Анатолий Зелигер: Неформальное объединение. Окончание

Loading

Неужели еще есть такие, которые способны в это пове­рить? Ни про кого так злонамеренно не лгали и никем так не спе­кулировали, как евреями… Если дела в государстве идут плохо, если темные силы хотят дорваться до власти или укрепить свою власть, начинаются издевательства над евреями. Для подлых политиков преследование евреев — взятка, подсунутая ловко и в нужный момент. Получивший взят­ку — свой человек, на которого можно положиться.

Неформальное объединение

Пьеса в четырех действиях

Анатолий Зелигер

Окончание. НачалоПродолжение

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Зал административного здания. Входит Барклай-де-Толли.

Барклай-де-Толли. Участь России зависит от сохране­ния армии, мне вверенной. И в то время, когда я в сложней­ших положениях отчаянно ищу единственно верные решения, мне наносят удары штыком в спину. Страшная подлость! Багра­тион, Ермолов, Константин — все против меня. Офицеры громко проклинают меня, не стесняясь солдат. Обидные суждения и слухи непристойного содержания намеренно распространяются в Петербурге. Но главное — не поддаться клевете, злобе, зависти, не дрогнуть, сохранить ясную голову и силу воли. Час перелома близок. (Ложится, не раздеваясь, на приготовленную для него постель и засыпает).

СОН БАРКЛАЯ-ДЕ-ТОЛЛИ

Зал с колоннадой. На возвышении в роскошном кресле перед столом, покрытым красно-золотой скатертью, в парадном мундире сидит судья Наполеон. Рядом с ним Мюрат и Коленкур. За спиной Наполеона — статуя правосудия. Наполеон торжественен и в то же время полон негодования. Справа, ближе к зрителям,на низкой скамейке в полувоенном костюме без знаков отличия сидит подсудимый Барклай-де-Толли. Он весь сжался, смотрит вниз. Фигура, лицо, каждое движение полны приниженности и сознания своей вины. Иногда поднимает голову и с почтением и страхом взирает на судью. Слева сидят свидетели: Александр Первый, Константин, Багратион — все в парадной форме. На сцене зрители — офицеры, солдаты, крестьяне.

Наполеон. Я обвиняю подсудимого в оскорблении храброй, благородной и усердной к своему государю российской нации, которая создана драться благородным образом. Он, этот ничтож­ный иноплеменник, хитростью пробравшийся на пост военного министра, навязал россиянам глупую немецкую тактику и теперь, отступая беспрестанно, опустошает русскую землю. Я желаю за­дать ему вопрос. Почему, подсудимый, если уж ты так был располо­жен воевать, почему вместо войны в границах ваших ты не перенес ее на неприятельскую землю?

Барклай-де-Толли. Ваше величество, в оправдание свое могу сказать, что намерение начать войну эту оборонитель­но решено было на совещании общем.

Наполеон. Свидетель Александр Первый, что вы можете сказать по этому поводу?

Александр I. Я помню, мне что-то говорили об этом, мне твердили, что иначе нельзя. Я хотел сам, но мне не дали.

Наполеон. Александр, несмотря на войну, вы мне друг, и я вас люблю. Война ничего не значит. Государственные выгоды могут разделять и родных братьев. И, как друг, я могу вам сказать ‘всю правду. Отчего у вас такое странное пристрастие к иностранцам? Неужели вы не можете из столь храброй, привер­женной государю своему нации, как ваша, выбрать людей дос­тойных, которые, окружив вас, доставили бы честь и уважение престолу? А теперь, конечно, вам плохо, очень плохо, мой друг. Подсудимый, почему, ведя войну оборонительную, ты не защи­щал границ ваших?

Барклай-де-Толли. Ваше величество, пространство границ наших и неожиданное превосходство сил неприятельских, от почти всех европейских держав двинутых, делали это невоз­можным. А если прибавить к этому, что в западных губерниях поляки поверили врагу нашему, то имели бы мы впереди врагов внешних, а позади — внутренних. Тогда война оборонительная сделалась бы для нас опаснее войны наступательной.

Наполеон. Свидетели, прав ли подсудимый?

Александр I. Я помню, помню, так говорили. Я хотел ина­че, хотел возглавить, повести, но мне не дали.

Багратион. Русские не должны бежать. Хуже пруссаков мы стали. И вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет.

Один из толпы. Продали Россию немцы проклятые.

Другой из толпы. Немцу что: Россию продал, деньги в карман положил да себе в Германию и подрапал.

Константин. Русские люди! У меня не менее вашего серд­це надрывается. Не русская кровь течет в том, кто нами коман­дует, а мы должны слушаться его. Стыдно!

Третий из толпы. Немец, он всегда наверх пролезет, потому что бессовестный.

Наполеон. Александр, друг мой, вы понимаете теперь, ко­му вы доверили руководство армией?

