Игорь Мандель: Социосистемика и третья культура: Sorokin-trip

Loading

Несколько лет назад мне посчастливилось провести вечер в небольшой компании, где ребе Адин Штейнзальц сделал короткий, минут на двадцать, доклад под примерным названием “Талмуд и математика” (которую он, в числе прочего, профессионально в студенческие годы изучал). Проблему он ставил следующим образом…

Социосистемика и третья культура: Sorokin-trip

Игорь Мандель

Л. Толстой на вопрос Г.Русанова о том, правда ли, что он не читат критику о себе: «Правда…но вот недавно я сделал исключение для одной. Это — статья Громеки в «Русской Мысли» Превосходная статья! Он объяснил то, что я бессознательно вложил вложил в произведение…Прекраснейшая, прекраснейшая статья! … Наконец-то объяснена “Анна Каренина»” [см. М. Алданов 1]

…Сорокин был и остается главным философом современности. Это… может показаться… странным, поскольку речь идет о художественном… дискурсе. Но в том-то и дело, что философский, публицистический, политический и проч. методы описания современной реальности ежедневно доказывают свое бессилие… [Н. Александров, 2]

Личное предисловьице

Несколько лет назад мне посчастливилось провести вечер в небольшой компании, где ребе Адин Штейнзальц сделал короткий, минут на двадцать, доклад под примерным названием “Талмуд и математика” (которую он, в числе прочего, профессионально в студенческие годы изучал). Проблему он ставил следующим образом. Вот математик доказывает теорему о каких-то неравенствах безумно больших целых чисел, свойства которых никому никогда не пригодятся. А вот талмудисты спорят веками между собой о каких-то мелких деталях ритуала, связанного с разрушенным две тысячи лет назад Храмом. И то и то представляется полнейщей схоластикой. Но, однако, что общего между двумя этими занятиями? Ответ: люди и там и тут ищут истину, ничего больше. Но и ничего меньше. И это есть достаточное оправдание и точнейшей математики, и загадочного и заумного 50-томного Талмуда.

Меня тогда такой ответ поразил. С математикой проблем не было, теорема есть теорема, а “нужна” она или нет — история полна примеров того, когда самые абстрактные вещи становились вдруг необходимы для самой что ни на есть практики. Но Талмуд! Утверждение ребе может быть адекватным, только если считать Тору источником абсолютной истины, а уже комментарии к ней (Талмуд) — стремлением понять этот самый источник. То есть само понятие истины стало вдруг обращено не к окружающему миру (что всегда было для меня очевидным), а к некоему тексту, который создавался много поколений и т.д., но который считается истиной по умолчанию — и к ее то понимаю и надо приблизиться. Вот такое изменение точки отсчета в устах “мыслителя, рождающегося раз в тысячетелие” (как однажды А.Штейнзальтца назвал Times) и было поразительным.

Когда я читаю тексты Владимира Сорокина, у меня примерно такого же типа изумление. Я вижу в них неукротимое стремление понять “истину” — но тоже сдвинутую от “реального мира” в некую сторону. Он сверяет точность своего поиска не с Книгой, пусть безнадежно сложной, но все же сушествующей в виде “букв”, а непосрeдственно с живым миром человеческих чувств, этот реальный мир отражающих, который присутствует непонятно где. Он, этот мир чувств и страстей, невероятно раcширенный воображением писателя да крайностей в самые разные стороны, есть другое (кривое, как правило) зеркало “реальности”, и когда тексты В.С. вдруг впадают в резонанс с каким-то туманным образом в нем (а они это делют почти постоянно) — образ резко “проявляется” и в таком проявленном виде передается дальше (читателям). Искажение действительности, предпринимаемое им почти повсеместно, позволяет по-новому взглянуть на на саму действительность. “Нетки”, некие уродливые создания в “Приглашении на казнь” В.Набокова, нуждались в специальном кривом зеркальце, чтобы восстановить “правильный образ” в красивом виде. Сорокин, по аналогии, сначала искажет мир, а потом изобретает “зеркала второго уровня”, искривленные так, что теперь первое искажение корректируется. В качестве “зеркал” он использует свой удивительный дар буквальной имитации реальности в самых немыслимых ситуациях. Это эссе — попытка прояснить для себя, как подобное возможно. Ну, и еше другое, о чем ниже.

Околонаучное предисловие

Л.Толстой, судя по его замечанию, приведеному в эпиграфе, был большой оригинал. Обычно писатели либо смеются над попытками критиков их объяснить», либо доброжелательно «не возражают»: мол, да, и такая версия возможна, «объясняйте дальше», а я буду писать. И дело тут, наверно, в том, что понимать под «объяснением».

«Все объективное рождается только в личности и первоначально и первоначально принадлежит только ей. «Гамлет» только раз цвел всей полнотой своей — в Шекспире, «Сикстинская Мадонна» — в Рафаэле… ценность свободна и правдива только в младенчестве, когда, безвестно рожденная, она играет, растет и болеет на воле, не привлекая ничьих корыстных взоров. Потом мир вовлекает цветущую ценность в свои житейские битвы. В мире ее полнота никому не нужна. Мир почуял в ценности первородную силу, заложенную ней ее творцом, и хочет использовать эту силу для своих нужд; его отношение к ней — корысть, а корысть всегда конкретна Оттого в общем пользовании ценность всегда дифференцируется, разлагается на специальные силы, частные смыслы, в которых нет ее полноты, и, значит, сущности… Наконец полезность становится общепризнанной ценностью, и ее венчают на царство» [3].

В этих точных строках М. Гершензона ухвачена очень важная особенность эволюции любого знания, особенно, конечно, гуманитарного. Л.Толстой, по-видимому, углядел в тексте Громеки некую «ценность» и тут же использовал ее «для своих нужд» (что объяснимо при его общей нацеленности на моральные аспекты проблемы, о которых Громеко применительно к роману и писал) — но, естественно, это не есть «полное объяснение». И уже тем более не то объективное, что «рождается только в личности». Миллионы почитателей гения увидели в романе нечто иное, что бы сам автор ни говорил. Подобные феномены странного забвения, оказывается, имеют весьма универсальную природу. Нобелевский лауреат психолог Д. Канеман предлагает использовать термин «два самих себя» (twoselves): один — переживающий в данный момент, другой — вcпоминающий о пережитом [4]. Разница между ними разительна, что надежно доказывается экспериментами в той мере, в которой состояния подлежат измерению (см. о количественных параметрах забывания прочитанного [5]). То «живое чувство» в котором, безусловно, писалась «Анна Каренина» — отнюдь не то, что вспоминал позднее сам автор, читая статью критика. В зазор между этими феноменами — бытием и воспоминанием о нем — попадает (и очень часто пропадет в нем) чрезвычайно многое.

В этом смысле я очень далек в своих заметках от задачи «объяснить творчество Владимира Сорокина», а также извлечь из него какую-то «ценность» в духе Гершензона. Его уже «объясняли» много-много раз под разными углами зрения [2,5-8 и др.]. Н.Александров (см. второй эпиграф) близок к истине: творчество В.Сорокина, взятое как целое, есть некая философия. И пусть неясно, «главный» ли он философ современности — но, безусловно, я понимаю отчаяние критика, который предпочитает рассматривать блестящие художественные тексты, нежели безнадежно противоречивые современные философские трактаты. В них, в текстах, есть некая убедительность жизни — а в постмодернистском дискурсе ее нет. Что мне интересно — показать, как творчество одного из самых значительных и необычных современных писателей, корреспондирует с моей собственной попыткой представить некую точку зрения на способы постижения социальной картины мира — с позиций так называемой социосистемики [9]. Сорокин, который за 35 лет творчества охватил кажется, все самое важное вокруг, для цели сопоставления двух взглядов на мир — научного и художественного — подходит как никто другой. Важным моментом для меня является также то, что мы с ним принадлежим одному поколению первой половины 50-х, то есть, в принципе, мы реагировали «почти на одно и то же», хотя и по-разному.

