Ты же знаешь, прозвище у нас заслужить нужно. В Ливане чех один… помнишь Илиягу, старшину с трофейным «Калашниковым»? Он и прозвал Яшу «Распутиным». Яша силком выволок его из джипа. Через минуту джип — в клочья. Интуиция? Предвиденье, Шломо…
Русский батальон Израиля
Кинороман
Ефим Гаммер
Продолжение. Начало здесь
В этой, повернутой в память, в прошлое раскадровке, видится нам и Нина, жена Басама. Худющая девчонка, в синей юбке и белой блузке, с комсомольским значком и какой-то лауреатской медалькой с профилем Николая Островского. Видится она и за свадебным столом, в роскошном белом платье, под крики — «горько!» — в объятиях затянутого в черный костюм Басама. Видится она и в сегодняшнем своем одеянии, в платье мышиного цвета, свободном, до пят, не сшитом по фигуре, не приталенном, да и талии нет у сегодняшней Нины. Нина спешит. Быстро движутся ее ножки в черных, лакированных, без каблуков туфельках. К русскому посольству спешит Нина. Спешит и оглядывается: нет ли кого сзади.
Позади нее — улица, живая, многолюдная. Кофеюшки на улице. Магазинчики. Там одежду продают. Тут электротовары. Гам на улице. Шум клаксонов. Нина испуганно смотрит на какого-то немецкого туриста — в коротких штанишках, в тирольской шляпе — седого, благообразного. Немец снимает ее, спешащую, как этакую экзотику. Снимает видеокамерой. Видя, что напугал камерой арабскую женщину, сделал ей пальчиками: — тю-тю, — конфузливо улыбнулся.
Нина что-то пробормотала гневное себе под нос. И перевела дыхание, когда оказалась у русского посольства. Металлическая дощечка с родными русскими буквами открылась ей. Радостные солнечные зайчики — отражение официальной, медной, полированной доски — скакнули на ее лицо, разрастающееся в огромную, неземную, космическую улыбку…
Стелла демонстрировала Яше свои картины в комнате, превращенной ею в личную галерею. Из-за двери слышались голоса Ицика, Гриши, Валдиса.
— Помнишь? — голос Гриши.
— Тогда — я! Привез бальзам из Риги, — голос Валдиса. Яша с некоторым усилием — и это видно даже Стелле — ходит от картины к картине. Рассматривает их на стенах, говорит ничего не значащие слова:
— Кустодиев! Ты превзошла сама себя. Какой цвет. Композиция…
— Заткнись! — разозлилась Стелла.
— Я за Ниной, — сказал Яша.
— Всегда ты — за чужими бабами!
— Где Нина?
— Я ее в русское посольство отправила! — с той же злостью ответила Стелла.
— Ее же оттуда попрут.
— Пусть знает, за кого замуж идет! — совсем завелась Стелла.
— Да ты уже еврейская националистка.
— Не суйся в больное. Это она — националистка. Но нет у нее прав говорить от русского имени. Мусульманка. Продавалась. Продавалась! Так продалась, что даже русской уже не считается. Я с ней поговорила. Всю ночь говорили… Дура! Сволочь!
— Осторожнее на поворотах, девочка. Мне эту дуру — к мужу, назад. Тащить. По приказу.
— Пусть он ее убьет! Заслужила гадина!
— Стелла!
— Это она тебя, оказывается, Яша, — подставила. Тогда. В Москве. Когда ты этому… «Басеньке»… дал по роже. «Сестру в Израиль проводил» — помнишь? А я думала, Гришка дурака свалял. Я думала…
— Хватит маяться шпиономанией, мать!
— Она не шпионка, Яша. Дура! Дура!! Дура!!! — истерика накинулась на Стеллу, и если бы не грохот магнитофонной музыки за стеной — услышали бы ее. — Дура!!! — непонятно было, к Нине или к ней самой, Стелле, относится это неоднократноповторяемое — «Дура!!! Дура!!!»
