Валерий Хаит: О чести (Пушкин, Лермонтов…)

Loading

Вот это гениальное умение Лермонтова художественно и, главное, по какому-то высшему замыслу обаятельно создавать образы носителей реально существующего в жизни зла и были основанием для многократно звучащих в его адрес упреков в дьявольщине.

О чести

(Пушкин, Лермонтов…)

Валерий Хаит

1.

Первым, кто разгадал причину драмы Пушкина, приведшей его к гибели, был Лермонтов. Причем разгадал мгновенно, как только узнал о финале смертельной дуэли. Знаменитое стихотворение «На смерть поэта» начало ходить по Петербургу в списках буквально на следующий день. И разгадка была указана уже в первой его строке: «Погиб поэт — невольник чести…».

Честь вообще (да простится мне это тривиальное заявление) для русских аристократов была делом весьма серьезным. Такое было воспитание. Но Лермонтов назвал Пушкина не просто человеком чести, что было естественно для дворянина, а ее «невольником». Этим, по мнению Лермонтова, он отличался, как сказали бы в более поздние времена, от своих «братьев по классу». Его честь, честь его жены, его семьи, честь его доброго имени — все это было для него не только данью условностям и правилам, но живым, жгущим его душу, стержнем поведения. Его современники, оставаясь внешне людьми чести, будучи озабочены, скажем, вопросами продвижения по службе, зачастую об этой самой чести забывали. Для Пушкина же следование этим законам в любом проявлении его жизни было свойством характера.

Чувство чести, если можно так сказать, было в нем даже сильней чувства ревности. И это при его африканских страстях!

Тут нельзя не вспомнить слова Пушкина об Отелло: «Отелло от природы не ревнив — напротив: он доверчив». Записано это было в 1836-ом году, когда Дантес уже вовсю ухаживал за Натальей Николаевной…

2.

Предоставим слово выдающемуся исследователю драматургии Шекспира М. М. Морозову («Анализ трагедии «Отелло» по ходу действия; Комментарии к пьесам: «Отелло»)[1].

«Известно классическое высказывание А. С. Пушкина: «Отелло от природы не ревнив — напротив: он доверчив».<…> Шекспир написал историю человека, отличающегося от остальных не только цветом кожи («Черен я!»), но и своими душевными свойствами: честностью, прямотой и детской доверчивостью. Любовь его и Дездемоны — естественна, ибо и в ней есть все эти качества, они столь же близки друг другу, как Ромео и Джульетта или чета Макбетов. Отважный воин, непобедимый генерал (вследствие чего Сенат Венеции отправляет его продолжать службу на Кипр) — и при этом простодушный ребенок, не ведающий о существовании в мире таких человеческих качеств, как подлость, коварство, лицемерие, не допускающий и мысли о возможности обмана, измены и потому так легко уверовавший в россказни Яго <…> о предательстве своего верного лейтенанта Кассио, о неверности своей возлюбленной жены Дездемоны. С этим ощущением, с этим знанием он не может жить — притворствуя, лукавя, он не способен превратиться в вечного соглядатая, в шпиона собственной жены. Узнав, как он полагает, об ее измене, О. решительно меняется: нежность превращается в грубость, доверчивость — в подозрительность. Во всем — в каждом слове ее и жесте — чудится теперь ему обман; именно потому, что ранее никогда и мысли он не мог допустить о таковом. Единственное для него избавление от этого неотступно поселившегося в его доме (и его душе) сомнения — решение, к которому он приходит: убийство Дездемоны. Но, свершив его, О. узнает, что Дездемона невинна, что оба они жертвы той чудовищной интриги, что сплел так искусно Яго. О. сам называет себя «убийцей честным»: «Я не в гневе мстил, // А жертву чести приносил, как думал». В этих словах — ключ к совершенному им убийству: человек, для которого Честь — превыше всего, он не мог существовать рядом с пороком, не мог допустить, чтобы бесчестность осталась безнаказанной. Осознав весь ужас содеянного, он убивает себя…».

Здесь я позволю себе чуть-чуть уйти от заявленной в начале этих заметок темы.

