Анатолий Зелигер: Алия из России

Loading

Анатолий Зелигер

АЛИЯ ИЗ РОССИИ

Пьеса в трех действиях

С моим отъездом шов протянется,
кромсая прямо по стране —
страну, которая останется,
и ту, которая во мне.

И. ГУБЕРМАН

 

Действующие лица:

Михаил Ефимович Файнберг (Миша) — учитель русского языка и литературы, 56 лет.

Ася Эммануиловна (Ася) — его жена, та же специальность, 50 лет.

Евгений Ефимович Файнберг (Женя)— его брат, шофер, 68 лет.

Аркадий — сын Евгения Ефимовича, бизнесмен, 32 года.

Соня — жена Аркадия, домохозяйка, 28 лет.

Гриша — двоюродный брат Аркадия со стороны матери, инженер, 28 лет.

Дарья Антоновна (Даша) — сожительница Евгения Ефимовича, 48 лет.

Ира — преподаватель игры на фортепиано, 32 года.

Лев Моисеевич — дедушка Сони, 93 года.

Иосиф, Яша — друзья Евгения Ефимовича, каждому порядка 70 лет.

Скрипач — лет 70.

 

Перед поднятием занавеса громко и весело звучит песня “Мы едем, едем, едемв далекие края! Веселые соседи, счастливые друзья!”

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

 

Скромно обставленная комната в домике на садовом участке Файнбергов. За окнами зелень. Миша сидит на стуле и задумчиво поет что-то старинное, русское, подыгрывая себе на гитаре. Затем встает и включает проигрыватель. Звучит романс в гениальном исполнении Вадима Козина.

Я люблю вас так безумно,
Вы открыли к счастью путь,
Сон нарушен безмятежный,
Бьется сердце, ноет грудь.

Миша выключает проигрыватель, задумывается о чем-то, затем начинает прохаживаться по комнате. Входит Ася.

 

Миша. Ты знаешь, Асенька, умница ты моя, я все время’ пытаюсь и пытаюсь мысленно перенестись в грядущее, жажду вжиться в него, но у меня не хватает для этого жизненной энергии. Для меня то, что будет,- нечто странное, отделенное от моей внутренней сути, существующее то ли в видениях, то ли где-то там в подсознании. Мне не войти в этот ирреальный мир, не осознать его, не принять. Ты постарайся, прошу тебя, представь себе, что здесь все такое же, как сейчас, но без нас с тобой и навсегда. А мы в это время пребываем далеко, далеко — в огромнейшем музее, расположенном под открытым небом. И вот я сижу на жгучих ступенях гордого античного храма, ослепляемый светом непривычно огромного солнца, и униженно, жалостливо умоляю прохожих: «Подайте, люди добрые, подайте мне Христа ради!». Странно… И до чего же все это странно!

Ася. Если что и странно, так это твои слова. К чему эта ненужная игра воображения и сопутствующие ей словесные упражнения. Ты, Мишенька, фантазируешь на пустом месте и тревожишь себя понапрасну. И Израиль у тебя вроде театральных декораций или развалин Херсонеса. А нынче каждый ребенок знает, что Израиль — это современное, развитое государство, и все там устраиваются.

Миша. Ну, конечно, ты права. Израиль — современное, развитое государство. А раз так, прощайте вы — мои ученики с внимательными, вопрошающими глазами, вы — мои любимые книги с божественно звучащими русскими словами, вы — мои дали, вы — мои деревья. Прощайте, прощайте навсегда, потому что я страшно тороплюсь умчаться за тридевять земель, чтобы начать побираться в подворотнях и жевать желтые бананы.

Ася. Мишенька, надоел, ой, как надоел, до смерти. Замучил. А мне так нужно сейчас быть бодрой и энергичной.

Звонит телефон. Миша берет трубку.

Миша. Алло! (Пауза). Кто там? (Мягким, ласковым голосом). Это я, Миша. Вы меня слышите? Это Миша, Михаил Ефимович. (Кладет трубку. Асе). Повесили трубку. (Садится и начинает петь под гитару).

Только раз бывает в жизни встреча,
Только раз судьбою рвется нить,
Только раз в холодный зимний вечер
Мне так хочется любить.

Ася (задумчиво). Про любовь да про любовь. Неспроста ты это. Седина в висок…

Миша. Про тебя, Асенька, только про тебя.

Ася. Так я и поверила. (Целует его в голову).

Что ты, Мишка, приуныл, голову повесил?

Миша. Да не приуныл я ничуть, дорогая. Просто размышляю и пытаюсь осмыслить все до конца. Суета сует, и вся жизнь суета.

Ася. Миша! Эта суета бывает страшной и непредсказуемой.

Миша. Была, а не бывает. Не переноси автоматически прошлое в настоящее.     Ася. Тогда поздравь с днем рождения.

Миша. Кого?

Ася. Да человечество. Потому что родилось новое человечество, мягкосердечное, терпимое и бескорыстное. Радость — то какая!

Миша (обиженно). Ну, к чему эта дикая вульгаризация моей мысли. Ты хочешь во что бы то ни стало меня обидеть. Зачем тебе это?

Ася. Да ничуть не хочу. Не обижайся ты, ради бога. (Смотрит в окно). Женя приехал. Встречай брата, а я пошла на кухню. (Уходит).

Входит Женя.

Женя. Приветствую старого хрыча в его родовом имении. (Декламирует).

Миша, Мотя, Михаэль едет в эрец Исраэль. Хорошо сочинил?

Миша. Хорошо-то, хорошо, но только не про меня. Я не еду.

Женя (хлопает Мишу по плечу). И верно делаешь, друг мой. К чему Израилю учителя русского языка!

Миша. Я, Женя, серьезно. Передумал.

Женя. Да неужели? А что Ася? Без сына и внука? Не будет, ни — ни. Да и они тебе свои. Чего ты вдруг?

Миша. Не знаю, просто не знаю. (Кричит). Пойми, не знаю, вот и все!

Женя садится в кресло.

Женя. Не можешь оторваться от своих бебихов?

Миша. От моей работы, России, Петербурга, театров, привычных лиц, родной речи, воспоминаний и еще бог знает от чего.

Женя. А я, мой милый, этой самой родной речи в лагере до околения наслушался в ее матерной оркестровке. А до ваших тонких всяких материй мне там… (Досадливо машет рукой). День прожил, от цинги не сдох, ну и слава — те, господи.

Миша. Да, тяжко тебе, Женечка, пришлось. Но что делать? Видно, судьба твоя такова.

Женя. Отгрохать пятнадцать лет день в день ко всем хренам собачьим! И за что? Да просто за так, да ни за ничто. Кучка неучтенного тряпья! Ха, ха! Да у кого такого, так растак, не бывало? И за эту дрянь — брань отнять у человека пятнадцать лет молодой жизни, лишить здоровья? Да ну их совсем. Заманали. Нет, в отличие от тебя я к этому бардаку ничуть не привязан.

Миша. Уж так и не привязан? А что ты на фронте защищал?

Женя. Что защищал? Да это в двух словах не скажешь.

Миша. Что делать, Еелке, ежели ты такой же делец, как наш дед Арон -Гец.

Женя. Не пойму, хорошо это или плохо.

Миша. Бедный Арон — Гец. Мама рассказывала, как во времена нэпа дядя Хаим приезжал в Жлобин с туго набитым бумажником платить долги отца. Слух о появлении Хаима мгновенно разлетался по городу. Хаим и Арон — Гец принимали одного визитера за другим. Хаим исправно платил, но все же взрывался время от времени и раздраженно спрашивал: «Сколько же их? Когда же последний?». Дед сидел униженный, низко опустив голову.

Женя. Эх, дядя Хаим! Ну, чуток бы не так ему.

Миша. Хаим был хороший сын, да и вообще добрый человек, но тогда в молодости, в пылу своего феерического’ успеха, ему явно ее хватало деликатности. Не умел он помочь отцу, не унижая его.

Женя. Жалко деда.

Миша. Конечно. Ну, так вот, как деловой человек, ты, конечно, в Арон-Геца.

Женя. Много ты понимаешь! Я вылитый Хаим.

Миша. Нет, брат, ты в Арон — Геца. Вот твой Аркадий — этот в Хаима, здесь спору нет.

Женя. Да ладно, кончай ты об этом. А то: «Как за правду стал Мартын, так приятели за тын». Езжай, Мотька. Дурак, что ерепенишься. Я вот всю жизнь мечтал. Эх, если бы не здоровье мое поганое, бросил бы все к хренам собачьим и как птица, бы…

Миша. Эх, Еелке, ну не понять тебе. (Читает стихи).

И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.

Женя. Уж не влюбился ли ты?

Миша. А если и влюбился? Ну и что такого! Я же дышу еще, в конце концов.