Нина вышла из русского посольства. В глазах пустота, ноги слабо скользят по тротуару. Идет себе мимо магазинчиков, мимо ресторанчиков, не слышит выкриков продавцов. На какое-то мгновение взгляд ее остановился на усатеньком, полнобрюхом человеке, срезающем длинным и острым ножом мясо — треугольником, вершиной вниз — крутящееся на спице. Полнобрюхий человек вкладывал сочное мясо в питу, совал туда какой-то салат. Нина машинально сунула руку в карман платья. Но — какие деньги? Нет у нее денег даже на это дешевое блюдо, именуемое в Израиле — «шварма»…
Вместо швармы видится ей серьезный молодой человек. В зеленых брюках китайского производства и цветастой безрукавке: мода 1965-69 годов. Молодой человек идет под ручку с ней по ночной Москве. Молодой человек говорит ей:
— Литинститут, Нина, это не только твои стихи. Литинститут, слушай меня внимательно, — это панацея от всех наших бед. Кто только не лезет в Литинститут?! Мы принимаем — их… Со смыслом, Нина… Помнишь, классик сказал:
«Принимай, но проверяй!»
Нина, скорее всего, была влюблена в этого парня. И поэтому всем своим видом демонстрировала — помнит она классиков, помнит незабвенное — «принимай, но проверяй».
— Дура! — вдруг услышала Нина на родном русском языке с грузинскким акцентом.
Она шарахнулась в сторону. На нее, живущую воспоминаниями, чуть было не налетело «вольво» с разудалым шофером. «Вольво» юзом пошло по шоссе, чуть не врезалось в ресторанчик с крутящимся на спице мясом.
Водитель высунул в окно указательный палец — жест известный. Сплюнул в сторону Нины, сказал толстопузому хозяину ресторанчика:
— Кацо! Какая женщина! Дура! Я «вольво» только вчера купил. Она меня хочет разбить сегодня!..
Стелла лежала рядом с Яшей. На диване, достопамятном, вывезенном из той сибирской комнатушки. Они лежали одетыми. Он в военной форме. Она в платье. Волосы ее светились под прожекторным светом похожей на подзорную трубу лампы, которая «ходила» по заданной ей синусоиде, освещая то или иное пространство комнаты. Лампа была подвешена под потолком, в углу комнаты, смотрелась как телеглаз. То она освещала Яшу и Стеллу, то картины, очень привлекательные и милые на вид. Эти полотна воссоздавали в личной Стеллиной галерее некие смежные миры — Россия-Израиль, Сибирь с полуденным израильским солнцем, сугробы и вдоль них цветочные магазины, шашлычные. Боярыню Морозову в повозке, а вокруг загорающие на пляже человечки, яхты на море, акулий плавник, купающиеся, а на хребте волны израильский солдат с нацеленным в акулий плавник автоматом.
Не каждую картину способен высветить ночник. Но не картины нужны Яше и Стелле. Да и не разговоры о былой любви, о счастье былом. Нет им теперь счастья. Тяжело им, ох, как им трудно лежать сейчас на этом, их старом диване, и смотреть друг другу в глаза.
Была бы воля — забыться! Но нет, нет им права — забыться. Только могут смотреть в глаза, и видеть в этих глазах отраженье минувшего: поцелуи, скольжение голого тела о тело возлюбленного, разворот женских бедер, пляшущий светлячком пупок, свет глаз родных…
За стеной Ицик поет под гитару:
«А я тебя еще не встретил.
Не знаю, что тому виной.
Порывистая, словно ветер,
еще не узнанная мной.
Еще не Узнанная, где-то
меня не зная, ты живешь.
Встречаешь тусклые рассветы,
моим плащом не укрываясь в дождь.
Еще не Узнанная, где ты?
Как долго мне осталось ждать?
Но Ты сказать не можешь Это.
И я не в силах предсказать…»
— Яша, — спрашивает Стелла. — Зачем он ЭТО поет? Ты ведь мне написал это, не для людей.
— Стелла, людям хочется всегда большего, чем им положено.
— Я поняла, Яша. Когда ты от меня отказался, ты дал эти стихи Ицику.
— Ицик — следователь, — отшутился Яша. — Он и из немого вытащит песенный текст.
* * *
А за стеной, в гостиной, шел другой разговор.
— Ясновидящая, — «я не в силах предсказать», — Ицик дружески похлопал гитару по деке. — Скажи, когда автору этой песни явится его возлюбленная?
— В танце она ему явится! — жестко, более жестко, чем способна из-за игры в арабскую танцовщицу ответила Айдат.
— Играй! — и задала ритм хлопком ладоней. Скинула офицерский мундирчик, щелкнула пальцами, высоко вознесенными над головой. И Ицик тронул струны, вкладываясь в ритм ее танца.
У Саши — прерывистое дыхание, желваки на скулах. Ревность в нем, юноше, названном «женишком».