Очень трудно писать о литературе, даже если она и есть «философия», с позиций «науки». В первую очередь потому, что главное в В.Сорокине — его огромный талант стилиста, бесконечная изобретательность, умение передать абсолютно разные аспекты человеческой жизни, любопытство, бесстрашие — то есть именно то, что делает его писателем, а не философом. Не будь этого — все остальное, то есть его же концептуализм, постмодернизм, антитоталитаризм, гностицизм (см. [5]) или постструктурализм (см. [7]) — вызывали бы (по крайней мере у меня) не больше интереса, чем сотни книг на эти темы, которые можно просмотреть, но никак нельзя полюбить. А тексты Сорокина завораживают; от них нельзя оторваться даже когда они касаются совершенно отвратительных вещей и вызывают почти физическую рвоту. Как в такой ситуации отделить «объективный анализ» (он возможен?) от естественного желания просто поделиться с другими своим вострогом от какого-то кусочка? Так что вторая цель данного эссе — удержать себя в рамках приличия, не заниматься анализом его текстов «с позиций читателя» или тем более критика, но при этом как-то избавиться (путем изложеения на бумаге) от накопившихся за 20 лет чтения Сорокина желания чего-то насчет него «обобщить», чтобы наконец «разобраться». Эта здача очень трудна, и я часто невольно скатывался в «интерпретации» — тем самым впадая в классический грех «переоткрытия давно известных истин», ибо я не владею всей огромной критической литературой об авторе и, соответественно, почти наверняка все мои интерпретации были сделаны кем-то (включая самого В.С.) ранее. Этот грех я заранее беру на душу.

А совсем с другой стороны, данное исследование показывает, каким образом вообще можно изучать творчество писателя количественными методами и тем самым приближать его понимание к стандартам социосистемики. Технически, это напоминает анализ поэзии О. Мандельштама [11], но на материале прозы и выполненный под иным углом зрения. Каждая из трех частей текста весьма самостоятельна, и если читатель интересуется только методологией, но не собственно творчеством В.Сорокина — он может посмотреть только на части 1 или 2. И, соответственно, наоборот.

1. Социосистемика как недоосуществленный проект

Социосистемика, как она рассмотрена в [9], есть наука об объединении знаний всех других общественных наук в некую систему, которая позволяла бы заинтересованным лицам принимать наиболее взвешенные решения. Например, хочет какое-то лицо выделить миллиард долларов на борьбу с глобальным потеплением — а социосистемика ему в форме вежливого компьютерного напоминания говорит, что потепление, может и есть (еще, правдо, не доказанное), а вот про его искуственную природу можно точно сказать, что это блеф. Ergo — не трать миллиард, пригодиться на что-то иное, скоро само похолодает. Или — хочет другое лицо жениться на прекрасной девушке, а наука ему говорит — оно, конечно, замечательно, но комбинация ваших генов такова, что риск рождения смертельно больного ребенка вырастает в 8 раз по сравнению с обычным. Подумайте — готовы ли вы идти на такой риск. А если вы скажете, что готовы и все равно хотите и жениться и иметь детей — то также имейте в виду, что в случае смерти ребенка риск взаимного отчуждения и развода в 3 раза выше обычного. Так что я, наука, советую либо не жениться вообще, либо по крайней мере не заводить своих детей.

Приведенные и подобные примеры можно множить до бесконечности. Главная идея этой науки в том, что она предполагает автоматическую аккумуляцию океана знаний таким образом, чтобы появилась возможность, во-первых, не пропустить чего-то очень важного и правильного, но не популярного, и во-вторых, извлечь требуемое заключение автоматически и с минимальными ошибками. Свободная воля должна быть оставлена для принятия наиболее информированного решения, а информированность понимается как адекватное отображение всего человеческого опыта. В этом аспекте социосистемика должна играть роль некоего всеобщего синтезатора знаний, приспособленного для пользования на повседневной основе. Нечто вроде Google, который на любой социально ориентированный вопрос дает не тысячи ссылок, а один внятный ответ типа «что делать по данному поводу» и какова достоверность (надежность) этой рекомендации.

Основные идеи социосистемики, без их развернутого описания, можно свести к нескольким тезисам.

  1. Любой социальный объект (человек, группа людей, организация, страна и др.) на данный момент времени есть следствие принятых ранее этим объектом (то есть в конечном счете человеком) решений. Если бы они были иными — его состояние было бы также иным. На каждое решение влияло множество факторов, осознанных и неосознанных, рациональных и нерациональных и и.д. Принятие решение осуществлялось в зависимости от комбинации этих факторов и их восприятия в сознании ЛПР.
  2. Решения принимаются не потому, что они оптимальны (в любом смысле слова), а потому что они попадают в какой-то приемлемый для ЛПР интервал «целевого показателя». Риск, связанный с принятием любого решения, сложным образом учитывается в определении этого интервала. Так, для стрельбы по самолету, который «донецкие сепаратисты» приняли за украинский, требуется, чтобы чувство риска практически отсутствовало (т.е. они всерьез не задумывались, что самолет вообще не тот).
  3. Эти комбинации уникальны для каждого человека и для каждого момента времени, поэтому говорить об их моделировании можно только при наличии очень сильных предположений (которые здесь не обсуждаются) и фактически не выполняются. Поэтому никакие причинные модели не в состоянии сделать предсказание на уровне индивидуума, но могут делать лишь какие-то частотные предсказания на уровне совокупности (см. подход развиваемый в [12, 13]).
  4. Для правильного понимания социальной жизни (и, соответственно, ее адекватного отражения в моделях) требуется использовать адекватный язык описания действительности. Этот язык должен быть абсолютно свободен от таких вещей, как политическая корректность; табуированные зоны (гендерные, расовые, религиозные и другие отличия, фундаментально влияющие на многое процессы, но очень часто обходимые «большой наукой»); зависимость исследователя от «школы», группы, социального или материального заказа; и пр. Язык должен быть взаимоприемлемым, одинаково интерпретируемым и формально используемым.
  5. Такие требования к языку не есть возврат к логическому позитивизму Б. Рассела или Р. Карнапа (это невозможно и не требуется). Он должен подчиняться требованиям определенной вероятностной (не аристотелевой) логики. Главным стержнем такого языка выступает некая система, оценивающая правдоподобность фактов по определенной шкале. Наиболее надежными фактами являются базисные физические (и частично биологические) наблюдения (их надежность равна 100%), наименее надежными — определенные философские или социальные высказывания (типа «жизнь каждого человека определятеся его персональными демонами и ангелами»), надежность которых равна нулю.
  6. Правдоподобность высказываний определяется сложным образом через правдоподобность фактов и правила вывода с учетом разных теорий истинности (которых по меньшей мере 7 — [9]), в том числе теории, по которой истина — это то, что поддерживается большинством людей. Ясно, что если это не учитывать, то фразы типа «Израиль — злобный агрессор» и «Израиль защищает свое существование» будут иметь полярно разную оценку истинности в разных частях земного шара. Формирование истинности высказываний — итеративный процесс со многими участниками, в котором крайне важна его прозрачность и проверяемость.
  7. Социосистемика, как бы он не старалась быть «объективной», не может игнорировать тот факт, что мир есть место раздираемое противоречиями и насилием. В таких условиях сама терминология, к единству которой она призывает, безусловно, должна отражать разные стороны конфликтов и, тем самым, терять свою универсальность (пример с Израилем в F ясно это показывает). Это поневоле погружает ее в поле дискурса o теснейшей связи языка и насилия, о чем много пишут философы [14] и литературоведы [15]. Однако, в той мере в которой не существует иного равенства, кроме как равенства перед законом, не должно существовать «паритета» в позициях конфликтующих сторон. В этом отношении универсальность предполагаемого языка должна быть «добровольной» — его используют те, кто считает нужным (и, соответственно, пользуются плодами унификации). Это, однако, не снимает многих спорных проблем.
  8. В предположении, что подобные вопросы как-то решены, дальнейшая часть социосистемики посвящена проблемам обработки данных такого рода и здесь не рассматривается.