Александр закрывает лицо руками и всхлипывает.

Я обвиняю подсудимого в преднамеренном разорении Смолен­ска. Этот город был всегда русским и останется русским. Он для меня лучше всей Польши. Если подсудимый хотел защищать Смоленск, то почему он не защищал его сколько возможно? Он мог бы удерживать город еще очень долго. Если же он намерения этого не имел, то зачем же останавливался и дрался в нем — не затем ли, чтобы разорить город до основания?

Барклай-де-Толли. Оборона Смоленска покрыла нас славою, а поля смоленские — трупами нападавших. Дорого стоило врагу предприятие это.

Багратион. Чего стоило остаться хотя бы еще два дня? Клянусь моей честью, что враг был в таком мешке, что мог по­терять половину армии, но не взять Смоленска. Чего трусить и кого бояться?

Барклай-де-Толли. Через два дня в мешке были бы мы.

Багратион. Министр нерешителен, трус, бестолков, медли­телен и имеет другие худые качества. Он мастерским способом ведет гостя за собой в Москву.

Александр I. Люблю князя! Как смело говорит.

Голоса из толпы. Изменник! Предатель!

Багратион (Барклаю-де-Толли). Что так страшишься и за что такое доброе и усердное отечество отдаешь сволочам и вселяешь этим в каждого подданного ненависть и посрамление? (Всем). Генерал-министр не то что плохой, но дрянной, а ему отдали судьбу всего нашего отечества. Что мать наша Россия скажет!

Солдат. Предатель! Немчура проклятая! Убить его мало!

Голос из народа. Колбасник проклятый! Колбасы тебе мало! Россию сожрать захотел!

Барклай-де-Толли. Отступление от Смоленска остав­ляло за нами дорогу на Москву, завлекало неприятеля далее от провинций, через которые мог он все получать от держав, союз­ных ему. Сверх того, предстоящее нам подкрепление давало но­вую причину к отступлению. Неприятель же с каждым днем все более оскудевал в способах к продовольствию, и нужды его дош­ли наконец до такой крайности, что солдаты питались уже лоша­диным мясом и пареною рожью.

Наполеон. Александр, друг мой, составьте из ваших выс­ших генералов, самых уважаемых — Багратиона, Дохтурова, Остермана и других (я не говорю о Барклае-де-Толли, он не стоит того, чтобы о нем говорили), военный совет, и пусть он наз­начит, где и когда ему будет угодно драться.

Александр I. Конечно, конечно, а почему бы нет.

Багратион. Барклай не решится драться. Он приведет неприятеля в Москву.

Голоса из толпы. Предатель! Россию продал! Почем нынче Россия? Сколько получил за нас? Колбасник!

Барклай-де-Толли (просыпаясь). Немец и немец. Хоро­шо — несмотря на то, что немец, плохо — так потому, что немец. А если я день и ночь думаю о России, делаю все, что могу, чтобы России было лучше, чтобы ее не ограбили, не растерзали, если я кровь проливал за Россию, жизнью бессчетно рисковал за Рос­сию — все равно немец. А кто же тогда русский, если я немец? Князь Багратион русский? Грузин, который больше всех возму­щен, что я немец. А почему он не проклинает царя или Констан­тина за то, что они немцы? А почему ему в голову не приходит ругать французов за безобразие иметь во Франции императора корсиканца? А, по-моему, русский — это тот, кто любит Россию и, когда нужно, готов умереть за Россию. И не важно, течет в нем грузинская, немецкая, армянская или татарская кровь, молится он в православной церкви или какой-нибудь другой. И не важно, длинный у него нос, как у Багратиона, или короткий, как у Ермо­лова. Но сколько убогих умов и подлых людей, для которых рус­ский — это внешность, это фамилия, это манера себя держать, это православный храм. Еще бы, как это выгодно зачислять себя в первый сорт, в русские, коренные русские, а других своих со­граждан — во второй сорт. Они от этой выгоды не отступятся. Да и какой дурак отступится. Я коренной — подавай должность, жалованье. Почему некоренной во главе, когда я тут? Прочь с дороги, некоренной,— коренной идет. Багратион думает, что все забыли, что он некоренной. Но погоди, князь Багратион. Первая твоя неудача — и вспомнят, что ты грузин. «А что и ждать от кавказского человека? Грузин — не русский». И стыдно тебе ста­нет, и пожалеешь ты, что рассылал письма, проклиная Барклая— де-Толли за то, что он немец. Немец, немец! А герой турецкой войны, отдавший жизнь за Россию, фон Вейсман был не немец? А Дерфельден, воевавший с Суворовым в Италии, был не немец? А сотни и тысячи офицеров с немецкими фамилиями, воевав­ших и воюющих теперь, убитых и искалеченных, не немцы? Они лучшие сыны России, русские из русских, хотя фамилии у них нерусские, да и говорят многие не чисто по-русски. Нет, как бы ни проклинали меня, как бы ни оскорбляли, я не дам себя сог­нуть. Я буду делать только то, что принесет пользу России, и пусть меня за это разорвут на куски, если хотят!