Валдис напрягся. И неудобно ему от этих еврейских вольностей, и хочется с души скинуть груз латышской выдержанности.
Ну и танец это: змеиные плавные движения внезапно вливаются в русло эмоциональной вспышки страстей, и гаснут в вспышке этой, чтобы снова взорваться фейерверком эмоций. Ох, как тяжело дается танец этот Саше, Ицику, Грише. В них — полубезумное наслаждение, алчность в глазах. Но — что творится с Валдисом, выдержанным прибалтом? Валдис ногами ищет ритм восточного танца, Валдис руками хочет придержать Айдат и кинуть ее к себе на колени. И вдруг трезвеет — от резкого удара ребром ладони по кисти. Трезвеет, глядя на танцующую — улыбка, радость на лице — девушку. Он перехватывает руку, бледностью покрываются его небритые щеки. Никак Валдису не понять, когда эта танцовщица успела перебить ему нервные окончания на руке. Когда? Старый боксер не уловил движения ладони. Даже удара не уловил он. Об ударе он подумал только теперь, когда занемела его рука, выключенная из игры в любовь танцовщицей Айдат.
— К нашим девушкам не прикасайся, — сказал Ицик. пряча руку за спину.
* * *
И вновь перед нами московская общага, и душевный всплеск Нины:
— Басенька!
Только теперь мы замечаем, что рядом с ней — тот красивый парень в зеленых китайских брюках, и цветной рубашке — под пиджаком…
Только теперь мы замечаем, как этот парень похлопывает кулаком по ладони, будто он прирожденный боксер, и смотрит, с интересом, с игривым, можно сказать, интересом на падающего от нокаутирующего удара в челюсть Басама.
Но… Басам поднимается…
Правда, это уже другой Басам, постаревший на двадцать лет. В пиджаке Басам, в галстуке с серпом и молотом. А если в окно посмотреть, не в Москве он, в родной деревне. По улице ведут на поводке осла. Мальчишка толкает тележку с лепешками.
Касем — один из тех крепких мужчин, которые попивали кофе в арабской деревне, когда туда въезжал армейский «виллис», — с гримасой боли потирал кулак.
Касем смотрел на поднимающегося с квадратных плиток каменого пола Басама, смотрел точно таким же взглядом, как и два его друга, стоящих позади него.
— Ты предал нас, — говорил Касем.
— Я сам не знаю, где Нина! — утирая кровь с губы, Басам поднялся на ноги.
— Мы договорились, — продолжает Касем: — Она бежит от тебя… Бежит… Куда ей бежать? К евреям. В поселение «Афух». Она бежит от тебя… Назад нет ей дороги. Мы ее ждали… Она не вышла из ворот. Ты поломаешь нам весь план!
— Она могла уехать на последнем автобусе.
— Басам! — Касем жестко держит себя, будто в руках его весь мир, и стоит ему двинуть кулаком — весь мир упадет к его ногам, как упал только что Басам. — Нина — русская! Наверное, она плохо понимает твое воспитание. Ты учил ее, где должна быть женщина? В кровати своего мужчины! Как она могла — ночью!!! — сидеть в одном автобусе с мужчиной?! И ехать куда-то… Как?
— Она — русская…
— Басам, не раздражай нас! Она — твоя жена. Ты плохо учил свою жену. Теперь ты говоришь — русская? Ты предал нас. Твоя жена Нина нарушила наши планы. Басам. Она не вернулась в деревню. Пешком. Мы ее ждали. Наших братьев, Басам, выкинули в Ливан. Нам надо отомстить! Но без глупостей: нам надо — чтобы это прозвучало на весь мир! Как на Олимпиаде — в Мюнхене! Нина нужна нам мертвой, под землей. И чтобы ее никто не нашел! За ее смерть мы взыщем с евреев! Но ты нас предал! Где Нина, Басам?
— Я поэт, — вдруг вырвалось из Басама, словно он еще в Москве.
— Твои стихи оплачивает ЦРУ? — спросил с вызовом Касем.
— В России мои стихи выходили на арабском языке, — ответил с тем же вызовом Басам.
— Вот твои стихи! — и вновь кулак с металлической бляшкой, на которой рифленно надпись «джихад!» — свирепо бьет по скуле Басама.
Скользкое движение ног. Он падает на пол.
— Предал нас, — говорит друзьям своим Касем.
