Ивритская лирическая поэзия середины ХХ века. Далия Равикович

Перевод с иврита и примечания Адольфа Гомана

Из архива

Девушка с косами цвета льна

Спустилась к ручью, по воде пишет круг,
Расходятся кольцами волны.
Мечтательный взгляд её бродит вокруг,
Она замирает безмолвно.

Мелькают в уме за мечтою мечта
И тонут в спокойном потоке.
Вдруг вспомнила что-то, и скорби черта
Прорезала лоб ей и щёки.

Поток, он как брат ей любимый, родной,
Любви той нет чище и выше.
Он гладит её и ласкает волной –
Единственный, кто её слышит.
(1954)

Своевольные

Тот, кто ушёл, навсегда пропал.
Что нам до того, пусть горе ему!
И тому хорошо, кто пеплом стал,
Вернулся к себе самому.

А, если ушёл и туда попал,
Куда он, рискуя, шёл,
Значит, это место, что он искал,
Всю жизнь искал и нашёл.

Всё так и было, могу повторить.
Всё к лучшему, стало быть.
Оплачут мудрые выбранный путь:
Унынье – их мудрости суть.

И, кто пропал посреди пути
(Но нашей вины нет тут),
Кто душу не смог от греха спасти, —
Господний ждёт его суд.

И, если бросил он свой народ,
Он нам не друг и не брат.
Пусть бедный с сумой по миру идёт.
Не мы, он сам виноват.

Оплачут мудрые выбранный путь:
Унынье – их мудрости суть.
(1955)

Из книги «Любовь апельсина» (1959)

613 заповедей и одна

613 заповедей даны Израилю,
И семь из них – всем сынам Ноя.
Даже для мёртвых обязательна одна.

И вернулся мёртвый домой,
Рассказать сыновьям о смерти своей,
Чтобы не питали страха сыны его
Перед этим ужасным свершением.

И тот, кто поступил так,
Уже не был своим среди мёртвых.
Пойдите, поищите среди могил,
Есть ли там те, кто так сделал.

И он сидел с нами и не покидал нас
Все семь траурных дней. Ведь
Как расстанется с нами и упокоится,
Оставив нас в горе одних?

Он рассказывал о смерти своей
Подробно, всё что он знал,
Ибо думал, что это, возможно,
Станет для нас утешением.

И, хотя подобает ему вечный покой,
Он вернётся, если будем нуждаться в нём,
И не пройдёт мимо нас,
Не обращая внимания на наши несчастья,
И разделит с нами поровну
Самое страшное горе.

Семь дней и года без счёта,
Каждый раз, когда почувствуем в нём нужду,
Каждый раз, когда осилит нас печаль,
Он непременно придёт на помощь.

Злодейка-ладошка

Струйки дыма тянулись наискось,
А отец мой бил меня.
Все вокруг смеялись, глядя на это.
Всё, что рассказываю, именно так и было.

Струйки дыма тянулись наискось,
Отец бил меня по ладони
И приговаривал: «Ладошка – злодейка!»
Всё, что рассказываю, именно так и было.

Струйки дыма тянулись наискось…
Отец давно не бъёт меня,
Рука-злодейка отрастила пальцы,
И всё, что она делала, могу подтвердить.

Струйки дыма тянулись наискось…
Страх лижет злодейку-ладонь.
Отец давно не бъёт меня,
Но страх остался, могу подтвердить.

Стоял на шоссе человек

Ночью стоит на шоссе человек,
Который когда-то был мне отцом.
Я должна подойти туда, где он стоит,
Потому что я – его старшая дочь.

И ночь за ночью он стоит там один,
И я должна спуститься и подойти к нему.
Я хочу спросить его, как долго я ещё буду должна,
И знаю наперёд, что всегда.

Место, где он стоит опасно сейчас,
Как когда он шёл по шоссе и был сбит машиной.
Я узнала его и стала делать знаки:
Вот тот человек был когда-то моим отцом.

Он не говорит мне ни слова любви,
Хотя он был когда-то моим отцом,
И я была его старшей дочерью.
Но он не может сказать мне ни слова любви.

Картина

Зелёные барашки рощ с холмов спускались, как стада,
Внизу дышало и синело в лучах солнца море,
Речными лилиями расцветали в небе облака,
И девочками были мы тогда.

И были у одной из нас глаза любви полны,
Ей все завидовали … А потом забыли.
Ещё была там стройная, светловолосая. Она
Могла на всё ответить, что мы были знать должны.

Нередко уходила я под солнцем в тишину полей.
Любила облака, рассказывала им истории свои.
И было много времени, чтоб размышлять в печали
С начала серой осени до лета жёлтого последних дней.