Выходит из комнаты.

Женя. Ну, дает! Чудаком был, чудаком и остался.

Входит Ася.

Женя. Асия, привет, салют, ухарь Женька тут как тут.

Ася. Ты чего без Дарьи?

Женя. В Тулу да с самоваром. (Поет). Цвети, моя хорошая, цвети, моя пригожая. (Обнимает ее за плечи).

Ася. Да хватит тебе, Женя. Не до комплиментов мне твоих. Я в отчаянии, нервы на пределе. То он едет, помогает во всем, то очередной душевный спад. А я, как детский автомобильчик, вперед-назад, вперед-назад. И еще, кто-то звонит и вешает трубку, не отвечая. А он все поет и поет о любви и ходит с потусторонним лицом. Как это нелепо! В его-то возрасте, после двадцати лет счастливой семейной жизни…

Женя. Кто его знает! Может, и влюбился. К сожалению, Асенька, он пошёл в нашего деда Арон-Геца. Эх, если бы ты только знала, как пел Арон-Гец в синагоге. Самые красивые женщины Жлобина трепетали, пылали ярким пламенем и умирали от любви к нему. И хотя он был кантором много лет, представь себе, бабушка Двоша оценила его святость только раз в жизни, когда застала его на сеновале с какой-то смазливой молодкой. «Цадик! А грейсер цадик!» — гремел ее голос по округе. Да, страшное это дело — наследственность. Но вообще — то не заводись. Я думаю, ни в кого твой Миша не влюбился. Не ревнуй, душа.

Ася. А я знаю, влюбился. Это, только это!

Женя. Да брось ты. У него, Асенька, ужасная, редкая и трудно поддающаяся излечению болезнь — он обожает Россию.

Ася. А я что, Россию не люблю? Меня что, на филфак силой тащили?

Женя. Лечить бы его, да не знаю как.

Входит Миша и слышит последние слова Жени.

Миша. Единственный врач исцелил бы меня. А он на севере, дома.

Ася (продолжает неожиданно громко и звучно).

Он знаменит уменьем своим,
Он лечит быстро и верно,
Но, признаюсь, от его микстур
Мне уже заранее скверно.

Женя. Антреприза супругов Файнбергов.

Ася. Сыгрались мы, лучше некуда. Да ладно, так, к слову. Скоро все соберутся, будем обедать. Аркашка и Соня вот-вот появятся.

Женя (глядя в окно). О волке речь, а он навстречь. (Торжественно). Плод моей короткой и неудачной семейной жизни.

Ася (также смотря в окно). Вышли из своей красной машины. Как всегда с вином и провизией.

Женя и Миша выходят из комнаты и через некоторое время возвращаются с Аркадием и Соней. Последние ставят бутылку вина и пакет с едой на стол.

Аркадий. Рад тебя видеть, тетя Асенька. (Целует ее в обе щеки).

Женя. Не увлекайся, сынок. Муж дома.

Соня. И жена тут, как тут.

Ася (Аркадию). И до чего ты здесь нужен, если б ты только знал. (Тихо). Ой, твой дядя! (Соне). Сонечка, дай на тебя взглянуть, душенька ты моя. (Подводит ее к окну). Кофточка — прелесть. Помада импортная, да? Звездочка ты моя голливудская! Ну, хороша! (Целует ее).

Женя. Хороша невестка Клава, да плоха про Клаву слава. Шучу.

Соня. Что красота? Ее бог дал. А вот чем и погордиться не грех, так это нашим делом. Грандиозно.

Аркадий. Выдающийся, колоссальный успех! Мое имя прогремит по Петербургу!

Соня. Метод Файнберга войдет во все учебники экономики.

Женя. Даешь, Натановна!

Миша. Что произошло?

Аркадий. Я владелец гостиницы для финских туристов. Вы меня понимаете?

Ася. Ну и ну!

Миша. Как же это ты так?

Аркадий. В двух словах не рассказать. В общем, фантазия, труд, энергия.

Соня. И природный талант.

Женя. Он, как и я, в дядю Хаима.

Миша (грустно). Как мама любила дядю Хаима. С какой благодарностью вспоминала. Ведь он содержал ее все четыре года, пока она училась в техникуме.

Аркадий. Да и я бедняку, если надо, всегда подкину, не пожалею. Но вообще- то нам не до благотворительности. Наша забота — пенку снимать.

Миша. Что за пенку?

Женя. Кэсэф!

Миша. А…

Соня. Гэлд. Было мало — стало много.

Ася. Сейчас Гриша придет, сядем за стол.

Женя. Завидую я Гришке напропалую. Всю жизнь мечтал — уеду в Израиль,       начну там новую жизнь, и что же — пидрах.

Аркадий. Отец, если хочешь, поезжай. Я тебе помогу.

Женя. Ойс гишлосн. Поеду, но не туда, а на 9-ое января.

Соня. Ах, хватит вам!

Миша. Все там будем.

Женя (грустно). Жизнь человеческая, как детская рубашка — короткая и за…пачканная.

Аркадий. А как вы, дядя Миша и тетя Ася?

Ася. Собираемся.

Миша. Я никуда не еду.

Женя — Ну и дурак! Мишугинер.

Аркадий (протяжно). Дела…

Соня. Как же тетя Асенька одна без вас, дядя Миша?

Ася (Мише). Я тебя не понимаю. Как можно колебаться? Неужели ты не ощущаешь всю унизительность нашего существования здесь?

Миша. Да как на это взглянуть.

Женя • Ты что, не был у забора?

Миша. Ну, был, ну, стоял среди них, ну слушал их бред — мировое еврейское правительство, масоны и прочая ересь. Ну и что? Из-за каждого шизофреника бежать из страны? Пусть они лучше бегут.

Соня. Мы с Аркашей там тоже как — то раз были. Только подумайте, какая — то гадина с пухлой, шершавой харей, приземистая, широкая, как спинка кровати, орала прямо’в лицо какой-то милой еврейской женщине: «Я вас всех ненавижу. Почему мы должны работать в шахтах, а вы ходить в филармонию?».

Аркадий. А один пожилой мудак, явно подшофе, одобрительно и с чувством прогудел: «Так их синагогу, так их». Недотепа.

Соня. Ой, и до чего же я хотела плюнуть в его поганую морду, если бы вы только знали.

Женя. Нужно, детки мои, идти на компромиссы. Вся наша жизнь состоит из компромиссов. Когда тетя Рая стибрила моего трехкилограммового судака, я тоже хотел плюнуть в рожу, но… не сделал этого.

Соня. Сравнили вы, Евгений Ефимович, кислое с длинным.

Женя. Но это был во какой судак! (Разводит руки в стороны). Его прямо-таки разрывало от икры. Я думал поразить им гостей в мой день рождения. Но, когда черед дошел до судака, я увидел не моего несравненного красавца, а мощи странного недоноска неизвестного происхождения — мой несравненный растворился в тумане. Кровь ударила мне в голову, вздохнул, а выдохнуть не могу. Могло произойти что-то страшное и непоправимое. Но громадным усилием воли я сдержал себя. И… никогда потом даже не заикнулся об ентом тете Рае, потому что совершенно точно знал, что ничего, кроме крика и бесконечных склок, в ответ не получу. Правда, иногда, когда собирались родственники, я им всем напоминал, как вкусно приготовила судака тетя Рая в мой день рождения, и с чувством благодарил ее: «Спасибо тебе, тетя Рая, за незабываемо вкусную рыбку». При этом она слегка мило розовела. Учитесь, детки, на этом примере идти на компромиссы.

Ася. Но, как сказал Ленин, есть компромиссы и компромиссы.

Женя. Это точно. А сейчас прошу внимания. Лагерная, лирическая. (Берет гитару и поет, аккомпанируя себе).

Я тружусь у Охотского моря,
Где кончается Дальний Восток.
Здесь живу без нужды и без горя,
Строю нужный стране городок.
Вот окончится срок мой законный,
Я в красивый костюм облачусь,
И по — фраерски в мягком вагоне
Я к тебе, моя крошка, примчусь.

Аплодисменты, крики «Ура!».

Аркадий. Браво, папаня.

Соня. Евгений Ефимович, вы мой любимый лирический тенор.

Ася (вдруг вскакивает). Я хочу, наконец, знать, как нам быть. Едем мы или неедем? Вызов пришел, билеты вот — вот будут. Надо принять решение!

Аркадий. Я думаю, что дядя Миша, конечно, должен ехать вместе с вами, тетя Ася.

Соня. Правильно.

Женя. А я вот думаю, что ты, Аркаша, должен ехать вместе с женой и сыном.

Аркадий. Только дурак может уехать из страны, где такие возможности для роста капитала. Если и уеду, то когда — нибудь в старости.

