Александр Костюнин: Дагестан. Дневник поездки. Главы из книги

Loading

… Бережно поддерживает отца, помогая ему, словно маленькому, шажок за шажком выйти во двор, подышать свежим воздухом и полюбоваться на солнышко, птиц в небе. Заботливо укроет старой порыжевшей буркой. И Хаким, созерцая бытие, незаметно задремлет… Дедушка Гасан ревниво следит, чтобы никто, даже случайно, не нарушил безмятежный полусон отца.

Дагестан. Дневник поездки

Главы из книги

Александр Костюнин

На посошок

«Вичин далдамдин гъиляй масадан зуьрнедин ван къвезвач» (лезг.) (Из-за своей барабанной дроби не слышно звуков чужой зурны).

В две тысячи десятом году я отправился на юг страны, а попал на самый что ни на есть Восток. В Дагестан! Как и мой тёзка Шурик, главный герой фильма «Кавказская пленница», совершил увлекательную этнографическую экспедицию.

Понятно. Нефть ищете?

Не совсем… Я ищу фольклор. Буду у вас записывать старинные сказки, легенды, тосты.

И я тоже искал фольклор, записывал легенды, тосты…, заодно поднимал их.

В пути много фотографировал, в итоге накопился изрядный материал. По горячим впечатлениям написал несколько рассказов, очерков, но когда обработал весь материал, стало понятно: может… должна получиться книга. Справлюсь ли? Не хочется походить на бодливого самоуверенного барана, чьи рога застряли в стене.

«Это невозможно!» — усмехнулось Злословие. «Безрассудно!» — подтвердил Опыт. «Бесполезно!» — отрезал Авторитет. «Попробуй…» — шепнула Мечта.

Моя мечта шепнула мне: «Попробуй!..»

И теперь, раз взялся, это уже не просто «творческая прихоть». Нет. Исполнение своего земного предназначения, долга. Долга перед многими-многими людьми, что помогали мне в поездке, перед читателями, кои давно ждут от меня этой книги. Долга пред Саидом-Афанди…

Я подсчитал, оказывается, пятый год идёт с момента, как отправился на Северный Кавказ… (Время летит!) А кажется, вчера. За эти годы много событий произошло в Дагестане. И тяжёлых… И трагичных. Всё никак не могу поверить, что список в телефонном блокноте сокращается по причине убийства. Дико, несуразно… Сейчас жизнь в республике, усилиями трудолюбивых отважных горцев, стараниями всей страны, налаживается, превращаясь в райский сад. Однако историю предавать забвенью нельзя. По словам Великого Расула Гамзатова: «Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки». Моя книга — слепок того сложного, трагично-непредсказуемого времени. Попытка передать колорит, настроение, дух. Сказочный дух уникального кусочка планеты под названием Дагестан.

Для меня Дагестан — набор символов!

Одни — точно отражают внутреннюю суть Страны гор, другие по ошибке укоренились в сознании россиян под влиянием лживых слухов. Хочу на страницах книги возвеличить истинную правду и развенчать ложь…

Поезд «Москва — Махачкала»

Дагестанец пpибывает поездом «Маxачкала-Москва» в столицy и оpёт:
— Hасылщики! Hасыл-щи-ииики!
Те сбегаются, дyмают вагон гpyза. А он им радостно:
— Вам пpывэт от маxачкалинскиx насылщиков!!!

Москву окутала терпкая жара.

В полдень, под густой тенью, столбик термометра решительно пересёк отметку «тридцать пять градусов» и одному было Аллаху известно, куда он стремился дальше.

Я, крещёный человек, упомянул Аллаха… Почему? Кто знает?! Веру менять не собираюсь, наша роднее. Православие — традиционная вера моих дедов, прадедов. (Родители — особый случай — атеисты, впрочем, неагрессивного толка.) К тому же не зря завещано: «Пусть умножаются скорби у тех, которые текут к Богу чужому». Я не «теку»… [1] Просто на Казанском вокзале, хоть и в Москве, уже совсем другой, не славянский дух: иной говор, внешность людей, одежда… Да, безусловно, Бог един, но разве одному, без помощников за всем уследить?.. Я стою на посадку в поезд «Москва — Махачкала», а, следовательно, перехожу под юрисдикцию исламского «полпреда». Сменился провайдер! Возможно, и само название столицы здесь на перроне следует произносить по тамошнему — «Москвэ».

Дагестан на сегодня — самый беспокойный регион, и поезд подали за час до отправления: проверка, формальности… В салоне духотища!!! Кондиционера нет. Вагон приоткрытыми окнами щербато посмеивался над нами. Плацкарт выбрал не случайно — решил погрузиться в атмосферу восточных традиций с первой минуты. А для начала решил сделать беспроигрышный ход: «Е2 — на Е4» — переодеться. Снял брюки, повесил на скобу, аккуратно разровнял стрелки, натянул шорты. Соседка застыла с надкушенным яблоком во рту… (Мой дебют заи-и-интриговал её!) Поощрённый вниманием, желая дальше слыть элегантным джентльменом, я предложил:

— Давайте знакомиться, Александр.

Народ постепенно набивался в вагон… Потные граждане занимали свободные места, откидывали полки, укладывали вещи. Поезд тронулся… Пассажиры, самая счастливая категория граждан, не мешкая, начали шуршать свёртками, жевать, глотать, булькать, шутить:

— Мясо любишь или масло?

