Да и что можно сказать отцу, у которого так нелепо и безжалостно отняли девочку-подростка. Ей сейчас было бы уже около тридцати. И она прошла бы армию, училась или работала, радовала дедушку внуками. Какие слова тут помогут?

Еще два рассказа

Рена Пархомовская

На добрую и долгую память

Тётя Клара спустилась с крыльца. Сухой горячий воздух пахнул в лицо. Сколько ещё длиться этой жаре. Дышать нечем. А надо прополоть, полить, принести воды из арыка. Огород — кормилец. Она взяла вёдра, трудовой день начался. Услышала шорох, остановилась — кто-то пытался открыть засов. Тётя Клара забеспокоилась — дома никого. Дочь в Ташкенте, в командировке, муж на работе, сын в армии. Рука, показавшаяся знакомой, распахнула калитку — сын, Миша, которого мы между собой, во избежание путаницы часто называли по короткой и звучной фамилии — Балац, шёл к ней, опираясь на палку.

А дальше было всё, как в советском кино со счастливым концом, — брошенные вёдра, объятия, слёзы и смех. Не многим солдатским матерям в ту пору довелось дожить до такого счастья. На фронт Миша попал прямо после школы, в 44-ом. Немцев уже гнали на Запад, потерь было меньше, и он уцелел.

Вскоре семья вернулась в Москву, и в 21 год он стал студентом очень популярного и серьёзного Энергетического института. Рядом с ним в основном сидели такие же переростки, вместо сумок и портфелей — планшетки. Занимался увлечённо, стараясь восстановить забытое и не отставать от тех, кому выпало родиться позднее и прямо из школы попасть на студенческую скамью.

Шёл 49-й год, набирала силу «холодная война». Советские власти, стараясь обогнать Америку, всерьёз занялись созданием атомного оружия. Готовили молодых специалистов в отделившемся от Энергетического Физико-техническом институте, переведя туда самых одарённых студентов и пригласив лекторов — цвет физико-математических наук. Комиссию возглавлял Берия, приехавший однажды побеседовать с молодыми талантами. Он делал пометки в своём блокноте, одновременно записывая фамилии заинтересовавших его ребят, многие из которых явно относились к «неправильной» национальности. Затем, в сопровождении многочисленной охраны и взволнованной профессуры, поспешил в гардероб. Отстранив сотрудника, пытавшегося подать ему трясущимися руками пальто, бросил небрежно: «Нэ надо. Балшевики сами кого хочешь одэнут и раздэнут».

Миша, принадлежавший к той самой неправильной национальности, видимо чем-то заинтересовал Берию и оказался в элитном списке. Он попал в группу физиков-теоретиков, успешно закончил институт, и, уже продолжая работать в весьма секретной лаборатории, получил кандидатскую степень, правда, с большими осложнениями. Работа была направлена высшей аттестационной комиссией к «чёрному рецензенту» и, после долгих хлопот руководителя темы, утверждена только через год. О его работе мы старались ничего не спрашивать, хотя он был не только родственником, но и постоянным членом нашего «узкого круга», где сохранялись самые доверительные отношения.

Жизнь разбросала нас по свету, узкий круг стал очень узеньким — время делает свое дело, а у оставшихся — редкая телефонная связь. Но в те лживые времена, когда так не хватало воздуха, обрести «однодумцев», с которыми говорили без опаски, было большим счастьем. Собираясь за столом одной приятельницы, чей день рождения приходился на 7-ое ноября, (праздник Октябрьской революции), первую рюмку выпивали в честь этой скорбной даты молча и не чокаясь. И только потом пили за именинницу и за всех нас, товарищей и единомышленников.

Старый Новый год всегда отмечали у нас, поскольку обычный Новый год — праздник семейный.

Собирались мы и у Миши, хотя настоящего дома по существу у него не было. Семейная жизнь сложилась неудачно, сын ходил к папе в гости, когда стал подростком — приносил с собой гитару и пел негромким, приятным голосом: «И всё-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем поужинать в Яр заскочить хоть на четверть часа». В этом доме сохранилась редкая, даже по тем временам, вещь, — старый граммофон. На нём к приходу гостей обязательно ставились «разноплановые» пластинки — от ноктсюрнов Шопена и оперных арий Собинова и Обуховой до цыганского «Ах, ручеек мой, ручеек, брала я воду на чаёк», или вовсе «блатную» « Сижу на нарах, как король на именинах». Миша и сам был разноплановый — мог быть серьёзным, мог дурачиться.