Женя. Тогда ты и есть дурак. Не можешь понять, что у тебя здесь нет будущего.

Миша. Ну, успокойтесь. Не надо ссориться.

Аркадий. Я и не ссорюсь. Просто говорю, что думаю. Каждый имеет право на выбор жизненной позиции. У меня она одна, а у папы другая.

Открывается дверь, и входит Гриша.

Гриша. Шалом, кровим якарим.

Женя. Шалом, дорогуша. Чего опаздываешь?

Миша. С корабля на бал. Сейчас тебя устроим.

Аркадий. Без тебя, Гришуня, чего-то здесь не хватало.

Соня. Недосолено было.

Ася. Садитесь, устраивайтесь, кто, где хочет.

Женя.  Чур, я здесь. Люблю сидеть у окна.

Все рассаживаются. Разливают вино в бокалы.

Гриша. Так о чем был спор? Я ваши голоса уже на крыльце услыхал.

Аркадий. По твоей линии, идеологической.

Женя. Ехать или не ехать? У старшего поколения выявились разногласия.

Гриша. Да какие могут быть разногласия! Если в гостях хорошо, то хозяев благодарят горячо, если так себе, то благодарят для проформы, но в любом случае домой-то возвращаются. Прошу всех встать. (Поет. Все подпевают).

Од ло авда тикватэйну,
Хатиква бат шнот альпаим.
Лихиот ам хофши бэарцэйну,
Эрэц Цион в Ирушалаим.

Все садятся. Гриша остается стоять. Поднимает бокал.

Следующий раз в Иерусалиме!

Все пьют.

Аркадий. Идеологически ясность полная, а практически не все так просто. Израиль, Гришуня, не райский сад. Туда приезжают бороться за свое место под солнцем.

Гриша. Да здравствуют еврейские господа, нашедшие здесь свое место под солнцем! Согревайтесь на солнышке и доказывайте, если не противно, господам Иванову, Куняеву и Щекатихину, что вы не вредные элементы. А как чудесны еврейские господа, просочившиеся в Германию. Ах, вы ервопейцы мои сладенькие! Ходят, груди задравши, лыбятся довольные до ушей, во всю свою пасть и притворяются, что не чуют запаха шестисот тысяч трупов.

Женя. Бекицер, Гриша. Твоя мысль всем понятна. Тут народ развитый и догадливый.

Гриша. Какой там, к черту, бекицер, если речь идет о глупости человеческой, если люди не видят дальше своего колена.

Женя. Что значит «какой там бекицер»? Ты разве не знаешь, что из-за этого слова поссорились наш папа и дядя Аля? Когда дядя Аля вернулся с японской войны, он сразу же примчался к нам и стал рассказывать, что видел и что с ним было. Мы слушали, раскрыв рты. Но почему-то папа, тоже внимательно слушая его, сказал «бекицер». Дядя Аля споткнулся, изменился в лице, но все же продолжал рассказывать. Однако через некоторое время папа зачем-то снова сказал «бекицер». И этого дядя Аля уже не вынес. Он вскочил, как ужаленный, и вылетел вон из квартиры. Дверь хлопнула, как ошалелая. Разрыв отношений был на много месяцев. А ты говоришь «какой там бекицер». Это слово может привести к ужасным последствиям.

Ася. Гриша прав, во всем прав.

Стук в дверь. Затем дверь открывается и входит Ира.

Ира. Здравствуйте. Извините, пожалуйста. Мне только два слова Михаилу Ефимовичу.

Миша. А, Ирочка! Добрый день. Каким ветром?

Встает и идет к ней.

Познакомьтесь. Это Ира, моя одноклассница.

Женя. Не понял.

Ира. Михаил Ефимович, я пришла сказать вам, что завтра урока не будет.

Ася. О чем вы? Какого урока?

Ира. Урока иврита.

Ася. Ты ходишь на уроки иврита? Почему же ты это скрываешь?

Женя. Ну и отмочил леща. А сам говорит, не еду.

Ася. Так, значит, мы едем?

Миша (решительно). Я не еду. (Ире). Садитесь, Ирочка, к нам.

Ира. Спасибо, Михаил Ефимович, мне неудобно, я же только на минуточку, по делу.

Женя (встает и подходит к Ире). Слушайте, Ирочка, таких красивых, как вы, я просто так из дома не выпускаю. (Захлопывает дверь и берет Иру под руку). Кубок большого орла, а потом куда угодно.

Ира (смеется). Да это ловушка!

Женя (поет).

Эх, попалась, птичка, стой, Не уйдешь из сети.

Ася. Садитесь, Ирина, вот сюда, мы вам очень рады.

Ира садится за стол.

Гриша. Значит, Михаил Ефимович, ходим на уроки иврита, а сами ехать не собираемся. Вот так да! Задал задачу. И думаете, я не понимаю, почему вы так делаете? Сидишь в своем тепленьком болотце, в жидкости барахтаешься и булькаешь себе предовольный: «Посмотрите-ка на меня вон оттуда, вон отсюда, со всех, со всех сторон обойдите: я же свой, я самый-самый настоящий русский». А если припрет вдруг, сразу ать-два, прыг-скок в Израиль и тут же бойко- пребойко закукарекал на предусмотрительно выученном ‘иврите: «Шалом, иехудим! Я еврей, я еврей, прирожденный я еврей!». Ох, уж эти ловкачи-проныры!

Женя. Уймись, Григорий, снижай обороты, а то в разгон пойдешь.

 Аркадий. Не перегибай палку.

Ира. Ужас какой. Оскорбляют ни за что, ни про что. И куда я попала?

Миша. Пусть говорит, что хочет.

Гриша. Боже мой! И за этих людей умирали герои, создававшие мединат Исраэль. Гадко.

Миша. Вообще-то, Гриша, я не плевательница, в которую «плюй, сколько хочешь».

Ира. Правильно, Михаил Ефимович.

Соня. Ты, Гриша, не заговаривайся.

Женя. Ты еще слюнявый щенок, которому расти и расти, чтобы сравняться с моим братом.

Гриша. Вы, Михаил Ефимович, заявление-то Распутину подайте. Если толково напишите, может и разрешит подзадержаться ненадолго. А лучше предварительно к Белову забегите за рекомендацией. Эх вы, славное старшее поколение!

Глаза бы не глядели. Достойные люди, до умопомрачения. Разрешите вам в ножки поклониться. (Встает и кланяется в сторону Миши и Жени). У меня тост.

Я пью за то, чтобы не мешали человеку оставаться жидом, за тех, кто опускает глазки и отходит в сторонку, когда его оскорбляют, за тех, кто сгибает шейку и спинку перед каждым наглым сукиным сыном, за тех, у кого от страха холодеет низ живота и колет под ложечкой. За тех, кто любит примоститься к уголку корыта и чавкать скромно и учтиво. За вас, осторожных, прячущих свои обиды в углы платяного шкафа, боящихся вздохнуть полной грудью и потому не дышущих, а нюхающих воздух. За тех, кому хорошо в клетке без ветра и простора. Пресмыкайтесь дальше, золотые мои, черт с вами. За ваше здоровьице, Михаил Ефимович!

Ира (вскакивает). Да как вы смеете оскорблять Михаила Ефимовича!? Что вы понимаете? Наглец!

Гриша (презрительно). Что за шум издает это маленькое существо женского рода?

Женя. Она права! Ты щенок и не смеешь!

Гриша. Правда — она все смеет.

Миша. Успокойся, Женя. Каждый имеет право на самовыражение. А ну его!

Женя (возбужденно). И какое такое право? Он еще щенок слюнявый, а уже плюет на нас. (Вскакивает). Коленок не достает… У меня под ногами… Плюет… (Резко садится на стул, запрокинув голову).

Аркадий. Папа!

Все бросаются к Жене. Ася прикладывает ухо к его груди и щупает пульс.

Ася. Он умирает!

Гриша (дико кричит). Боже! Что я наделал!

Миша. Женя, Женечка! Помогите ему!

Ася. Соня! Быстрей скорую помощь!

Соня убегает.

Перенесите его на диван.

Миша, Аркадий и Гриша переносят Женю на диван.

Искусственное дыхание!

Аркадий начинает делать искусственное дыхание. Через некоторое время Ася опять прикладывает ухо к груди Жени.

Дело плохо!

Гриша (начинает громко и возбужденно читать молитву). Шма Исраэль! Господь-Бог, наш Господь един! Благословенно славное имя царства Его во веки веков! Благословенно славное имя царства Его во веки веков! Благословенно славное имя царства Его во веки веков! Господь — Он Бог! Господь — Он Бог! Господь — Он Бог!

Занавес. Слышен голос Гриши.