— Мясло!

Грудная кроха на руках у матери безутешно плакала:

— Дерзкая девчонка растёт, — с сознанием дела определил парень, пробираясь мимо.

Проводник в нашем пятнадцатом вагоне Калимат (так явствовало из нагрудного бэйджика), проходя по вагону, останавливаясь между двумя купе, делала объявление:

— Уважаемые пассажиры! Туалетом во время стоянки не пользоваться, оба туалета буду закрывать там, где санитарная зона. Остальное время, если закрыто, значит, занято. Товарищей-курильщиков прошу дымить в нерабочем тамбуре, окурки на пол не бросайте и, пожалуйста, не оплёвывайте. Надеюсь, у меня едут не верблюды. Нижние полки стОят столько же, сколько верхние. Если досталась верхняя полка, пассажиры не виноваты. Они не птички, не обезьянки, лежать круглосуточно не могут. Уступите половину сидячего места нижней полки верхнему пассажиру.

Прежде таких речей от проводника я не слыхивал.

Калимат поведала нам, где находится вагон-ресторан, сообщила о запрете распивать в вагоне спиртные напитки с пивом, о том, что нельзя выбрасывать мусор из окна… На протяжении всей поездки она трижды в день устраивала влажные уборки вагона и была неизменно дружелюбна. «Вот первый человек, с которым нужно поговорить о Дагестане!» — решил я.

Калимат согласилась:

— Люди у нас хорошие, только вы не езжайте один, неспокойные времена. Сегодня в любом районе не знаешь, на кого нарвёшься. Боевики объявились. Идут, укутавшись, злостными глазами на тебя зыркают… Если б могли убить глазами, убили бы. Нормальные люди днём работают, днём молятся, ночью спят. А эти ночами разбойничают. Раньше всё на уважении было, всегда мирно, дружно. Народ у нас терпеливый, связи родственные крепкие, отношения добрососедские. Если у тебя радость — все приходили. Горе — опять все. Теперь не так… Тех, кто за двоюродными идут, уже стараются отдалить. Поменялись люди! По сёлам не езжайте. Будьте осторожны! Бережёного Бог бережёт. Никто в лес за ягодами не ходит, за орехами… Пропала лошадь, пропала корова — не ищут. Убивают в лесу. Поезжайте в большие города: в Каспийск можно, в Огни, Махачкалу… По сёлам не надо.

— Никто не знает своей судьбы. А что случится… Все мы гости на этой земле.

— Вас просто тянет туда, поэтому так говорите. У нас очень много умных, начитанных людей. Что есть — то есть. Один Саид Аффенди чего стоит.

— Кто такой?

— Устаз — святой старец в селе Старый Черкей. Я была у него для спасения души. Вот к нему сходите. Увидите — он про вас всё знает.

— Ещё хочу спросить: как принято уважительно здороваться в Дагестане?

— Салам алейкум! Мир вашему дому! Кто с таким приветствием заходит, считается гость Аллаха.

Мы увлечённо беседовали в купе проводника, внезапно дверь рванули… К нам по-хозяйски впёрлась женщина в цветастом халате и ехидно бросила Калимат:

— Ты закрылась с мужчиной? Сейчас мужу позвоню…

— Звони. Я мужа не боюсь, Аллаха боюсь…

— Муж — второй Аллах для жены.

Развернулась, выскочила.

— Моя напарница из соседнего вагона, — огорчённо произнесла Калимат.

Если это была шутка, то неуклюжая, наглая. Разговор дальше не клеился и я, поблагодарив, вышел. Забрался к себе на вторую полку, высунул руку в окно. Тугой, горячий воздух обтекал её, обжигая.

В Саратове на станции обливались из шланга. Температура «+45». Пекло…

На второй день пути соседка по купе проглотила-таки откушенный кусок яблока, и назвалась:

— Патимат.

Для чего я поехал в Дагестан?

Неужели у нас в Карелии мало интересных людей. Да, вроде хватает. Разве нет красивейших мест?.. Полно. Но Карелия — моя родина. В ней знаком каждый уголок. Писатель же нуждается в притоке эмоций, впечатлений. Разных, сильных, новых. А в Дагестане необъявленная война. Друзья в Москве отговаривали от поездки: «Там стреляют, взрывают, убивают. Подумай хорошенько!» Вот и проводница о том же… Однако, что для обывателей неоправданный риск, для человека творческого — питательная среда. Бабель записался в конную армию Будённого, затем в ЧК в поисках реальных сюжетов для своих рассказов. Экзюпери служил военным лётчиком. Хемингуэй напросился на передовую военным корреспондентом. А Лев Толстой, Пушкин, Лермонтов нанюхались пороха на Кавказе. Война — «великая проявительница», подметил русский философ Николай Бердяев. Именно на грани жизни и смерти человек наиболее ярко проявляет внутренний мир, выказывает себя во всей красе или уродстве. Что может быть для писателя интересней, важней? Ничего. Кавказ всегда вдохновлял писателей: Есенин за пять месяцев пребывания написал здесь тридцать три произведения — исключительно плодотворный период!