Друзья его молча, не глядя друг на друга, смотрят в окно, а там, в заоконном пространстве медленно движется осел с вьюками вдоль спины, и ведет его на поводке престарелый, умудренный жизнью араб — борода белая, и почти до пупка…
Там, за окном, ресторанчик, где все они сидели еще сегодня, попивали кофе и смотрели на проезжающий по дороге «виллис» с израильскими солдатами.
Сейчас, в эту минуту, и они стали — солдатами.
Из мешка, лежащего в углу комнаты, вынимают детали автомата, и собирают с какой-то завороженностью в лице — «Калашниковы».
— Басам! — говорит Касем, поднимающемуся с коленок на ноги поэту. — Ты пойдешь с нами. Братья наши в Ливане!.. Нина твоя!… Ты спутал нам всю игру!…
Басам поднимается с пола. Странно ему видеть на золотом шитье серпа и молота кровь свою. Он протирает вышивку пальцем, но кровь не сходит с серпа и молота. И страшно становится Басаму.
Слышит он неприспособленную под его ухо музыку: «Бессаме, бессаме муча…» И видит Яшин кулак, летящий ему в лицо…
* * *
Ицик курит на кухне вместе с Яшей.
— Что тебе — это русское посольство?
— Ицик, но ты ведь говорил: у тебя там товарищ.
— С ним мы учились в университете. В Ташкенте. Потом он полез в гору. Я в милицию, он…
— Позвони…
— Яша, мне неудобно… Столько лет.
— Не состарился!
— Яша, не болтай! Ты понимаешь все правильно. Он теперь дипломат. Я — куриная палочка.
— Позвони!
— Яша!!!
— Ты еврей?
— Всю жизнь!
— Позвони!
— Он меня поднимет на смех. Это только в армии нашей я офицер, — упавшим голосом, — той армии…
— Ицик, без комплексов! Звони сокурснику. Но — не высвечивай погонами рядового. Нина пошла к ним!!! Нам сейчас нужна Нина, а не твои комплексы!
— Яша, иногда и на душе бывает тошно…
— Ицик! На самом деле, ты — Ицхак, отец Якова! Яков родил двенадцать еврейских колен. Ты, Ицик, во главе рода! Твой, Ицхак, папа, наш общий папа Авраам родил всем нам на погибель двоюродного братца — Измаила. С тех пор и воюем. Звони своему двоюродному братцу… Как его? Андрюша? Звони! Ты юрист, черт тебя подери! Пини втягивает нас, солдат, через Нину в правительственный кризис.
На самом деле — для израильтянина — все эти слова — «втягивает… правительственный кризис…» не несут той нагрузки, какая была в голосе Яши. Положим, в Израиле правительственный кризис. Ну и что? Не впервой. Сколько их, этих кризисов, еще будет в израильском правительстве! Но Яша знал, как акцентировать свое требование.
Он распахнул дверь в гостиную, сказал Айдат:
— Ицику — бальзам, для врачевания души. Айдат— блестящая шелком ночная рубашка, под которой проглядывают возбуждающие соски, — впорхнула в кухню с граненым стаканчиком, наполненным маслянистой, цветом в уголь жидкостью. Ицик храбро выпил этот напиток, действующий на него много хуже любой водки. И четко печатая дурашливо шаг, — офицер все же! — пошел к телефону,
Диск телефонного аппарата — это многомерность вариантов жизни. Крутит диск Ицик. В круглых отверстиях видит вместо цифр — лица.
Набрал — «девятку», — перед ним лицо Андрюхи, лицо, далеко не трезвого человека, вломившегося в комнатушку общаги с бутылкой недопитого портвейна.
— Сегодня! Можешь! Меня! УЖЕ! Не уважать! Я сегодня — Фауст!
— Кто твой Гете? — с койки спросил Ицик, с душевным испугом, со страхом за Андрюшу.
— Сегодня у Гете фамилия Королев! — ответил, пьяно шатаясь, Андрюша.
— Иди спать, — тускло ответил со студенческой койки Ицик.
— Нет, друг мой, — мы выпьем. Я принес. И мы выпьем.
— Андрей! — спросил с койки Ицик. — Ты еще помнишь мою фамилию?