Господь — Он Бог! Господь — Он Бог! Господь — Он Бог! Господь — Он Бог! Господь — Царь, Господь — царствовал, Господь — будет царствовать во веки веков!

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

 

 1

 

Все та же комната. Стол. На нем гроб с телом Жени. Миша, Аркадий. Ася, Соня, Гриша, Даша, Иосиф и Яша. Худой скрипач с растрепанной копной седых волос извлекает из скрипки тоскливые, надрывающие душу мелодии. Время от времени он перестает играть, и тогда говорят прощальные речи.

Иосиф. Друг мой, Женя, Женечка, мой старый дружище. И сколько лет дня не было, чтобы не увиделись мы с тобой. Был ты жив, и было место такое в городе, куда мог я придти в любое время суток. Спасибо вам, дорогая Дарья Антоновна, что вы мне были рады всегда. Не стало тебя, и вот сирота я. Эх, сколько вечеров, не сосчитать, провели мы вместе, сражаясь в шахматы и опустошая пачки сигарет. Я знаю, дорогой мой Женя, что был «нужен тебе, но, поверь мне, ты был нужнее мне в тысячу раз. Прощай, прощай, дружище, не довелось тебе увидеть твой Израиль. Спи спокойно.

До свидания, друг мой, до свидания.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставание
Обещает встречу впереди.

Даша. Женечка, родной ты мой! На кого ты меня оставил! (Плачет). Во имя отца, сына и святого духа, аминь! (Крестится. Смотрит вокруг и видит, что никто не крестится). Ну перекреститесь, чего вам стоит. Ради меня. (Все, кроме Гриши, крестятся).

Яша. Помню, на фронте. Встретил я раз его. Осень поздняя, дождь, холод, грязища непролазная. А мы стоим и стоим, как вкопанные, второй месяц; до печенок прогнили насквозь, а они с краев громыхают, давят и ползут, и ползут, чтобы обхватить. И говорю я тогда Жене-то: «Плохо наше дело, Женечка, а швере мансе, дожмут они нас, передавят, как кроликов». А он улыбнулся, знаете, зажигательно, по-своему, подмигнул мне с лукавцей, как он один умел, и хлопнул меня по плечу: «Ерунда, Яшка, мы победим, я точно знаю, наверняка победим». Был он честный труженик войны. Вот такие, как он, и победили. Мир праху твоему, дорогой мой фронтовой друг.

Даша всхлипывает и вытирает слезы.

Миша. Ты умер, Женя, и теперь я совсем один. Нет папы, мамы, а теперь и тебя. Не скучай, Еелке, я скоро приду к тебе. Пусть земля тебе будет пухом, дорогой мой братишка.

Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть моей тоски.

Даша наклоняется над гробом и гладит волосы Жени. Соня и Аркадий подходят к ней и целуют ее.

Гриша. Дядя Женя, я любил тебя. Проста меня, если я виноват перед тобой. Клянусь Господом, я хотел всем только добра. (Всхлипывает. Превозмогает себя и далее торжественно). Вникай в три вещи и ты никогда не придешь к греху. Знай, откуда пришел ты, и куда ты идешь, и перед Кем должен будешь отдать полный отчет о жизни своей.

Аркадий вынимает из кармана лист бумаги и начинает читать Кадиш.

Аркадий. Да возвысится и освятится Его великое имя в мире, сотворенном по воле Его.

Все. Амен!

Аркадий. И да установит Он царскую власть Свою. И да взрастит Он спасение.

Все. Амен!

Аркадий. И да приблизит Он приход Машиаха Своего — при жизни вашей, в дни ваши и при жизни всего ‘Дома Израиля.

Все. Амен!

Гриша (подсказывает). Да будет великое имя Его благословенно.

Аркадий. Вскорости, в ближайшее время, и скажем: «Амен!».

Все. Амен!                    ^

Аркадий. Да будет великое имя Его благословенно вечно, во веки веков!

Все. Амен!

Аркадий. Превыше всех благословений и песнопений, восхвалений и утешительных слов, произносимых в мире. И скажем: «Амен!».

Все. Амен!

 Аркадий, Гриша, Иосиф и Яша поднимают гроб и медленно выносят его из комнаты. Все оста  льные следуют за ними. Соня идет, обнимая Дашу.

 

2

 

Та же комната.

Ася. Вспомни себя. Ты был совершенно растерзан твоей женой. Она выпила твою кровь, выжала, чтобы ничего не осталось, и полумертвого выбросила вон. Когда я встретила тебя, ты был страшен — не человек, а намек на него, штрихи без плоти. Ты бросился ко мне, как к лучу света во тьме, как к Христу-Спасителю. А я? Я привела тебя в свой уютный семейный дом, отогрела, успокоила, окружила вниманием и заботой, дала тебе семью. Я стала тебе женой, о которой мечтают мужчины, женой-матерью. Ты же в ответ на это стал отцом моей дочери. Спасибо тебе за это. Сейчас в Израиле она скучает по тебе. Зачем же все губить? Зачем все созданное нами за двадцать лет жизни уничтожать одним взмахом руки? И только подумай, как глупо, из-за случайной молодой женщины, для которой ты не больше, чем интересный случай в начале ее пути. Очнись, Михаил, посмотри на божий мир трезвым взором.

Миша. Ну, вот опять — случайная женщина. К чему эти беспочвенные предположения, пошлые упрощения? Если и есть что-нибудь, то это страшная тяжесть, которую мне не сдвинуть с места, глубочайшее понимание невозможности моего отъезда — вот и все.

Ася. Но я же не могу жить без Люси и Антона. Я, как отрезанный кусок тела, как крыло без птицы. (Плачет). Миша! Мишенька! Нам надо снова быть вместе. Эта ужасная трагедия, трагедия там, где могло быть счастье.

Миша (гладит ее по голове). Ну не плачь, дорогая, ради бога, я тебя умоляю. Мне тоже плохо без Люси и Антона. Но я не готов, внутренне не готов к отъезду. Я сто раз тебе объяснял, почему. Пусть меня арестуют и в наручниках, как Солженицына. Тогда все решится само собой.

Ася. Ну ладно, хватит о нашей семье. Не будем говорить о том, как ты будешь жить здесь один. Это понятно. Но, неужели ты, умный, образованный человек, не чувствуешь опасности?

Стук в дверь. Входит Гриша. У него грустный, потерянный вид.

Гриша. Здравствуйте. Пришел проститься,

Ася. Здравствуй, Гриша, садись.

Миша. Здравствуй, дорогой.

Ася. Сколько же их, профессиональных писак, изо всех сил натравливающих людей на нас. Политические спекулянты, узколобые фанатики, психопаты-националисты, больные неврозом, просто дураки объединяются, сплачиваются и вопят, вопят, вопят. И чем это кончится — бог его знает. Вспомни, Михаил, вначале были Марков, Пуришкевич, Крушеван, а потом Кишиневский погром, процесс Бейлиса и геноцид на Украине.

Миша. Ну, кто меня будет убивать? Мои школьные товарищи — Саня, Коля, Андрей, мои сокурсники — Витя, Лариса, Миша, мои сослуживцы, ученики тридцати выпусков?

Ася. Да хватит таких! Знаешь ли ты, что в голове у молодежи, которую ты учишь? Она читает «Майн кампф», «Протоколы сионских мудрецов», «Молодую гвардию» и «Кубань».

Миша. И Евангелие.

Ася. Наивный ребенок! Ты хочешь спрятаться под зонтик христианской любви? Но, милый мой, ведь христианство провозглашает не только любовь, но и ненависть; ненависть ко всем нехристианам и, прежде всего, к евреям. «На них кровь Христа». И эта глупость вбивается в голову каждого христианина с самых малых его лет. Ужас! Крошка, младенец, еще не видевший ни одного еврея, уже антисемит. Дико! Что Гоголь и Достоевский зарядились отвращением и ненавистью к евреям после долгих, внимательных наблюдений над ними? Да ерунда! Плевать им было на реальных евреев и их проблемы. Патологический антисемитизм их и других русских писателей впитался в них с молоком матери. Когда им в детстве читали Евангелие, они учились по-христиански любить и одновременно по-христиански ненавидеть. Я скажу больше — возможен христианский фашизм.

Гриша. Да он уже есть. Почитайте «Отечество» или «Земщину».

Ася. Вот именно.

Гриша. Их главная и гнусная ложь о каком-то необыкновенном отличии христианства от иудаизма. Да всякий, хоть немного сведущий, знает, что христианство — это вариант иудаизма. И вместо того, чтобы относиться с уважением к народу, давшему им религию, они его проклинают. Руки разведешь!

Ася. Взял, в карман положил, а потом, вместо «спасибо», послал подальше.

Миша. Ну, Ася! Как так можно?

Ася. Только так.

Миша. А шведские, финские, грузинские христиане? А Алексий?