СЦЕНА ВТОРАЯ

Неформальное объединение продолжает свое заседание.

Рыжов. Хватит о Барклае. Надоел. Что значит его нытье по сравнению с горем русских людей — крестьян и горожан, теряв­ших отцов, сыновей, имущество, нажитое поколениями. Какое значение имеет писк Барклая по сравнению со стоном русского народа? Пустяками занимаетесь.

Козин. Я думаю, что нужно говорить и о слезах нищей, за­битой крестьянки, и о трагедии великого русского полководца.

Зильбер. Частичная правда — это всегда ложь.

Рыжов. И правильно: если коренной идет, пусть некоренной посторонится. И зря ваш Барклай обижается. Иначе и быть не может.

Сократов. Тебе бы, Устиныч, регулировщиком на пере­крестке.

Козин. А как узнать, кто коренной, а кто нет, гражданин Рыжов?

Рыжов. Что тут узнавать, гражданин Козин? Ежели рус­ский, так коренной. Яснее ясного.

Козин. А кого вы относите к русским, гражданин Рыжов?

Рыжов. Ежели отец да мать русские, значит, русский. А ежели намешано всякого якова, значит, нерусский.

Козин. По составу крови? Как нацисты?

Оганесян. Я явно некоренной. Надо походку менять. При­гнусь и на коренных буду снизу вверх смотреть. На работе ни— ни. Молчок. Некоренной должен знать свое место.

Козин. Простите, но кровь — чепуха, происхождение — ерунда. Жаждете по-первобытному или звериному? Я утвер­ждаю, что человек русской культуры — это и есть русский, наме­шано в нем или не намешано. И, уверяю вас, не подлежит он хи­мическому анализу на русскость. А химиков таких мы видали, когда они нас душить приходили. Что мы — немцы сейчас о них вспоминать не хотят. Нужно гордиться, если в нашу культуру вовлекаются люди нерусского происхождения. Они достойны на­шего уважения и благодарности за их любовь к русской культу­ре. Все равноправны, и нет высших и низших. Я уверен, что та­ков нормальный, человеческий взгляд на вопрос.

Оганесян. А рыжовский взгляд — это скотский.

Эммер. Нельзя же, Федор Устинович, в наше время перво­бытный строй проповедовать.

Сократов. Не первобытный, а фашистский.

Рыжов. Уж мы и фашисты, и еще там кто-то. Чепуха все это. Ярлыки навешиваете. Мы просто хотим привить своему на­роду чувство самоуважения. Пусть армянин гордится, что он ар­мянин, еврей, что он еврей, бурят, что он бурят. И русскому поз­вольте пристроиться к этой шеренге.

Козин. Что вы нас, русских, забитыми изображаете? Зачем мне прививать самоуважение, если я его никогда не терял? Мо­жет быть, вы теряли? Так не мерьте других на свой аршин.

Оганесян. Вот я армянин по крови, а по культуре русский, так куда мне, начальник, становиться, в какую шеренгу?

Зильбер. Вот и я в таком же положении.

Козин. Дорогие друзья, я думаю, что следует реже упот­реблять слово «гордость» и чаще — слово «любовь». Слово «гор­дость» разъединяет, потому что гордятся перед кем-то. А слово «любовь» объединяет людей. Пусть человек, какой бы состав его крови ни был, любит ту культуру, которая ему близка. И если он любит бурятскую культуру, то он бурят, а если русскую, то русский.

Рыжов. Только пусть вначале докажут, что в самом деле любят. А то говорят, что любят, а сами фонариками перемиги­ваются, чтобы запретить русским называть себя русскими.

Козин. Опять!

Оганесян. Что за чепуха, ё, к, л, м, н. Бред какой-то! Ка­кие фонарики, вам под бок? Уж не психопаты ли у вас там со­брались!

Сократов. Я же говорил, Устиныч, что ты остряк. Да никто в жизни не запрещал мне называться русским.

Рыжов (упорно). Мы требуем, чтобы каждый некоренной доказал, что он предан России, любит, ценит и уважает ее.

Зильбер (Рыжову). В суде доказывать надо?

Рыжов. Да, в суде!

Зильбер. А судьи кто? Кто вас назначил или выбрал? Сами. Самозванцы, значит. Где вас учили взвешивать и оцени­вать человеческие души? Да нигде. Восхитились своим умом и своими достоинствами — в судьи себя произвели. А если вы нич­тожества и наглые глупцы? Я убежден, что так оно и есть. А по­чему бы мне не назначить себя прокурором? Я прокурор, а вы об­виняемые. Господа рыжовцы, вы замаскированные русофобы. Вы собираетесь разделить русский народ на коренных и некоренных и натравить на русских другие народы. Господа! Я вас вижу насквозь. Нет более опасных вредителей, чем вы. Не существует более ловких и хитрых русофобов.