— Вы все теперь — Рабиновичи, — засмеялся, заржал, заплакал Андрей. — Вы и через двадцать лет будете Рабиновичи. А я буду полковник Королев. Но Королев не Гете. Я не Фауст. Но я продал… Я думал, Ицик, души нет, есть тело. И я продал… Опять нас, русских, обманывают…
— Полковник Королев — тоже русский…
— Фамилия у него русская, Ицик. А по морде он китаец. Или немец…
— Ну да, Гете… Фауст… Иди спать, Андрюша. Завтра нам сдавать госэкзамен.
— Да! Да!! Да!!! Марксизм-онанизм!!! Теперь — у меня свобода. Я получил право говорить, что хочу!!!
— Спать! — рявкнул на него Ицик, и осознал себя, с трубкой у уха, в Израиле — не в Ташкенте.
— Андрей Николаевич! — услышал зрелых лет человек, с округлым лицом, в малоприметных морщинках, когда стоял у светящегося, похожего на витрину окна и смотрел на снующих по улице людей. — Вас к телефону. Старый товарищ!
В словах «старый товарищ» Андрею Николаевичу послышалось какое-то злорадство. Но не дал волю своему характеру, мнительному и обидчивому, нажал клавишу на телефонном аппарате, располагающем широкой, как пианино, клавиатурой, и услышал знакомый, давно забытый голос:
— Андрей!?
— Я самый, — по студенчески ответил Андрей Николаевич.
— Ну ты и вырос! — послышалось на другом конце провода.
— Ицик? — угадал Андрей Николаевич. — Ташкент — теперь за кордоном.
— Рамат-Ган, дорогой мой человек из романа Юрия Германа.
— Не плюсуй меня к Герману…
— Конечно! И у него сегодня фамилия — Рабинович.
— Ну и дурень ты, Ицик.
— Рад стараться! Портвейн с тобой? Приезжай на танцы-гулянцы!
— Танцуй без меня.
— Обиделся?
— Мне обижаться теперь нельзя.
— А выпить, старик?
— Если без свидетелей.
— Андрей! — такой восторг услышал Андрей Николаевич в трубке, что стало ему неуютно от своей подозрительности. — Подваливай, гад Стариканович. Меня из армии освободили на один день. И вдруг — вижу в русской газете твою фамилию!
— Где ты?
— Я всегда в заднице! Помнишь, в партию не вступил. И здесь мне это прокручивается через то же место. Но если ты сядешь в машину, включишь первую скорость, то — вперед.. Через десять минут у меня. Улица Арлозорова — помнишь такого сиониста? ладно! — дом 18, квартира 9.
— Ицик, ты притворяешься. Задница — не твой дом.
— Угадал! — и бульканье, бултыханье смеха послышалось в телефонной трубке. Андрей Николаевич даже потряс ею, думая — помехи.
Этот смех, видимо, убедил его больше, чем слова.
— Еду! — резко сказал он и кинул трубку.
Фиат-127 — машинка легкая, удобистая, широкопопулярная в Израиле — ловко развернулась на улице, и покатила вдоль шоссейного раздолья.
Андрей Николаевич чувствовал себя за рулем раскрепощенно и свободно. Он нажал на кнопку автомобильной зажигалки, через несколько секунд закурил сигарету «Кент». Выехал на улицу Арлозорова и стал глазами искать на табличках №18.
— Евреи! — говорил в гостинной Ицик, сидя на диване со стаканчиком рижского бальзама в руке. — Я пригласил Ревизора — настоящего — к нам. Но я — не Гоголь. И — ревизор не антисемит.
Саша шмыгнул носом, глядя на Стеллу, несущую кувшинчик с кофе из кухни.
— Ревизоры все — в Киеве, — сказал Саша.
В соседней комнате, в галерее Стеллы, Айдат целовала Яшу. Отрываясь от губ Айдат, Яша бормотал:
— Услышат…
— Пусть слышат… Доносить-то некому…
— Я не женат! — путался в мыслях Яша.
— Честный! Ты — честный! Золото мое фальшивое! Я же поняла сразу — кто ты. Ицик сказал обо мне — «ясновидящая», и я поняла, кто ты, Яша.
— Перестань. Люди…
— Глупый ты, глупый! Царь Давид был умнее своих потомков.
— Сейчас к нам Человек из русского посольства приедет, — отстранился Яша от жарких губ.
— Ты вышел уже в дипломаты, «Распутин!?
— Это старый приятель Ицика. Ицику — плохо. Ицик — солдат, рядовой, как я. Ицику нечем крыть этого дипломата! Не преуспел! У него совесть горит.