Претензии социосистемики могут выглядеть либо как тривиальные, либо как несбыточные или идеалистичные. Тривиальными они кажутся потому, что, вроде, современная наука и так делает все что в ее силах для полной информированности лиц, принимающих решение (ЛПР). Но это иллюзия по огромному количеству причин, от социальной организации самой науки (приводящей к политически или идеологически сдвинутым рекомендациям) до принципиальной непроходимости каналов, по которым информация поступает к ЛПР (в силу структурных особенностей управления, избытка информации и недостатка понимания, невозможности правильной фильтрации и пр.). Эти причины частично обсуждались в [9]; я не буду повторяться.

Несбыточными претензии могут казаться также по очень весомым причинам (огромные, хотя и разрешимые, по моему мнению, технические трудности на пути создания действующей компьютерной системы такого типа [9]) — но и это не является предметом научной части данного эссе. Предметом является некое свободное обсуждение одного феномена: тот самый синтез, о котором печется социосистемика имеет удивительное сходство с другим синтезом — с тем, который возникает в искусстве.

2. Наука, искусство и Культура-3

Связи науки и искусства в целом — неисчерпаемый предмет. Леонардо да Винчи был склонен считать их вообще синонимами (живопись должна строго следовать законам переспективы, анатомии и пр.), что в то счастливое время еще можно было как-то объяснить нерасчлененностью знания. Но идея о глубокой связи этих двух взглядов на мир, претерпев множество мoдификаций, становится с тех пор не менее, а более привлекательной и распространенной. То А.Эйнштейн заявит, что Достоевский для него важнее Гаусса; то Нильс Бор скажет, что кубизм Пикассо — как раз тот язык, на котором можно понять современную (20-е годы) модель атома [16 и др.]; то М.Пруст рассматривается как ученый-невролог [17]; то Нобелевский лауреат Э. Кандель показывает как австрийские экспрессионисты начала века (Г.Климт, О.Кокошка, Е.Шилле) предвосхитили многие открытия современной науки о мозге или способствовали им [18] и т.д. То есть взаимоперетекание идей из двух огромных сфер человеческой деятельности само по себе — вещь многократно наблюдаемая. В последнее время даже появились предложения по непосредственному использованию этого факта путем организации кафедр искусства на физических факультетах и других подобных мер.

Я не в состоянии рассматривать эти проблемы во всей их сложности. Ясно, что искусство, каким бы проницательным и глубоким ни было, не может заменить науку, и никто от него этого не ждет. Но есть переходная зона, в которой и происходит Большой Контакт двух взглядов на мир. В этой зоне представители двух миров создают метафоры. По сути, это единственная вещь, которая и может объединять два столь разных способа познания мира и взаимно питать их. Oбъединять неусточиво, но чрезвычайно плодотворно. За счет чего это происходит?

Рассмотрим одну из самых знаменитых литературных метафор: «Alltheworldisastage, Andallthemenandwomenmerelyplayers» (Весь мир — театр, В нём женщины, мужчины — все актеры«. У. Шекспир. Как вам это понравится; пер. Т. Щепкиной-Куперник). Она, как и другие метафоры (разновидности аналогии), построена по принципу: «какой-то аспект «мира» похож на игру в театре; этот аспект важен; в силу важности можно заявить, что весь мир и есть театр, хотя, конечно, в буквальном смысле это не так». Приравнивание какого-то аспекта («игровой природы людей») всему миру означает подчеркивание важности этого аспекта. Но этого недостаточно: подчеркивание должно быть нетривиальным, иначе метафора (сравнение) станет плоским. То есть трудность создания по-настоящему хороших метафор заключается в совмещении двух противоречивых вещей: в нахождении такой черты объекта сравнения, что она достаточно важна, чтобы сказать, что одно равно другому — с одной стороны, и в том, чтобы подобная черта не лежала на поверхности, не осознавалась как очевидная — с другой. То есть если аналогия — это сопоставление некоторых черт, которые кажутся близкими, то метафора — такая аналогия, которая работает только с очень важными, да еще и не сразу воспринимаемыми чертами. Аналогия — вещь, в целом, очень простая, ибо находить нечто общее можно практически всегда. Как прием научного исследования она тщательно изучена, многие ее виды расклассифицированы [19]. Точно так же подробно исследованы и метафоры [20]. И тут возникает довольно парадоксальная ситуация.

Наука базируется (или должна базироваться, по крайней мере) на четких определениях своих собственных понятий. Под четкостью понимается ясное указание предмета определения — такое, что он понимается одинаково как можно большим числом людей. Скажем, никто не спорит с определениями «метр», «килограмм» или «водород» — в этом одна из главных (если не главная) причина, по которой математика и точные науки бурно развиваются и не знают никаких территориальных границ. Но чем ближе познание приближается к человеку или тем более обществу в целом — тем меньше точности наблюдается в определениях. Такие слова как «либерализм», «фашизм», «свобода» и масса других, применяемые миллионами людей, имеют сплошь и рядом совершенно протовоположный смысл для многих. В этом, опять же, одна из фундаментальных причин, по которой социальные науки (как и социальные практики) развиваются, мягко говоря, не адекватно чисто техническому прогрессу.

Метафоры науке явно противопоказаны. Знаменитое разделение способов мышления на «две культуры» (гуманитарную и научную), сделанное Ч. Сноу в конце пятидесятых [21], подтвердило свою справедливость с течением времени, хотя опасность науки «метамофоризироваться» (и тем самым стать «не наукой») никуда не делась. Совсем иначе вводит понятия двух культур В. Паперный [22], связывая их с концепциями развития и стагнации, но они обе погружены в культуру-1 по Сноу и не будут здесь рассматриваться.

Подробно разобрал феномен “опасной метафоризации науки”, преимущественно на примере физики, С. Чесноков [23]. Социальные науки подвержены такой угрозе в несопоставимо большей степени, о чем более-менее подробно написано мной в [24]. Это обстоятельство может выставить саму идею социосистемики как утопическую. И, однако, какие-то надежды есть. Одно из главных направлений связано c комбинацией тезисов об «интервальном принятии решений» и о создании специального языка с высокой степенью однозначности (пункты B и D выше). Это может выглядеть примерно так.

