Микки Вульф: Коллаж о «черной заразе»

Loading

Под этими словами подписался бы всякий образованный человек, чье мировоззрение все больше и больше расходилось с системой имперских ценностей, чей образ мыслей никак не совпадал с видами правительства. «У нас ничего общего с правительством быть не может. У меня нет более ни песен для его славы, ни слез для его несчастий»

Коллаж о «черной заразе»

Микки Вульф

Неунимающийся шум вокруг русско-украинской войны прибегает к разным средствам не убеждения (убеждать здесь никто и не пытается), но утверждения позиций. Интеллигенция еще стесняется, но менее образованные сторонники «русского мира» снизошли даже до использования поэзии и, в частности, печально знаменитого стихотворения Александра Пушкина «Клеветникам России» (а также чуть менее известной «Бородинской годовщины»).

Я не стану приводить эти стихотворения — их можно найти в любом издании Пушкина, а теперь — и особенно — в интернете, однако стоит привлечь внимание к обстоятельствам, в которых они были рождены, и к настроениям самого их автора.

Это было время польского восстания 1830-1831 гг., но еще за десять лет до событий, в 1821 г., молодой Пушкин выпустил в свет поэму «Кавказский пленник», на эпилог которой отреагировал другой поэт и друг поэта — князь Петр Андреевич Вяземский: в письме к Александру Ивановичу Тургеневу от 27 сентября 1822 года он писал:

«Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герой Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он,

как черная зараза,
Губил, ничтожил племена?

От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия не союзница палачей; политике они могут быть нужны, и тогда суду истории решить, можно ли ее оправдывать или нет; но гимны поэта не должны быть никогда славословием резни. Мне досадно на Пушкина: такой восторг — настоящий анахронизм».

Итак, восстание в Польше (наряду с холерой в Российской империи) длилось второй год, а русские войска терпели одну неудачу за другой. Пушкин очень переживал это. Он считал, что самостоятельное государственное существование Польши противоречит интересам России. Кроме того, к этому времени он в значительной степени отошел от революционной романтики юности и стал негативно относиться к революциям и мятежам вообще. Пересказывая в письме Вяземскому от 1 июня 1831 года соответствующий эпизод сражения при Остроленке, он писал:

«Все это хорошо в поэтическом отношении. Но все-таки их надобно задушить, и наша медленность мучительна…»

Последняя фраза насчет «надобно задушить» совершенно очаровательна. И дальше:

«Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention, то есть избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу! А то был бы долг платежом красен».*

Но вот генерал-фельдмаршал граф И.И.Дибич-Забалканский отдал Богу душу вследствие холеры, и его преемником стал более успешный генерал-фельмаршал граф И.Ф.Паскевич-Эриванский, в прошлом — победитель Персии и Турции в русско-персидской войне 1826-1828 гг. и русско-турецкой в 1828-1829 гг., а в будущем — революции в Венгрии в 1848-1849 гг. Кстати, с Пушкиным он был в неприязненных отношениях, так как поэт не счел нужным воспеть его кавказскую кампанию. Он даже не поблагодарил его прямо за сравнение с Суворовым (в «Бородинской годовщине», 8-я строфа:

Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань…**

— а Жуковскому в благодарственном письме за «Старую песню на новый лад» пенял:

«Сладкозвучные лиры первостепенных поэтов наших долго отказывались бряцать во славу подвигов оружия. Так померкнула заря достопамятных событий Персидской и Турецкой войн, и голос выспреннего вдохновения едва-едва отозвался в Отечестве в честь тогдашних успехов наших».***

Так или иначе, в ночь с 7-го на 8-е сентября 1831 г. защитники Варшавы подписали капитуляцию, а уже около 10 сентября в военной типографии была отпечатана брошюра под названием «На взятие Варшавы» со слепой обложкой, в которую вошли оба стихотворения Пушкина и одно — вышеназванное Жуковского. Его я приведу, но лишь частично и в строку (слишком уж длинное):

«Раздавайся гром победы! / Пойте песню старины: / Бились храбро наши деды; / Бьются храбро их сыны. // <…> // Мы под теми же орлами; / Те же с нами знамена; / Лях, бунтующий пред нами, / Помнит русских имена. // <…> // С Богом! Час ударил рока, / Час ожиданный давно. / Сбор гремит — а издалека / Русь кричит: Бородино! // <…> // Спи во гробе, Забалканский! / Честь тебе! Cтамбул дрожал! / Путь твой кончил Эриванский / И на грудь Варшавы стал. // «Эриванский! Князь Варшавы!» / Клик один во всех устах. / О, как много русской славы / В сих волшебных именах! // <…> // Спор решен! Дана управа! Пала бунта голова! / И святая наша слава, Слава русская жива!»