Рыжов. Запугать хочешь? Не запугаешь. Мы гордимся тем, что мы русские, и будем об этом говорить всюду. Знайте вы все, что нравственное начало предшествовало появлению любого на­рода. Так что гордость народа за свое появление на земле естес­твенна. (Последнее слово произносит медленно, по слогам).

Оганесян. Идиот, вначале появился народ, а потом его нравственность, а не наоборот. Висела нравственность на заборе, а потом дядя народ под нее наработал. И из каких щелей эта глупость лезет?

Рыжов. Дурак! Возьми свое оскорбление обратно или я те­бе морду набью!

Оганесян. Да я тебя раздавлю, как клопа.

Сократов. Для познания истины желательно рукоприклад­ство.

Сахарова. Да уймитесь вы, Оганесян и Сократов, объеди­нение превращаете в пьяный кабак.

Козин. Я настоятельно призываю ввести наш разговор в русло научной дискуссии.

Рыжов. Своими выкрутасами вы мне мозги не затуманивай­те. Правда в том, что у нас, русских, отняли память. Мы обездо­ленный народ, лишенный истории. Это вы те бесовские силы, ко­торые крутятся между нами, перемигиваются фонариками и за­прещают русским называть себя русскими. Это вы запретили нам изучать нашу историю, взорвали наши храмы и древние построй­ки. Но берегитесь! Скоро проснется русский народ. И вы буде­те иметь дело с могучей силой, которая обрела свое прошлое. И тогда вы все, ненавидящие душу русскую, подавитесь вашими Барклаями-де-Толли, Лесгафтом, Тотлебеном, а напоследок Надсоном, Маршаком, Дунаевским и Утесовым!

Эммер. Ой, Федор Устинович, не могу я с вами согласиться. Вина за былое ни на ком из нас здесь не лежит. Была, Федор Устинович, власть, и была у этой власти идеология, и еще была политика этой власти, то изогнутая, забывшая эту идеологию, то фанатичная, прямолинейная, питающаяся ею, как трактор бен­зином. И власть эта извратила нашу историю и приспособила ее для себя, а также съела много в нашей культуре. И не надо оскорблять замечательных сынов России и отрекаться от них. Русский народ, как океан, в который втекали и вытекают без сче­та реки и ручьи.

Зильбер. Вы мне напоминаете нацистов, которые отлучили немецкий народ от Генриха Гейне.

Козин. Вот мы изучаем историю и, как вы выражаетесь, «обретаем свое прошлое». Так, по вашей логике, нас надо опа­саться? Я знаком с историками, которые довольно глубоко «обре­ли свое прошлое». И никого они не запугивают, и остерегаться их нечего. Гуманные, интересные люди. Чего их беречься? Пусть люди изучают свою историю, ложь, что им запрещают это,— правдивую, истинную историю, пусть изучают и историю других народов тоже. От этого они станут умнее, душевно шире. Зачем в это дело вносить истерию? И кого конкретно из присутствую­щих, гражданин Рыжов, вы относите к бесовским силам? Меня, что ли?

Рыжов. Не побоюсь, скажу. Бес — это Зильбер, а за ним стоит сплоченная еврейская бесовская армия, охваченная одним стремлением — оскопить Россию и подчинить ее себе. А вы ос­тальные — одураченные простачки.

Козин. Как оскопить?

Рыжов. Наивный вопрос. Они подписей не оставляют.

Зильбер. Ложь и глупость. Эти ложь и глупость, сдобрен­ные психозом, были не раз. И скучно это разоблачать, скучно дозевоты. Неужели еще есть такие, которые способны в это пове­рить? Ни про кого так злонамеренно не лгали и никем так не спе­кулировали, как евреями. Грязные политиканы играли ими, как в карты, в душе посмеиваясь над доверчивой толпой. Если дела в государстве идут плохо, если темные силы хотят дорваться до власти или укрепить свою власть, начинаются издевательства над евреями. Для подлых политиков преследование евреев — взятка, подсунутая ловко и в нужный момент. Получивший взят­ку — свой человек, на которого можно положиться. Дрянным правителям, приносящим вред своей стране, нужно преследова­ние евреев. Прогрессивное правительство мерзостями не занима­ется. Горе стране, в которой преследуют евреев.

Сократов. Не откажите мне в любезности разрешить присо­единиться к последним мыслям Евгения Самойловича. Золя в своем знаменитом «Я обвиняю» писал, что если победят антидрейфусары, то к власти во Франции придут темные, клерикальные силы, и ночь опустится на Францию. Черный кобель всегда черный. Се­годня он укусил некоренного русского, а завтра загрыз корен­ного.