Мне кажется, что в приведенном отрывке из исследования выдающегося шекспироведа заключена, кроме всего прочего еще и важнейшая дилемма — соотношение жизни и искусства. Если задать простой вопрос: можно ли представить себе в реальной жизни, что «отважный воин, непобедимый генерал (вследствие чего Сенат Венеции отправляет его продолжать службу на Кипр)», то есть человек искушенный, имеющий дело с людьми, с подчиненными — «при этом простодушный ребенок, не ведающий о существовании в мире таких человеческих качеств, как подлость, коварство, лицемерие, не допускающий и мысли о возможности обмана, измены и потому так легко уверовавший в россказни Яго»?.. Что-то не верится. Так что же Шекспир своего мавра высосал, как говорится из пальца? Совсем нет. Просто, как писал выдающийся психиатр и тоже исследователь Шекспира В. С. Выготский, (правда, уже по поводу — «Гамлета»): «так нужно трагедии»[2]

У искусства, в частности у искусства драмы, свои законы, отличные от жизненных. «Как в жизни» для искусства не комплимент, а чуть ли не оскорбление. В истинно художественных произведениях (особенно написанных для театра) не жизнь, а если можно так выразиться, ее квинтэссенция… Жизнеподобие в искусстве бессмысленно: зачем создавать, то, что уже существует?..

Кстати, я обнаружил эту, пришедшую мне в голову еще лет 30 назад и очевидную с тех пор для меня мысль, как раз у Пушкина, читая томик его высказываний об искусстве. (Такие томики, к слову, как раз и выпускают, видимо, для таких, как я — любителей поисков у великих людей тех же мыслей, что мелькали и у тебя, но все никак не формулировались). Так вот Пушкин сказал о соотношении жизни и искусства театра следующее:

«[…] Правдоподобие все еще полагается главным условием и основанием драматического искусства. Что, если докажут нам, что самая сущность драматического искусства именно исключает правдоподобие? Читая поэму, роман, мы часто можем забыться и полагать, что описываемое происшествие не есть вымысел, но истина. В оде, в элегии можем думать, что поэт изображал свои настоящие чувствования, в настоящих обстоятельствах. Но где правдоподобие в здании, разделенном на две части, из коих одна наполнена зрителями, которые согласились etc.»
О народной драме и драме «Марфа Посадница». 1830 г.

Так вот, с точки зрения жизненных реалий странно представить и то, что Отелло не ревнив. В драме это действительно так. Как пишет М. М. Морозов (простите, за частичный повтор цитаты) «О. сам называет себя «убийцей честным»: «Я не в гневе мстил, // А жертву чести приносил, как думал». В этих словах — ключ к совершенному им убийству: человек, для которого Честь — превыше всего, он не мог существовать рядом с пороком, не мог допустить, чтобы бесчестность осталась безнаказанной. Осознав весь ужас содеянного, он убивает себя…».

Непреходящая популярность шекспировской трагедии в который раз говорит о том, что истинное искусство действительно вечно. Но вечно оно не потому, что события и поступки героев, скажем, у Шекспира, соответствуют тому, что обычно происходит в жизни. Успех их и четырехсотлетняя актуальность обеспечиваются лишь одним: действие в них развивается по другим, отличным от жизни законам — законам искусства. Так нужно трагедии…

Можно ли представить себе, что реальный Отелло, узнавший об измене реальной Дездемоны, не взревновал бы ее? Какое там «… не в гневе мстил»! Да достаточно было ему только на миг вообразить свою любимую, тем более, что он с ней только что вступил в брак, в объятиях другого, как гнев и бешенство (еще и африканец!) затмили бы его разум и он кинулся бы душить не Дездемону, а скорее Кассио, отнявшего у него счастье всей жизни. Или постарался бы выследить их обоих (ревность очень хитроумна) и, застав в момент прелюбодеяния, лишил бы жизни обоих. После чего (мавр все-таки!) зарезал бы и себя, поскольку жизнь без взаимной любви потеряла бы для него всякий смысл. Или, (если представить себе этот сюжет не трагическим, а опереточным, где все заканчивается хэппи эндом) в результате подобного ревнивого расследования убедился бы, что стал жертвой гнусной интриги Яго, и от счастья, что все так хорошо закончилось, может быть, даже простил бы его. Так могло бы быть в жизни…

Почему же, хотя в трагедии не так, она четыреста лет не сходит со сцены? А это вопрос сложнейший, вечный, вопрос — что такое искусство и зачем оно нужно людям…

3.