Научный дискурс, необходимый для решения определенных задач (в конечном счете, в его прикладном аспекте — только для принятия каких-то решений) должен пользоваться строго опредленными понятиями и правилами вывода новых понятий (логическими и статистическими). Но любые выводы, как и любые факты, на основе которых они делаются, обладают некоторыми интервалами (практической) приемлемости и достоверности. Эти две вещи очень часто не совпадают: приемлемым может быть решение основанное на чистой лжи (например, сообщение врача безнадежному больному о том, что все в порядке) и неприемлимым — решение принятое при полной осведомленности (например, для Америки неприемлемо дать Израилю полностью уничтожить Хамас, хотя дипломаты прекрасно понимают, что только его уничтожение способно ликвидировать конфликт). Но в любом случае два параметра должны быть как-то измерены (см. выше Е).

Гуманитарный дискурс сам по себе не направлен на принятие решений. Его задача в идеале — лишь вызывать эмоциональный отклик у создателя и у «потребителя». Как только он создает не только эмоциональный, но и «рациональный» отклик (а он делает это сплошь и рядом) — так тем самым перетекает в «преднаучную зону», своего рода чистилище — то, что можно назвать «третьей культурой«. Эта гигантская зона, в которой неясные и расплывчатые образы культуры-1 (гуманитарной) ожидают своей очереди либо быть превращенными в более четкие образы «культуры-2» (более-менее точные науки), либо остаться навеки в своем неоформленном состоянии. Это та зона, в которй метафоры, которым подчас тысячи лет, имеют шанс превратиться в точные инструкции — например, как в блестящем рассказе K.Чапека «Поэт», где восклицание «о шея лебедя, о грудь, о барабан — и эти палочки, трагедии знаменья!» переводится как 235 (номер автомобиля, сбившего женщину). Глубокий смысл рассказа в том, что поэт, не отдавая себе отчета, оказался единственным из трех свидетелей происшествия, запомнившим номер автомобиля. Двое других — полицейский и инженер — могущие символизировать в моем контексте власть (тех, кто принимает решения) и науку (которая способствует принятию решений) как раз ничего не запомнили, то есть «истина была произнесена» устами поэта.

В третьей культуре вращается огромное количество идей, метафор, текстов обслуживающих, условно говоря, оба полушария мозга. «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,/С раскосыми и жадными очами!» есть одновременно и повод для повышения адреналина в крови от мощной национально-ориентированной поэзии, и повод для скурпулезного ученого произвести глубокое исследование и сказать, например, что «нет, русские — не скифы; от скифов в них не более 2% генофонда». В этом последнем случае утверждение «мы — скифы» из гуманитарного дискурса попадает в научный, но пока этого не произошло — оно может сколь угодно долго находиться в промежуточной культуре-3 (равно как и в культуре-1). Если учесть, что культура-2 исторически вырастала из культуры-1, трансформации именно в этом направлении были домининирующими. Процесс обратного заимствования активно начался, наверно, в 19-м веке, когда, в частности, был создан целый жанр научной фантастики, инспирированный культурой-2 (и, в свою очередь, давший многочисленные идеи для культуры-1). Интересно, что вся эта огромная промежуточная зона каким-то образом не является предметом специального изучения или интереса. С. Чесноков вводит понятие промежуточной области между культурами следующим образом: «В системе наших знаний о мире отсутствует некая «область X«, область средостения между гуманитарными и естественнонаучными знаниями, между первым и вторым языками, первой и второй культурами» [23] и обсуждает пути, каким образом можно данную почти пустую область заполнить (он приводит в качестве одного из немногих примеров принадлежности обеим мирам силлогистику Аристотеля). Но это не есть культура-3, хотя последняя тоже находится между двумя типами знания. Она не только «существует», но возможно, составляет процентов 60-70 всего того, что вообще можно назвать культурой: это и не чисто гуманитарный, и не чисто научный дискусрс, но нечто, что может служить «гумусом» либо для того либо для другого.Третьей культурой Д.Брокман [25] (также отталкиваясь от метафоры Сноу) назвал научно-популярную литературу, которая достигла чрезвычайно высокого уровня и играет огромную роль в передаче идей между науками и между наукой и «публикой». Такого рода литерaтура, по моему мнению, есть лишь часть (очень важная) культуры-3, xотя строгое определение культуры-3 (как и, между прочим, 1 и 2) — вещь сложная и ее нет смысла подробно рассматривать в данной статье.

Я дам лишь короткий комментарий к графику на Рис. 1, где показано вазимоотношение трех культур.

Рис. 1

По горизонтальной оси отложенo «направление культурного воздействия» с позиций его “создателя” / «потребителя» При всей взаимоперепутанности категорий в дихотомии «рациональное — эмоциональное» можно достаточно ясно сказать, что “Подсолнухи” Ван-Гога, «Шепот, легкое дыхание…» Фета, “Лунная соната” Бетховена аппелируют к эмоциям, а уравнения квантовой физики, теорема Геделя, схема работы ядерного реактора — к рациональному мышлению.

По вертикальной оси показано, в какой степени понятия данной области культуры (науки) можно строго определить и/или измерить. Опять же, не вдаваясь в массу ньюансов, ясно, что никаких строгих определений в поэзии или музыке не существует (у поэтов или музыкантов — не у литературо— музыкo-ведов, о чем ниже), а у математики без определений шагу нельзя ступить.

Третья ось представлена как «примерно парабола» (можно было бы и иначе); она измеряет «возможность фальсифицируемости», примерно по К. Попперу: чем выше по оси, тем легче придумать критерий, который опровергнет какую-то теорию или утверждение. Например, для математики все просто: если найдена ошибка в доказательстве теоремы — теоремa неверна. В физике — если измерения противоречат формуле, формула отменяется. Но этот критерий очень трудно применить, например, к религии или той или иной философии (каким «опытом» можно их опровергнуть?) и практически нельзя применить к искусству (что опровергать?).

Эти три параметра, на мой взгляд, достаточно хорошо описывают любые культурные феномены. Расположение различных видов дятельности на трех осях, конечно, примерное (и спорное), но отражает интуитивное представление о происходящем.

Как видно, ядро Культуры-1 составляют «изящные искусства», а также, в промежуточной области, философия и религия. Ядро Культуры-2 — технические и точные науки. Ч. Сноу, по сути, относил все что не есть это ядро к Культуре 1. Но весь смысл введeния понятия Kультура-3 заключается в том, чтобы показать принципиальные отличия разных феноменов: все что в нее включено (полностью или частично) не является в строгом смысле ни наукой (так как измерения плохи или отсутствуют, уровень фальсифицируемости очень низок), ни искусствoм. Все это скорее «рассуждения по поводу искусств и наук», которые в зависимости от обстоятельств очень часто выдаются (мимикрируют) либо за те, либо за другие. Именно это и есть специфика Культуры — 3, и ясно что понимание ее важно для того, чтобы не обольщаться «похожестью» ее текстов на соответствующие тексты двух основных культур. Для целей данной статьи удобно рассмотреть чуть подробнее литературную критику.