Песня на музыку Йегудит Равиц в её исполнении

Хвала покою

Ещё найду я, может быть,
То, чего нак ждала душа:
Найду покой и, не спеша,
Мир полной чашей буду пить.

Пройдут, промчатся дни мои.
То, что душе всего больней,
Забуду: злобу, гнев людей –
Яд скорпиона и змеи.

И, если Бог даст силы мне,
Просторный дом построю я.
Лишь то, что нужно, будет тут.

Он весь утонет в тишине.
Лишь птицы, крыльями шумя,
Почёт жилищу воздадут.

Голубь

Белый голубь родился неизвестно когда.
Ай да мил-голубок!
Он подрос, оперился, улетел из гнезда.
Где ж ты, мил-голубок?

На воро̀н атамана впопыхах налетел.
Ай да мил-голубок!
Выходя из тумана, волчью стаю задел.
Где ж ты, мил-голубок?

Сразу недругов тучи, а друзей не найдёшь.
Ай да мил-голубок!
На него клювы точат: больно бел и хорош!
Где ж ты, мил-голубок?

Перья снегом сверкали, пока жив был и цел.
Ай да мил-голубок!
Крылья сказкою стали, а пух улетел.
Где ж ты, мил-голубок?

Вожделение

Я такого, как там, не знала ещё вожделенья.
Это было в субботу, седьмой день недели был.
Ветви, листья – всё вверх устремилось, придя в смятенье.

Разливался, сияя, свет, как река в наводненье.
Глаза шар, желаньем горя, солнечный шар ловил.
Я такого, как там, не знала ещё вожделенья.

Свет в верхушках кустов дрожащих не знал утоленья,
Разливался по водам, искрами рябь дробил.
Голова моя для него — апельсин, объеденье!

Жёлтых лилий рты распахнулись и ждут угощенья:
Стебелёк травинки по ряби искристой плыл.
Это было в субботу, седьмой день недели был.
Ветви, листья – всё вверх стремится страстно в смятенье.
И была небывалым охвачена я вожделеньем.

Из книги «Тяжёлая зима» (1964)

Вопросы и ответы

«И когда закончится молодость наша…» – начала я.
«И когда закончится молодость наша…» – повторили они. –
Чем она отличается от всего, что было
И что уже уплыло в моря старости?
Если кончится молодость наша, что с того?»

«Когда закончится молодость наша…» – сказала я…
«Когда закончится молодость наша, — разгневалась я, —
Появятся в море чудища,
Наступит на земле засуха
И уже не будет наша молодость той, что раньше».

«Когда закончится молодость наша… – насмехались надо мной. —
Как полёт осы промелькнёт наша молодость,
Как цветение бледных лилий,
Что помогали красоте и любви.
Ещё в наши дни кончится наша молодость».

«Когда закончится молодость наша?» – спрашиваю я.
«Если закончится молодость наша, – отвечу я сама себе, —
Воды тёплые Средиземного моря
Испарятся, и высохнет оно, если кончится наша молодость,
И выйдут крокодилы из глубин океанских».

Холмики соли

Морская пена трепетала, как крылья птиц.
Два холмика соли лежали на берегу.
Море, отступая, оставляло бесчисленные озёра.
Лодки, размером с мизинец,
Цветом походили на пузырьки мыла.

Мы вдвоём сидели каждый на своих озёрах.
Между нами две полоски берега
И множество морской травы.
Кусты тяжёлых водорослей двигались вперёд и назад,
Обхватывая две скалы с присвистом дикой страсти.

Большой клок морской травы оторвался и упал к моим ногам.
Веки были тяжелы от света.
Море вздымалось и скользило от озера к озеру,
И над каждой голубой струйкой разворачивалась сияющая завеса.

Двумя руками мы плескались в озёрах.
Между полосками берега было не больше двух локтей.
В этот день мы ни на волос не приблизились друг к другу.
Тела наши – два холмика соли, ноги – морская трава.

Старание

Помни, ты обещал прийти ко мне в праздник,
Через час после того, как стемнеет.
Я в разных местах разложила долги,
Может, захочешь забрать их?
Ты ведь придёшь, когда будет темно,
И не будут следить за тобой.
Раз придёшь, когда будет темно,
Я присмотрю за тобой.

Трудно понять: ведь я затопила,
А в доме холодно так.
Мне кажется, стены от боли сейчас
Внутри штукатурки дрожат,
А мы сами пытаемся всё отложить
Со дня на день, до скончания дней.
Пытаемся обмануть и вести себя так,
Будто мы дети богов.