Но вернемся к Пушкину. Тоже в известной степени африканцу. Свою мысль об Отелло, как я уже упоминал, он записал в 1836-году. Когда конкретно, определить, увы, мне не удалось. Не знаю я также, когда Пушкин впервые познакомился с великой драмой Шекспира, но то, что в 36-м году он перечитал ее, для меня несомненно. И я думаю так не только потому, что мысль о герое Шекспира помечена у него именно этим годом. В начале осени 35-го Дантес познакомился с Натальей Николаевной Пушкиной и начало 36-г, как стало понятно после опубликования в конце прошлого века 25 писем Дантеса к Геккерну, было периодом их сильнейшей взаимной влюбленности. (Письма Дантеса изучила и опубликовала в своей книге «Пуговица Пушкина» итальянская исследовательница Серена Витале). Впервые часть из этих писем опубликовал в России в «Литературной газете» (№1-2 (5728) 13.1.99) в статье «Отчего погиб Пушкин» Владимир Фридкин). Комментируя февральское письмо Дантеса Геккерну, в котором взаимность чувств его и Н. Н. получила полное подтверждение, он в частности писал:

«Итак, Наталья Николаевна, ответив на любовь Дантеса («Я люблю вас, как никогда не любила…»), осталась чиста. Она отдала ему свое сердце, но просила ее пощадить. Дантес пишет об этом 14 февраля. Но не надо забывать еще об одном. В это время исполнилось почти шесть месяцев ее беременности (она родит дочь Наталью 23 мая). Дантес не пишет об этом, да вряд ли и знает…».

А что же в это время Пушкин? В замечательной книге «Предыстория последней дуэли Пушкина» (С.-П-г. 1994 год. Издание Дмитрий Буланин. Стр.18-19) Стелла Абрамович пишет:

«У нас есть все основания предполагать, что зимой и весной 1836 г. ухаживание Дантеса не нарушило согласия в семье Пушкина. <…> Но, конечно, Пушкин не остался безразличен к тем волнениям сердца, которые переживала Наталья Николаевна. Очевидно, он знал и о состоявшемся в феврале объяснении. Скорее всего жена ему сама об этом рассказала. Как известно, Наталья Николаевна привыкла быть откровенной с мужем…».

И еще чуть ниже у С. Абрамович:

«Позднее, в ноябрьском письме к Геккерну, оставшемся неотправленным, Пушкин писал: «Поведение вашего сына было мне совершенно известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как притом я знал, насколько моя жена заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, с тем, чтобы вмешаться, когда сочту своевременным…». Далее он добавлял: «Признаюсь вам, я был не совсем спокоен».

К чему я это все цитирую? Я не сомневаюсь, что при всем своем внешнем спокойствии, занятиями, связанными со становлением «Современника», финансовыми проблемами и, главное, невероятно интенсивной в этот год литературной работой, Пушкина постоянно грызла мысль о двусмысленном положении, в которое его ставило все более откровенное ухаживание Дантеса за его женой. По понятным причинам он несколько отошел от этого в последние месяцы ее беременности, даже смог уехать на месяц в Москву, откуда писал ей теплые и дружеские письма. Но тема ревности и защиты чести — своей и своей семьи — его, я думаю, не оставляла.

Вот бы узнать конкретно, действительно ли в 1836-ом году Пушкин перечитал «Отелло», или хотя бы выяснить точно, когда была записана им проницательнейшая фраза о герое трагедии, столь блестяще проиллюстрировавшая его мысль 1830-года о принципиальной разнице между жизнью и искусством!..

4.

