Творчество Германа Гецевича подтверждает право Поэзии на существование в эти тяжелые для нее времена, когда сам ее объект подвергается уничтожающему сомнению. Я уверен, что происходит это в силу содержащихся в нем истинности,таланта и человеческой правды.

Стена из дождя

Герман Гецевич
Послесловие Виктора Голкова

ГЕОМЕТРИЯ СУДЬБЫ

Линии греха и благочестия
Параллельны, будто провода,
По Эвклиду — (не по Лобачевскому) —
Им не пересечься никогда.
Но, сойдясь в одной единой плоскости,
На ладонь отчётливо легли:
Линии предательства и подлости,
Линии разлуки и любви.
Сжав кольцом пространство геометрии,
Будто шар земной «Лаокоон» —
Трассы растянулись километрами,
Оплели его со всех сторон.
А душа над лесом след заметила,
Высоту освоив, без крыла,
И внезапно шлейф из Шереметьева
В воздухе чертой пересекла.
Проявила волю, склад характера,
Душу ведь ремнём не пристегнуть,
Никакая пляжная Хорватия
Не прервёт её воздушный путь.
И хотя погода здесь нелётная —
У судьбы пологие края,
Выведут кривая да нелёгкая
Нас на перекрёсток бытия.
Грешники в грехах своих раскаются,
Игроки устанут от игры.
В небе и в земле пересекаются
Даже параллельные миры.

ГОРОДСКАЯ ПОЭМА

В городе, что от жира
Часто сходил с ума,
Сталинского ампира
Высились терема.
Вид из окна был соткан,
Кровью «святых» основ:
Зубья семи высоток,
Вместо семи холмов.
Выхлопами распорот,
Хлопьями снега сшит,
Этот помпезный город
Стал только тем знаменит,
Что на доске из клеток,
Пешкою, сделав шаг,
Ходки всех пятилеток,
В сумме слагались в шах
Памяти, чья шкатулка
Знала почти на зубок:
Каждый излом переулка,
Каждый его завиток.
Каждый дом, где с нахрапом
Время наверняка
Влажной побелкой на пол
Падало с потолка.
Город играл азартно
В розу семи ветров,
Но состоял из асфальта
И проходных дворов.
Из кутерьмы, из мрака,
Из коммунальных ссор,
В стиле того «Баракко»,
Что уцелел с тех пор.
Пробками сплошь забитый,
Город был окружён,
Будто Сатурн орбитой
МКАДом со всех сторон.
Бился в угаре с горя,
И от обид лютей,
Кольца сжимал на горле
Каждой из площадей.
В городе было трудно,
Противоречить судьбе,
И отыскать друг друга
В многолюдной толпе.
И укрощая гонор
Разноголосых шумих,
Был этот зимний город
Только для нас двоих.
Но возводя улыбки
Судеб в квадрат беды,
Город скрывал улики
И заметал следы.
Строился, расширялся,
Каялся, предвещал…
В прошлом — не умещался,
Прошлое — не умещал.
С кем бы ни спорил: с теми,
С этими — всё равно:
Вмиг вырастали стены,
Тенью, затмив окно
Истины, что не ложь ведь,
Но, чтоб не слиться в тень,
Нужно очистить площадь
От равнодушных стен.
Город склонял к авантюрам.
Он добивал живьём.
Тайных и явных тюрем
Было немало в нём.
В камерах мыслей черных,
Сердце спешило скорей
Сделать для заключённых —
День открытых дверей.
Будто бы в окна пряжа,
Ловко вплетались мы
В тему того пейзажа
В изморозь той зимы.
Вскоре нам стало тесно
В рамках имперских вех,
Как дрожжевое тесто
Мы поднимались вверх.
Снежная крошка липла
К мокрым воротникам,
Выпрямив шахтой лифта
Белую вертикаль.
Тщетно мечтая в стужу
Город перебороть,
Ночь возвышала душу
И окрыляла плоть.
Оторопью вокзала
Нам диктовала страсть
Вечный сюжет Шагала,
Что не давал упасть.
С бытом вступая в сговор,
Новый обжив объём:
В нас растворялся город.
Мы растворялись в нём.

СТЕНА ИЗ ДОЖДЯ

Пуская пену,
До судорог дойдя,
Ночь строит стену
Из ветра и дождя.
С копьём на пару,
Листву, бросая в дрожь,
По тротуару
Стеной проходит дождь.
Знобит весь город,
Меж зданьями порой,
Как будто гонит
Ударами сквозь строй.
Словно преграда,
Поднялся в полный рост
Дождя и града
Внезапный перехлёст.
Спиною возле
Он трется ледяной,
И даже воздух
Становится стеной.
Нырнув под ливень,
Подумал, глядя вкось…,
Как много линий
В судьбе переплелось.
Рискну отважно,
Дождь строк, испив до дна,
Понять однажды,
Что Истина — стена.
Звенят посудой
Ночные фонари,
Стена повсюду:
Снаружи и внутри.