Естественно, брошюра была просмотрена (как же иначе!) и одобрена (а то!) лично Николаем I. Польские специалисты Я.Савицкая и М.Топоровский вообще считают, что оба стихотворения Пушкина были написаны по заказу императора, «который стремился сделать поэта идеологом догм своей эпохи — православия, самодержавия и великорусского национализма».

Понятно, что этот факт многим покажется сомнительным, но вот что пишет русский державник (по совместительству — дешифратор) Анатолий Клепов:

«Николаю I нужен был такой высочайший профессионал в области идеологии, истории, просвещения, литературы и политики, который бы развивал те принципы нравственной и духовной культуры народа России, которые стали бы основой ее могущества и сделали ее мировой державой. Вот таким человеком, по мнению Николая I, и был А.С.Пушкин. Недаром после двухчасовой беседы с поэтом российский император (у автора оба последних слова — с большой буквы. — М.В.) сказал о нем: «Это самый умный человек в России».

Он же добавляет:

«Это было не просто дружеское сближение А. Пушкина с Николаем I. Это было приглашение соратника и единомышленника к выполнению сложнейшей и очень ответственной работы на благо России. Вероятно, этому сближению, взаимопониманию и доверию послужил разговор А.Пушкина и Николая I в его кремлевском кабинете в 1826 г., когда он, выйдя из кабинета после двухчасовой беседы с А.С. Пушкиным, заявил: «Он мой!»

А.Клепов даже приходит к выводу, что поэт был служащим не только коллегии министерства иностранных дел, но и III отделения, однако его аргументы по части сотрудничества с III отделением представляются несостоятельными.

Другой автор указывает:

«Более того, в июле того же года (1831 — М.В.) Пушкин безуспешно предлагал А.Х.Бенкендорфу позволить ему создать политический журнал, мотивируя это следующим образом: «Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистью, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветою… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападки иностранных газет».

К счастью, это начинание не нашли своевременным, а стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» между тем раскололи русское общество. В печати современники, разумеется, вынуждены были официально расхвалить брошюру (даже Надеждин в «Телескопе» в № 16 за 1831 год написал, что стихи Пушкина «отличаются силой мысли, достойной русского духа»), но в письмах друг к другу, не стесняясь, говорили иное. Так, Н.А.Мельгунов писал С.П.Шевыреву:

«Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за его последние вирши. Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту. Ибо одно с другим неразлучно. Я не говорю о Пушкине, творце «Годунова» и пр., — то был другой Пушкин, то был поэт, подававший великие надежды и старавшийся оправдать их. Теперешний же Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, и который, вместо того, чтобы смотреть прямо в лицо Аполлону, оглядывается по сторонам и ищет других божеств для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин, и, признаюся, мне весьма жаль этого».

По слухам, друг Пушкина — графиня Дарья Федоровна Фикельмон после этих стихов просто перестала с ним здороваться.

Князь П.Вяземский в «Старой записной книжке» под редакцией Лидии Гинзбург, выпущенной в свет только в 1929 г., заметил:

«Выражение квасной патриотизм шутя пущено было в ход и удержалось. В этом патриотизме нет большой беды. Но есть и сивушный патриотизм; этот пагубен: упаси Боже от него! Он помрачает рассудок, ожесточает сердце, ведет к запою, а запой ведет к белой горячке. Есть сивуха политическая и литературная, есть и белая горячка политическая и литературная».