Рыжов. Сократову отвечать не стану — гороху не ел, а ты, Зильбер, не теории разводи, а русским в ножки кланяйся, да низко, за то, что они с твоими соплеменниками живут. Цени доброту русскую.

Зильбер. Человек в нашей стране живет не из милости, в ножки никому не кланяется и, Бог даст, кланяться не будет. Че­ловек хозяин своей страны — хозяин по праву рождения. И я презираю подлецов, которые объявляют себя белой костью и заявляют о своем превосходстве над другими. Якобы в них есть что-то особенное, чего нет в других. Они разбирают других со­граждан на составные части и придирчиво рассматривают дета­ли. Они якобы что-то знают, чувствуют что-то особенное. Враки все это! От подлости это. Надеются, что подлости* много, и их вознесет, как легкий предмет в луже. Сколько было уже фюреров и фюрерчиков, спекулирующих на национальном фанатизме. И с каким позором они кончали — лопались, как пузыри на воде. А все неймется. Все кажется им, до чего просто, только руку про­тяни. Сволочи!

Козин. Я убежден, что любой вид гонений, дискриминации является замаскированным подкупом, совершаемым темными си­лами, чтобы захватить власть. Мы их преследуем, значит, лучше будет вам, мы их убиваем или прогоняем, значит, освобождаем места для вас. Мы — вам, а теперь вы — нам. Так уголовники становятся правителями. А из числа подкупленных выплывают «ученые», объясняющие, почему нужно преследовать и угнетать.

Оганесян. Я бы этим теоретикам плюнул в морду. Воню­чие черви!

Рыжов. Вот и плюй, Оганесян, может, в своих армян попа­дешь, а может, в азербайджанцев.

Оганесян. Молчи, убогий! Я хочу, чтобы любовь победила и в Армении, и в Азербайджане, потому что любовь пробуждает любовь, а ненависть вызывает ненависть.

Рыжов. Сынок мой, Оганесян, как далеко еще до времени, когда народы будут лобызать друг друга. Протри свои глазки да посмотри внимательно на мир божий. Да хватит об этом. Мы об евреях. Лгут про них, безвинных! Тогда ответьте мне. Разве не они устроили у нас в России эту Октябрьскую революцию, не они натравили русских на русских и разожгли гражданскую вой­ну, не они уничтожили наше крестьянство под видом коллективи­зации, не они разорили наши церкви, чтобы превратить наш на­род в послушное быдло, не они развязали кровавый террор? Это истинная правда, вот вам крест, и под этим знаменем правды мы создадим великую русскую партию, которая придет к власти.

Оганесян. Уточняю: русскую фашистскую партию.

Сократов. Прежде чем вы придете к власти, вам придется убить меня и многих других, таких, как я, потому что мы станем насмерть на вашем пути. Мы защитим наш народ. Не пропустим. Но пасаран!

Оганесян. А если, Рыжов, тебе отвечать обоснованно, по всем правилам, ты слушать будешь или нет? А то ваш брат любит визжать и убегать.

Зильбер. Как шакалы! Света дня боятся.

Козин. Что же мы будем доказывать, что белое — это белое, а не черное, рвота — это рвота, а не елей, ложь — это ложь, а не правда? Скучно. Лучше уж вернуться к 1812 году.

Сократов. У французов революции делали французы, у англичан — англичане, а в России — все не, как у людей. Как ан­гелы, мы крылышками неслышно махали, в воздухе невидимо па­рили, а евреи в это время революциями да коллективизациями занимались и еще всяким прочим нехорошим.

Оганесян. А что делал в гражданскую войну главком Ка­менев, что делали Тухачевский, Егоров, Блюхер, Фрунзе, Буден­ный, Пархоменко, Антонов-Овсеенко, Чапаев, Уборевич, Котовский, Лазо? А знаешь ли ты, Рыжов, что шестьдесят пять про­центов офицерского состава прежней царской армии служило в Красной Армии. Так чего бред свой изрыгаешь? Надеешься, олу­хи найдутся и поверят.

Рыжов. Тухачевский и Котовский — евреи, а Уборевич — латыш.

Зильбер. Все люди на земле евреи, только большинству это удается скрыть.

Эммер. Помилосердствуйте, Федор Устинович, Тухачев­ские — потомственные русские дворяне, а Григорий Иванович Котовский такой же еврей, как и вы.

Козин. Неприятно этим заниматься, но надо. На всех съез­дах партии двадцатых и тридцатых годов русских вместе с укра­инцами и белорусами было подавляющее большинство, более се­мидесяти процентов. С двадцать пятого года в политбюро был лишь один еврей Каганович. Так что, гражданин Рыжов, это мы, чистокровные русские, устроили эту плохую Октябрьскую рево­люцию, натравили себя друг на друга и разожгли гражданскую войну, уничтожили крестьянство, разорили наши церкви, развя­зали кровавый террор. Мы, русские, причем последние три свер­шения под руководством и водительством великого Сталина.