Бессемейный и безбытный, он старался не отдаляться от подраставшего сына и много лет опекал дочку рано умершей сестры, девочку надо было не только учить, но и лечить. Поэтому, когда ему предложили дачный стандарт Москвы — шесть соток, да ещё в районе «Красной Пахры», одном из красивейших мест в окрестностях города, — с энтузиазмом принялся заниматься участком и постройкой дома — две комнаты, маленькая кухонька, туалет во дворе, там же и водопроводный кран.

Иногда мы приезжали туда в выходные дни. Уже шли отделочные работы, которые вёл его совсем не молодой, но вполне трудоспособный папа. Как-то приветствуя нас со стремянки, с подвешенным ведром и кистью в руке, он делился своими впечатлениями о фильме «Семнадцать мгновений весны». Поглядывая на часы и беспокоясь за советскую разведчицу, спешил выполнить дневную норму, чтобы успеть на электричку и увидеть серию, где решалась её судьба.

Когда дом был почти готов, Миша предложил нам погостить на «фазенде», и мы тоже приложили к ней руку — муж оклеил комнаты обоями, прикрепил вешалку и полки, а я навела порядок на кухне, повесила занавески, разложила скатерки и клеёнки. Получилось совсем неплохо, и домик приобрел жилой вид.

Соседи Миши — сплошь физики, многие уже известные, другие неизвестные по секретным причинам, были приятные, доброжелательные люди. Однажды любезно отвезли нас в неблизкий магазин, рассказав по дороге: «Знаете ли вы, что едете в печально знаменитой машине? В ней разбился Ландау, так и не восстановившийся полностью. Он сидел рядом с шофером, а сзади была его жена, державшая в руках лоток с яйцами. Ни одно яйцо даже не треснуло»…

Шли годы, наши встречи продолжались, и однажды мы вспомнили, что у Балаца в этом году не простой день рождения, а грядёт юбилей.

Было самое начало перестройки, престарелые вожди ушли из жизни, и память о них тоже уходила стремительно, а труды, написанные то ли ими, то ли коллективом помощников, роскошно изданные, теперь засунули во второй ряд полок книжных магазинов. Совсем убрать не решались — мало ли чего…

Но у книг, как и у людей, своя судьба. И одна из них сослужила нам верную службу. До юбилея оставалось две недели, а ничего интересного мы не придумали. Однажды я сказала: « Ну, если не оригинальное, то пусть хотя бы будет нужное. Он ведь заядлый курильщик, может быть, поискать красивую пепельницу. Можно даже в комиссионном. И качество будет лучше, да и вещь нестандартная. Муж поразмышлял несколько минут, а затем сказал: «Красивая вещь, как красивая женщина, нуждается в нестандартном обрамлении. А что, если купить толстую книгу усопшего вождя, выдолбить в ней сердцевину и вложить туда пепельницу. Роль «дятла» я беру на себя, а поиск «начинки» за тобой.

Подходящей «начинки» ни в центре Москвы, ни на Калининском проспекте, ни в «комиссионках» я не нашла и поехала в магазин «Прага». И тут мне улыбнулась удача. В отделе хрусталя как раз кончали разгружать новую партию. Я бдительно следила за этим процессом, крутясь возле прилавка. И выследила. Хрусталь был нежного голубоватого цвета, сама пепельница походила на изящную лодочку с извилистыми краями, словно качающуюся на волнах.

— Если можно, отложите эту пепельницу, мне для подарка на юбилей нужно, передо мной всего несколько человек. — Женщина, подождите. Вот подойдет Ваша очередь и купите. Если достанется. У нас все равны! Я терпеливо ждала, привыкшая и к «любезности» советских продавцов, и к очередям. Мы с пепельницей дождались друг друга — Можно не заворачивать, положите только в картонную коробку, чтобы не разбилась. Обёртка у нас будет своя.