На схеме критика занимает промежуточное положение меж двух культур. Критика, говоря по-простому — это отражение мнения некоего человека о писателе или каком-то произведении; иногда — о целлой группе иле периоде, то есть дело чисто субъективное. Вот Л. Толстой сказал, что сильно не любит Шекспира. Это — критика, тем более что он аргументировал свое мнение. А Л. Аннинский сказал, что В. Сорокин «…доказывает, что человек состоит из дерьма» [26], и более он вроде бы ничем не интересен. Причем свое мнение не аргументировал. Но и это — критика, тем более в устах одного из самых видных представителей жанра. А вот Е.Деготь, также известный человек: «для объективной литературной истории Сорокин давно уже Толстой» [7]. И это вроде критика…

С одной стороны, критика взывает к эмоциям, а эмоции — вещи не обсуждаемые (нет аргумента против «мне не нравится»). С другой — онa пытается нащупать что-то рациональное, обобщенное, поставить писателя или произведение в какой-то ряд, навести какую-то систему. Но чем больше оно это делает — тем ближе становится к литературоведению. А литературоведение, в свою очередь, называет себя уже наукой. Причем наукой весьма своеобразной — вот тут, например, насчитывается 23 «школы теории литературы». Там же отмечается, что «один из фундаментальных вопросов литературной теории — вопрос о том, «что есть литература«…Отдельные теории различны не только по их методам и заключаниям, но даже по тому, как они определяют «текст». Все это и есть явные признаки третьей культуры. «Теоретическое осмысление» литературного процесса превращается, по сути, почти в такое же субъективное занятие, как и написание собственно литературных текстов, но без их непосредственного обращения к «наивному читателю», на которого, по идее, рассчитана сама по себе литература и без претензий «научности», которые литература, естественно, и не имеет. И в этом отношении вступать в какие-то дискуссии с другими критиками или литературоведами относительно “правильного” или неправильного понимания произведений искусства — вещь, на мой взгляд, бесмыссленная и бесперспективная. Жаркие споры на страницах журналов или в интернете никакой “прикладной” цели, кроме, возможно, написания диссертаций для очень малого числа участников или просто получения гонорара не преследуют. Нацеленности на поиск ъистины в них также абсолютно нет, ибо и истины в искусстве быть не может. А все что есть — способ получения удовольствия от высказыванния своего мнения, “освобождения” от напряжения, вызванного чтением и т.д. Возможно, на более глубоком уровне, критика также есть способ привлечения сексуальных партнеров путем демонстрации своего ума, интеллекта и пр. — вполне оправданная цель; но страшно далеко все это от культуры-2.

Похожая ситуация (в чуть меньшей степени) наблюдается фактически во всех науках связанных с человеком. Здесь возникает довольно интересная ситуация, которая, кажется, всерьез в литературе не рассматривалась.

Чем ближе к «физическим основам» — тем меньше параметров требуется для решения каждой конкретной задачи. Самые сложные уравнения физики содержат, наверно, не более 8-10 параметров. В технике их может быть больше, но они носят поправочный эмпирический характер. В биологии все становится крайне расплывчатым и многомерным — например, даже после «раcшифровки» человеческого генома в 2003 году ученые далеки от понимания интеракций генов, их связей с болезнями и пр. А количество параметров, по которым можно «измерять» человека или тем более общество представляется произвольно большим. В то же время многими экспериентами показано, что люди просто не в состоянии оперировать более чем 6-7 параметрами в своем сознании. В результате гуманитарии просто-напросто все время говорят о разных вешах; споры между ними, как правило, бесмысленны именно поэтому. Один начинает об одном, а другой возражает о другом (если это не касается, конечно, очевидных вещей типа даты какой нибудь битвы).

Так что проблема неопределенности, отустствия консенсуса и т.д. в социальных науках связана далеко не только с тем, что «все так сложно», но также с тем, что дискурс все время сдвигается с места на место; диалоги превращаются в набор монологов; статьи “на одну тему” — на самом деле на разные темы. Поэтому, например, М. Липовецкий написал о карнализации как фактически главной черте прозы В. Сорокина [6] (не давая строгого определения карнализации), а И.Калинин пишет о том, что «возможно, основным приемом поэтики Сорокина (является— И.М.)…: механизм высвобождения (как в ядерной реакции) органической энергии языка, его производительной «биологической» основы, реализующей фаллологоцентристскую концептуальную метафору Деррида…» [6]. При всем том, что эти (и многие другие) наблюдения могут быть сами по себе глубоки (по крайней мере, я легко могу согласиться в известном смысле с ними), они говорят о разном, то есть вводят новые и новые понятия относительно вроде бы одного субъекта исследования. Зона пересечения этих понятий очень мала, и чем их больше (по мере увеличения числа авторов) — тем она меньше. Все это в корне противоположно подходу к жизни в технике и точных науках, где само по себе определение задачи задает четко очерченные границы дискурса.

Постмодернизм с его культом отсутствия объективной истины, порожденный именно таким вот отсутствием дисциплины мышления (наряду с обьективной сложностьи проблемы, конечно) естественно, не мог вызвать ничего кроме усмешки у представителей культуры-2 — но, тем не менее, был и остается чрезвычайно влиятельным. Так вот В.Сорокин, при всей его кажущейся погруженности в тот самый постмодернистский дискурс (особенно в его “концептуальном” варианте), при всей его декларируемой многими критиками “деструктивности” (любимым детищем постмодернизма) — был и остается автором, который укрепляет и показывает под новым углом наиболее фундаментальные истины о человеческой природе, которые никак нельзя назвать субъективными. Надев некое (сменяемое по ходу времени) обличье, он копает очень глубоко. Чрезвычайный талант требуется, особенно в наше «пост— пост модернистское время», когда все стили, казалось бы, испробованы и истоптаны, чтобы пройти по узкой тропинке между пошлостью и тривиальностью — и вычурностью и бесмысленностью. Он там идет уже много лет.

Те метафоры, что он создает, не только новы, остры и стилистически блестяще выполнены — они затрагивают чрезвычайно важные вещи, настоящие, а не выдуманные проблемы. Единственный инструмент писателя — язык — используется В.С. совершенно виртуозно во всех ситуациях. Метафора может быть выражена одной блестящей фразой (которая обычно называется афоризмом), типа той фразы Шекспира о «мире — сцене» (или ее профанного варианта: «весь мир — бардак, все люд — б…ди»), и есть великие мастера такого рода. Но есть и другой путь: метафора создется показом некоей ситуации, иллюзией ее «правдивости», то есть «чистой литературой». Сорокин создал уникальный мир именно такого рода; в его метафоры веришь не потому что красиво, а потому что обыденно. Он, с одной стороны, ставит героев в совершенно немыслимые ситуации, но, с другой, описывает их как обычные и узнаваемые. В логике такому способу мышления соответствуют «определения путем показа«: вместо того, чтобы давать дефиницию стола, можно просто указать на конкретный стол и сказать «все что как этот предмет — стол». Вместо строгих определений науки, которые к тому же не разделяются всеми учеными (не говоря об «обычных людях»), В.С. выдает образы, которые, в силу мощной эмоциональной компоненты, заставляют с собой «соглашаться» почти всех читателей — и эти образы очень часто и есть искомые определения. Он, таким образом, сближает культуру-1 с культурой-2, почти что минуя культуру-3 тем, что “подталкивает” культуру-3 придумывать слова для того, чтобы четко охарактертизовать его беспощадно правдивые образы, то есть перевести определения “стола” путем показа в определения его же путем слов. Именно этот эффект, наряду со множеством других, о чем речь ниже, делает его творчество уникальным и наиболее интересным с позиций социосистемики.