Ася . А Иоанн?

Миша. Таких, как он, теперь мало.

Ася. Ты думаешь?

Миша . Ну не будем спорить о религиях. Эти споры всегда бесконечны и не приводят ни к чему. Что было, то было. Я оптимист. Я верю в братство религий и народов, духовное единение людей.

Ася. Боже мой! Непробиваемая наивность. Что с ним делать? Он заслоняется красивыми словами от реальной жизни.

Гриша. Человек устроен так, что он всегда делил, делит и будет делить людей на своих и чужих. Это говорит широко известный русский ученый Гумилев. И я с ним согласен.

Ася. Ты видишь в мире только то, что тебе приятно. Югославия, Ливан, Ирландия, Кавказ, Прибалтика — нечего сказать, хорошее единение религий и народов. И в России есть мощные силы, для которых сербская терпимость — это образец поведения. Фашисты рвутся к власти. И возможно такое стечение обстоятельств, при котором они станут хозяевами России.

Гриша. Тогда, Михаил Ефимович, братство религий и народов будет применяться в качестве туалетной бумаги.

Ася. Истина в том, что в конце двадцатого столетия человек может жить в безопасности только в своем национальном государстве. И я человек, любящий Россию и русскую культуру не меньше тебя, знала, что делала, когда убеждала Люсю ехать в Израиль.

Гриша. В свое государство, только в свое. Только там еврей может дышать полной грудью. (Далее торжественно).

И гол и бос я буду там бродить,
Где высился наш храм и царь сидел на троне.
Мне слаще средь развалин там брести,
Чем на чужбине на главе носить корону.
Блажен, кто оком удостоился узреть
Зари твоей пурпурно-новой восхожденье,
Узреть возврат к тебе избранников твоих
И ликовать с тобой в день возрожденья.

Это написал наш великий поэт Иегуда ‘бен Галеви. Так что пора в путь-дорогу. До свидания, Михаил Ефимович и Ася Эммануиловна. Спасибо за хлеб-соль, не поминайте лихом.

Ася. Уже. Даже чаю не попил.

Гриша. Тороплюсь, Ася Эммануиловна.

Ася (встает и обнимает его). Ну, скатертью дорога! Наверное, скоро увидимся.

Миша (обнимает и целует его). Жаль, Гриша, что тебя не будет. Уехал — пустое место осталось. Пиши обязательно.

Ася. Летит гол, как сокол, с одним чемоданом в руке. Жаль его.

Гриша. Не жалеть меня нужно, а завидовать. (Торжественно). Шма Исраэль! Твой блудный сын возвращается к тебе. Прими его истерзанного и поверженного в прах. Дай припасть ему к ногам твоим. Прощайте, Михаил Ефимович и Ася Эммануиловна. Да здравствует Израиль! (Уходит быстрым шагом).

Продолжительное молчание.

Миша. Я не могу ехать. Я не хочу стать немым иждивенцем. Я там умру от тоски. Я пока не еду. Я не еду сейчас.

Ася (резко). А я еду сейчас. Еду, и все. (Кричит). Еду, еду, еду! (Убегает из комнаты, хлопнув дверью).

 

3

 

Миша один в комнате. Он подходит к стенным часам.

Миша. О, эти старые трофейные часы! Мама всегда нервничала, когда они останавливались. Она волновалась, звала меня и требовала: «Заведи, ну заведи поскорей». Я неохотно становился на стул, вставлял ключ и начинал поворачивать его. Чем дальше, тем труднее — даже пальцам становилось больно. А она стояла внизу, мысленно заводила часы вместе со мной и энергично подбадривала меня: «Давай, давай, умница, молодец». И вот мамы нет. Ее урна подзахоронена в могилу к папе, часы остановились, и с тех пор я их ни разу не заводил. Некому тревожиться, беспокоиться, тормошить меня. Вот так. Мамы нет и больше никогда не будет на этой земле. Может быть, я плохой сын, я редко хожу на могилу папы и мамы, но они здесь. (Кладет руку на сердце). Я тоскую по ним, и совесть мучает меня. Боже мой, я не так поступил и тогда, и тогда. Когда они были совсем слабыми, когда я им был так нужен. Боже мой! Боже мой! (Обхватывает голову руками). Но чтобы там ни было, у папы и мамы было два сына, а у меня нет ни одного. И теперь полное одиночество. Нет папы и мамы, нет Жени, нет Аси, нет Люси и еще многих, многих. Ехать в Израиль к семье? Они ждут. Но там прозябание, здесь одиночество. Что же делать? (Закрывает лицо руками).

Тихо открывается дверь и входит Ира.

Ира. Михаил Ефимович! Это я.

Миша. Ира! Вы? Как хорошо. Я ждал вас, я знал, что вы придете.

Ира. А я знала, что вы ждете.

Миша. Спасибо вам, большое спасибо.

Бросается к ней и берет ее руки в свои.

Ира. Можно я буду навещать вас в течение оставшихся двух месяцев?

Миша. Так мало. Всего двух?

Ира. Да.

Миша. А работа? Как же вы там без вашей любимой работы?

Ира. Я рискую. Но без риска нельзя.

Миша. Для многих работа — неприятная необходимость. Для вас же, Ирина, это не так.

Ира. Вы правы, Михаил Ефимович. Я творческий человек, и не могу существовать без непрерывного творчества. Вот представьте, появляется девочка, недолго поговорит со мной, я смотрю ей в глаза и ясно вижу — моя, мой ребенок. И вот она приходит урок за уроком. И каждый раз: «Здравствуйте, Ирина Семеновна!» — «Здравствуй, Наденька!». И каждый раз светло на душе. Я расспрашиваю ее обо всех ее маленьких заботах, рассказываю, как близкому человеку, о себе, придумываю без конца разные игры, а музыка — она как бы между прочим, но, в самом деле присутствует все время. И вот, наконец, свершается чудо. Ребенок пришел ко мне без музыкального слуха, а теперь у него, проверяйте сколько хотите, абсолютный слух. Вы представляете себе эту радость — восторг победы над человеческим несовершенством. Ради этого стоит жить.

Миша. Вы должны там добиться работы, во что бы то ни стало.

Ира. Буду бороться.

Молчание.

Миша. Ирочка, вы такая обаятельная и внутренне чистая. И как это мужчины уходят от таких.

Ира. Не он ушел, а я. Попала в семью, где только быт, быт и быт. Скучно до невозможности. Тоска. Ни я для них, ни они для меня. Взяла ребенка и ушла. Ну ладно. Забежала я к вам на минутку и дальше пошла.

Миша. Посидите еще немножко, я вас очень прошу. Мне так хорошо с вами и так плохо без вас.

Ира. Я знаю, что вам сейчас очень плохо, мой милый Михаил Ефимович. И я пришла к вам, как приходят в дом тяжело больного, где очень нужна помощь. (Кладет ему руку на плечо). Бедный вы мой, Михаил Ефимович.

Миша неожиданно обнимает ее и покрывает ее лицо поцелуями.

Миша. Ира, родная моя, сердце мое, душа моя, я люблю тебя.

Ира. И я люблю тебя.

Они садятся рядом на диван.

Миша. Ирочка, хорошая вы моя, я наверно очень странный, я человек, без конца разговаривающий сам с собой, всегда жалеющий о когда-то упущенном счастье, все время мечтающий о нем, непрестанно разыгрывающий в голове разнообразные сцены, пишущий стихи, которые никто не читает, сочиняющий пьесы, которые никто не ставит, парящий в стороне от людской стаи, я, наверно, немного тронутый, я не от мира сего, и я люблю тебя. (Смотрит ей в лицо). ‘Ира, маленькая Ира, с чудесно нарисованными глазами и бровями, я люблю тебя. Я все время чувствовал, что ты стремишься ко мне, как и я к тебе. Это ты звонила сюда, чтобы услышать меня. И ты ощущала всем своим существом, что я тоже жажду услышать тебя. Я люблю тебя. Мне нужна твоя душа, близкая мне, смотрящая в душу мою и обогревающая меня.

Ира. Миша, все, что ты говоришь,- это правда. Я пришла к тебе потому, что люблю тебя. Но только знай — через два месяца меня здесь не будет. Скажи, нужна ли я тебе только на два месяца? Если нет, я уйду.

Миша. Ты мне очень нужна. Потому что, когда темно и видишь свет, то идешь на него. Мне тепло от теплоты твоего сердца, и я греюсь около него. Жизнь коротка. Только что был Женя — нет Жени. Так зачем я буду отказываться от двух месяцев счастья. Два месяца любви — это же очень много, два месяца любви, может быть, единственной в жизни.

Ира. Эти два месяца будут лучшими в нашей жизни. Обними меня и поцелуй. Мы созданы друг для друга.