Колёса отбивали своё незатейливое ту-дук — ту-дук… Вагон раскачивало. Поезд летел по Волгоградской области. Справа, слева — степи, степи, степи. Унылая однообразная картина от дорожного полотна до самого горизонта час, два, три… день… Заброшенная земля, сколько хватает глаз. Сосед по купе Тимур, вглядываясь вдаль, задумчиво произнёс:

— Слышал, не знаю, правда-нет: на каждого жителя страны приходится по сорок два гектара. А захочешь участок взять, встанешь одной ногой, сразу хозяин найдётся.

Сосед по купе

Тимур дал мне номер своего мобильника, пообещал познакомить с главой района.

— Вот он умеет рассказывать. Часами!

— После того, как выпьет?

— Он трезвый — пьяный!

«Наш человек! Непременно найти!!!» — пометил я в блокноте и поставил три восклицательных знака. Земля слухом полнится.

Чёрной ночью на линии горизонта — вспышки зарниц: «Прям, артподготовка… установки залпового огня». Кто знает, вдруг…

На Северном Кавказе который год идут, пусть локальные, но бои… В подтверждение — и рассказ проводницы, и ежедневные репортажи по телевизору, и то, что поезд идёт кружным путём, и даже то, что состав к перрону подали за час. В Послании Президента РД народному собранию РД приведены красноречивые цифры: «За период с 2000 по 2010 год совершено 99 террористических актов; 743 посягательств на жизнь сотрудников правоохранительных органов, в результате погибли 420, ранены 696 сотрудников, убиты 81, ранены 337 мирных граждан». Да, это не война, но что? [1]

Поезд остановился на границе Калмыкии. Станция Артезиан. Пассажиры с гомоном высыпали из вагонов: курили, прохаживались вдоль состава, потягивались. Изнывая от жажды, духоты, я купил на перроне бутылку замороженной воды и стал посасывать талую влагу. Небывало большие насекомые, похожие на огромных комаров, тучей летали вокруг уличных фонарей, садились целыми стаями на лицо, на открытые участки тела. Я отмахивался от них, едва перемешивая воздух, словно тяжёлые колосья высокой ржи при ходьбе. Упала на лысину первая капля дождя… Тяжёлая, огромная. Брызги по сторонам! Вторая капля на плечо. Я направился к вагону, и тут — ливень стеной. Грянул гром. Под его мощные частые раскаты поезд тронулся. Все насекомые, которых видел на улице, теперь кишели в вагоне. Открытые окна для комаров — навязчивое приглашение в гости: воздух в вагоне стал густым от них, точно окрошка. Молнии полыхали белым светом, ослепляя глаза. Раскаты грома делались страшнее, и уже каждый новый залп грохотал одновременно со вспышкой: небо пристрелялось и било по нам прямой наводкой; вагон сотрясло от разрывов. В соседнем купе навзрыд плакал грудной малыш. Никто не спал. Женщины, привстав с мест, с ужасом таращились в окна, неистово молились и ждали самого плохого…

Видал я за свою жизнь немало гроз, однако эта, неистово бушующая в раскалённом воздухе калмыцкой степи, запомнится мне на всю жизнь.

Утро. Поезд мчит по Дагестану, кругом степь, степь, степь. Вот тебе и Страна гор.

Машинист каждому встречному машинисту-джигиту подавал приветственные гудки:

— Он, наверно, раньше таксовал в Махачкале. Интересно, если на самолёт пересадить?.. — вслух задумался я.

— Уважаешь? Уважай до конца! — вступился за земелю Хамид и, заметив, как я черкнул фразу в блокнот, добавил: — Ни разу не встречал настоящего писателя… Вы хотите написать о нас? И про студентов интересно?

— Если яркие национальные особенности.

— Яркие, яркие… Сам я студент ДГУ. У нас как: поодиночке все культурные, вежливые, уступчивые, соберутся в толпу — дикие, неуправляемые. В парке один на другого глянет:

— Чё ты вылупился?

— А, чё, нельзя?!

— Нельзя!

Шайтан-удар! Пошло-поехало…

Если назревает конфликт, в ДГУ не дерутся — за это отчисляют. Рядом парк «Комсомольский», вот там. Писать заявление в милицию не принято: никто после этого уважать не будет, разбираться нужно самим. Приезжал к нам Президент Палестины. Установили рамку-миноискатель на входе, изъяли кучу огнестрельного оружия, ножей, электрошокеров. Некоторые преподы ходят в ДГУ с пистолетом — боятся студентов. Молодая женщина, преподаватель «Государства и права» слишком требовательно принимала зачёты, ни знакомства на неё не действовали, ни взяток брать не хотела. Пацаны затащили в машину, изнасиловали. Четыре дня в универ не показывалась. Никого не наказали. Кого наказывать? Какой там «худуди»? [1] На юридическом факультете учатся дети хакимов, милиционеров, прокуроров, судейских… Богатые в Дагестане молятся в сторону банка.

— Преступники есть везде.

Какая-то станция: постройки торговые, служебные впритык к перрону. Несмотря на ранний час, людей много: с узлами, баулами, кто садится на поезд, кто вылазит, кто торгует.

Гудок тепловоза. Из динамика на ломаном русском проскрипело:

— Мнэ поэзд сказаль, сэйчас пошёль Махачкала.