Дома я гордо поставила на стол покупку. Не понравиться она не могла.

В тот же день в Тушино, в книжном магазине, муж купил книгу Брежнева «Малая земля». Все скучавшие у прилавков продавцы сбежались смотреть на диковинного покупателя, который радостно сказал: «Нашёл, слава Богу!»

Целую неделю по вечерам, забросив подготовку рефератов для Института научной информации, муж долбил в книге дупло, педантично проверяя каждый выем, чтобы пепельница не провалилась, а каждое ребрышко рельефно выделялось, подчёркивая изящность вещи. К концу работы на указательном пальце его руки красовалась трудовая мозоль, никак не способствовавшая работе хирурга, делавшего операции на ухе, под микроскопом. Пепельница удобно расположилась в положенном месте, книга закрылась легко и свободно и никаких подозрений не вызывала. Ах, какая это была книга! Умели на Руси издавать, особенно, когда работали и за страх, и на совесть. Какая бумага, золото на обложке, голубовато-серой, под стать нашей пепельнице, закладочка из плотных шелковых нитей — всё в меру, со вкусом. Для большего эффекта мы свой секрет не разглашали никому из тех, с кем должны были отметить юбилей.

Как обычно, всей компанией встретились на выходе из метро «Каширская», затем проехали две автобусные остановки и вскоре позвонили в знакомую дверь. Минута тишины — это хозяин ставит традиционную грампластинку. Дверь открывается, нас встречает «Вечерний звон, вечерний звон» — по—видимому, намёк на не самую весёлую пенсионную дату. Все поздравляют, именинник хвалит подарки. Мы пристраиваемся в конце, ждем заветной минуты. Юбиляр снимает бумагу, и лицо его медленно вытягивается. — А что, ребята, ведь это уже почти история, скоро будет раритетом. «Малая земля», а такая тяжёлая. А что было бы, если была б «Большая»? Он подбросил книгу на руке.

Чувство юмора стало возвращаться к нему. — Да ты хоть раскрой, погляди, как издано. Вся компания, тоже ничего не понимая, следила за развитием непонятной истории. Осторожно, как будто бы внутри взрывчатка, Миша открыл книгу. Похоже, что весь дом затрясся от общего хохота. Таких весёлых юбилеев у нас потом уже не было. Да и вообще жизнь сделала резкий поворот, кто-то перестраивался в новой обстановке, кто-то собирался в отъезд. Мы уехали. Балац остался. В начале девяностых его пригласили в Тель-Авив на какой-то международный конгресс физиков, он приехал к нам в гости, привёз авокадо и попросил молоток. — А молоток-то зачем? — удивились мы. — Как зачем? — в свою очередь удивился он. — Надо же его очистить, а орех расколоть. Я уже покупал такой, пробовал разбить. Не получилось. Крепкий, зараза.

Мы уже жили в разных мирах, и темы для разговоров, и пища у нас тоже были разные. Увы, жить ему оставалось недолго.

Он умер дома, когда был один. Может быть, смотрел телевизор. Или просто думал о чём-то, сидел в кресле и курил. А рядом, на тумбочке лежала пачка сигарет и стояла серо-голубая, искрящаяся на солнце пепельница…

Так и живем… 

Несколько лет тому назад я неожиданно для себя сказала мужу: «У меня такое ощущение, что это не последняя наша квартира». — Да что ты? — удивился он. — Откуда на нас деньги свалятся? Разве что начать играть в лотерее. — Не знаю, но почему-то так мне кажется.

Интуиция не подвела. Наш подъезд, когда-то пристроенный к дому, стал стремительно разрушаться. Соседи, оказавшиеся в самом худшем положении, вызывали экспертов, которые дружно сознавались, что ремонт делать бесполезно, подъезд можно только сломать и построить заново. Эти заключения аккуратно и безрезультатно складывали на полку. Привлекли телевидение. К нам даже приезжала «сестра милосердия» 9-го канала журналистка, рассказав и показав в очередной передаче, чем может грозить такая беспечность. Начальство зашевелилось, заговорили о переселении жильцов в другие квартиры.