Миша обнимает ее и целует.

Миша. Мне пятьдесят шесть, жизнь позади, но не было истинного чувства, теплоты, привязанности, преданности — того, чем имеет право насладиться человек. Я не ропщу на бога и не завидую никому. Но почему же я не имею права удивляться тому, что на одних нисходит блаженство многократного повторения их сути, а другой прозябает, загнанный в угол, и всю жизнь бьется, как рыба об лед, ища дорогу к людским сердцам?

Ира. Не надо жаловаться. Давай наслаждаться жизнью. Кто знает, может быть, человек создан для наслаждения и мы глупые, что мало наслаждаемся. Погасим свет, сядем у окна и будем смотреть в ночь.

Миша. Давай.

Он гасит свет. Они в полутьме идут к окну и садятся рядом.

Ира. В далеких бескрайних степях при свете луны, прикрытой тонким облаком, завывает холодный ветер, закручивая поземку, и колет лицо снежными иголками. Суровый, возвышенный мир России! Мир простора, широты, бескрайности. А там маленький, в два обхвата, ни разу мной не видимый, но такой свой, такой близкий, такой мой. Ты любишь только Россию. А я люблю и Россию, и Израиль. (Пауза). Я хочу жить и умереть в Израиле.

Миша. А мне бы только жить и жить.
Как в зеркало, глядясь в твои черты,
Я самому себе кажусь моложе,
Мне молодое сердце даришь ты,
И я тебе свое вручаю тоже.

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

 

                                                               1                        

 

Комната в городской квартире Файнбергов. На столе букет цветов. Ира и Миша сидят рядом на диване.

Ира. Я у тебя, как на другой планете — планете Михаила Файнберга. Умчалась от них, распаленных, задерганных, к тебе, моему необычному — спокойному, грустному, всегда погруженному в свои думы. (Пауза). Молчит, не отвечает.

Миша. Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли,—
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.

Ира. Его любовь нежнее с каждым днем,
И, постоянству посвящая стих.
Я поневоле говорю о нем,
Не зная тем и замыслов других.
«Прекрасный, верный, добрый» — вот слова,
Что я твержу на множество ладов.
В них три определенья божества,
Но сколько сочетаний этих слов!

Миша. Боже мой! Она удивительно, странно моя! Родилась, как в сказке, из тумана для того, чтобы стать частью моей души. Ну скажи мне, Ирочка, прелесть моя, почему то, что я прочитаю тебе сейчас, хочется повторять и повторять снова и снова? Почему, когда это говоришь, грудь вздымается и дыхание прерывается?

Полнеба обхватила тень,
Лишь там на западе бродит сиянье, —
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье!

Ира (повторяет четверостишие медленно, вслушиваясь в произносимые ею слова и затем). Потому что обхватила, а не охватила. Удивительно! И откуда он знал, что должно сказать так и только так.

Миша. Дорогая моя! «Откуда знал?» Этого никому не понять. Гений и сам себя часто не понимает.

Ира. Помедли, помедли, вечерний день.

Миша. Продлись, продлись, очарованье!

Ира садится за фортепиано и некоторое время играет. Затем Миша запевает «Утро туманное», аккомпанируя себе на гитаре. Ира ему подпевает. Неожиданно он перестает петь.

Ирочка, родная! Останься, не уезжай. Поверь мне, ты никогда не найдешь мне замену. Никогда. Я теряю тебя на закате жизни, а ты меня — в расцвете сил. Но кто знает, что лучше, что хуже.

Ира. Мишенька, я не могу, не должна плыть по жизни, повинуясь только моему тяготению к тебе. Потому что есть она — судьба, которая однозвучно и безучастно отбивает свои глухие удары и заставляет нас всех идти в такт с ними. И наверное, это она, непреклонная, придумала эту страшную машину — логику и приказала нам жйть в ее суровом царстве. И от этого, хочешь — не хочешь, не уйти. Никогда.

Миша. Что же логичного в том, что ты, такая русская, уезжаешь из России? Человеку грешно бросать свою Родину.

Ира. Страшненькая она нынче, Родина-то. А я у нее нелюбимая дочь. Потому что клейменая я.

Миша. Ну, уж прямо клейменая.

Ира. Моего отца звали Семен Самуилович, а мать Берта Соломоновна, и этим все сказано.

Миша. Ирочка, ты моя Ирочка, вот я — пережил зиму с пятьдесят второго на пятьдесят третий. А разве я говорю, что на мне клеймо? Знаешь, Васильевский остров — это моя родина, самое мое первое, исходное, как у других их деревня. Там каждый дом родной. И вот, иду я в ту зиму по пятой линии и чувствую, что встречные изучают меня и оглядываются мне вслед, и все, что ни есть вокруг — лица домов, знакомые подворотни, земля — уже больше не мои, и я существую сам по себе плевком вещества, исторгнутого из своей природной среды. Это был дикий, бешеный удар, потрясший меня всего на всю жизнь. Но я, я, моя Ириночка, все равно люблю и Васильевский, и Петербург, и всю мою Россию. Потому что «мне нечего больше любить».

Ира. А Израиль?

Миша. Спасибо тебе, Израиль, за то, что ты существуешь на этом свете.

Молчание.

Ира. Я тебя понимаю, это, как землетрясение или извержение вулкана.

Миша. Хуже. Если катастрофа, то все в одинаковом положении. А тут ты тонешь среди бела дня у всех на виду, а они смотрят и будто не видят, живут себе, как ни в чем не бывало, занимаются своими домашними делишками, пересмеиваются да болтают о разной ерунде. Кто сам такое не испытал, никогда этого не поймет. Но я же все равно часть России. Меня же не выбили из нее.

Ира. Я испытала похожее, и поверь мне, Мишенька, понимаю тебя очень хорошо. Я долго была наивной, доверчивой девчонкой. «У нас, с нашими великими идеями, высокими идеалами, да не может быть такого — треплются, потому что делать нечего, выдумывают». А поверила, когда пришла на распределение в институт брата. Мои приятели, евреи, выходили из комнаты, где действовала комиссия, морально растерзанные и униженные до предела. И тогда сразу пришло отрезвление. Я начисто перестала верить любым их словам, с каким бы апломбом они их ни произносили. Я необыкновенно ясно осознала, что живу в огромной тюрьме, где правит бал неправда и беззаконие. И наверно меня тогда и выбили из России.

Миша. Знаешь, Ирочка, «кто старое помянет, тому глаз вон». Вдохнем, выдохнем и забудем. Сейчас победила свобода. Сейчас пришло то, о чем столетьями мечтали лучшие умы России.

Ира. Милый мой Миша, это свободное государство продало нас преспокойно и непринужденно. Оно позволило, вопреки закону, наполнить страну грязной фашистской литературой, и теперь для многих людей истолкователи жизни фашистские нелюди. Многие вроде бы хорошие и образованные люди повторяют фашистскую нелепицу, внутренне примериваются и приспосабливаются к фашизму. Я сплошь и рядом не нахожу отклика у окружающих. Страна сползает и сползает к фашизму. Я должна вырваться отсюда, увезти мать и сына.

Миша. Ложная паника. Не будем ругать демократию за ее слабости и ошибки. Главное теперь — это защитить свободу. Поверь мне, фашизм не пройдет. Ты и твой сын можете спокойно жить в свободной России.

Ира. У нас нет никакой перспективы среди людей, воспитанных «Нашим современником» и «Молодой гвардией».

Миша. Да посмотри ты, Ирина, внимательно в глаза окружающим, в их спокойные, честные лица. Чепуха! Фашизма в России никогда не будет. Мы пройдем над краем бездны и останемся свободными.

Ира. И ты в самом деле в это веришь?

Миша. Не считай других глупее себя. Вздохнувший воздух свободы, добровольно не пойдет в клетку.

Ира. Эх, Мишенька, нужно различать психологию людей, которым льстят и которых собираются убивать.

Молчание.

Миша. Тебя не переубедить. И только в Израиль?

Ира. Только туда. Только там мой сын не придет из школы и не скажет: «Я и не знал, что евреи плохие люди. Неужели это так? Ведь вы, мама и бабушка, еврейки». И я начну «объяснять» ему, говорить до отвращения скучные, набившие оскомину слова. Нет, только в Израиле я не буду «не такой», не буду вечным козлом отпущения. И поэтому — только Израиль — мое место на земле. Я его уже люблю. И верю, что полюблю его еще больше.

Миша. Ирочка, ну и будешь же ты там тосковать по России, по теперь и навсегда свободной России. А наши бесконечные просторы, ослепляющие то переливами изумруда, то серебряными зеркалами, бесчисленными, крошечными? А наши волшебные города и деревни, застывшие над безмятежно текущими реками? А наша бесконечно богатая русская речь, из которой отлиты великие произведения искусства?