И — там же (запись в своем роде вполне государственная):

«Вот что я было написал в письме к Пушкину сегодня и чего не послал. Попроси Жуковского прислать мне поскорее какую-нибудь новую сказку свою. Охота ему было писать шинельные стихи (стихотворцы, которые в Москве ходят в шинели по домам с поздравительными одами), и не совестно ли певцу в стане русских воинов и певцу в Кремле сравнивать нынешнее событие с Бородиным (при Советах такие стихи назывались датскими — их писали к датам. — М.В.). Там мы бились один против 10, а здесь, напротив, 10 против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии. Можно было дивиться, что оно долго не делается, но почему в восторг приходить от того, что оно сделалось. <…> Очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою, но все же нет тут вдохновений для поэта. Зачем перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете? Признаюсь, что мне хотелось здесь оцарапнуть и Пушкина, который также, сказывают, написал стихи. Признаюсь и в том, что не послал письма не от нравственной вежливости, но для того, чтобы не сделать хлопот от распечатанного письма на почте. Я уверен, что в стихах Жуковского нет царедворческого побуждения, тут просто русское невежество. Какая тут, черт, народная поэзия в том, что нас выгнали из Варшавы за то, что мы не умели владеть ею, и что после несколько месячных маршев, контрмаршев мы опять вступили в этот городок! Грустны могли быть неудачи наши, но ничего нет возвышенного в удаче, тем более что она нравственно никак не искупает их. Те унизили наше политическое достоинство в глазах Европы, раздели наголо пред нею колосс и показали все язвы, все немощи его, а она, удача, просто положительное событие, окончательная необходимость — и только. Мы удивительные самохвалы, и грустно то, что в нашем самохвальстве есть какой-то холопский отсед. Французское самохвальство возвышается некоторыми звучными словами, которых нет в нашем словаре. Как мы ни радуйся, а все похожи мы на дворню, которая в лакейской поет и поздравляет барина с именинами, с пожалованием чина и проч. Одни песни 12-го года могли быть несколько на другой лад, и потому Жуковскому стыдно запеть иначе. Таким образом вот и последнее действие кровавой драмы. Что будет после? Верно ничего хорошего, потому что ничему хорошему быть не может. Что было причиной всей передряги? Одна: что мы не умели заставить поляков полюбить нашу власть. Эта причина теперь еще сильнее, еще ядовитее, на время можно будет придавить ее; но разве правительства могут созидать на один день, говорить: век мой — день мой… При первой войне, при первом движении в России, Польша восстанет на нас, или должно будет иметь русского часового при каждом поляке. Есть одно средство бросить Царство Польское, как даем мы отпускную негодяю, которого ни держать у себя не можем, ни поставить в рекруты. Пускай Польша выбирает себе род жизни. До победы нам нельзя было так поступать, но по победе очень можно. Но такая мысль слишком широка для головы какого-нибудь Нессельроде, она в ней не уместится… Польское дело такая болезнь, что показала нам порок нашего сложения. Мало того, что излечить болезнь, должно искоренить порок. Какая выгода России быть внутренней стражею Польши? Гораздо легче при случае иметь ее явным врагом… Для меня назначение хорошего губернатора в Рязань или Вологду гораздо более предмет для поэзии, нежели во взятии Варшавы. (Да у кого мы ее взяли, что за взятие, что за слова без мысли!) Вот воспевайте правительство за такие меры, если у вас колена чешутся и непременно надобно вам ползать с лирою в руках.