Литература

  1. Толстовский ежегодник, 1912, стр. 66 (цит по.: М.Алданов. Портреты, Том 2, М., Захаров, 2007, стр.408)
  2. Александров Н. Осень постмодернизма. The New Times № 33 (301), 14 октября 2013
  3. М. Гершензон. Избранное, Москва-Иерусалим, Университетская книга, Gesharim, 2000, т.4, с. 34
  4. D. Kahneman. Thinking fast and slow (2011) Farrar, Straus and Giroux
  5. М. Липовецкий. Сорокин-троп: карнализация.  Новое литературное обозрение, 2013, №120
  6. И. Калинин. Владимир Сорокин: ритуал уничтожения истории. Новое литературное обозрение, 2013, №120
  7. Екатерина Деготь о Cорокине. Рецепт деконструкции. 1995
  8. М. Марусенков Абсурдопедия русской жизни Владимира Сорокина: заумь, гротеск и абсурд. СПб.: Алетейя, 2012
  9. I. Mandel Sociosystemics, statistics, decisions. Model Assisted Statistics and Applications 6 (2011) 163–217
  10. И. Мандель Незабываемое как статистическая проблема. Анализ процессов забывания прочитанного на примере отдельной личности, 2014
  11. И. Мандель “Измеряй меня…” Осип Мандельштам: попытка измерения, 2013
  12. Mandel I., Fusion and causal analysis in big marketing data sets. Proceedings of JSM 2013, ASA, 2013, 1624-1637
  13. S. Lipovetsky and I Mandel Modeling Probability of Causal and Random Impacts. Accepted in TheJournal of Modern Applied Statistical Methods, 2014
  14. Slavoj Zižek. «Language, Violence and non-violence.» in: International Journal of Zizek Studies. Vol. 2, No. 3, 2008
  15. Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. М.: Новое литературное обозрение, 2000.
  16. On Aesthetics in Science. J. Wechsler (Ed). The MIT Press, 1981, p. 76 and on.
  17. C. Snow (2001) [1959]. The Two Cultures. London: Cambridge University Press.
  18. В. Паперный Культура два. Новое Литературное обозрение. М, 1996
  19. С.Чесноков Два языка, две культуры: Проблема и ее составляющие. 1995
  20. I. Mandel and D. V. Kuznetsov Statistical and physical paradigms in the social sciences. Model Assisted Statistics and Applications 4 (2009) 39–62 39
  21. J. Brockman, The Third Culture: Beyond the Scientific Revolution. Simon & Schuster: 1995
  22. «Я ношу в себе ужас бытия» Интервью с Л. Аннинским, 2007.
  23. D. Ariely The (honest) truth about dishonesty. Harper Collinse Publishers, 2012
  24. См. здесь
  25. О.Кулик, В. Сорокин В глубь России. Институт современного искусства, М., 1994
  26. J. Lehrer. Proust Was a Neuroscientist. Mariner Book, 2008
  27.  E. Kandel The Age of Insight: The Quest to Understand the Unconscious in Art, Mind, and Brain, from Vienna 1900 to the Present.Random House, 2012
  28. А. И. Уемов Aналогия в практике научного исследования. М., Наука, 1970
  29. G. Lakoff The Contemporary Theory of Metaphor. In: Metaphor and Thought, Cambridge University Press, 1993, 202-252.
  30. В. Комар и А. Меламид: K Multi-conceptual art. Трактат с иллюстрациями, 2010

Продолжение здесь

Print Friendly, PDF & Email

17 комментариев для “Игорь Мандель: Социосистемика и третья культура: Sorokin-trip

  1. Миша, вся проблема в угле зрения. В твоей фразе «Но если принять религию как некую моральную первооснову,в лоне которой (если можно так выразиться) развиваются и науки, и искусства и литература…» для тебя, безусловно, важно то, что религию ты воспринимаешь как первооснову, а для меня — что нет, так нельзя выразиться. Религия исторически можно назвать лишь лоном в том смысле, что наука рождалась, отталкиваясь от нее, но импульс был внерелигиозный. Именно отталкиваясь — без этого понять генезис настоящей науки (реально стартовавшей, оставляя за скобкой астрономию, с Галлилея, то есть с первых сознательных экспериментов), нельзя. С приходом эксперимента и измерения впервые появилась возможность противопоставить сколь угодно сложным, но непроверяемым утверждениям, аргументы иного типа. Теми с которыми спорить бесполезно. Тут лежит водораздел. Но до сих пор не все это так восринимают. Я на схеме пытался именно это отразить.

  2. Не за что, Игорь! Я не был включен в тот миньян, поэтому оставляю уважаемого р. Штайнзальца в покое…
    А в моем вопросе о науке и религии речь идет не различии или сходстве инструментариев, а, скорее, о первичности или вторичности этих понятий по отношению друг к другу, а, точнее, о наличии вложенности одного в другое. Если рассматривать религию, как некую отдельную, одну из многих, область человеческой занятости, то, разумеется, не имеет значения ее расположение на графике, более того – без нее просто можно обойтись. Если исходить из антагонизма или взаимоисключаемости этих понятий, то религию не следует включать в круг вопросов, связанных с исследованием. Но если принять религию как некую моральную первооснову, в лоне которой (если можно так выразиться ) развиваются и науки, и искусства и литература, то картина существенно меняется, как и направленность результирующего вектора…

  3. Про Ноаха сказано, если не ошибаюсь, «Праведный человек в своем поколении». И, насколько мне известно, большинство толкователей ставят ему в вину то, что он был «праведником для себя», т.е. не старался изменить своих современников к лучшему… Есть и другие толкования. Здесь имеет место не поиск истины, а попытка объяснить написанное в Торе определение с целью выведения некоей морали. «Поиск истины» — это слишком общее определение, под которое подпадает практически любая деятельность человека — от научных исследований, до выяснения курса валют на бирже или выяснения отношений между супругами. И, разумеется, в таком контексте талмудические споры есть поиск истины… Искать истину, разумеется, необходимо — тут важен сам процесс, как парадигма функционирования человечества. Но при этом всегда следует понимать, что это процесс асимптотический, ибо Абсолютная Истина недостижима для существ сотворенных… Впрочем, я позволил себе выразить личный взгляд на проблему, и никоим образом не стремился принизить несомненную ценность интереснейшего исследования, предпринятого автором, другом и соратником которого являюсь уже без малого 30 лет.

  4. Михаилу Мостовлянскому: ссылочку забыл дать. Вот: Владимир Георгиевич Сорокин — все.

  5. Спасибо, Михаил, на добром слове неофита. Насчет необъятности и несоедиинимости — да, есть такой грех; социосистемика для того и задумана, чтобы как-то соединить. Но, как отмечено в статье, проект не вполне еще состоялся. Раби Штайнзальц, наверно-таки, прекрасно знает, как ему полагается, по Вашему мнению, думать — но, однако, главный тезис его выступления был именно в том, что и в Талмуде и в математике ищется истина. Если я и еще 10 слушателей доклада не сошли с ума, конечно. Ну, а насчет источников которые внизу — так это не тот низ; я бы мог и вверх поставить, перевернув график. А что, Вы считаете, что религия и точные науки действительно имеют одинаковую природу, одинаковый инструментарий, способы измерения, степень точности и пр.? Именно по таким критериям они разделяются на графике; будь одно внизу или вверху — другое будет далеко в стороне.

  6. Фундаментальный труд — требует фундаментальной критики… А в формате рецензии — сложно просуммировать в нескольких словах. Тем более такому неофиту, как я. И все же… На мой взгляд, недюжинная эрудиция автора, привела к эклектичности исследования и попытке «объять необъятное» и соединить несоединимое. Начнем, хотя бы с раби Штайнзальца. Авторитетнейший талмудист прекрасно знает, что цель обсуждений в Гмаре – вовсе не поиск истины (поскольку она априори дана в виде Торы), а выведение практических алахот. Тут же возникает связка с мыслью о том, почему наука способна достаточно точно описать все природные явления, но неизменно терпит поражение в попытках классифицировать что-либо в области социологии, а уж вывести общую функцию человечества терпит крах. Ответ же, IMHO, следует искать в тех источниках, коими оперирует раби Штайнзальц, и которые, как и ожидаемо, занимают на графике почетное место в самом низу… А В.Сорокина я так же, как и многие рецензенты не читал. Ссылочку бы…
    С уважением!