И еще об одном факте литературной жизни поэта, современном истории взаимоотношений Дантеса и Н. Н. Пушкиной.

23 июля 1836 года Пушкин завершил черновой вариант «Капитанской дочки». А вот интересно, был ли у великого романа эпиграф с самого начала, или он появился уже потом, когда Пушкин свою работу над ним завершил? Помните этот эпиграф? «Береги честь смолоду». Пословица». Известно, что план своего исторического повествования Пушкин набросал еще в январе 1833 года… Но насколько известно, эпиграфа этого в плане не было, он появился позже, уже в 36-ом.

И появился наверняка не случайно…

При внимательном чтении и неоднократном перечитывании «Капитанской дочки» возникает четкое ощущение, что автограф, предпосланный роману, не вполне для него естествен.

Кто-то, кажется Сергей Довлатов, писал, что не менее раза в год перечитывает «Капитанскую дочку». У меня это с той же регулярностью происходит с другим шедевром Пушкина — «Египетскими ночами». Но «Капитанская дочка» пусть не так часто, но тоже время от времени появляется на моем ночном столике. И еще не было случая, чтобы я не прочитал роман за один раз до конца. Тем более, что чтения там всего-то на полтора-два часа. Что, согласитесь, очень удобно, особенно когда невозможно оторваться.

Так вот, читая «К. Д.» в последний раз, причем уже после этих простых мыслей о связи эпиграфа с событиями 36-го года, я обнаружил следующее.

Конечно же, герой романа Петр Андреевич Гринев остается человеком чести в любых обстоятельствах, в которых оказывается. Решив вызволить свою невесту и вновь попав к Пугачеву, он искренен и правдив, чем того и обезоруживает. Но в диалоге с самозванцем об осажденной крепости ведет себя иначе.

«— Добро, — сказал Пугачев. — Теперь скажи, в каком состоянии ваш город.

— Слава богу, — отвечал я, — все благополучно.

— Благополучно? — повторил Пугачев. — А народ мрет с голоду!

Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что все это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов…»

Будучи же арестованным своими, Петруша Гринев по сути не меняет своего поведения.

«…Приятельские сношения мои с Пугачевым могли быть доказаны множеством свидетелей и должны были казаться, по крайней мере, весьма подозрительными. Во всю дорогу размышлял я о допросах, меня ожидающих, обдумывал свои ответы и решился перед судом объявить сущую правду, полагая сей способ оправдания самым простым, а вместе и самым надежным».

До какого-то момента он так и поступает.

Дальше вновь слово пушкинскому герою:

«Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами злодеев и ее саму привести на очную с ними ставку — эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался».

Как сказали бы нынче: тест на мужское благородство Петр Андреич Гринев выдержал блестяще. Как было принято в те далекие, (увы, в отличие от нынешних), времена, честь женщины в любой ситуации должна была быть обязательно защищена. Умолчанием ли, как в данном случае, или открыто, как уже сделал сам Пушкин, вызвав на дуэль оскорбителя чести его жены.

И все. Больше ничего напрямую связанного с эпиграфом «Береги честь смолоду», я в романе не нашел…

5.

К слову, выраженная в начале этой главки тривиальная мысль, что аристократизм, принадлежность к дворянскому роду автоматически делают их представителей людьми чести, на самом деле не то, что не тривиальна, а просто не верна. Ну не совсем верна: все же аристократическое воспитание и семейные традиции чего-то в те времена стоили.