Зильбер. Евреи виноваты? Да каждая кошка знает о ма­ленковском циркуляре сорок четвертого года. После этого через короткое время ни одного еврея не осталось в органах управле­ния. Рай наступил? В хрущевские времена было разрушено боль­ше церквей, чем за все предшествующие годы советской власти, глупость укрупнения придушила сельское хозяйство не меньше, чем коллективизация, промышленность загнила, как никогда до этого. В области террора простор для творчества — придумали сажать здоровых в психушки. Вывод: русские большевики еврей­ского происхождения не оказывали никакого специфического влияния на политику в двадцатые и в тридцатые годы.

Козин (Рыжову). Вы лжете, фальсифицируете историю, за­биваете враньем голову легковерным, чтобы заработать полити­ческий капитал.

Рыжов. Чтобы вы ни болтали, все равно будущее за нами, а не за вами. Жидовские адвокаты!

Козин. Нет за вами будущего. Всюду на земле люди отно­сятся к вам с презрением, и все меньше легковерных, попадаю­щихся на вашу демагогию. Ушли бы вы, Рыжов, отсюда, а то, признаюсь, гадко мне находиться с вами в одном помещении.

Сократов. Будущее за ними? Ха!

Рыжов. А плевал я на вас!

Идет к двери.

Оганесян (ему в след). Катись вон, пока я тебе морду не набил, нечисть фашистская! Мало вас вешали.

Эммер. Не человек он, не человек.

Оганесян. Человекоподобный!

Сократов. Пошел своих узколобых искать. Властитель дум!

Оганесян. Пентюхов гладкорожих.

Козин. Как будто Гитлер заходил. Ушел — дышать легче.

Сократов. Здесь случай, когда под предлогом защиты свя­тынь на кострах жгут святых. Дрянь, типичный представитель исторической швали.

Козин. Послушайте Евтушенко. Мне кажется, это к месту.

Идет реакция «свиньей»,
Как шла тевтонская угроза,
И у реакции родной
Есть дух вандейского навоза.
Отечественное болото,
Самодовольнейшая грязь,
Всех мыслящих, как санкюлотов,
Проглатывает, пузырясь.
И быть пужливым «прогрессистом»
Позорно в час, когда войной
С прихрюкиваньем и с присвистом
Идет реакция «свиньей».

Что глупее и отвратительнее национального фанатизма?

Сократов. Никакая логика на них не действует. Каждый фанатик — испорченная человеческая машина, не поддающаяся ремонту.

Эммер. Тупая центробежная сила, разрушающая душевные связи между людьми, доброту, человечность.

 Зильбер. Я их не боюсь, я верю в победу терпимости и вза­имного уважения.

Оганесян. И любви.

Сократов. К черту узколобый фанатизм. Настоящий пат­риот любит свою культуру, уважает другие народы и отвергает свистопляску вокруг состава крови.

Козин. Дорогие друзья, все мы высказались, отвели душу, и теперь я призываю вас вернуться к теме нашего заседания. Итак, наступило время назначения главнокомандующим Михаила Ил­ларионовича Кутузова.

Сахарова встает, задвигает стул и, не прощаясь, уходит. Все, молча, смотрят ей вслед.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Петербургский особняк Кутузова. Кутузов с женой.

Жена. Все, все старое забыла. Какая честь, какое доверие! На колени пасть и ноги его целовать. Миша, царь, как солнце, осветил и согрел тебя. Ноша тяжелая, но ты справишься, я знаю.

Кутузов (падая на колени). Спасибо, ваше ничтожество, ваша посредственность, ваша подлость. Кто создавал то, что ваше разрушительство почти погубило? Ты? Нет, не ты, а Румян­цев, Потемкин, Суворов. Да и я к этому отношение имел. А ты какую пользу принес? Тьфу!

Жена. Миша, мне все можешь сказать. Но не дай Бог кому— нибудь еще. Не забывай о дочерях: им еще жить и жить.

Кутузов. До чего, Катя, странно у нас устроено, да и не­правильно, да и глупо. Почему вопросы жизни и смерти России решает человек, совершенно для этого непригодный,— чрезмерно чувствительный, честолюбивый, желающий быть любимцем выс­шего общества, мечтающий купаться в волнах славы и при этом не обладающий волей, глубоким пониманием событий, проница­тельностью, расчетливостью, практическими знаниями? Это че­ловек, совершенно ненужный России на этом посту.

Жена. Страшно тебя слушать, Миша.

Кутузов. Я должен буду сочинять ему донесения, слушать его понукания и порицания, придумывать объяснения и оправда­ния.

Жена. Ну а как же иначе, Миша? Царь-то от Бога.