ЗВЕЗДА

Когда казалось, что у грани я —
В том черносотенном чаду,
Беду насквозь прожгла Урания,
И указала на звезду.
И не дождавшись разрешения,
Та желторотая звезда
Мне посулила утешение
В минуты Страшного суда.
С пути сметая стены полночи,
Ей равных не было светил,
Я не просил её о помощи
И о спасенье не просил.
Разрушив дланью ослепительной
Чужих фантазий города,
Средь тысяч звёзд была спасительной —
Шестиконечная Звезда.

ОБОИ

Комната раздета догола:
Скучные, ремонтные дела,
И глядят из каждого угла,
Безнадёжно сморщившись от боли,
В завитушках грусти и вины,
Надышавшись пылью тишины,
Сорванною кожей со стены —
Под ногами смятые обои.
Помнят поимённо всех жильцов,
Знают в лица даже мертвецов,
Каждой складкой помнят, каждой порой
Тени чьей-то муки и любви,
Той любовной муки, без которой
Люди, вряд ли, могут быть людьми.
Знают всё — от запаха до цвета,
Цвет в себя все запахи впитал:
Кто курил, какие сигареты,
Кто какой лосьон предпочитал…
Не страшит их варварским набегом
Шаткая походка сквозняка,
На обои почерневшим снегом
Падает побелка с потолка.
Но обои нам не разболтают
Тайны, что незримо и легко
В их бумажных душах обитают,
В их телах хранятся глубоко.

Кажется время поэзии проходит. И это несмотря на изобилие литературных имен (в большинстве случаев безнадежно скучных), бесчисленное количество литературных конкурсов и премий. Можно потратить немало сил, доискиваясь до причины этого явления — то ли интернет виноват, то ли телевидение заедает, может, критики плохо работают, или вообще слишком густая толпа кинулась писать стихи, а это значит, что нет ни у кого ни времени, ни сил, чтобы разбирать чужие каракули. То есть, другими словами, конец если еще и не наступил то он уже маячит где-то на горизонте. Безнадежно удалившись от реальности, поэзия занялась игрой в бирюльки, в красивые словечки, в заумь, в закрученные фразы, по существу никаких новых перспектив ни для кого не творя. «…но Ярославна все-таки тоскует в урочный час на каменной стене…», и вот за последние годы я открыл для себя несколько поэтов, творчество которых опровергает сказанное выше. Назову навскидку несколько имен — Игорь Алексеев, Аркадий Кутилов, Валентин Ткачев, Евгений Сельц, Борис Рыжий, Герман Гецевич…

Собственно о Гецевиче я и хотел бы сейчас немного поговорить. Этого поэта я впервые прочитал в альманахе «Свет двуединый— евреи и Россия в современной поэзии». Поразило одно его короткое стихотворение, под названием «В ожидании письма», где, судя по всему, речь идет о вызове в Израиль — на ПМЖ (постоянное место жительства). Кто, как я, в свое время покинул Родину, не может не содрогнуться от какой-то надчеловеческой правды, содержащейся в этом произведении. Навсегда. Это действительно было как смерть, как завершение, за которым начинается новая жизнь, безусловно, уже не такая, не имеющая с прежней ничего общего. Никогда не забуду черный автобус, везущий меня, моего сына и жену по мертвым, глухим улицам почившего «в бозе» Кишинева в черный аэропорт. Силой своего прозрения, поэт безошибочно угадал формулу эмиграции, пускай в одном этом частном случае.

…может быть это выслал Сион
мне с того света льготный талон.
Из беспредела рвется спеша
смертное тело, а не душа.
Божий ровесник жестокосерд —
черный предвестник, белый конверт.

Позднее я прочитал другие стихи Германа Гецевича — темы эмиграции поэт больше не касался, но трагическая нота, тем не менее, иногда сквозила в его творчестве и именно ей наполнены были наиболее сильные его вещи. Вот для примера такое стихотворение

НА СМЕРТЬ ДРУГА

В. Г.

Мы сидим на кухне у окна,
Над столом круглеет тишина,

Ужинаем, курим, пьём вино
С человеком, умершим давно.

Всем вокруг он кажется живым,
Ну, а свет сгущается над ним,

Превращаясь в замкнутую тьму,
И никто не знает — почему.

Над его тяжёлой головой
Машет смерть верёвкой бельевой,

Между нами, проводя черту…,
Я — по эту, он — уже по ту

Роковую сторону судьбы,
Чьи могилы встали на дыбы,

Чьи распятья в воздухе пустом
Вышиты не гладью, а крестом.