<…> Стихи Жуковского навели на меня тоску. Как я ни старался растосковать, или растаскать, ее по Немецкому клубу и черт знает где, а все не мог. Как можно в наше время видеть поэзию в бомбах, в палисадах! (Бомба — это ядро, начиненное порохом, палисад — сплошной частокол вокруг укрепленного места. — М.В.) Может быть, поэзия в мысли, которая направляет эти бомбы, и таковы были бомбы наваринские, но здесь, по совести, где была мысль у нас, или против нас? Мало ли что политика может и должна делать? Ей нужны палачи; но разве вы будете их петь? Мы были на краю гибели, чтобы удержать за собой лоскуток Царства Польского, то есть жертвовали целым ради частички. <…> Дело в том, что можно ли в наше время управлять с успехом людьми, имевшими некоторую степень образованности, не заслужив доверенности и любви их? Можно, но тогда нужно быть Наполеоном, который, как деспотическая кокетка, не требовал, чтобы любили, а хотел влюблять в себя, и имел все, что горячит и задорит людей. <…> Как ни говори, а стихи Жуковского — une question de vie et de mort [вопрос жизни и смерти] между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть. Разумеется, Жуковский не переломил себя, не кривил совестью, следовательно мы с ним не сочувственники, не единомышленники. Впрочем, Жуковский слишком под игом обстоятельств, слишком под влиянием лживой атмосферы, чтобы сохранить свои мысли во всей чистоте и девственности их. Как пьяному мужику жид нашептывал, сколько он пропил, так и в той атмосфере невидимые силы нашептывают мысли, суждения, вдохновения, чувства. Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича. Во-первых — потому, что этот род восторга анахронизм, что ничего нет поэтического в моем кучере, которого я за пьянство и воровство отдал в солдаты и который, попав в железный фрунт, попал в махину, которая стоит или подается вперед без воли, без мысли и без отчета, а что города берутся именно этими махинами, а не полководцем, которому стоит только расчесть, сколько он пожертвует этих махин, чтобы повязать на жену свою Екатерининскую ленту. Во-вторых, потому, что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь…

Пушкин в стихах своих Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас?..

Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст…

Вы грозны на словах, попробуйте на деле.

А это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: «да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы то!» Неужли Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы? Хорошо иногда в журнале политическом взбивать слова, чтобы заметать глаза пеною; но у нас, где нет политики, из чего пустословить, кривословить? Это глупое ребячество, или постыдное унижение. Нет ни одного листка Journal de Debats, где бы не было статьи, написанной с большим жаром и с большим красноречием, нежели стихи Пушкина в Бородинской годовщине. Там те же мысли или то же бессмыслие…

И что опять за святотатство сочетать Бородино с Варшавою? Россия вопиет против этого беззакония. Хорошо Инвалиду (военная газета, издававшаяся в столице Российской империи городе Санкт-Петербурге в 1813-1917 годах и, с 1992 года по настоящее время в столице Российской Федерации городе Москва. — М.В.) сближать эпохи и события в календарских своих калейдоскопах, но Пушкину и Жуковскому кажется бы и стыдно. <…> Когда решишься быть поэтом событий, а не соображений, то нечего робеть и жеманиться… Пой, да и только. Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы не сожжем Варшавы их. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее. Вы так уже сбились с пахвей в своем патриотическом восторге, что не знаете на чем решиться: то у вас Варшава неприятельский город, то наш посад».

Что ж, князь Вяземский, по нынешним российским меркам, вполне национал-предатель. Не говоря уже о В.Г.Белинском, который четко писал в известном «Письме к Гоголю», что стоило Пушкину «написать только два-три верноподданических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви».

В ответ на «патриотические» стихи Пушкина Адам Мицкевич опубликовал стихотворение «Русским друзьям» (в ином переводе «Друзьям-москалям»), в котором обвинил (не названного по имени) Пушкина в предательстве прежних, общих для них, свободолюбивых идеалов. Пушкин был задет за живое и начал писать ответ Мицкевичу, который однако так и не был опубликован при его жизни (отрывок «Он между нами жил…»).

Уже в наше время (в 2012 году) Семен Экштут опубликовал в журнале «Искусство кино» статью «Географические фанфаронады», где заметил:

«Отныне русские поэты уже не будут прославлять очередные военные победы империи. В 1837 году Лермонтов напишет свое гениальное «Бородино», в котором не только увековечит знаковое событие недавнего прошлого, но и сознательно противопоставит это прошлое настоящему: «Богатыри — не вы». Больше в русской поэзии так и не будет создано ни одного значительного произведения, воспевающего победы русского оружия в настоящем, которое одновременно стало бы и фактом поэзии, и фактом культуры. В будущем поэзия запечатлеет труды и дни рядового участника военных событий, солдата или офицера, но не станет славить ни выигранные сражения, ни полководцев и военачальников, разбивших неприятеля. Фельдмаршал Паскевич был последним русским военачальником, воспетым в оде…