Для нас это было повторением пройденного. В начале семейной жизни мы получили комнату почти в самом центре Москвы, в пяти минутах ходьбы от станции метро Проспект мира, в старом деревянном доме, который после многочисленных проверок, комиссий и разоблачения различных махинаций а также вмешательства телевидения пошёл на снос, а мы оказались в доме-новостройке..

Теперь на новостройку рассчитывать не приходилось, но право выбора всё же было. До трёх раз. Мы остались в Бейт—Шемеше, где прожили к тому времени двадцать лет.

Наш новый дом найти легко. Если идти по левой стороне улицы, что под почтой, в сторону центра, то у спуска в маленький, но уютный парк вы увидите зеленый мусорный бак, на котором белой краской написано «Диамант». За долгие годы жизни в Израиле я хорошо усвоила, что диаманты здесь в мусорные баки не бросают. Даже, если они с какой-нибудь щербинкой или не дотягивают до нужного количества карат. Кому и когда могло придти в голову столь интригующее название — непонятно. Зато рядом всегда чисто. Уж если этот бак для бриллиантов предназначен, как же решиться бросить рядом бутылку из-под колы или ненужную замызганую куртку.

Так вот, я отклонилась немного от темы: от «Диаманта» можно спуститься по ступенькам зеленого оазиса, хорошо разросшегося за годы нашего знакомства, и попасть на улицу Ха-гефен, то есть — Виноградной лозы.

Но почему-то на нашем доме, прямо под окном кухни красуется номер 10, что в 125,4 десятых раза меньше номера, указанного в договоре. Оказывается, этот отрезок улицы, небольшой тупичок, переименовали.

Но не окончательно. Когда муж оформлял документы при переезде, ему в мэрии задали загадочный вопрос: «А Вы какой адрес хотите»? Хорошо, что у него не было заоблачных претензий, и он не попросил адрес в Рехавии или Савийоне. Второе название нашего тупичка-аппендикса — Рафаэль Эльнекаве. То ли Божья надежда, то ли это имя какого-то религиозного деятеля. Наш мэр много улиц переименовал в религиозном районе и потихоньку вторгается в светский. Название это не привилось, мы пользуемся старым, а другие просто называют «Рехов[1] Рафаэль». И это совсем неплохо — художник был не из последних. Помню, как по приезде в Иерусалим (а мы поначалу поселились там) я радовалась, что одна из центральных улиц носит имя Штрауса. Оказалось, что Штраус, да не тот. Правда, большой филантроп был, много хорошего для страны сделал, так что заслужил.

В подъезде нашем 8 квартир, и живут в них, как кто-то весьма точно выразился, евреи разных национальностей.

Давняя репатриантка, польская еврейка, приехала из Латинской Америки, доктор наук, антрополог. В квартире её, точно такой, как наша, всё забито книгами, в основном по специальности. Фамилия звучит знакомо, и я спросила, не имеет ли она отношения к известному советскому военачальнику, уничтоженному Сталиным. Оказалось, что имеет, естественно, в поколении родителей. Живут ещё две семьи коренных израильтян, одна семья из Эфиопии со старенькой, с трудом ходящей мамой. Как-то, выходя из квартиры, я увидела, как она спускается по лестнице. Невестка её поддерживала. Я остановилась, чтобы пропустить их, и они остановились тоже. — Хочет, чтобы Вы прошли, — сказала на беглом иврите молодая, стройная красавица. Ей неприятно Вас задерживать. Спокойная семья, ни криков, ни громкой музыки, один ребёнок, который не швыряет на лестнице мастик и фантики от конфет — подъезд у нас чистый. Соседи наши — воронежские, то есть русские люди, поколениями соблюдающие иудаизм и считающиеся евреями. «Нас топорами рубили, а мы от своей веры не отрекалися». В Израиль они приехали, как и все мы, на правах репатриантов.

— Вы уж извините, что мы телевизор в субботу включаем, — говорит Сара Ароновна из деревни Высокое, что под Воронежем. Дед мой совсем слепой стал, так пусть хоть послушает. В будние дни за «дедом» приезжает мини-автобус и отвозит в клуб «Общества слепых». «Отец поехал в садик» — посмеивается его сын.