Похоже, туда еду…

А вот и долгожданная столица Дагестана…

Комары бесплатно, всем табором, тряслись с нами до самой Махачкалы. Как они будут добираться обратно в Калмыкию? Ума не приложу… По приезду, у меня дико разболелось горло (талая вода!), и мне было уже не до них.

P. S. Столицу Дагестана назвали Махачкала в честь героя гражданской войны Махача Дахадаева. Лихой, судя по всему, был джигит. Благодаря ему русский язык обогатился смачным, ярким словом. «Мачах» по-русски — безудержная массовая драка, переходящая в побоище.

[1] Стогольмская категоризация военных конфликтов считает боестолкновение войной, если погибло более 1000 человек;

[2] Худуди — наказание.

Дембель

День радости краток.
Арабская поговорка

Он неподвижно лежал в одежде поверх покрывала и, казалось, не спал.

Я переоделся, вышел в город. Вернулся ближе к полудню. Он сидел на кровати, растерянно глядя перед собой. Совсем пацан. Среднего роста, сухощавый; взъерошенная чёлка русых волос. Рядом с кроватью блестели туфли восточной работы. То, что именно восточной, голову даю на отсечение: щёгольской каблук набран из аляповатой череды чёрных и белых прослоек. (Такое в голову не придёт ни одному европейцу…) На тумбочке — пачка сигарет «Winston». «Эстет!» — окрестил его мысленно и, не утерпев, спросил:

— Ты чего такой? В воду опущенный… Как зовут-то?

Он ответил не сразу, приходя в себя… освобождаясь от пелены отрешения.

— Виталик.

— Ну, двигайся, Виталик, ближе к столу. Давай, давай!

Слово за слово, выудил: у Виталика закончился срок срочной службы, его демобилизовали, выдали, сколь положено, на дорогу денег. Он рассчитал: сколько на плацкартный билет до родного Ижевска, сколько — на питание. Денег на проживание не требовалось. Из воинской части, расположенной в Буйнакске, маршрутка довезла до Махачкалы. Время было… Прогулялся по магазинам: купил матери платок; денег хватило ещё на новые туфли и пачку американских сигарет. Именно такими грезились ему первые часы свободы на гражданке: глубоко затянуться сигаретой «Winston», выпустить кольцом дым, кончиком указательного пальца стряхнуть пепел на пол. Но потом всё не заладилось… В кассе железнодорожного вокзала его ждали неприятности — плацкартных билетов не было: «Подойдите к отправлению поезда, может, кто сдаст»… Благо, приютили сюда в комнату отдыха. Он, словно беспризорник, ходил к отправлению каждого поезда, просился на третью полку — не брали…

— И сколько вот так, между службой и гражданкой, висишь?..

— Третий день.

— Получается: из части выпихнули, с довольствия сняли, добирайся, как знаешь. А купейные места?

— Есть.

— Ну, тогда придумаем что-нибудь… Ты куда собрался, перекуси…

— Я взад-перёд. На кассе велели подойти к четырём.

Через пять минут вернулся сияющий, вприпляс протанцевал к столу.

— Нашла билеты: до Саратова и от Са-ра-това! Сегодня — домой. В Россию! Через два часа.

— Мир не без добрых людей.

— Да. Кассирша, хоть не наша, помогла.

Виталик светился и даже сидя притопывал, выбирая помидорчик, ломтик мяса.

— На службе как паёк?

— Кормили прекрасно. Намного лучше, чем в учебке под Москвой. Там один стол на десять человек: кому достанется, кому — нет. А здесь на поднос набираешь. Не наелся — иди по второму кругу. Я ещё школьником с родителями ездил к старшему брату на присягу. Притаранили с собой продуктов. Смотрю на него: разве можно есть одновременно конфеты, курицу, коржик?.. Когда сам попал в учебку, вспомнил об этом: «Вот сейчас бы те конфеты и курицу! Тоже б не растерялся».

Он мечтательно улыбнулся, продолжая кушать с достоинством, неспешно.

— В учебке присвоили звание «младший сержант», перекинули сюда. Всю службу провёл в военном городке: шесть месяцев никуда носа не казали, только на стрельбище выезжали.

— Ну, и как тебе дагестанцы?

— Местные… Они же совсем не такие, как у нас говорят: «грубые, жёсткие». Хотя, когда в учебку приехал покупатель-дагестанец, я решил: «Труба!»:

Двадцатилетний буратино
С надеждой едет на Кавказ
Он одинок ему сказали
Там могут вырезать семью

Нет, ничего. Обошлось.

Обстреляли один раз за всю службу, когда возвращались с дальнего полигона. Удачно попал, так считаю. Служишь, да ещё приплачивают: четыреста рублей. «Горячая точка» считается. В части каждый второй дагестанец, кроме офицеров, они «контрабасами» служат. Обычные люди, такие же. Как служба идёт, зависит от спорта, а спорт у меня всегда нормально: бегаю неплохо, на турнике чуток похуже — подтягиваюсь двенадцать раз. Это на «отлично». Один даргинец у нас подтягивался пятьдесят!