Вот скажем, Швабрин — антигерой «Капитанской дочки», он тоже дворянин. Мы знаем, что он попал в Белогорскую крепость, как говорит капитанша Василиса Егоровна «за смертоубийство». «Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях!..» Но поскольку в романе так нигде и не говорится, за что Швабрин заколол на дуэли неведомого поручика, вначале может возникнуть подозрение, что он тоже защищал либо свою честь, либо честь женщины. Но все, что мы узнаем о Швабрине впоследствии, никак не соответствует этому предположению. Более того, дабы обезопасить свои планы насчет руки Маши Мироновой, он говорит о ней Петру Гриневу, как чуть ли не о девице легкого поведения. То есть оскорбляет ее в глазах уже влюбленного в нее человека. Далее. Когда во время последовавшей затем дуэли Савельич отвлекает своим криком внимание Петруши, Швабрин коварно пользуется этим и мгновенно наносит сопернику лишь чудом не смертельный укол шпагой. Более того, и это совсем уже ни в какие понятия чести не укладывается, в момент штурма крепости Швабрин тут же переходит на сторону Пугачева. Хотя, казалось бы, как умный и образованный человек не может не понимать, что Пугачевский бунт обречен. Нет, он не трус, он даже в чем-то человек отчаянный, но он живет моментом, немедленной выгодой, хитростью, завистью, амбициями…

Кстати, Швабрин во время очной ставки с Гриневым в русской тюрьме тоже не упоминает имени Марии Ивановны. Но делает он это только потому, что ему говорить о ней не выгодно. Более того — опасно: может вскрыться факт его издевательства над дочерью геройски погибшего капитана Миронова.

Так что аристократизм, как условие, чтобы зваться человеком чести, для Пушкина тоже не вполне является обязательным…

6.

И опять, уверен, засмеют меня специалисты-литературоведы. А повод я дам им на этот раз следующий.

Но скажу еще перед этим, что единственным смягчающим для меня обстоятельством может быть то, что мысли мои доморощенные приходят ко мне во время чтения и перечитывания любимых книг.

Так вот одна из них, скажем, такая.

Показалось вдруг мне, что предтечей лермонтовского Печорина был как раз пушкинский Швабрин. Больше того, именно разница между двумя этими литературными героями как раз и соответствует тому коренному отличию, что имело место между двумя российскими гениями.

Швабрин у Пушкина нарисован очень живо и объемно, но все-таки как бы одной краской. Только в самом начале романа, когда Петруша Гринев с ним знакомимся, мы узнаем и про его живой ум и веселость, но почти сразу (а события у Пушкина развиваются стремительно) обнаруживаем, что он человек злой, коварный и мстительный. И таким он остается уже до самого конца романа.

Что же касается Печорина, то тут я позволю себе длинную цитату из тоже великого романа — «Герой нашего времени».

До этого по сюжету было следующее. (Я думаю, что все, кто дочитали мою книгу до этого места, наверняка помнят содержание главы «Княжна Мэри» из «Дневника Печорина»)

Итак, когда Грушницкий решил, чего бы это ему ни стоило, скомпрометировать княжну Мэри, и подстерег вместе с драгунским капитаном под ее балконом Печорина, произошла очень показательная сцена.

Вот Печорин возвращается после свидания со своей любовницей княгиней Верой.

А теперь слово Лермонтову. А впрочем, самому Печорину, поскольку повествование, как читатель, надеюсь, помнит, идет именно от него.

«Около двух часов пополуночи я отворил окно и, связав две шали, спустился с верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну. У княжны еще горел огонь. Что-то меня толкнуло к этому окну. Занавес был не совсем задернут, и я смог бросить любопытный взгляд во внутренность комнаты. Мэри сидела на своей постели, скрестив на коленях руки; ее густые волосы были собраны под ночным чепчиком, обшитым кружевами; большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских туфлях. Она сидела неподвижно, опустив голову на грудь; перед нею на столике была раскрыта книга, но глаза ее неподвижные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли ее были далеко…

В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом. Я спрыгнул с балкона на дерн. Невидимая рука схватила меня за плечо.

— Ага! — сказал грубый голос, — попался! будешь у меня к княжнам ходить ночью!..

— Держи его крепче! — закричал другой, выскочивший из-за угла.

Это были Грушницкий и драгунский капитан.

Я ударил последнего по голове кулаком, сшиб его с ног и бросился в кусты. Все тропинки сада, покрывавшего отлогость против наших домов, были мне известны.

— Воры! караул!.. — кричали они; раздался ружейный вы­стрел; дымящийся пыж упал почти к моим ногам.

Через минуту я был уже в своей комнате, разделся и лег. Едва мой лакей запер дверь на замок, как ко мне начали сту­чаться Грушницкий и капитан.