«Бокер тов»! радостно кричит сосед водителю. Он уже насколько минут ждёт подвозку. Похоже, что едет туда с таким же удовольствием, как израильские детишки бегут в свои садики. Соседи не слишком религиозны, но основные традиции соблюдают. «Я поросёнка сроду не выкармливала» — с гордостью говорит Сара. — Тётя Рена, Вы подумайте, верхний сосед обещал в четверг подъезд помыть и не помыл. И когда! Под самый Пурим!

Все молодые в этой семье работают, иврит бедноватый, но справляются. В хорошую погоду, по весне, под навесом соседнего дома, немолодые женщины собираются попеть. — Вона бабы пошли, так и я побегу, — говорит Сара. — Айда со мной! — Спасибо, я и песен этих наверно не знаю, да и вас смущать буду. Пристраиваюсь у окна и слушаю. Я люблю фольклор. Песня знакомая, но всё-таки напишу — звучит редко.

Калина красная, калина вызрела.
Я у залёточки характер вызнала.
Характер вызнала, характер — ой, какой,
Я не уважила, а он пошёл с другой.

А он пошёл с другой, а я не спорила.
Так, значит, он хорош, а я не стоила.
А я пошла с другим, ему не верится,
Он подошёл ко мне удостовериться.

Удостоверился, да не услышал слов.
А я одно твержу — ты потерял любовь.
Ты потерял любовь. Она найденная,
К другому мальчику переведённая.

Но не всё так идилически.

Жил у нас наверху мужчина средних лет, одинокий, но всегда аккуратно одетый и выбритый. Его белая машина блестела в любую погоду. Когда мы переехали, пригласил посмотреть его квартиру, предлагал помощь и, на всякий случай, налил банку белой краски. Он собирал деньги за освещение подъезда. Как позже выяснилось, долгое время их не платил, но ещё и «подпитывался» периодически от чужих счётчиков. Общий свет отключили. И вдруг сосед исчез. Потускневшая машина сиротливо поджидала хозяина у подъезда.

К сожалению, история оказалась с трагическим концом. Запутавшись в карточных долгах, он связался с какой-то уголовной компанией, которой тоже задолжал. В погашение долга новые друзья потребовали от него «убрать» раввина Похоронного общества, с которым у них были свои счёты. За это ему списывали долг и давали в придачу 50 тысяч шекелей.

Неудачливый картёжник, под угрозой расправы, согласился и убил раввина. Но деньгами воспользоваться не успел. Был найден пистолет, с отпечатками его пальцев и подозрения подтвердились. Приехал брат соседа и сказал: «У нас большая, честная семья. Мы вернём его долг и пока будем платить по новым счетам. Пусть хотя бы это пятно на нас не ляжет».

Теперь импозантный сосед, оценивший чужую, а также свою жизнь, в 50 тысяч шекелей, отбывает пожизненное заключение, и свет в своём подъезде вряд ли скоро увидит.

А вообще-то наша улица достаточно спокойная, не слышно шумных разборок, и оглушающая музыка звучит редко. Для расположенного ниже нас тупичка пока названия не нашлось.

Когда-то в Москве один сотрудник, вернувшись из командировки, рассказывал, как старенькую улицу Томска, не имевшую сквозного выхода, назвали 2-ой Коммунистический тупик. Первый, очевидно, был ясен… Так что с названиями тупиков шутить не стоит.

Но вернёмся на улицу Ха-Гефен, где склоны между ответвлениями засажены кустарником, неприхотливыми цветами, иерусалимской сосной. Три таких огромных дерева напротив наших окон, и муж считает их успокоительным средством посильнее вабена. Оживленное движение под нами, в нижней части извилистой улицы — машины, автобусы. С одной стороны — парк, с другой — жилые дома, педагогический центр, школы. 20 лет тому назад здесь была государственно-религиозная школа для девочек «Фирст». Ученицы её давно стали взрослыми. Увы, не все..