Первое ощущение было: в прошлое попал. Сам не знаю… Машины допотопные, мотороллеры с кузовком, повозки, запряжённые осликом… Я такие в старых фильмах видел. Коровы совсем другие. У нашей — вымя так вымя. Она, может, не доится, но идёт вся из себя важная: У-уу! В теле. А здесь бурёнки прям военно-спортивная игра «Зарница»: маленькие, поджарые, шустрые, их никто не пасёт, везде разгуливают, как в Индии, даже по части у нас ходят. Природа классная. Солнце быстро-быстро уходит, быстро садится. Ну, служба здесь, конечно, другая: вместо воинского Устава — адаты. Дежурным стоишь, заходит в часть офицер, начнёшь докладывать: «Товарищ капитан, за время несения службы…» Рукой махнёт: «Ладно, не надо…»

В дорогу я приготовил ему пакет с провизией, сфотографировал на память и проводил на поезд. Он уезжал домой… в Россию.

Начало пути

Время — всадник на лихом коне.
Скачет он без устали и сна,
Сменяя чёрную бурку ночи
На белый бешмет дня.
Ахмедхан Абу-Бакар «Даргинские девушки»

Из других кавказских республик я выбрал для близкого знакомства Дагестан по двум причинам. Первая — на карте России нет точки горячéй. Вторая, тоже немаловажная: местные жители уже знакомы с моим творчеством; участие школ в литературном конкурсе «Купель» (по моим произведениям) оказалось неожиданно массовым. Значит, полегче будет ориентироваться на месте. Так и случилось… В Правительстве Дагестана меня снабдили рекомендательными письмами в адрес глав местных администраций, и я отправился в дальний путь… Районов всего сорок два. Решил, повторяя траекторию фотоэлемента в сканере, двигаться змейкой снизу — вверх, с юга на север, выстраивая пиксель за пикселем, буква за буквой, строчка за строчкой портрет северокавказской республики.

Первым пунктом значился у меня «город Дербент», только как до него добраться?

— «Георгафия не дворянская наука. Куда надо кучер довезёт!» — с улыбкой подбодрил водитель маршрутки.

«Неужли… Пьеса “Недоросль”? — в полном ступоре смутно припоминал я, забираясь в салон. — Что ж это за край такой, где на улице Фонвизина цитируют?»

Седой пассажир «Газели», заметив меня, недовольно бросил водителю:

— А вообще бывает в Махачкале тридцать градусов?

— ?..

— Халам-балам! Масква арот, крищит: «В Махачкале тридцать!»

В восемь утра термометр в тени показывал двадцать четыре. Днём, понятное дело, зашкалит под сорок. И вряд ли это происки Москвы…

Поехали!

Дома, узкие улочки…

Федеральная трасса «Махачкала — Баку». По встречной полосе пролетел мотоцикл «Урал», вместо коляски — деревянный ящик, словно гроб без крышки, в ящике три молодых джигита: двое сидят, держат за ноги третьего, тот стоит, раздетый по пояс; флагом в руке полощется красная футболка. Лихо! Обгоняем «Жигулёнок»: на прицепе три автомобильные одноосные цистерны с квасом, паровозиком, друг за другом.

Восток!..

Поводырь
Хабар директора музыкальной школы

Учителю посвящается
(Мам, в первую очередь тебе!)

«Учатся у тех, кого любят».
Иоганн Вольфганг Гёте

Директор школы искусств попался немногословный:

— Зовут Агаев Магомед. Родился первого апреля…

— Какой несерьёзный день.

— …пятьдесят девятого года. В Татляре окончил начальную школу, с четвёртого класса — в Дербент, интернат №1. Вот, пожалуй, и всё, что могу поведать о себе такого…

Я разочарованно отодвинул блокнот. На белой странице сиротливо повисла короткая строчка. (Называется: «Послушал интересного собеседника!»)

— Вы лучше напишите про моего учителя музыки.

— ?..

— Антонин Карлович Качмарик — чех по национальности… Ему лет семьдесят было. Совершенно слепой — пустые глазницы. Казалось, сам недуг этот физический — горькая плата небесам за великий талант педагога. Всегда в круглых чёрных очках, с тросточкой, и наперевес сутулой фигуры — баян…

***

Не забуду первые дни в интернате…

Внизу — классы, на втором этаже — жилые комнаты. Какое-то всё незнакомое, одинокое, чужое… После уроков я болтался по пустым коридорам. Притирался к углам… Никого не знаю. Коридоры тёмные, длиннющие, потолки высоченные. Это тебе не уютные саманные сакли в нашем ауле… Каждый шаг отзывается гулким эхом: «Бух — ббу-ууух». И тут слышу приглушённые звуки живой музыки… Я, точно зачарованный мотылёк, поплыл на огонь (музыка нравилась мне). Остановился у двери актового зала. Стою себе, слушаю. Интересно… Тихонечко, стараясь не скрипнуть, потянул тяжёлую дверь, подглядываю в щёлку: седой старик в чёрном костюме играет на баяне, дети с незнакомыми музыкальными инструментами. Вдруг баянист поднимает руку, оркестр замирает… Старик резко поворачивается лицом ко мне… На глазах у него круглые чёрные очки.

Сле-пооой!

Сперва дёру хотел дать… Что-то остановило…

— Кто-оо там?

Голову просунул поникшую:

— Агаэв… Магомэд.

— Ну-ка, заходи.

Я парень сельский, как такового русского не знал. Захожу.

— Так, говоришь Магомед?

— Ы-ыы, — киваю.

— Редкое имя. Откуда ты?

— Татляр.