— Печорин! вы спите? здесь вы?.. — кричал капитан.

— Сплю, — отвечал я сердито.

— Вставайте! воры… черкесы.

— У меня насморк, — отвечал я, — боюсь простудиться.

Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня в саду. Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак. Все зашевелилось; стали искать черкесов во всех кустах — и, разумеется, ничего не нашли. Но многие, вероятно, остались в твердом убеждении, что если б гар­низон показал более храбрости и поспешности, то, по крайней мере, десятка два хищников остались бы на месте.

16-го июня.

Нынче поутру у колодца только и было толков, что о ночном нападении черкесов. Выпивши положенное число стаканов нарзана, пройдясь раз десять по длинной липовой аллее, я встретил мужа Веры, который только что приехал из Пятигорска. Он взял меня под руку, и мы пошли в ресторацию завтракать; он ужасно беспокоился о жене. «Как она перепугалась нынче ночью! — говорил он,— ведь надобно ж, чтоб это случилось именно тогда, как я в отсутствии». Мы уселись завтракать возле двери, ведущей в угловую комнату, где находилось человек десять молодежи, в числе которой был и Грушницкий. Судьба вторично доставила мне случай подслушать разговор, кото­рый должен был решить его участь. Он меня не видал, и, следственно, я не мог подозревать умысла; но это только увеличи­вало его вину в моих глазах.

— Да неужели в самом деле это были черкесы? — сказал кто-то, — видел ли их кто-нибудь?

— Я вам расскажу всю историю, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчерась один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.

Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень был занят своим завтраком: он мог услышать вещи для себя доволь­но неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но, ослепленный ревностью, он и не подозревал ее.

— Вот видите ли, — продолжал Грушницкий, — мы и отправились, взявши с собой ружье, заряженное холостым патроном, только так, чтоб попугать. До двух часов ждали в саду. Наконец — уж бог знает откуда он явился, только не из окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную дверь, что за колонной, — наконец, говорю я, видим мы, сходит кто-то с балкона… Какова княжна? а? Ну, уж, признаюсь, московские барышни! После этого чему же можно верить? Мы хотели его схватить, только он вырвался и, как заяц, бросился в кусты: тут я по нем выстрелил.

Вокруг Грушницкого раздался ропот недоверчивости.

— Вы не верите? — продолжал он, — даю вам честное, благородное слово, что все это сущая правда, и в доказательство я вам, пожалуй, назову этого господина.

— Скажи, скажи, кто ж он! — раздалось со всех сторон.

— Печорин, — отвечал Грушницкий.

В эту минуту он поднял глаза — я стоял в дверях против него; он ужасно покраснел. Я подошел к нему и сказал медлен­но и внятно:

— Мне очень жаль, что я взошел после того, как вы уже дали честное слово в подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие избавило бы вас от лишней подлости.

Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться

— Прошу вас, — продолжал я тем же тоном, — прошу вас сейчас же отказаться от ваших слов; вы очень хорошо знаете, что это выдумка. Я не думаю, чтобы равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью.

Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но борьба совести с самолюбием была непродолжи­тельна. Драгунский капитан, сидевший возле пего, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал мне, не поднимая глаз:

— Милостивый государь, когда я что говорю, так я это думаю и готов повторить… Я не боюсь ваших угроз и готов на все.

— Последнее вы уж доказали, — отвечал я ему холодно и, взяв под руку драгунского капитана, вышел из комнаты.

— Что вам угодно? — спросил капитан.

— Вы приятель Грушницкого — и, вероятно, будете его секундантом?

Капитан поклонился очень важно.

— Вы отгадали,— отвечал он, — я даже обязан быть его секундантом, потому что обида, нанесенная ему, относится и ко мне: я был с ним вчера ночью, — прибавил он, выпрямляя своя сутуловатый стан.

— А! так это вас ударил я так неловко по голове?..

Он пожелтел, посинел; скрытая злоба изобразилась на лице его.