Кутузов. Ну а папа его? Бог лишил его не только ума го­сударственного, но и обычного человеческого. А убеждение в соб­ственном величии в шута превратило. А что выделывал из лица своего глупого да фигуры нелепой. Фига на подставке, да и толь­ко. А как с Суворовым, обормот, обошелся. Но надо терпеть, как всю жизнь терпел. Здесь ничего не изменить. Всю жизнь приспо­соблялся к ним, знал, что можно, чего нельзя. Бог над нами да и царя он поставил.

Жена. Все это правильно.

Входит служанка.

Кутузов. Главнейшее мое чувствование — приверженность к лицу государя, ныне над нами царствующего. Под щитом всемогущего Бога, руководствуясь мудрыми предначертаниями государя императора, мы выгоним супостата из России.

Жена кивает головой в знак согласия.

СЦЕНА ВТОРАЯ

Крестьянская изба. Кутузов и его зять князь Кудашев.

Кудашев. Михаил Илларионович, я вам близкий человек. На Руси муж дочери — почти сын. И за вас, ваш авторитет я пе­реживаю, как за отца родного. Почему мы не сражались, почему вы дали приказ об отступлении? Никто не понимает этого, и я тоже. Солдаты вам верят беззаветно, но некоторые офицеры го­ворят, что вы приказали отступать, так как позиция выбрана не вами, а значит, и слава в случае победы достанется не вам.

Кутузов. Милый зять мой, что слава! Много ли ею мне на­слаждаться? Не о славе я думаю, о России. Россию спасать надо. Слава — это приятно. Я всю жизнь хотел славы и теперь, стари­ком, тоже ее хочу. А кто ее не хочет? Любой мальчишка, начи­нающий службу, мечтает о славе. Но ради славы я Россию не предам. Если можно было бы завтра выиграть битву и с ней вой­ну, я не задумывался бы ни на минуту. Но победы в сражении не будет.

 Кудашев. Почему? Разве армия наша не близка по числен­ности французской, разве русские с радостью не умрут за от­чизну?

Кутузов. Да, армии близки по численности, близки по во­оружению, но они также близки по своему боевому духу и по та­ланту руководителей.. Никакие тактические хитрости не дадут ре­шительного перевеса. Когда произойдет сражение, реки крови прольются. Вот что будет. И чтобы в этих реках было больше французской крови, чем русской, надо отступать, чтобы к сраже­нию французов было как можно меньше, а нас как можно боль­ше.

Кудашев. Так что скоро сражение. И враг будет останов­лен.

Кутузов. Сражение будет. Да беда в том, что после сраже­ния к нему подойдут резервы, большие, чем к нам. Он получит численный перевес, ринется на нас, наша армия погибнет, и он станет хозяином положения.

Кудашев. Что же делать? Не сражаться и без конца отсту­пать?

Кутузов (задумчиво). Нужно после сражения оторваться от него, оторваться во что бы то ни стало.

Кудашев. Но как, как?

Кутузов. Ты помнишь, как перед отъездом в армию я мо­лился в Казанском соборе. Я упал на колени и молил Бога о по­беде. Молился истово, как молится простой народ, а люди смо­трели на меня благоговейно, как на надежду свою единственную, как на святого, который спасет их от басурмана проклятого. Вся надежда народа теперь на меня. Если не я, так кто уж тогда?

Кудашев. Да, это так.

Кутузов. Дворянство мне доверяет безусловно. Оно, а не царь назначило меня главнокомандующим. Теперь доверие ко мне и надежда на меня так велики, что царь никогда не решится заменить меня кем-нибудь другим.

Кудашев. Конечно.

Кутузов. Интриги мне не опасны. Барклая топили в коз­нях. Вспомни, в начале войны он прогнал ненужного ему Паулуччи. Тот сразу же в письме к Аракчееву обвинил Барклая в из­мене. Багратион рассылал письма, оскорбляя и оплевывая его. Даже Ермолов, начальник штаба Барклая, вел двойную игру. А мне все это не опасно. Беннигсен со своими интригами мне сме­шон.

Кудашев. Это правда. Но что же делать? Каков ваш план?

Кутузов . Мой план? Моего плана не нужно. Жизнь диктует этот план. Могу сказать тебе еще раз, что сегодня армию, воз­главляемую таким мастером военного дела, как Наполеон, с та­кими маршалами и генералами, с солдатами, которые сделают все возможное и невозможное ради своего императора, такую армию не может разбить в сражении равная ей по численности другая армия. Выстоять может, но не разбить. Переиграть На­полеона обходами да охватами, неожиданными маршами да пе­регруппировками, как это некоторые думают, невозможно. Ты можешь выиграть партию у шахматиста, который знает не мень­ше тебя, считает и придумывает комбинации не хуже тебя? Так вот, на сегодняшний день Наполеон — лучший шахматист в мире. И сесть с ним за доску, когда проигрыш — Россия, глупо и преступно. И поверь мне, если бы Багратион отвечал за все, как теперь я, а до меня Барклай-де-Толли, он тоже бы не сел за доску. Он не сел за доску три года назад в войне с Турцией. Он отвел войска за Дунай, хотя Петербург требовал сражения. Отвел, потому что видел, что иначе погубит армию, и потерял за это пост главнокомандующего. Не слушай, друг мой, тех, на ком не лежит сейчас вся ответственность. И Барклая теперь не слушай.