Ира. Не надо. Прошу тебя, Мишенька, не надо. Это во мне и навсегда со мной. (Молчание). А если будет уже очень тяжко, примчусь ненадолго надышаться. (Пауза). Ох, не так прошли эти дни, совсем не так. Я же ожидала двух месяцев такого, такого счастья. Но все это время меня терзала, меня мучила мысль о тебе — одиноком, всеми покинутом. Приезжай, Миша, я буду ждать тебя.

Миша. Может быть и приеду.

Ира (встает). Я пойду, не грусти без меня. Ладно? Меня дома ждут, не дождутся. (Целует его). Ну, не будешь скучать?

Миша. Позвонишь вечером, да? А завтра зайди обязательно. До свидания, моя хорошая.

Ира. До свидания, Мишенька. До моего отъезда осталось две недели. (Уходит).

Миша медленно идет к проигрывателю и ставит пластинку. Звучит первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского. Он слушает довольно продолжительное время. Раздается звонок в дверь. Миша выключает проигрыватель, идет открывать и возвращается с Соней.

Соня. Арик поехал за дедушкой Левой. Они вот-вот будут.

Миша. Так что, в Германию? Счастливые люди. Я вот, кроме Болгарии, нигде не был. Глупо, что ни говори, прожить свой век на земле и не увидеть ее.

Соня. Я тоже всегда мечтала увидеть другие страны. И вот, наконец, мечта сбывается. Но только не считайте меня счастливой, дядя Миша. Конечно, я из скромной семьи — отец парикмахер, мать бухгалтер. Сами понимаете, привыкли считать каждую копейку. А теперь ем, как никогда не ела, одеваюсь, сами видите, у сыночка все условия. А счастлива ли? Не знаю.

Миша. Да неужели? А я-то думал…

Соня. Ну, посудите вы сами, дядя Миша. Он встает в семь и в восемь уходит. И нет его до десяти вечера. Пришел до смерти усталый, наелся, два слова промямлил и заснул как убитый. А утром все сначала. И так каждый день. Вот и вся наша жизнь. Я заходила к нему в контору — не могу понять толком, что он там делает. Телефонные разговоры — один за другим, на компьютере стучит. Все время заходят разные люди, говорят что-то отрывочное: «Дания, Швеция, Норвегии». Вот сейчас он приехал из Турции. Денег у нас — куры не клюют, две квартиры — одна на него, другая на меня, дог, живем в гостинице, за городом на всем готовом, а иногда до того тоскливо делается, что хоть удавись. В театре два года не были, отпуск не берем. Что же это получается? Живу для будущего. А когда оно наступит?

Миша . Ты же всегда восхищалась Аркадием?

Соня. Ну восхищалась. Не будешь им восхищаться, так он озлится.

Миша. А об отъезде он не заговаривает?

Соня. Да никогда он отсюда не уедет. Тут же целина, для дел простор полнейший, есть, где развернуться. А там все забито, не влезть никуда Арик мой уедет, если только под дулом. У него же вся жизнь — бизнес. Вот я бы уехала. Конечно, маму с папой взяла бы с собой. А он нет.

Миша. Ну и живите себе роскошно, разъезжайте по заграницам. Дай вам бог счастья. (Грустно). Я вот не создан для бизнеса.

Соня. Ну и слава богу, дядя Миша. Да пропади он пропадом этот бизнес. Иногда подумаешь — лучше удавиться, чем им заниматься. Роскошная жизнь — это здорово. Но вообще-то правильно говорят — не в деньгах счастье.

Миша (подходит к ней и целует в лоб). Не грусти, Сонюша. Таким, как мы, многие завидуют.

Соня. От тети Аси письмо пришло. Пишет, что очень скучает по вам и ждет не дождется, когда вы приедете. Просит вам это передать.

Миша. И только это?

Соня. А что еще?

Миша. Наверно просила убедить, уговорить, подтолкнуть. Разве не так?

Соня. Ну, так. И как же вы?

Миша. Да так, как ты видишь.

Звонок. Миша с Соней идут открывать дверь и возвращаются с Аркадием и Левой.

Аркадий. Памятник я папе сделал по индивидуальному проекту — высокий, мраморный. Золотыми буквами написано: «Дорогому отцу, брату и дедушке от неутешной, любящей семьи». Обязательно приходите, дядя Миша, посмотрите.

Лева. А магид Довид выбил?

Аркадий. Ну а как же, Лев Моисеевич. На самом верху, над надписью.

Лева. Молодец!

Миша. Хорошо, что будет кому за могилой ухаживать, а то сколько их нынче-то, могил запущенных, бесприглядных. Так что, вояж за рубеж?

Аркадий. В Берлине на вокзале нас встретит представитель компании и отвезет в лучший отель. Номер уже заказан — трехкомнатный. Так вот и живем.

Лева. Такие, как ты, Аркашенька, в семнадцатом году, вежливо выражаясь, были не в моде.

Аркадий. А я плевал на семнадцатый год.

Миша. Это хорошо, что хоть ты не уезжаешь.

Лева. Правильно делает. И стоять так, железно.

Соня. Ай! Я бы поехала, если б не он.

Миша. Нет у вас единства. Жалко.

Соня. А что делать, если я чую вот этим самым моим носом то, что он никак учуять не может. Вот иду я вчера по Невскому. Что за толпа? Подхожу. Вижу, какой — то рыжий в клетчатом пальто завывает, весь передергиваясь, о том, как весело евреи уезжают из России.

Прощай, Россия, гуд бай, Ильич!

Мы улетаем в Майями-Бич.

Разве не противно?

Аркадий. Ха, изображает хохмачей — евреев. Пустая башка. Он там еще в присядку не плясал?

Миша. А почему «гуд бай, Ильич»?

Соня. Черт его знает.

Аркадий. Да плевал я на этих дурачков. Для меня не было, нет и не будет никакого национального вопроса. Чепуха все это.

Лева. Правильно! А то некоторые трепыхаются, боятся чего-то там. Вот я тоже ничего не боюсь.

Соня. На днях была в парикмахерской. Вваливается мужик, страшенный, пьяный в хламину. «Да я вашу парикмахерскую спалю, да вы еще не знаете, кто я». А парикмахерша, боевая бабка, за словом в карман не полезет: «Пока что на данный момент я знаю точно, что ты есть говно».

Лева: Да она, душка! Целую в сладкие губки. Вот это — моя женщина. Дала прикурить.

Аркадий. А я что говорю.

Соня. Ответ — то ответ. Но если завтра таких будут толпы?

 Аркадий. Если в самом деле что будет, нам-то что. Паспорт заграничный в кармане. Вам хуже, дядя Миша.

Соня. Поезжайте-ка вы, дядя Миша, к тете Асе. И что вы здесь один маетесь? Странно это. Там же вас семья ждет не дождется.

Миша. Не знаю, может быть, и поеду.

Аркадий. Поезжайте, дядя Миша. (Торжественно). Несомненно ваше место рядом с тетей Асей. (Далее деловито). А дела все организационные я вам быстро прокручу.

Миша. О письме Аси Соня мне уже сказала. Да и я от нее письмо получил.

Лева. Не едешь, Михаил, и правильно делаешь. Нечего мужику за бабой брести, как за поводырем. Женщина должна знать свое место; нечего ей бежать от мужа за тридевять земель. «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему». Помощника, но не начальника. Так-то.

Соня. Ну, уж ты слишком, деда Левочка. Уж от тебя я этого не ожидала.

Миша. В словах Льва Моисеевича без сомнения есть рациональное зерно.

Лева. Не зерно, а все правильно.

Миша. Пойду-ка я за чаем. (Выходит из комнаты).

Соня подходит к вазе с цветами, осматривает комнату, подходит к серванту. Берет духи и губную помаду.

Соня. Арик, смотри.

Аркадий подходит. Рассмотрел, понюхал.

Аркадий. Ну и ну!

Соня. Женщина! Как пить дать! Ну, вы мужики и гады!

Аркадий. Дает дядя Миша!

Соня. Это наверно та. Помнишь, еще защищала его, как кошка котят.

Миша возвращается с чайником. Ставит его на стол. Соня разливает чай.

Лева. Не хочешь, Михаил, ехать, ну и ладно. Жену найти — раз плюнуть. Дай объявление в газету. Стая набежит. От предложений отбоя не будет.

Соня. И до чего у вас все просто — у мужиков.

Аркадий. Примерно такого содержания: «Если вы хотите найти непьющего и некурящего мужа, еврея, не употребляющего наркотики и без гомосексуальных наклонностей, и, если вы здоровая физически и психически, то пишите мне, вложив свое фото».