— Я буду иметь честь прислать к вам нониче моего секунданта, — прибавил я, раскланявшись очень вежливо и показывая вид, будто не обращаю внимания на его бешенство.

На крыльце ресторации я встретил мужа Веры. Кажется, он меня дожидался.

Он схватил мою руку с чувством, похожим на восторг.

— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!..

Принимай их после этого в порядочный дом! Слава богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.

Бедняжка! Радуется, что у него нет дочерей…»[3]

Я прошу прощения за такое пространное цитирование. Хотя, уверен, просить прощения у читателей надо за как раз за то, что цитата оборвана. Не правда ли? Я, например, считаю эту сцену у Лермонтова гениальной. Согласны? Как закручено! Сколько событий! И это на каких-то двух-трех станицах! А как вам вот это: «— А! так это вас ударил я так неловко по голове?..»

Ну, Лермонтов, ну, дьявол!..

Итак, вспомним: и в «Капитанской дочке», и в «Княжне Мэри» рассказ ведется от имени главных героев: там от Петра Гринева, здесь мы слышим голос самого Печорина.

Кто же он этот изысканный аристократ, дворянин, человек, казалось бы, безупречного воспитания?

Глазами, так сказать, не его самого, а как бы со стороны?

Вот он умело поддерживает светскую беседу с князем — мужем своей давнишней любовницы княгини Веры. Которую он безусловно любит. (Помните, едва узнав о ее внезапном отъезде, он в отчаянии тут же рванулся вслед и даже загнал коня.) Правда, до этого он просто от скуки вскружил голову бедной княжне Мэри, не имея относительно ее никаких серьезных намерений. Более того, когда он узнал, что Грушницкий стал питать к княжне нежные чувства, игра для Печорина, как бы сказали сейчас спортивные комментаторы, «приобрела зрелищный интерес». Он искренне увлекся (нет, нет, не княжной!), он искренне увлекся возникшей интригой и разыграл свою партию вообще безукоризненно. Точно так же безукоризненно, кстати, как и вел себя в сцене с Грушницким. Во всяком случае, с точки зрения законного мужа своей любовницы.

А как вам этот благородный человек в роли заглядывающего ночью в окно спальни молодой девушки?

И завершается все это вообще ужасно. Помните? У княжны разбито сердце, мать ее гордая, богатая княгиня унижена и оскорблена, а бедный (да наивный, да самовлюбленный, да простоватый) Грушницкий просто убит самым безжалостным образом. По сути дела лишь за то, что был недостаточно хорошо воспитан и не очень находчив…

В общем, как сказал бы известный персонаж фильма «Место встречи изменить нельзя» Иван Сергеевич: «Плохой человек твой Печорин!..»

И при всем при этом миллионы скопившихся за почти два века читателей, читая и перечитывая роман, не только были и остаются на стороне Печорина, не только симпатизируют ему, но и многие из молодых людей воспринимали и продолжают воспринимать его, как образец для подражания.

Пришло ли бы кому-нибудь из них в голову подражать, скажем, Швабрину?

В чем же разница между Пушкиным и Лермонтовым?

У Пушкина плохой человек таким и воспринимается, у Лермонтова — он невероятно обаятелен, буквально до желания подражать.

Вот это гениальное умение Лермонтова художественно и, главное, по какому-то высшему замыслу обаятельно создавать образы носителей реально существующего в жизни зла и были основанием для многократно звучащих в его адрес упреков в дьявольщине.

А что же Пушкин? Просто он предметом своего искусства сделал другое. Да и сам был другим, отличным от Лермонтова человеком.

Хотя тема дьявола и для Пушкина была не чужой. Но я в данном случае говорю о доминанте его творчества…

Подобное тематическое и художественное расхождение продолжилось затем в русской литературе в творчестве таких ее титанов, как Толстой и Достоевский.

И опять меня упрекнут профессиональные и знающие люди, что я изобрел велосипед. Не спорю, это наверняка так. Но я помню, как еще в детстве, глядя на счастливчиков — обладателей велосипедов, даже позволявших мне иногда прокатиться, -— до боли в сердце мечтал иметь свой (шутка!)…

7.