— Глупый ты, глупый. Хочешь, я сделаю так, чтобы этот дипломат попросил у нас политического убежища.
— Я его потом буду кормить?
— Понимаю, — дурачилась Айдат. — Не хочешь. Девку бы какую… это — да! Это мы можем!
— Ничего я уже не могу! — злился Яша, никак не способный освободиться от рук Айдат. — Я заделал «козу» всему нашему батальону. Никого — в отпуск! пока эта Нина не найдется! Соображаешь? И это я! Меня все любят…
— И я тебя, Яша, тоже люблю. У тебя такое, Яша, дурацкое свойство — тебя должны любить. И не спрашивай — почему.
— Подумай! Нам нужна Нина.
— Возьми меня.
— Не валяй дурака!
— Глупенький ты. И почему ты — мужчина? Ты вечный мальчик, Яша.
— Я — человек…
— Человек не должен думать об армии, о погонах, Яша.
— Какие погоны? — лютовал Яша, пальцами своими снимая с шеи руки Айдат.
— Когда-то ты мечтал. «Сегодня я поручик. Завтра Наполеон!»
— Уймись, Айдат! Не мечтал! Мне нельзя в Наполеоны. Я угроблю пол-мира.
— Приятно познакомиться с братиком по совести, — смех Айдат нес в себе теплоту и внутреннее сострадание к Яше.
Это был тот непридуманный смех, который редко встречается в жизни, тот смех, который определяет истинную и всегда в этом случае чистую сущность человека.
* * *
Стелла вновь и вновь доливала кофе в чашечки Ицика и Валдиса.
Саша дробно постукивал ногой по полу, и хватал стаканчик — наполненный.
— Ты водитель! — закричала на него Стелла. — Куда ты такой поедешь?
— Он увел Айдат! Не было такого уговора! — взвился Саша. — Айдат мне сказала: «Ты мой жених».
— «Женишок!» — грустно произнес Ицик.
Валдис не осознавал: что к чему, почему Стелла выглядит обманутой невестой, из-за чего пацанчик этот — Саша — с ума сходит?
Звонок в дверь.
— Мальчики! — Стелла вновь превратилась в веселую домохозяйку, умеющую создавать «обстановку» — везде, даже, наверное, на Северном полюсе. — Ицик! Игра в отгадайку! Ревизор?
— Андрюша, — скучно сказал Ицик.
— Посмотрим!
Стелла побежала к двери, за дверью стояла Нина.
— Можно? — спросила женщина в арабском платье.
— Ты у себя дома.
Нина с какой-то настороженностью вошла в гостиную. Осмотрела гостей, почти все в военной форме. Сказала с вызовом:
— Теперь мне и выпить можно!
— Водки? — спросил Саша.
— Другое — для вас! — с вызовом ответила Нина.
Айдат — в соседней комнате, гелерее Стеллы — повела ухом на голос Нины.
— Мне теперь туда нельзя, — сказала Яше и еще сильнее обняла его.
— Чего ты боишься?
— Она могла видеть меня в деревне.
— Тебя же за ней послали!
— Обнаружить и помочь вам доставить ее в деревню. Но я не знаю, можно ли показываться ей на глаза. В форме. Я танцовщица Айдат.
— Тогда все в порядке! Мы же дали тебе тремп по просьбе мухтара. Ну и завезли… И нам — грешным — надо тряхнуть стариной. А ты женщина, — Яша подыскивал верное слово. Наконец, сказал: — Податливая на уговоры.
— Мало ты понимаешь. А еще «Распутин»! И для них я женщина непродажная. Я танцовщица! Это нечто вроде гейши. Мной обладать можно только в мечтах.
— То-то я от тебя обороняюсь… — Яша усадил Айдат на диван, вышел в гостинную, приветствовал Нину: — А, беглянка! Нина тоскливо подняла голову от стола.
— Мне теперь несдобровать! Я дома не ночевала.
— Не волнуйся, мы тебя доставим в целости и сохранности. И со свидетелем. Официальным. Он подтвердит твою невинность, девушка.
— Что ты мне голову морочишь, солдат! Я теперь запачкана… вами…
— Мы тебя и отмоем!
В ванной комнате Стелла держала Сашину голову под тяжелой струей холодной воды.
— Отдышись, ревнивец!
Саша булькал, смахивая бьющую из крана воду с затылка. С трудом, с паузами выговаривал:
— Айдат мне сказала: «жених».