Эта интимная запись Вяземского фактически стала манифестом той части русской интеллигенции, которая сознательно желала дистанцироваться от действий правительства. Под этими словами подписался бы всякий образованный человек, чье мировоззрение все больше и больше расходилось с системой имперских ценностей, чей образ мыслей никак не совпадал с видами правительства. «У нас ничего общего с правительством быть не может. У меня нет более ни песен для его славы, ни слез для его несчастий». Эти слова князь Петр Андреевич, ветеран Отечественной войны 1812 года, принимавший участие в Бородинской битве и удостоенный за это ордена св. Владимира 4-й степени с бантом, написал еще 18 марта 1828 года, в день четырнадцатой годовщины капитуляции Парижа! Поэт Вяземский дал четкое эстетическое объяснение причин, по которым, во-первых, русская поэзия перестала славословить войну, во-вторых, образованная публика отказала «шинельным стихам» в праве именоваться поэзией.

Минуло десять лет после капитуляции Варшавы. В 1841 году в апрельской книжке журнала «Отечественные записки» было напечатано программное стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова «Родина». Эстетические размышления Вяземского, независимо от того, был ли с ними знаком Лермонтов или нет, нашли гениальное поэтическое воплощение:

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

То, о чем Вяземский писал в своих заветных записках, будет провозглашено публично и станет символом веры образованных людей. «Слава, купленная кровью» перестанет питать русскую поэзию, «темной старины заветные преданья» время от времени будут использоваться для созидания поэтических мифов, а у русского интеллигента действия властей перестанут вызывать «отрадные мечтанья».

(Кстати, Николай Иванович Греч, желая оспорить неутешительные выводы маркиза де Костина относительно России, писал, что ссылка Лермонтова на Кавказ послужила лишь на пользу поэту, так как на Кавказе дарование Лермонтова развернулось во всей широте. — М.В.)

«Прошло четыре десятилетия. За это время Российская империя пережила венгерский поход, Крымскую войну, окончание пятидесятилетней войны на Кавказе, русско-турецкую войну, не говоря уже об экспедициях в Среднюю Азию… Ни одно из этих событий не стало значимым фактом русской поэзии. Немногочисленные стихи на случай не нашли отклика в читающей публике и не стали выразителями современных настроений, какими в свое время были державинские оды…

На долю Семена Яковлевича Надсона выпал жребий написать своеобразный эпилог в антологии русской классической поэзии под условным названием «Слава, купленная кровью».

12 января 1881 года отряд генерал-адъютанта Михаила Дмитриевича Скобелева взял штурмом крепость Геок-Тепе в Туркмении и присоединил к Российской империи Ахалтекинский оазис. Военная операция, запланированная на два года, завершилась за девять месяцев и стоила империи тринадцать миллионов рублей. Император Александр II был обрадован этой вестью и щедро наградил победоносного военачальника: тридцатисемилетний Скобелев, многие сверстники которого еще продолжали оставаться всего-навсего капитанами, был пожалован чином генерала от инфантерии и награжден высоким военным орденом св. Георгия 2-й степени. По случаю победы во дворце был назначен большой выход с благодарственным молебном. Позднее «белый генерал» в одном из писем изложил свой стратегический принцип: «Спокойствие в Азии находится в прямом отношении к массе вырезанных там людей. Чем сильнее удар, тем дольше неприятель останется спокойным. Мы убили 2 тысячи туркменов при Геок-Тепе; оставшиеся в живых долго не забудут этого урока: рубили саблями все, что попадалось под руку».

Когда весть о победе над текинцами облетела Петербург, «павлон», то есть юнкер Павловского военного училища, Семен Надсон написал стихотворение, посвященное генералу Скобелеву и первоначально называвшееся в рукописи «Лавр и терн».

