бросил курить в 1983 году. Но могли встречаться и в буфете и в туалете, и даже в каталоге

  3. Огромная благодарность автору за проделанную работу … Исключительно обличительная статья, которая рано или поздно ляжет среди прочих обвинений советскому режиму за преступления против человечности …

  4. Мда… С Севером не пошутишь — он сам с тобой пошутит. Ваши рассказы, уважаемый Александр, напоминают мне о моем коротком летнем пребывании на Крайнем Севере — вост.отроги Сев.Урала в Тюменской области в 70-х. Судя по Вашим описаниям больших изменений не произошло. А тогда, кроме «туземцев» все остальные были временно и только из-за больших (удвоенных-утроенных) зарплат. Все напоминало стоянку кочевников, застрявших на несколько лет у одинокого ручейка.
    Ваш план по улучшению/освоению, конечно, не имеет никакого будущего. Все настолько загажено всякими добывающими предприятиями, что только восстановление возьмет десятки лет, а люди Москву не интересуют.

    1. Спасибо всем откликнувшимся.
      Два дополнения к написанному Сильвией.
      1. Я много раз был в Салехарде, Лабытнангах и по трассе Собь-Лабытнанги. Основное население здесь — зэки.
      2. Отдаленное будущее — не то, что будет нескоро, а то, что онтологически контрастно настоящему и потому кажется нам невероятным и невозможным.
      В качестве примера.
      Представьте себе, что Путин добьется своего и осуществит эскалацию войны, сначала до российско-украинской, а затем до НАТО-российской (это, на мой взгляд, единственный выход для него, провалившегося и с экономикой, и с политикой, и организационно, а к тому же последний шанс войти в историю хоть как-нибудь и хоть кем-нибудь). По окончании этой войны Россия попадет под международную санацию. Очень возможно, что санацией Севера займутся Норвегия (Западный сектор Арктики) и Япония (Восточный). И это будет реализацией моей концепции независимо от того, знакома она норвежцам и японцам или нет.
      Говоря вообще, это — массовое заблуждение, что власти, по крайней мере в СССР и РФ, информированы лучше других: они ничего не знают о будущем, представляя его себе только по своим целям и желаниям. Будущее неуправляемо, но исследуемо и проектируемо.

        1. Увы
          и без войны Россия тяжело больна, может быть, даже неизлечимо:
          — экономика доведена до монокультуры, как в банановой республике
          — нравственность ниже всяких разумных пределов
          — вертикаль власти означает полную неуправляемость
          — утечка мозгов продолжается
          — демография держится за счет Кавказа, Татарии и Башкирии, всё остальное вымирает
          — культура, здравоохранение и образование отстают даже от стран Экваториальной Африки
          — расходы на ВПК в десятки раз превышают социальные расходы
          — воровство и коррупция достигли невиданного размаха
          — царит церковное мракобесие
          — у нас нет ни одного дружественно настроенного соседа
          — предпринимательство и инакомыслие преследуются
          — СМИ превратились СМП (пропаганды)
          — …
          И это Вы называете увлечениями?

          1. Нет, конечно, не это. Но надеяться, думаю, не на кого. А Север жалко, хотя я понимаю… люди живут, размножаются, ищут заработка для себя и для промышленности, идут и идут все дальше в страны неизведанные… А речки и озера районов добычи нефтегаза загажены, как мне рассказывали работавшие там. А тундра — это вообще разговор о крайне «нежной» природе, малейшее нарушение даже ее покрова требует годы на его естественное восстановление. При мне тогда шла разведка и на рубины. Знаете, как их искали? Взрывами. К 70-м в сибирском (!) городе исчезла вся родная рыба, окромя завезенного замученного хека, — муксун, сырок, щука, стерлядь (!), окуни исчезли с прилавков и из рациона, как корова их языком слизнула, только по «спецзаказу». Но знаменитый ханты-мансийский консервный завод продолжал работать, до сих не могу понять, что они там консервировали, никто уже не видел их продукции. Напоследок одно приятное воспоминание: в августе в тундре около ручья мы наткнулись на… внимание! смородину. Вызреть она, конечно, не успела, но мы ее все-равно оприходовали — на фоне того д-ма, которым снабжала нас родина, и зеленая смородина была деликатесом. 🙂

          2. что происходило с рыбой и Х-М рыбзаводом я хорошо знал: в цехах солили, коптили и т.п. тихоокеанскую селедку, а в крохотном спеццехе —спецделикатесы для обкома и цк.
            Самая крупная и сладкая красная смородина — на Лене. А в Гыданской тундре полуметровые подосиновики стояли сплошным строем до горизонта.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.