Он обращается ко мне, а я не знаю, куда смотреть. Глаз не видно…

— В каком классе?

— Чэтырэ, — для верности показываю на пальцах.

Все дети глазеют на меня, но никто не смеётся.

— Тебе музыка нравится?

— Так-то нравытца…

Он пальцами отстучал по столу ритм:

— Повтори.

Пересилив робость, я повторил. Самому даже интересно…

— Приходи завтра после уроков, на кружок.

Ночью мне снился слепой старик в круглых чёрных очках, он водил меня за руку от кларнета к скрипке, от скрипки к балалайке, к баяну и что-то разъяснял…

Хотя я не умел играть ни на одном инструменте, какие-то данные у меня, похоже, были. Отец мой неплохо играл на зурне.

На другой день еле дождался конца уроков — бегом в зал. Постучался.

— А, Магомед, заходи.

Старик говорил, а голова при этом непривычно — в сторону. То одним боком, то другим… Будто собеседника ищет. Задумчиво подходит к пианино:

— Запомнишь, какие ноты возьму?

И стал по очереди перебирать клавиши. Звуки мне в слух врезались. Я в той же последовательности нажал гладкие чёрно-белые палочки.

Он пропел:

— Ля… ля-ля… Сможешь повторить?

Я спел.

— А вот так: та-та-та-та-тааа…

Я опять.

— Магомед, ты способный мальчик, у тебя всё получится.

Жарко стало! Слова такие… Бабушка Патимат любит повторять: «Если похвалить, даже ослиный помёт подпрыгнет».

Сначала я не знал ничего. Он растолковывал:

— Нотный стан состоит из пяти линий. И есть семь нот: до, ре, ми, фа, соль, ля, си. Всего семь.

— Как цветов в радуге? — простодушно спросил я.

Старик замолчал, будто споткнулся… По лицу пробежала грусть.

— Да, как в радуге… Начерти пять горизонтальных линий. Ниже поставь точку: там нота «до» пишется.

Оказывается, «до» рисуют на добавочной.

Мы разучивали с ним ноты — четвертные, восьмые, шестнадцатые… Он не мог мне показать и написать ручкой или мелом… Всё обозначал богатой мимикой, голосом. Я пишу за ним под диктовку, а сам вслух проговариваю, куда какой кружок рисую. Антонин Карлович учил азам. Служил мне… поводырём в мире музыки! В оркестре было много разных инструментов: домра, балалайка, тромбон, контрабас. Хотя не на всех играл, но знал он их досконально.

Я был пытливым. И так увлекательно с ним заниматься, словно, искра… пробежала между нами…

Через месяц на одном из занятий он спросил:

— Магомед, какой инструмент тебе ближе других?

— Вот.

Я бережно взял в руки кларнет и передал учителю. На кларнете тогда у нас играли везде: на свадьбах, сельских праздниках…

— Возьми его, поставь мундштук и дунь. Просто дунь. Получится нота «соль». Палец на первую клавишу — это «ми».

Дую.

— Магомед, мальчик мой, неправильный звук. Ты недостаточно воздуха дал. Прижми трость плотнее, мундштук глубже. Постановку губ измени. Чиркни язычком!.. Сделай «ту», как семечки лузгаешь…

И начал показывать: в один день — один звук, в другой день — другой.

Кларнет — небывало сложный инструмент. Но постепенно, постепенно… Не одним днём, месяцами продолжалась учёба. Стало получаться и… нравиться: «Я сам могу на кларнете звук издавать!» А когда смог по-настоящему сыграть… О! Клянусь, гордился собой. Подошло время, он выдал мне кларнет напостоянно. Принял в оркестр. Так же я осваивал домру, балалайку… Зимой на школьном вечере солировал. Летал… на небесах! от восторга. Девочки-одноклассницы подпевали.

Спустя год я стал в оркестре «первой скрипкой».

Когда начинали изучать новое произведение, я читал его вслух по нотам:

— Ми-четвертная, соль-восьмая, две ми-восьмые, до-шестнадцатая…

Он всё запоминал. Мы играем — он слушает. Вдруг останавливает. Едва заметная гримаса передёргивает морщинистое лицо:

— Какая там нота идёт?

— Восьмая.

— Ты неправильно сказал, мальчик мой. Не может быть восьмая, посмотри внимательнее…

Благодаря абсолютному музыкальному слуху он заявлял это так уверенно, будто не я читал ноты, а он…

— Вы правы, Антонин Карлович!

Когда приближались большие праздники — Первое мая, День Советской армии или День Победы, — он собирал в актовом зале ребят поспособней, и все готовили праздничный концерт. Набирали хор, человек двадцать. Разучивали песни. В основном революционные: «Прощание славянки», «Варшавянку», «Взвейтесь кострами», «Варяг», «Шёл отряд по берегу»… На два голоса пели. Антонин Карлович сам аккомпанировал на баяне и дирижировал:

— Кто там вторым голосом тянет? Сереза Табова, неправильно поёшь. Али, не ту ноту взял. Попробуй ещё.

И по-новой. Десятки раз. Пока не добьётся идеального исполнения.