Тебя венчает лавр… Дивясь тебе, толпится
Чернь за торжественной процессией твоей,
Как лучшим из сынов, страна тобой гордится,
Ты на устах у всех, ты — бог последних дней!
Вопросов тягостных и тягостных сомнений
Ты на пути своем безоблачном далек,
Ты слепо веруешь в свой благодатный гений
И в свой заслуженный и признанный венок.
Но что же ты свершил?.. За что перед тобою
Открыт бессмертия и славы светлый храм
И тысячи людей, гремя тебе хвалою,
Свой пламенный восторг несут к твоим ногам?
Ты бледен и суров… Не светится любовью
Холодный взор твоих сверкающих очей;
Твой меч, опущенный, еще дымится кровью,
И веет ужасом от гордости твоей!
О, я узнал тебя! Как ангел разрушенья,
Как смерч промчался ты над мирною страной,
Топтал хлеба ее, сжигал ее селенья,
Разил и убивал безжалостной рукой.
Как много жгучих слез и пламенных проклятий
Из-за клочка земли ты сеял за собой;
Как много погубил ты сыновей и братий
Своей корыстною, безумною враждой!
Твой путь — позорный путь! Твой лавр — насмешка злая!
Недолговечен он… Едва промчится мгла
И над землей заря забрезжит золотая —
Увядший, он спадет с бесславного чела!..»

Стихи, в общем, слабые, но по смыслу очень точные. Мне остается только добавить, что тенденция прославления русского оружия нашла довольно смешное продолжение во время Первой мировой войны в стихах Игоря Северянина:

— Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!

Я поведу вас в бой, не я, конечно, лично.
Великий в песнях — в битвах мал.
Но если надо, что ж — отлично!
Коня! Шампанского! Кинжал!

А затем, уже в 1974 г., сорок лет назад, Иосиф Бродский из дальнего своего далека проводит в смерть маршала Жукова:

Вижу колонны замерших звуков,
гроб на лафете, лошади круп.
Ветер сюда не доносит мне звуков
русских военных плачущих труб.
Вижу в регалиях убранный труп:
в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали
стены, хоть меч был вражьих тупей,
блеском маневра о Ганнибале
напоминавший средь волжских степей.
Кончивший дни свои глухо в опале,
как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы
больше уже не приложит в бою.
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Все же прими их — жалкая лепта
родину спасшему, вслух говоря.
Бей, барабан, и военная флейта,
громко свисти на манер снегиря.

Поистине, как пишет один из поклонников самозваных республик, классика вечно жива…

___

*) Имеется в виду французская революция 1830 г., ознаменованная в итоге переходом власти от Карла X к Луи-Филиппу, герцогу Орлеанскому. — М.В.

**) То есть, он был победителем в трех войнах, считая русско-польскую. — М.В.

***) Тавр — горная цепь в Южной Армении, Эривань — Ереван. — М.В.

Читайте по теме: Олег Векслер: Первая, очень странная русская революция 1825 года и „Наше Всё“

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Микки Вульф: Коллаж о «черной заразе»

  1. Действительно интересная и поучительная статья. Еще не дойдя до пассажа о Белинском, я вспомнил его гневные слова, обращенные к Гоголю: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов» и подумал, что некоторые из них критик мог бы высказать и в адрес близкого друга Гоголя Жуковского, равно как и в адрес их общего друга Пушкина.

    В одном автор не прав: ура-патриотические стихи писались и после Пушкина, чего стоит один Тютчев, служивший старшим цензором и клепавший рифмованные лозунги и публицистические статьи в стихах как на конвейере (про обе мировые войны, революцию и гражданскую уж и не говорю). К примеру:

    Черное море

    Пятнадцать лет с тех пор минуло,

    Прошел событий целый ряд,

    Но вера нас не обманула —

    И севастопольского гула

    Последний слышим мы раскат.

    Удар последний и громовый,

    Он грянул вдруг, животворя;

    Последнее в борьбе суровой

    Теперь лишь высказано слово;

    То слово — русского царя.

    И всё, что было так недавно

    Враждой воздвигнуто слепой,

    Так нагло, так самоуправно,

    Пред честностью его державной

    Всё рушилось само собой.

    И вот: свободная стихия,-

    Сказал бы наш поэт родной *,-

    Шумишь ты, как во дни былые,

    И катишь волны голубые,

    И блещешь гордою красой!..

    Пятнадцать лет тебя держало

    Насилье в западном плену;

    Ты не сдавалась и роптала,

    Но час пробил — насилье пало:

    Оно пошло как ключ ко дну.