    1. Уважаемый Michael Mostavlanski
      Вы пишете, что «Авторитетнейший талмудист прекрасно знает, что цель обсуждений в Гмаре – вовсе не поиск истины (поскольку она априори дана в виде Торы), а выведение практических алахот.»
      В Торе написано, что Ноах был праведный человек во времена свои.
      Так какая истина дана в этих словах? Что Ноах был праведный человек, или Ноах был вообще-то не очень праведный, но времена были такими, что во времена Нoаха даже он был праведным человеком?
      Это только один незначительный пример.
      Истину все же нужно искать.

  7. К сожалению, только сейчас обнаружил (благодаря указанию с самого выше), что статья опубликована и даже обсуждается. Обсуждение предполагает диалог, и мне очень жаль что я в нем не участвовал во время, но сейчас попробую, высказав сначала большую благодарность всем откликнувшимся, ответить каждо-му (-ой) из них. Поневоле ответ будет длинным и хронологическим.
    Беленькая Инна:
    «А какие образы, которые «есть искомые определения, выдает» Сорокин? Хотелось бы подкрепления этого тезиса художественными примерами. Хотя на этот вопрос может быть один ответ: надо его читать. Но даже врачу- психиатру, привыкшему к мало эстетичному, обнаженному выражению мыслей, чувств, желаний человека, язык Сорокина не доставляет удовольствия. Признаюсь, мне было достаточно одной его первой книги.»
    Тут два пункта — первый насчет примеров, второй — насчет неприятия языка Сорокина. Первый пункт попадает в точку — я и сам думал, что надо было бы дать ссылки непосредственно в тексте. Но не дал — текст и так разрастался до неприличия; так что спасибо за напоминание. Попробую привести лишь один пример из статьи. В «30-й любови» В.С. убедительнейшим образом описывает процесс перерождения Марины из пофигистки/гедонистки в коммунистку/патриотку путем сексуального убеждения. Вопрос: является ли секс действительно такой мощной силой, что способен «перевоспитать человека» в каком-либо аспекте? Надо ли давать этому феномену специальное наименование и заниматься его научным изучением? Если да — то «показ» работает как некая дефиниция. Наука так ведь обычно и делается: сначала что-то наблюдается, а уж потом пытаются понять, насколько это типично, чтобы заниматься данной проблемой всерьез или отбросить как курьез. И если такое не наблюдалось, а В.С. своим «наблюдением» натолкнул ученых на данную тему — это и будет тот акт перехода, о котором я говорил, ученые начнут целенаправленно искать эмпирический материал, etc.. Другие возможные области: любая из комбинаций различных свойств прозы Сорокина (типа «власть- груз прошлого», «утопическое будущее — насилие» и т.д. из таблицы 2) могут стимулировать научный поиск, если он еще ранее не имел места быть. Достаточно сказать, что когда, уже после написания этой статьи, я прочитал чрезвычайно глубокую книгу «Познание России: цивилизационный анализ» Игоря Яковенко — мне стало ясно, что Сорокин по большей мере описывает то, что Яковенко называет «варварством». И.Я. вообще относит Россию к цивилизациям такого варварского типа (понимая, что его тут же назовут «клеветником России»), вкладывая в это слово научный, не обыденный смысл. А это — огромная и непочатая область исследований. И Сорокин уже дал множество примеров «для посмотреть».
    Второй пункт — насчет неприятия языка. Очень характерно, что Инна ссылается на «первую книгу» («Очередь»? Но там язык нормальный, уличный). Обычно неприятие вызывают всякие дикие сцены, «копрофилия» и т.д. (см. мои комментарии насчет Л. Аннинского). В целом я пытался ответить на это вопрос всей статьей — я рассматриваю подобные девиации как некое средство для выражения очень серьезных мыслей. Но в частности — могу лишь заметить, что последние лет 15 В.С. подобные тексты почти не пишет, обходится другими, не менее яркими способами выразить то что он хочет. Так что, Инна, попробуйте что-нибудь более позднее.
    Маркс ТАРТАКОВСКИЙ:
    В принципе я отвечал на «что-с-него-дерьмо-копателя-взять» аргументы в статье и чуть коснулся этого выше. Повторять их не хочу, а ничего нового М.Т. к ним не добавил. Разве что какую-то непонятную злобу: «Вся эта позорная заумь яйца выеденного не стоит. Да и не стыдно ли цитировать, ещё и обильно, психически больного субъекта – гнилого и гадкого?» Такую же резкую неприязнь как к В.С. оппонент испытыват к моему собственному продукту: «…какая-то высосанная из пальца (взятая с потолка etc) “социосистематика”… Ну, скажем, социосисте-мика, а не -матика. Я не уверен, что М.Т. ясно понимает то, о чем он так задорно пишет. Не похоже, что он читал большую статью на которую я ссылаюсь, иначе не говорил бы, что она высосана, пусть даже из пальца. «Автор мимоходом взаимосочетает климатологию с медициной, надо полагать – астрономию с гинекологией и т.д.,»» Сочетаем помаленьку, чего греха таить. Простая цепочка: «Астрономия — астрология — вера людей в то, что характер предопределяется днем/годом рождения — гинекологичекие ошибки — вера людей в то, что, характер был опредлен знаками зодиак правильно, да вот гинеколог не так шипцы наложил и т.д.» Очень жизненно. Или наоборот: «гинеколог ошибся — и из умненкого мальчика вместо астронома вырос негодяй». Так что связей-то вокруг много. Но социостистемика лишь в третьей степени заботится о них. А в первой — о том, как не потерять на огромном и сложнейшем пути от одних суждений к другим то долю истины, которая была в первичных суждениях; как определить степень ошибочности заключений, зная (предполагая) степень ошибочности исходных посылок и т.д. Но не думаю, что страстному М.Т. все это интересно; он и так знает чего и как.
    Продолжение следует.

  8. Но, однако, что общего между двумя этими занятиями? Ответ: люди и там и тут ищут истину, ничего больше. Но и ничего меньше. И это есть достаточное оправдание и точнейшей математики, и загадочного и заумного 50-томного Талмуда.
    Утверждение ребе может быть адекватным, только если считать Тору источником абсолютной истины, а уже комментарии к ней (Талмуд) — стремлением понять этот самый источник. То есть само понятие истины стало вдруг обращено не к окружающему миру (что всегда было для меня очевидным), а к некоему тексту, который создавался много поколений и т.д., но который считается истиной по умолчанию — и к ее то понимаю и надо приблизиться.

    Я из этого поняла и сделала 3 вывода:
    — Да, понятие истины обращено не к окружающему миру.
    — Да, оно сдвинуто от реальности и обращено к Книге.
    — Но — вопрос: действительно ли там поиск Истины или «мажорирование» своему пониманию? Ведь у древних слов мог быть другой изначальный смысл. Разве ваш автор обрадуется, ненароком откопав его? Не испугается? Нет, не обрадуется. Так что опять: не истины он ищет, а своей правоты!