— Женишок! Я тебе завидую, дураку. Ты еще имеешь право на ревность.
Ее слезы смешивались с водой из крана, умывали Сашу, стекали в ванну… Круговорот воды на дне ванны, в воронке, а в нем течение прошлого, сначала неспешное, потом стремительное до головокружения. Портрет Гриши на первой странице сибирской газеты. Склоненное над голым телом ее лицо бабушки Клавдии. Застекляненный взгляд Яши, стоящего в проеме двери. Ленская рыбина на натянутой леске.. Киноаппарат Валдиса, нацеленный на нее с откоса речного берега. Все это спиралью крутилось в воронке. Все это и засосало в воронку сразу же после того, как Стелла, вздохнув, решительно закрыла кран.
Яша неприметно для Нины взял в углу гостинной армейскую сумку Айдат, вышел в соседнюю комнату. Звонок в дверь.
Из ванной голос Стеллы:
— Ицик! Твой гость!
Ицик придержал поднимающегося из-за стола Гришу.
— Сиди, тельняшка. На этот раз я — из Кронштадта.
Он вышел в переднюю. Нина испуганно сжалась на диване, затравленно посмотрела вслед Ицику.
— Не боись, — покровительственно сказал ей Яша. — Это не муженек твой… с ножичком. Официальное лицо! Он, по нашей задумке, и выдаст тебе индульгенцию. С Россией вашим еще долго придется считаться…
Нина послушно кивала, вылавливая в словах Яши спасительные для нее нотки.
— Чача, — сказала она. — Чача ударила мне в голову. Яша, прислушался к происходящему у входных дверей. Перед Ициком стоял его сокрусник, мало изменившийся с давних лет. С бутылкой «Советского шампанского». Они обнялись, похлопали друг друга по спине. Ицик терпеливо сносил удары бутылки по лопаткам.
— Не думал, что встречусь с тобой в Израиле, — сказал Андрей Николаевич.
— Уж я-то — точно не думал, товарищ Фауст.
— Брось, Ицик! С этим давно покончено. Я бы к тебе не приехал, если…
— Ладно, старик. Забудем! Сегодня главные диссиденты… разоблачители главные — из ваших… Фаусты сегодня предпочитают быть в роли Гете…
— А я ведь действительно пишу… теперь, — оживился Андрей Николаевич и незаметно для самого себя был увлечен Ициком в кухню.
Стоя у холодильника, вкладывая бутылку шампанского в морозильник, Ицик ему говорил:
— Вот я тебе подкину сюжетец. Из арабо-израильской жизни. Пальчики оближешь.
Андрей Николаевич с каким-то новым интересом посмотрел на старого приятеля.
Ицик с таким же интересом рассматривал баночку красной икры, перекочевавшую из кармана сокурсника в его руки.
— Начнем с того, что ты можешь заработать политический капитал… Ну, скажем, не Брежневскую премию за укрепление мира во всем мире. Однако миротворцем станешь. И для наших. И для арабов. И, главное, для ваших. Смотри, что я тебе предлагаю…
Андрей Николаевич, замкнувшийся было в себе при первых словах Ицика, столь неожиданных, постепенно, вникая в суть предложения, принимал все более деловой вид — вид человека решительного, думающего, умеющего считать варианты и находить среди них самый выигрышный.
Из гостиной послышалась восточная музыка.
Андрей Николаевич вопросительно посмотрел на Ицика.
Саша встрепенулся, вырвался из рук Стеллы.
—Айдат!
Айдат — одетая в цыганское платье — танцевала в салоне. В вырезе платья виднелись купюры по десять, двадцать, пятьдесят шекелей.
— Гонорар! — Яша предупредил вопрос Саши и Стеллы. Их недоумение смыл Гриша, поспешно придя на помощь Яше:
— Не за бесплатно же арабской танцовщице выступать у евреев!
Саша порывался что-то сказать. Он запальчиво шагнул вперед, к Айдат. Но Яша упредил его неосторожную реплику:
— К нам приглашен на обед сотрудник посольства, мальчик. Ну как отказать человеку в экзотике?
Гриша добавил:
— Русскому человеку подай цыганское раздолье. Иначе он себя в Израиле не почувствует как дома.