Со стороны парка смотрит на бывшую школу памятник семи девочкам — ученицам, поехавшим с учительницей в Ту би-Шват[2] на экскурсию, к иорданской границе, в зелёный Оазис мира — символ добрых отношений между нашими странами. Вот на этом-то дружеском островке иорданский снайпер точным прицелом расстрелял девочек. Ни одну не ранил, всех убил. Его схватили, объявили психически больным, держали в тюремном отделении больницы для умалишённых. Дальше — не знаю. Думаю, что держали недолго…

А девочек нет. Есть только памятник. Но такой лаконичный, такой щемящий. Тоненькие, уже не детские, но ещё и не девичьи фигурки — с поднятыми к небу руками. В них и тоска по оборванной, такой радостной жизни, и вопрос — за что? чем провинились?

Тогда, в дни траура, в городе, онемевшем от ужаса, ещё никакого памятника не было. Улицы опустели, нависла тишина.

В Бейт-Шемеш приехал иорданский король, и телевидение готовилось к трансляции.

Отстранив охранников, король Хусейн вошёл в один из домов, где сидели шиву[3] и опустился на колени перед родителями девочки. Он молчал и только смотрел на них. В этой немоте был и стыд, и понимание кошмара случившегося и мольба — не ставить пятно на всей его стране. Потом он говорил по-арабски, семья была из Марокко, и его понимали без перевода. Диктор переводил на иврит, а мы за рыданиями не видели бегущую строку на русском — телевидения на русском языке тогда ещё не было.

С тех пор прошло 20 лет. От нас до памятника минут десять ходьбы. Перед памятником площадка с живыми цветами, всегда ухоженными. Обычно чисто. Когда прохожу мимо, всегда останавливаюсь. Если что-то валяется — убираю. Сюда мы приводим наших гостей, не знакомых с Бейт-Шемешем.

Однажды приехала посмотреть на наше новое жильё родственница, близкая не столько по родству, сколько по «понятиям». Автобус на Ашдод, где она живёт, уходил поздно. Мы вызвали такси, заранее договорившись с водителем остановиться в двух местах: у памятника и цветущей аллеи роз. Пока ехали, я рассказывала нашей гостье, как случилась эта трагедия. Она в то время в Израиле ещё не жила. Здесь учила иврит, работала. И я рассказывала на иврите, чтобы не смущать водителя, не уверенная, что он тоже знает о случившемся.

Остановив машину напротив памятника, обернувшись и внимательно посмотрев на нас, он сказал: «Вы можете выйти и постоять там, если хотите. Это передо мной Хусейн стоял на коленях. Моя дочка третья в первом ряду, если считать справа налево».

Несколько секунд мы сидели оцепеневшие. — Спасибо большое, я всегда подхожу к этому памятнику и друзей привожу, и рассказываю… Я с трудом выходила из шока. Да и что можно сказать отцу, у которого так нелепо и безжалостно отняли девочку-подростка. Ей сейчас было бы уже около тридцати. И она прошла бы армию, училась или работала, радовала дедушку внуками. Какие слова тут помогут? Только то, что он видит — девочек помнят. За них страдают.

— Может быть, не надо к аллее роз? — спросили мы.

— Надо, обязательно надо. Жизнь ведь продолжается, и изменить прошлое мы не в силах.

Я сейчас провезу вас вдоль аллеи, пересечём дорогу и проедем прямо возле роз. А потом, — он обратился ко мне, — я отвезу Вас домой, а подругу Вашу в Ашдод.

— Нет, нет, — запротестовала я. — Если можно, только до памятника. Там мне близко.

У памятника мы попрощались, он дал свою карточку.

Я осталась наедине с девочками. Сегодня их разведённые руки говорили мне: «Как странно. Мы ведь не были железными». Не были, конечно, не были, милые. Вы были тёплыми, светлыми, женственными. Такими навсегда и останетесь.

Если только мы сами будем помнить и внукам рассказывать. Но это уже зависит не от вас, дорогая семёрка, счастливое число у евреев…

Темнело. Фонари ещё не зажгли, и фигурки слабо различались в тумане.

Я потихоньку шла к дому.

___

[1] Рехов — улица (иврит).

[2] Ту би-Шват — 15-й день месяца Шват по еврейскому календарю — отмечается, как Новый год деревьев. По традиции в этот день по всей стране сажают леса.

[3] Шива — 7 дней траура по еврейскому обычаю.