Миша. Сейчас, Аркадий, много людей, которые, как и ты, не думают никуда уезжать — не верят ни во что плохое.

Аркадий. Плохое, хорошее! Плохое, хорошее! Да вовсе не так они рассуждают. Лучше им будет жить или хуже — вот о чем они говорят. Куда уж там ехать неэнергичному, слабому, плохому специалисту, в летах. Каждый решает сам. Это его личное дело. Кто хочет, пусть едет. Я вот ехать не собираюсь. Сейчас Россия прекрасное место для деловых, инициативных людей. А уехал — там людей со средним капитальцем, как собак нерезаных. Какой банк даст мне кредит — новичку без связей и имени. Там меня ждет безделье и болтовня с такими же бездельниками, каким буду я. Конечно, денег в банке у меня достаточно. Могу жить в довольстве, ничего не делая до конца своих дней. Но зачем мне нужна такая жизнь? Здесь я развернулся, действую во всю, дела кипят. А там?

Миша. Я вот тоже думаю — ложная паника. Нужно пережить плохую полосу, и все. Но люди мчатся прочь, семьи трещат по швам.

Соня. Все дураки, плохое от хорошего отличить не могут. Одни мы умные.

Лева. Люди, надоели мне до печенок эти всякие разговоры. Плохое, плохое! Будут бить, не будут бить? Типичные дореволюционные жидовские страхи. Тьфу! Да за что я в Гражданскую воевал в дивизии товарища Щорса? Да чтобы этих разговоров в жизни больше никогда не слышать.

Аркадий. Ты бы, дедушка Лева, о Гражданской поменьше распространялся. Теперь красные плохие, а белые хорошие. А то, не дай бог, ты еще и Троцкого вспомянешь.

Лева. А что Троцкий? Как сейчас помню. Приехал к нам на фронт наркомвоенмор, Председатель Реввоенсовета Республики товарищ Троцкий. Гляжу — в пенсне. Понимаете — в пенсне. Мы стоим в строю не шелохнувшись. Мертвая тишина. А он говорит. А потом — ух, дали мы, горы свернули.

Миша. А что он такое говорил?

Лева. Что говорил? «Кем вы раньше были, товарищи красноармейцы? Быдлом вы были, бессловесными тварями у господ — помещиков и фабрикантов. Так за что же вы теперь воюете, товарищи крестьяне? За свою землю. Так за что же вы теперь воюете, товарищи рабочие? За свои фабрики и заводы. Вы воюете за то, товарищи красноармейцы, чтобы быть не холопами у помещиков, фабрикантов и их приказчиков, а хозяевами страны». Вот что он говорил.

Миша. Страшное было время. Не дай бог, чтобы такое повторилось.

Лева. А в последнюю я за что воевал? Был я в третьем гвардейском кавалерийском корпусе под началом генерал —  майора Доватора. Ой, ей, ей! А клуге коп, этот генерал Доватор. Мудрая еврейская голова. Понимаете, едем по лесу всю ночь, в грязь проваливаемся, сучья дерут, ядрена шишка, мерзлятину жрем. Наконец, к утру вижу просвет — выбираемся из чащи. И что бы вы думали? Передают приказ генерала: «Назад, тем же путем!». Как дошли, не помню. А вывел — таки Лев Михайлович, спас корпус. Так за что же погиб генерал Доватор? За то, чтобы его внуки в своем городе, в своей квартире дрожали от страха и говорили: «Опасно, опасно»? Ядрена шишка.

Соня. Эту сволочь почитаешь — так мы один вред приносим, и больше ничего.

Лева. Вред? Так их разэтак! Я после ранения на родной Путиловский поехал под Челябинск, танки там строил. Посмотрели бы они, эти засранцы, как руководил заводом товарищ Зальцман. Ночью цеха обойдет, все выяснит, во всем разберется. А утром к нему с докладом: «Так-то и так- то». А он: «Ты зачем от меня правду скрываешь, чего врешь?» Вот таким был товарищ Зальцман. А вы говорите.

Соня. Нам — то понятно. Ты это им скажи.

Миша. Вот мы между собой говорим, а у них газеты, журналы, даже радиостанция. Народ учат истории не специалисты, а подлые, придурковатые писаки. Загрязняют всю страну.

Соня. Вот то-то. А кому охота-то в грязи жить?

Лева. Да по уху их, одного, другого, и дело с концом.

Соня. Герой ты у меня, дедушка Лева. (Целует его в обе щеки).

Аркадий (встает). Ну, дядя Миша, здоровеньки булы, не поминайте лихом.

Лева. Я отсюда никуда не уйду, пока Фирэле мне не споет. Михаил, бери гитару.

Миша берет гитару и начинает перебирать, струны.

Соня. Ну что тебе спеть, деда Лева?

Лева. Мою любимую «Их зиц ун шпил аф майн гитаре».

Соня. Ну ладно. (Поет под аккомпанемент Миши).

Лева. Умница. Ну и голос. Истинная Пантофель-Нечецкая.

Аркадий. Я знал, кого в жены брать.

Соня. Ну, пора.

Лева. Звони мне, Михаил.

Миша. Звоните, заходите. Вы теперь у меня единственные родственники.

Миша идет всех провожать.

Аркадий. Вы за могилой приглядите.

Миша. Ладно.

 

2

 

Миша и Ира в той же комнате. Все прибрано. На столе самовар и в вазе букет цветов. Миша и Ира ужинают.

Ира. Налить тебе еще чая? Возьми пирожок с черничным вареньем. У мамы очень хорошо получается.

Миша. Прелесть невообразимая.

Ира. А разве Ася тебе не пекла?

Миша. Она варила простую пищу. У нее никогда не было времени — школа, проверка тетрадей, дом. Наша обычная советская женщина, перегруженная сверх меры.

Ира. Меня спасает мама. Мама — это все, я на ней держусь.

Некоторое время они молчат, Не торопясь, пьют чай. Смотрят друг на друга.

Ну, вот и все, Мишенька, конец. Мы свою игру отыграли, наше время прошло. Мы бессильны перед властью времени, ничтожны, как и все люди. Что же делать? Давай покоримся ей, как покоряются ей все на земле.

Миша. Да, в этом мире все имеет конец. Как замедлить время, продлить счастье, никто не знает. Ты исчезаешь, и все — до конца моих дней нелепая семья из одного человека.

Ира. Значит, приняли, подчинились, покорились.

Миша. Зачем покоряться? Я попрошу Хозяина, и он повернет время назад. О, ты, Хозяин Мира, ты, который неумолимо отбивает ход времени и не позволяет нарушить его законы, прошу тебя, умоляю, сделай исключение только для одного, единственного человека, для меня. Я всю жизнь искал эту женщину и нашел лишь тогда, когда по законам, установленным тобой, она не может принадлежать мне. Помоги мне, Хозяин. Отмени для меня твой безжалостный закон.

Ира. Он не отвечает. Что делать?

Пауза.

Миша. Вот записная книжка. Посмотри, она полна телефонов, но мне некому позвонить.

Ира. Исчезали и исчезали один за другим и оставались тени, призраки, видения. Скоро некоторые из них оживут для меня.

Миша. Оставайся, Ира. Мы придумаем жизнь новую, интересную, кипучую.

Ира. Нет, Мишенька, это мечты, как говорят евреи, «а пусте халеймес».

Миша. Но почему, почему?

Ира. А потому что я в потоке, и уже несусь по течению. Приезжай.

Миша. Там я буду тебе обуза. Лучше остаться здесь и ждать — может быть, прилетишь, как залетная птица.

Ира. Прощай. Не очень грусти, если сможешь.

Они обнимаются. Он обхватывает ее руками и долго не отпускает.

Миша. Вспоминай иногда обо мне.

Ира. Я буду писать, звонить. Я тебя никогда не забуду.

Она быстро выходит. Он сидит, долго смотрит перед собой, затем начинает говорить.

Миша. И почему оно такое, человечество? И почему не может оно, наконец, устроиться на этой прекрасной земле, утихомириться хоть ненадолго. И почему оно вечно бродит, пузырится и выбрасывает из себя людей, как ненужный шлак? И нет этому конца.

Долго сидит, закрыв лицо руками. Потом медленно бредет по комнате. Включает проигрыватель, садится снова и слушает песню.

Ямщик, не гони лошадей.
Мне некуда больше спешить.
Мне некого больше любить.
Ямщик, не гони лошадей.

Он выключает проигрыватель и ложится на диван спиной к зрительному залу. Медленно опускается занавес. Громко и весело звучит песня.

Мы едем, едем, едем в далекие края!
Веселые соседи, счастливые друзья!

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Анатолий Зелигер: Алия из России

  1. Не указан автор последних строк, это плагиат?
    Хайфский начальник не любит обмана

Обсуждение закрыто.