Так же как меня, он учил всех сельских детей: аварцев, даргинцев, азербайджанцев, лезгин… Музыка стала для нас вторым языком межнационального общения. Ни один парад, ни одно торжественное мероприятие в Дербенте не обходилось без нашего знаменитого оркестра медных инструментов. И впереди колонны шёл мой одноклассник Мугутдин. Ему Антонин Карлович доверял нести большой барабан. Мугутдин отчаянно бил в него колотушкой, не всегда в такт, но вдохновенно и с большим чувством.

Хуже было с общеобразовательными уроками музыки. Мои сверстники на них усердия не проявляли, а я, вместо того чтобы погрузиться в любимую сферу с головой, терпел их проказы:

Начинается, к примеру, перекличка в классе:

— Надир.

— Я!

— Руханият.

— Я!

— Али.

Надир вместо него выкрикивает: «Я!»

Антонин Карлович с упрёком качает головой:

— Нет, это не Али. Ведь так, сынок?

Положит руку мне на голову. Я подтверждаю:

— Да, это не Али, ребята шутят.

Ему я не смел солгать.

Как Антонину Карловичу хватало на нас терпения? Ума не приложу. Он никогда не взрывался…

Идёт урок. Сидим: шесть парт — так, шесть парт — так. Солнечный зайчик, отражённый карманным зеркальцем, пробегает по глобусу, беззвучно скользит по доске, останавливается на учителе. Ярко-белое пятно высвечивает засаленный карман пиджака, грубо заползает на лицо. Антонин Карлович, чувствуя тепло, ощупывает поочерёдно нос, губы… Раздаётся сдавленный смех.

— Ученик, который сидит на пятой парте слева… Магомед, назови имя.

— Руслан.

— …Руслан, выходите, пожалуйста, из класса.

А Руслан смеётся уже в голос и не встаёт. Я в классе никого не боялся и всегда был за учителя горой:

— Руслан, тебе же сказали…

Тот нехотя вылезает из-за тесной парты.

Мне неудобно при ребятах… но как по-другому?.. Антонин Карлович — человек мудрый. Добрый. Он многому научил. Клянусь, счастлив, что судьба свела нас!

— Магомед, сынок, ты постигай русский язык. Читай больше: рассказы, стихи. Старайся. Это великий язык! Вот послушай:

А весною я в ненастье не верю
И капелей не боюсь моросящих.
А весной линяют разные звери.
Не линяет только солнечный зайчик.

Я старался читать.

Прочно засел этот человек в моей душе… Думаю, чувство было взаимным. Он всё больше открывался. И в слабости своей тоже:

— Магомед, до дому поведи.

А я ещё тогда улиц не знал, однако не отказывал. Мне даже гордо…

Он брал меня за руку, мы шли пыльными улочками… Предупреждает:

— Там лестница будет… — спускаемся. — Теперь налево, в калитку.

Получалось: не я его по городу веду, а он, незрячий, ведёт меня. (Зоркости ему было не занимать: слепой видит Бога духом.) По натуре Антонин Карлович темпераментный, неугомонный в работе. Теперь я сопровождал его повсюду: домой, на уроки музыки в третью школу, в детдом. Отныне, кто бы ни предлагал себя в провожатые, он мягко отказывался: «Спасибо, пойду с Магомедом!» Ребята за глаза дразнили учителя: «Магомедов дедушка». И надо мной… надо мной тоже ехидно насмехались, подтрунивали:

— Мы сейчас в футбол идём играть, на море купаться, а ты со своим безглазым Кошмариком попрёшься?.. Поводырь! По-во-дыыырь!!! Ы-ыыы!..

«Почему люди такие злые?!» — навязчивая мысль эта тугим обручем… сжимала сердце. Я не обижался… впадал в какое-то зазеркальное состояние и лишь глядел на кривляющихся, скачущих вокруг мальчишек… Разглядывал их удивлённо, рассеянно… Точно никого не узнавал… Да, свою жизнь я полностью, без оглядки посвятил любимому учителю. «Мой кобзарь», — мысленно величал его. Он не отец мне, не дедушка, не дядя… Оказалось, важнее. Привязался я к нему. Каждый день, каждый шаг рядом: на подхвате, на страховке. Мир солнечный или лунный, туманный или звёздно-ночной — для него единочёрен. И уже никогда-никогда радуга не споёт для него ослепительными красками-нотами. Зима ли по-хозяйски вступает в свои права, оголяя деревья, застилая кавказское предгорье белым-пребелым снегом, весна ли, восточная красавица, будоражит светом землю, виноградники, горы, небо и море, — всё для него переводилось в язык звуков, в свист ветра, в щебет или молчанье птиц, в «тепло-холодно». Антонину Карловичу главным органом чувств, его глазами, служили память и я.

Разучивает допоздна новую мелодию. Спохватится — ночь глухая… Поднимется к нам в палату, от порога прислушивается, по дыханию узнаёт меня. На ощупь подходит:

— Магомед, проводи.

Встаю. Знаю: никто другой не поведёт. Все спят. Сонный одеваюсь, глаза слипаются… Колючий снег на дворе. Кутаюсь в жиденькую мышастую одежду. Холодно! Иду с ним по ночному городу, за руку держит. Рука у него добрая, тёплая. Он жил далеко от интерната, за базаром… В одну сторону мы иногда успевали на автобусе, обратно нет. Обратно — я один…

В ночь. Пешком, закоулками. Кругом будто чернилами залито…

Жутко.