  9. Игорь,
    Искренне вам признателен — очень интересно. И это при том, что В.Сорокин мне не нравится. Но, как и сказано и именно у вас — на решение дилеммы «нравится/не-нравится» обьективной методики не имеется.
    Еще раз — спасибо. Стимулирующее чтение …

  10. Потепление, генетическое несоответствие т.п. Причём здесь какая-то высосанная из пальца (взятая с потолка etc) «социосистематика». Эти и другие конкретные проблемы решаются конкретными науками. Автор мимоходом взаимосочетает климатологию с медициной, надо полагать — астрономию с гинекологией и т.д., чтобы хоть как-то реализовать свои креативные качества, придумать нечто такое, «чего не бывало ещё в природе».
    Надуманность далека от подлинного творчества.

  11. Отличная статья, Игорь. Мечтаю увидеть (самому ума не хватает, чтобы выстроить) функциональную связь между состоянием общества и Культурами. Хорошо пишете, коллега.

  12. Спасибо, Игорь. Прочитал с большим интересом. Для меня невежественного, как минимум, во 2-ой, технической культуре, да и в остальных двух плавающего по верхам и к тому же не читавшему Сорокина, статья показалась очень любопытной, трактующей проблемы соотношения науки искусства в свежем ключе. Из идей социосистематики ( впервые слышу это слово) понравилась идея принятия решений и особенно понравилось убедительное, хотя и спорное привязывание идеи этой к сбитому в Украине самолёту.

  13. Любопытно, по-настоящему интересно. Написано приятно и со смыслом. Хороший пример 3-й культуры. Именно поэтому не стоит относиться со «звериной серьезностью» к определениям и формулировкам.

  14. Постмодернизм с его культом отсутствия объективной истины, порожденный именно таким вот отсутствием дисциплины мышления (наряду с обьективной сложностьи проблемы, конечно) естественно, не мог вызвать ничего кроме усмешки у представителей культуры-2 — но, тем не менее, был и остается чрезвычайно влиятельным. Так вот В.Сорокин, при всей его кажущейся погруженности в тот самый постмодернистский дискурс (особенно в его “концептуальном” варианте), при всей его декларируемой многими критиками “деструктивности” (любимым детищем постмодернизма) — был и остается автором, который укрепляет и показывает под новым углом наиболее фундаментальные истины о человеческой природе, которые никак нельзя назвать субъективными. Надев некое (сменяемое по ходу времени) обличье, он копает очень глубоко. Чрезвычайный талант требуется, особенно в наше “пост— пост модернистское время”, когда все стили, казалось бы, испробованы и истоптаны, чтобы пройти по узкой тропинке между пошлостью и тривиальностью — и вычурностью и бесмысленностью. Он там идет уже много лет.
    :::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    Какое истинное отдохновение , к какому состоянию равновесия ( не побоюсь такого определения , несмотя на его тривиальность ) можно придти после прочтения Вашей статьи. Более того — какими несерьёзными кажутся разные — и свои собственные — попытки сказать и донести — что-либо — кому-нибудь . Спасибо Вам за подробное и ясное изложение таких непростых идей и — за Сорокина .

  15. ЗАСАХАРИЛОСЬ? Привыкаем…
    Многое у многомудрого автора мне не понять. Но кое-что понятно. Вот кое о чём:
    «Вовочка вернулся из школы и объявил, что его приняли в пионеры. Теперь он никогда не будет обманывать. Вчера он сказал, что окно разбилось от ветра; на самом деле, он запустил в него камень. Мама и бабушка растаяли от умиления. Поздравили Вовочку.
    — Я еще весной банку варенья съел. А потом в эту банку накакал.
    Тут папа как бахнет кулаком по столу:
    — Говорил ведь: «Говно! Натуральное говно! А вы все » «засахарилось, засахарилось»!..»
    (А. Щуплов, «Литературная газета», » 16′ 2003 » о романе Татьяны Толстой «Кысь»).

    В начале 90-х годов еще только входивший в славу писатель Сорокин выступил по ТВ. Уже появился его первый роман «Норма», уже читающая публика была ошеломлена, — но обнаружила на экране вполне пристойного молодого человека. Он скромно, даже застенчиво отвечал на вопросы интервьюера, сказал, в частности, что роман был написан для узкого дружеского круга, в котором трактуемая тема постоянно обсуждалась. Он, Сорокин, удивлен неожиданной популярности своей вещи, рассчитанной так сказать на любителя, в самых широких читательских кругах…
    Словом, писатель тогда еще и подумать не мог, чтобы, скажем, объявлять во всеуслышание, что человеческие экскременты различаются лишь по запаху; на вкус же все они вполне пресный продукт…
    Что и говорить, старик Фрейд просто зарыдал бы от счастья, встретив такого пациента! Ярчайший, ничем не замутненный фекально-анальный синдром (комплекс), притом не загнанный во тьму подсознания, как принято думать, но господствующий в интеллектуальной сфере данной личности. Т.е. пациента незачем укладывать на знаменитую психоаналитическую кушетку, и месяцами (а то и годами) морочить ему и себе голову, — тут всё, как на блюдечке, всё, как со слюной собачек Ивана Петровича Павлова, наглядности экспериментов которого Фрейд, между прочим, втайне завидовал…
    Своеобразие сорокинской темы, конечно же, покорило высоколобых радетелей отечественной словесности. «Сушеные экскременты, которые в обязательном порядке поедают все добропорядочные герои первого сорокинского романа, не случайно названы НОРМОЙ, — сообщает нам Дмитрий Быков, принадлежащий к генерации молодых и отважных критиков, не испытавшей гнет коммунистической цензуры. «Недобирая за счет эмоций более высокого порядка, он компенсирует это избытком шокирующих деталей. Но и к этим избыткам гнойно-рвотно-каловых масс привыкаешь… Сорокин » самый нормальный писатель. Лично я бы читал и читал»…
    Вот и читаем.

  16. В логике такому способу мышления соответствуют “определения путем показа“: вместо того, чтобы давать дефиницию стола, можно просто указать на конкретный стол и сказать “все что как этот предмет — стол”. Вместо строгих определений науки, которые к тому же не разделяются всеми учеными (не говоря об “обычных людях”), В.С. выдает образы, которые, в силу мощной эмоциональной компоненты, заставляют с собой “соглашаться” почти всех читателей — и эти образы очень часто и есть искомые определения.
    __________________________________________________________—-

    Никто не спорит, что художник не должен давать дефиницию стола в отличие от ученого. Определение «путем показа» действительно мало что говорит. Способы мироощущения, познания мира у художника и ученого глубоко отличны, о чем написаны горы литературы.
    Возьмите, например, цветаевский феномен «вживания в вещь», что подразумевает собой слияние субъекта с объектом, без чего М.Цветаева не мыслила познание и творчество.
    «Бессмысленно повторять (давать вторично) вещь уже сущую. Описывать мост, на котором стоишь. Сам стань мостом, или пусть мост станет тобою, отождествись или отождестви. Всегда иноскажи». Понятно, что «мост» или « стол» — здесь не важно.
    А какие образы, которые «есть искомые определения, выдает» Сорокин? Хотелось бы подкрепления этого тезиса художественными примерами.
    Хотя на этот вопрос может быть один ответ: надо его читать. Но даже врачу- психиатру, привыкшему к мало эстетичному, обнаженному выражению мыслей, чувств, желаний человека, язык Сорокина не доставляет удовольствия. Признаюсь, мне было достаточно одной его первой книги.

Добавить комментарий для Лев Мадорский Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.