Я начал эти сумбурные заметки со строчки-формулы Лермонтова «Погиб поэт — невольник чести». Возвращаясь к теме смертельной дуэли Пушкина, Лермонтовым и закончу.

Его гениальную «Песню про купца Калашникова…» я тоже часто перечитываю. И каждый раз убеждаюсь в ее непреходящей поэтической силе.

Так вот, в «Песне…», (а сюжет ее, я думаю, тоже все помнят) после описания боя, в котором купец Степан Парамонович Калашников нанес смертельный удар своему сопернику опричнику Кирибеевичу, следуют такие строки:

«Как возгóворил православный царь:
«Отвечай по правде, по совести,
Вольной волею или нехотя
Ты убил насмерть мово верного слугу,
Мово лучшего бойца Кирибеевича?».
На что купец Калашников ему отвечает:

«Я скажу тебе православный царь:
Я убил его вольной волею,
А за что, про что — не скажу тебе,
Скажу только богу единому.
Прикажи меня казнить — и на плаху несть
Мне головушку повинную;
Не оставь лишь малых детушек,
Не оставь молодую вдову
Да двух братьев моих своей милостью…»

Вот смотрите: бой Калашников — Кирибеевич. Тоже смертельная дуэль. И тоже причина ее в том, что царский опричник легко и без всяких угрызений совести покушался на честь жены купца Калашникова Алены Дмитриевны. Ничуть не сомневаясь в своем праве на это. Прямо как известный кавалергард. Дантес фамилия.

И тоже затронута честь жены и честь семьи.

Я посмотрел в конец «Песни». Так и есть 1837 год. Ну, думаю, открытие сделал! Смотрю в конец лермонтовского тома. Нахожу примечания к «Песне…» Ираклия Андроникова и читаю:

«Хотя Лермонтов обратился к эпохе Грозного, произведение прозвучало, как глубоко современное. Только что на дуэли с царским «опричником» погиб Пушкин, который вышел на поединок, чтобы защитить честь жены и свое благородное имя…»

В общем, получилось, как в старой эстрадной репризе, помните? «Всю ночь писал стихи, а утром выяснилось, что их уже однажды написал Пушкин»!

А то, что Ираклий Луарсабович Андроников не упомянул, что царь Иван Грозный у Лермонтова, точно так же как царь Николай в случае с Пушкиным не «оставил своей милостью» ни молодую вдову, ни малых детушек — так это время было тогда такое: раз, согласно советскому канону, Пушкина погубило царское самодержавие, то ни про какие благие поступки со стороны царя даже и упоминать не рекомендовалось…

А Калашников, кстати, и не дворянин вовсе, а всего лишь купец, но за честь жены тоже стоит, и имя ее перед царем тоже не упоминает…

___

[1] Морозов М.М. Театр Шекспира. М. Вероссийское театральное общество, 1984.

[2] Л.С. Выготский. Психология искусства. М. «Искусство». 1968, с. 494.

[3] М. Лермонтов. Стихотворения.Поэмы, Маскарад. Герой нашего времени. М.: Художественная литература. 1972, с. 663-666.

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Валерий Хаит: О чести (Пушкин, Лермонтов…)

  1. До чего же удовольствие читать вот это, написанное живым, чистым языком, без тени корысти и зависти, особенно на фоне сплошного потока чернухи, откровений копателей золотоносных жил — новых «специалистов –литературоведов», новых «историков», да и, чего греха таить, открытий изыскателей существующих или несуществующих еврейских корней у Моцарта, Пушкина, Лермонтова, Чаплина, будто от этого прибудет или убудет чести и славы им и ими созданным творениям.
    Спасибо, Валерий!

  2. >> Для Пушкина же следование этим законам в любом проявлении его жизни было свойством характера.
    Чувство чести, если можно так сказать, было в нем даже сильней чувства ревности.

    Совершенно с этим не согласен. Почему — долго объяснять, лучше напишу об этом отдельную статью.

  3. Невероятно интересная беседа на казалось бы знакомую тему. Спасибо.
    М.Ф.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.