Бывало местные приставали. (Я ещё тогда заметил: плохие люди по ночам не спят!) Убежать успевал не всегда. Дрался с ними, если двое-трое. Если много — терпел. По пинку каждый отвесит и с улюлюканьем, шайтанским гоготом прогонят:

— Не суй нос в наш район!!!

В следующий раз иду — опять караулят.

— Ты не понял, ишак?.. Сын ишака!..

Пять лет, пока учился в интернате, я с ним так и ходил.

Восьмой класс близился к концу.

Куда дальше? Хотелось поступить в Дербентское музыкальное училище, но без профильной школы не берут. О своём желании я проговорился учителю. Он успокоил:

— Не горюй! Примут.

Взявшись за руку, мы вдвоём пришли к преподавателям (а это, оказывается, всё бывшие его ученики). Отрекомендовал меня:

— Зачислите. Мальчик подготовленный.

Там я для себя открыл: многие именитые виртуозы обязаны начальным шагам в мире гармонии звуков первому Устазу [1], этому скромному слепому музыканту.

Антонин Карлович сильно сдал в последнее время. Немощь, старческое увядание безжалостно подступали. Когда я собрался из интерната уходить, он попросил:

— Магомед, отведи меня в дом престарелых. Не хочу один здесь…

В ту ночь я почти не спал.

Временами горло сдавливал себе… звука не проронить чтоб…

«Да, что же это?!! В приют!»

У нас на Кавказе родителей не бросают… (Я ни разу не слышал.) Мой дедушка Гасан до сих пор ухаживает за своим отцом, которому девяносто семь лет. Тот, выходит, мне прадед. Прадед Хаким. У него белёсый посох, густые брови и косматая чёрная папаха.

Дедушка Гасан сам приносит ему кумган для омовения [2]. Бережно поддерживает отца, помогая ему, словно маленькому, шажок за шажком выйти во двор, подышать свежим воздухом и полюбоваться на солнышко, птиц в небе. Заботливо укроет старой порыжевшей буркой. И Хаким, созерцая бытие, незаметно задремлет… Дедушка Гасан ревниво следит, чтобы никто, даже случайно, не нарушил безмятежный полусон отца. Мы все безропотно повинуемся прадедушке Хакиму. Мои братья-сёстры, отец, и мама, и даже бабушка Патимат. Один раз я иду из школы, смотрю: дедушка Гасан сидит перед домом на лавочке и горько беззвучно плачет. Борода подрагивает. Я кинулся к нему. Сам трясусь весь от негодования. «Дедушка! Милый дедушка! Кто посмел тебя обидеть? Назови!» Я готов был сурово наказать обидчика. «Оте-е-ец Хаким… посохом би-иил…» Дедушку Гасана мне ужасно жаль, но что я мог поделать?.. В таком вопросе ему никто-никто помогать не станет. Прадедушка Хаким в тухуме старейший и, значит, самый главный! Просто нужно слушаться старших.

А Дом престарелых — кладбище живых… Если б только мог, забрал бы любимого учителя к себе. Но пока я был всего-навсего студент первого курса. Жена Антонина Карловича умерла. Детей двое, дочь и сын; после школы разъехались кто куда, и дела нет… (Он не любил вспоминать.) Дочка в Москве училась в каком-то институте: «геодезия-физика-астрономия». (Я такие слова впервые от него услышал.) Сын — капитан дальнего плаванья: у того своя семья. И вот теперь мой любимый учитель… в приют сиротский, как совсем никому не нужный, брошенный человек… За день до начала занятий проводил его туда. Довёл до палаты. Нянечка выдала комплект серого постельного белья, я застелил казённую кровать. (Что ещё мог сделать я?..) На прощанье грустно обнялись. Чёрные очки его с дужкой на оранжевой проволочке съехали набок… Из пустой глазницы вытекла крупная слезинка.

Едва сдерживаясь, я ушёл. Оставил его одного. У ворот оглянулся, увидел в окне беспомощную сутулую фигуру и… слезами задохнулся…

За время учёбы частенько навещал.

— Магомед, у меня всё хорошо. Главное — учись прилежно.

После окончания училища вот бы первым делом к нему, с новеньким-то дипломом… Нет! Помчался домой. А осенью, когда удосужился, с пакетом фруктов… Его уж нет. Опоздал… В приёмном покое сухо известили: «Умер. Остался баян». Мне разрешили забрать. Кто хоронил учителя? Где?.. Неизвестно. Мы тогда были молодыми, не придавали большого значения утратам. Если бы время вернуть назад и ещё раз дать нам шанс… Сегодняшним-то умом организовали бы, конечно, и почести, и похороны достойные. Нет, никто и никогда не даст нам переписать жизнь на чистовик…

Александр, я не сумел…

Тебя прошу, не дай этому светлому человеку умереть. Прекратиться…

Напиши о нём, как есть.

***

Благодарение и хвала Тому, кто не умирает.

Да будет так.

[1] Устаз — наследник Пророка, учитель;

[2] Кумган (тюркск.) — узкогорлый сосуд, кувшин для воды с носиком, ручкой и крышкой, для умывания и мытья рук, а так же подмывания, исходя из традиции отправления естественных потребностей на исламском Востоке. Кумганы изготавливались из глины или из металла (латуни, серебра).

Продолжение здесь

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.