Помни, ты обещал прийти ко мне в праздник,
Через час после того, как стемнеет.
А я не буду вспоминать об обидах
И тревогах, пока не придёшь.
Не верь словам моим –
Необычным и непонятным:
Я сплю, как все люди,
И ворожить не пытаюсь.
Я заранее поступаюсь уважением,
Я не похожа на дочь богов.
Помни когда и где.

Ещё одна попытка

Если бы могла я заполучить тебя всего…
Я хочу заполучить тебя всего,
Даже больше, чем любимых божков,
Чем самые красивые высеченные горы,
Чем шахты
Горючего угля
(Можно сказать, потухшего),
Чем пар горящего, как печь, дня.

Если бы могла я заполучить тебя навсегда…
Как можно заполучить тебя у всех лет,
Как можно удлинить одну руку,
Словно один рукав африканской реки,
Как можно увидеть во сне залив бурь
И тонущее в нём судно
Так, как представляют себе облака в виде простынь –
Лилии облаков как ложе для тела…
Но они не унесут тебя туда, куда ты хочешь.
Не думай, что унесут.

Если бы могла я заполучить тебя целиком,
Если бы могла я заполучить тебя, как металл,
Ну, скажем, как столбы из меди,
Ну, скажем, как столб из меди высшей пробы
(Я помню такой с прошлого лета)…
И дно моря, которое я не видела,
И дно моря, которое я вижу,
Под тяжестью тысяч воздушных гнёздышек,
Тысячи и одного тяжёлого вздоха.

Если бы могла я заполучить тебя целиком сейчас…
Как можно сделать, чтобы ты был мне как я сама.

Сны Тирцы

Расскажи ему сейчас
Всё о любви моей,
За два часа до зари
Расскажи ему всё.
Не трать время на пожелания,
Рассказывай ему до зари
О любви моей.

Я видела дом с флюгерами,
Сад, полный деревьев.
Любовь моя бушевала в их кронах,
Любовь моя была в каждом дереве.

Спутай все сны его,
Говори ему только о любви моей.
Не трать время попусту:
Большинство слов ничего не значат.
Влей в него утром волшебное зелье,
Чтобы проснулся не таким, как другие;
Говори ему только о любви моей,
Пока не спутаются все сны его.
Не трать время на учтивые речи
За два часа до зари.

Приведи его в сад,
Приведи его к лавровым кустам,
Чтобы, напоённый волшебным зельем,
Мечтал только о любви моей.

Любимый мой, любимый мой,
Не могла я высказать
Всю любовь мою.

Тёплые воспоминания

Представь себе, только пыль провожала меня,
И не было провожатых других.
Она шла со мной в детский сад
И ворошила мои волосы
В самые тёплые дни моего детства.

Представь себе, кто провожал меня,
А у каждой из моих подруг был кто-то другой.
Зимой, в ужасных туманах
А облака терзают свою добычу…
Представь себе, кто провожал меня,
И как мне хотелось провожатого другого.

Шуршали сухие плоды деревьев, и на какое-то время
Мне страстно захотелось остаться наедине с ветром.
Много ночей я грезила
О других домах, влажных от любви.
Представь себе, насколько была я обделена,
Если это был мой единственный провожатый.

В дни душного зноя я уплывала далеко,
До столицы китов.
Я была совершенно необузданной, счастливой.
Не хотела возвращаться, пока хватало сил.

Но по возвращении становилась воронёнком,
Которого клевали сородичи-вороны.
И не было у меня провожатых,
И только пыль провожала меня.

Шум воды

Птица кричала, как сумасшедшая,
Сколько было сил,
Потом заплакала;
Я погрузилась в облако блаженства.
Погрузилась
И растаяла.
Нет, я была погружена в океан.
Там он любил меня,
Не оставив от меня даже ноготка.
Рука его держала меня за волосы.
Я думала, что разрушусь
От ударов океанских волн.
Рука его вытягивала меня за волосы
Из валов океана.
И больше ничего не вспомню.

Тяжёлая зима

Деревце шелковицы плясало в пламени
И, прежде чем великолепие его исчезло, окуталось грустью.
Дождь и солнце, усиливаясь, сменяли друг друга, а в доме
Мы боялись и думать о том, что нас ждёт.
Кусты начинали краснеть с середины, пруд скрылся из глаз.
И каждый из нас думал лишь о своём.
Но в мгновенье рассеяности мыслей
Я увидела, как обрубаются связи людей с миром,
Подобно удару молнии в дерево, отягчённое плотью ветвей и кроны:
Мокрые ветви их попирались, как сухая трава.
Ставни были сломаны да и стены тонки;
Дождь и солнце проникали через них, сменяя друг друга,
Будто на железном велосипеде.
И тела растений вслушивались тоже только в самих себя.
Не верилось, что ещё можно остаться в живых в этот раз.