    Опять зовет и к делу нудит

    Родную Русь твоя волна,

    И к распре той, что Бог рассудит,

    Великий Севастополь будит

    От заколдованного сна.

    И то, что ты во время оно

    От бранных скрыла непогод

    В свое сочувственное лоно,

    Отдашь ты нам — и без урона —

    Бессмертный черноморский флот.

    Да, в сердце русского народа

    Святиться будет этот день,-

    Он — наша внешняя свобода,

    Он Петропавловского свода

    Осветит гробовую сень…

    Наши статьи действительно перекликаются, характерно однако, что битье досталось одному мне — наверно, потому, что у меня не так много цитат 😉

    1. О.В.
      13 Ноябрь 2014 at 12:31 | Permalink
      В одном автор не прав: ура-патриотические стихи писались и после Пушкина, чего стоит один Тютчев, служивший старшим цензором и клепавший рифмованные лозунги и публицистические статьи в стихах как на конвейере…

      С Тютчевым все несколько иначе, он построил для себя определенную геополитическую картину и определил место России в ней. Да, его взгляды совпадали со взглядами мечтающих о Царьграде и т.п., но все-таки в этом была какая-то система. У Пушкина я никакой системы не вижу: что ему Польша? что он Польше?

      Наши статьи действительно перекликаются, характерно однако, что битье досталось одному мне – наверно, потому, что у меня не так много цитат 😉

      Просто рассматриваемые статьи говорят каждая о своем. У Пушкина ничего кроме оскобленного самолюбия. Но ведь это так банально: индивиду неприятна критика незнакомых ему людей, гражданам неприятна критика их страны извне. Упускается только, что мыслящий индивид и мыслящие граждане, прежде чем изучать
      подноготную незваных критиков или подозревать их в злонравии должны оборотиться на себя, а уж потом искать аргументы для критики критиков. Чаадаев в этом преуспел, да еще не ожидая удара извне, Пушкин нет.

      1. Сильвия
        13 Ноябрь 2014 at 19:02 | Permalink

        О.В.
        13 Ноябрь 2014 at 12:31 | Permalink
        В одном автор не прав: ура-патриотические стихи писались и после Пушкина, чего стоит один Тютчев, служивший старшим цензором и клепавший рифмованные лозунги и публицистические статьи в стихах как на конвейере…

        С Тютчевым все несколько иначе, он построил для себя определенную геополитическую картину

        Как замечательно сказал на днях Быков, если речь заходит о геополитике или об англосаксах, то сразу ясно, что это клиника и говорить тут не о чем.

        Просто рассматриваемые статьи говорят каждая о своем. У Пушкина ничего кроме оскобленного самолюбия. Но ведь это так банально: индивиду неприятна критика незнакомых ему людей, гражданам неприятна критика их страны извне. Упускается только, что мыслящий индивид и мыслящие граждане, прежде чем изучать
        подноготную незваных критиков или подозревать их в злонравии должны оборотиться на себя, а уж потом искать аргументы для критики критиков.

        Кстати, сам же Пушкин в письме Вяземскому сказал об этом лучше всех: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь.

        Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница».

  2. Как и в эссе Векслера интересное исследование литературной судьбы квасного патриота А.С.Пушкина и его верности политике царского самодержавия. Две публикации, которые сегодня прочитал с большим удовольствием.

  3. Интересная тема, интересный обзор, а уж столь полные тексты П.Вяземского, из которых постоянно цитируют пару-другую предложений, — крайне познавательно.

  4. Пища для размышлений! Интересно, доказательно, поучительно! Даже достаточно просвещённому читателю коллаж сообщит много нового. Без малого 200 лет прошло, а изысканная авторская композиция из поэтических и эпистолярных первоисточников не просто адекватна событиям наших дней. Реалии отношений России с соседями и Европой, возгонка Кремлём «квасного патриотизма в сивушный» — продолжение и модернизация российского исторического прошлого. Что касается Пушкина и Жуковского («победителю ученику от побеждённого учителя») не знаешь, что вернее: «Ай да молодец!» или «Ай да сукин сын!»
    Спасибо автору. Перешлю urbi et orbi друзьям, разбросанным по континентам.

Добавить комментарий для Л. Беренсон Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.