Стол выглядел много шикарнее, чем прежде. Он был украшен бутылкой шампанского, открытыми банками с икрой и крабами. На белом блюде плавали ломтики лососины и осетрины. В центре стола большая фаянсовая миска с пельменями. Рядом с ней блюдо с разделанной курицей. И блюдо с отварной картошкой, политой вытопленным из курицы желтым жиром, с колечками поджаренного лука.
Люди за столом были раскованы, веселы. Ицик подливал Нине в граненый стаканчик. Яша похлопывал в ладони, в ритм движений Айдат. Саша машинально потянулся к бутылке. Но Стелла шлепнула его по руке.
— Тебе скоро за руль, — сказал Гриша, накладывая Андрею Николаевичу в тарелку пельмени.
— Тебе особое предложение? — обратилась Стелла к танцовщице.
Саша поспешно пододвинул ей стул, и она села возле него.
Андрей Николаевич встал над столом с граненым стаканчиком.
— Предлагаю всем подняться, — сказал Андрей Николаевич. — По русскому обычаю помянем… — на секунду он запнулся. — Помянем покойника… прошлое. И — за встречу!
Он запрокинул голову. Выпил водку одним глотком. На его горле жестко двинулся кадык.
Поднялся и Валдис — длинные волосы распущены по плечам, узелок галстука туго затянут. Демонстративно держит стаканчик с бальзамом, будто это спортивный кубок, выигранный им в соревнованиях.
— Я тоже — за встречу! Но мне обидно, что и тут, в Израиле, я вынужден говорить на языке завоевателей, — сказано в адрес Андрея.
— Говори на иврите! — среагировал Яша на задиристость Валдиса.
Валдис недоуменно перевел взгляд на него.
— Это язык Библии… Не оккупантов. К черту советские басни!
— Значит, за язык Библии, — сказала Стелла и разрядила обстановку.
* * *
Полковник Шломо, зачиняющий карандаш за своим рабочим столом, «вправлял мозги» сидящему напротив майору Пини.
— Твои парни, Пини, влезли не в свою игру!
— Я отвечаю за своих парней, не ты, Шломо.
Полковник Шломо сломал грифель, повертел карандаш перед глазами. И вдруг усмехнулся. Усмешка его переросла в улыбку, убрала этакую выверенную закаменелость с его лица.
— У твоего «Распутина» действительно — интуиция… Как не знаю, у кого. Он ведь спас жизнь этой Нине.
— Шломо! Ты же знаешь, прозвище у нас заслужить нужно. В Ливане чех один… помнишь Илиягу, старшину с трофейным «Калашниковым»? Он и прозвал Яшу «Распутиным». Яша силком выволок его из джипа. Через минуту джип — в клочья. Интуиция? Предвиденье, Шломо. Покруче, чем у Айдат.
Полковник Шломо опять зачинял карандаш, ставший уже не длиннее мизинца.
— У нас теперь полная картина, Пини. Они собирались: сначала убрать эту Нину, потом свалить на нас ее похищение, потом захватить заложников и потребовать возвращения Нины — мертвой уже — и террористов, высланных в Ливан. Нина исчезла, не без содействия твоего Распутина. И их «гуманная акция» рухнула как карточный домик. Но! — Шломо прошел к карте Израиля, размашисто очертил район Хеврона и прилегающих местностей. — Это твое хозяйство, Пини. Всех держать в боевой готовности! От операции, я не думаю, чтобы они отказались.
— Можно идти? — Пини встал со стула.
— С Богом!
* * *
Из ворот поселения Афух выезжал тендер с арабскими рабочими, за ним медленно катилось «Пежо-404». На проходной стояли Горали и индус Ходу.
— Инструкции знаешь? — спрашивал у напарника Горали.
— Не маленький.
— Тогда я пойду проверю, чтобы никого тут не оставалось. И на боковую.
— Бухарец уже третий сон видит, наверное, — заметил Ходу.
— Пора и мне, — широко зевнул Горали. — Ты нас не буди. Подъедут твои побрательники, сразу их и запрягай в работу. Как твой живот?
— Болит, — сделал страдальческую мину Ходу.
— Это ты им рассказывай!
— Почему ты мне не веришь?
— У меня у самого болит. А я человек мнительный. Поверю тебе — хоть просись в больницу потом…
Горали пропустил мимо себя Абдаллу, и пошел вдоль натянутой сетки, от столба к столбу, завернул к птичнику.
Ходу сунул руку в карман, вытащил пригоршню семечек, и давай сыпать шелуху у поскрипывающей калитки.