Журавль

Завтра я приду к нему до срока;
Умники сморщатся, как тыквы,
Докучливые будут отхлёстаны по губам.
С этого начнётся утро.

Я так хочу появиться перед ним завтра:
Сны мои будут источать тоску.
Они потеряют свои шипы
И не рассеются, как в обычное время.

Может, он будет стоять близко ко мне.
Тогда смогу перьями вырасти на нём
И сверкать, как оперенье павлина.

Он – побивший все рекорды,
Он – опустошивший меня своей любовью,
Он – неуловимый, как птица.

Из «Третьей книги» (1969)

Жабы[1]

Лее Гольдберг

Небо снова всё в звёздах – пучина без дна,
И понять не составит труда этой ночью,
Как огромна печаль поколений.
В мелком пруду средь самцов-жаб одна
Тихо жёлтая лилия притаилась.
И неслыханно храбрая сердцем, она
Пруд свой поменять на другой не желает.
Этой ночью понять не составит труда,
Кто тут женщин насиловать стал
И рты им рукой зажимает.

Небо снова всё в звёздах – пучина без дна,
Бороздят её полосы золотые,
И не Прометей – грек-рыбак восемь лет
Здесь остаётся,
Прикованный к скалам.
Летом жаркие ветры дают ему силы,
Но зимою мороз его кожу терзает.
Восемь лет длится плен. Грек уже облысел,
Его череп стал гладким, похожим на скалы,
И утратило зрение ясность былую.
Я, не выдержав, вскрикнула от удивленья.
Разгораются звёзды в небесной пучине.
Этой ночью услышим мы грозный их голос.

Как и жёлтой чудесной лилии этой,
Многим в жизни пруда не достигнуть другого,
А жабы слепые, конечно, не видят,
Как трепещут сердца наши бедные в страхе.

Из книги «Пропасть зовёт» (1976)

Прятки

Есть вещи, которые помню,
А есть, что забылось.
Прошло цветущее детство,
А я осталась.
Пичужка-нектарница
В ветках порхает,
Касаясь стропил,
И я засмотрелась.
Что там за дверью, что там за стеной
Притаилось?
Это память го̀ры срывает с мест,
Одну об другую крошит.
Когда-то любила я статую
Итальянскую.

Когда я влюблена, я насыщена, словно
Облако грузом дождей –
Разражается ливнем.
Когда я влюблена,
Я похожа на всё,
Что может прийти человеку на ум.

Я спрашиваю,
Удивлённо глядя вокруг:
Что может случиться со мной,
Чего ещё не случалось?
Я подвешена выше облака
И не падаю,
Хотя крыльев нет у меня и клюв не отрос.
Однажды, когда я была влюблена,
Уже не ощущала –
Жара ли, мороз.

Бездна к бездне

В Иерусалиме настали для меня дни печальных роз.
Что такое Иерусалим, как не скопище разных кварталов?
Я попала в него маленькой, а потом спустя годы,
Странным существом.

Была одинокой
В чужом доме.
Шарила глазами по горам:
Не придёт ли помощь.

Облака протягивали к моим глазам руки,
Подо мной темнели кипарисы,
И вдруг с запада обрушился на меня
Странный солнечный свет.

И залила меня морем печаль,
И пилила мозг стрекотаньем сверчка,
И как будто рой ос шевелился там
В опьянении тяжком моём.

Как Рахель[2]

Умереть, как Рахель,
Когда душа трепещет подобно птице,
Стремится вырваться на свободу.

А снаружи шатра стояли испуганные Яаков и Йосеф
И говорили о ней с дрожью.
Все дни её жизни ворочаются в ней.
Как ребёнок, собирающийся родиться.

Как тяжело.
Любовь Яакова пожрала её
Без остатка.
Сейчас, когда душа покидает её,
Это уже безразлично.

Вдруг закричал ребёнок.
Яаков вошёл в шатёр,
Но Рахель не чувствовует этого.
Нега заливает её лицо,
Заливает её всю.
Глубокий покой опустился на неё.
Дыхание уже не поколеблет пера.

Положили её между камнями в горах.
И не оплакали.
Умереть, как Рахель,
Я хочу.

____

[1] Возможно, намёк на участие Леи Гольдберг в созданной Авраамом Шлёнским группе «Вместе», где коллеги-мужчины с некоторым пренебрежением относились к её творчеству, внешне простому по форме и личному по тематике, что противоречило их собственным устремлениям.

[2] Согласно ТОРЕ, одна из четырёх проматерей еврейского народа, Рахель, жена Яакова, умерла во время родов по дороге к Бейт-Лэхэму (Вифлеему).