Тает снег…, на улице темно…,
С человеком, умершим давно,

Мы молчим, не слыша ничего,
И никто не знает, что его

Нет нигде: ни в небе, ни в воде,
Ни на самом праведном суде,

Ни в тюрьме, ни в морге, ни в раю,
Ни в кругу друзей, ни на краю

Ненасытной прорвы естества,
Отобравшей право на слова.

Я к нему бегу, не чуя ног,
Ну, а он — все двери на замок…

Я звоню ему навеселе,
Ну, а он болтается в петле…

Я взываю: не копи обид,
Но в ответ: ни звука, ни словца,
Будто дал подписку и хранит
Таинство молчанья до конца.

Что характерно для Германа Гецевича — так это его чуть ли не пушкинская легкость. Всякое отсутствие модерновости, умствования и изыска. То есть, он вовсе не чужд новаций, на своем сайте он приводит короткий перечень близких ему поэтов, среди которых были Генрих Сапгир, Игорь Холин, Петр Вегин. Себя самого Герман Гецевич, похоже, считает поэтом-экспериментатором. Иногда этим он напоминает Семена Кирсанова. Но сходство, на мой взгляд, определяется прежде всего легкостью, воздушностью, которые свойственны им обоим. Так же, как и Кирсанов, который в конечном счете, сильнее всего в «Больничных тетрадях», Герман Гецевич прежде всего хорош, когда он традиционен, что, впрочем, вовсе не исключает пронзительного, проникающего в глубь вещей поэтического взгляда, основной приметы крупного поэта.

Хочу добавить, что Гецевич — несомненно еврейский национальный поэт, хотя и живет не в Израиле, а в Москве. Мало у кого я видел такое мощное, историчное и одновременно трогательное национальное чувство, устанавливающее связь между мифом и недавним прошлым и реализующее себя в следующем стихотворении

ВЕТХОЗАВЕТНОЕ

На песке библейских знаков
Жертвенная быль…
Ты поведай мне, Иаков,
Где твоя Рахиль?

За нее ты у Лавана,
Темь приняв за свет,
Отработал без обмана
Семь нелегких лет.

Минул срок, но, чтя законы,
Старец поутру
Отдал Лию тебе в жены —
Старшую сестру.

И сказал Лаван: «Коль любишь —
Выполни завет:
За Рахиль работать будешь
Ты еще семь лет».

Мир повсюду одинаков,
День черней угля,
Ты поведай мне, Иаков,
Где твоя земля?

Где любимец твой Иосиф?
Где Вениамин?
Платье странника набросив,
Ты бредешь один.

Ты бедро свое изранил
С ангелом в борьбе,
Имя новое — Израиль —
Дал Господь тебе.

А затем в смятенье грубом,
Скрывшись от врагов,
Ты зарыл под старым дубом
Идолы богов.

Средь житейского развала,
В темной западне,
Мне тепло и душно стало
На холодном дне.

Но незримо, вдоль бараков,
В райские края,
Ты ведешь меня, Иаков,
Из небытия.

Но максимальной силы достигает поэзия Германа Гецевича в трагическом цикле, посвященном смерти матери. Эта симфония одиночества, разлуки и безысходности буквально переворачивает душу. Тут невозможно даже упоминать о мастерстве или творческих находках поэта, настолько все воспаленно и обнажено. Но нельзя не поражаться не только глубине человеческого горя, но и таланту, так мощно его воплотившему.

Не до мечтаний мне, весь год одни утраты,
Недели три назад кремировали мать;
— Ваш прах давно готов, — сказал администратор,
В любое время дня вы можете забрать.

Я выслушал его без паники и страха,
Я с мамой говорю теперь, как с прахом прах,
Обняться бы, но нет ни рук, ни ног у праха…,
Мой прах давно готов — администратор прав.

Утратил всё, что мог, но нет мне утешенья,
Меж матерью и мной навек прервалась нить,
Я получил свой прах задолго до сожженья,
Теперь осталось твой — обратно получить.

Но жизнь не взять в кредит ни матери, ни сыну,
И в горле ком стоит от пустотелых слов,
Одним ударом смерть сдавила пуповину,
Напомнив мне о том, что прах давно готов.

Нас время не щадит, пространство сжав до точки,
Мы избегаем встреч с судьбой в иных мирах,
Огонь способен сжечь любые оболочки
Лишь материнский свет не превратится в прах.

Творчество Германа Гецевича подтверждает право Поэзии на существование в эти тяжелые для нее времена, когда сам ее объект подвергается уничтожающему сомнению. Я уверен, что происходит это в силу содержащихся в нем истинности, таланта и человеческой правды.