Кудашев. Так как же быть? (Молчание. Смотрит в глаза Кутузову). Москва?

Кутузов. Да. Но после сражения.

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Кутузов в крестьянской избе.

Кутузов. Москва сгорела. Сердце России, мое сердце, ма­тушка Москва. Сколько русских на земле, и для всех них Мос­ква — это Россия. Что бы творилось с французами, если бы Па­риж сгорел, или англичанами, если бы Лондон? Что бы они сде­лали с виновником? А кто виновник? Кто Москву нашу спалил? Наполеон? А может, я? Я отдал ее врагу, а значит, я спалил серд­це русское — Москву мою. Я преступник, судите меня, люди рус­ские. Я виновник, но не хотел, Бог видит, не хотел, вот вам крест. Я губитель столицы нашей, но невольный. Я слезы лью по ней вместе с вами. Да, я расчетливо, добровольно отдал врагу Мос­кву. Да, я рассудочно перебрал все варианты и лучшего не на­шел, лучшего с военной точки зрения. Но, может быть, тот, для кого Москва лишь пункт в военной стратегии,— гад, который не должен поганить собой русскую землю? Ведь были варианты, худшие в военном смысле, но спасающие Москву. Я отбросил их, люди русские! Я погубил вашу Москву, любовь вашу. Люди рус­ские, не осудите. Не знал я, как иначе спасти вас от врага. Не знал! Поверьте мне. Не осудите Михаила Кутузова! (Бросается лицом вниз на постель, лежит, встает, перед нами невозмутимый, логичный Кутузов). Москву сдать надо было. Это был единствен­ный путь к победе. Рисковать было нельзя: на одной чаше весов была Москва, на другой — Россия. Он растоптал бы Россию, расчленил и превратил в убогого вассала — конец великой Рос­сии. По сравнению с этим гибель Москвы — это не так много. Отстроим Москву, не впервой.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Москва. Наполеон в Петровском замке.

Наполеон. Маршалы рады, что мы в Москве, и восхища­ются моей мудростью, солдаты в упоении от возможности погра­бить, но никто из них не понимает, в каком страшном положении мы находимся. Дело моей жизни рушится вот здесь, в Москве, из-за моей запальчивости, дурацкого авантюризма. Что за глу­пость уподобиться картежному игроку, который жаждет как можно скорее отыграться и проигрывает все! Как унизительно признаться себе, что все они были правы, когда советовали мне остановиться в Витебске или в Смоленске. Если бы я их послу­шался, какие огромные возможности я бы имел. Не хотите мира на моих условиях, получайте объединение Варшавского герцог­ства и Литвы. По-прежнему не хотите, получайте присоединение к Польше правобережной Украины и Белоруссии. Вам еще мало? Воевать хочется? Получайте освобождение крестьян. Не наелись? Отдаю земли русских дворян крестьянам. Какая была великолепная позиция! План выигрыша был прост и ясен. Но мне не терпелось поставить быстрый и красивый мат. Я не захотел настойчиво и терпеливо улучшать позицию, не захотел пожертво­вать ни фигуру, ни пешку. Создать сильную Польшу? Зачем? По­том с ней хлопот не оберешься. Освободить крестьян? Зачем? Зачем мне брожение в России и в перспективе ее усиление? Я ду­мал о далекой перспективе. Глупо. Нужно было рассчитать на год-два вперед. Как я ошибся! Мне казалось, еще немного вперед, еще два-три перехода, и будет большая победа, а затем сразу мир на моих условиях. Я думал, зачем затягивать игру, если выигрыш так близок. Вот я в Москве. Весь мир думает, что я победитель, но должно произойти чудо, чтобы я смог выбраться отсюда. Еще одна битва, подобная Бородинской, и я остаюсь с ничтожными силами за четыре тысячи лье от Парижа, в глубине вражеской страны перед непрерывно усиливающейся неприятель­ской армией, окруженный фанатичным населением, которое из ненависти ко мне опустошает собственную землю. Игра почти проиграна. Нужны неординарные, ошеломляющие противника действия. Лишь они мне дают шанс на спасение.

СЦЕНА ПЯТАЯ

Неформальное объединение.

Сократов. Как известно, все его ошеломляющие действия его не спасли. Он мне напоминает человека у одра покойного.

Зильбер. Необычный Кутузов у нас получается. Его всегда изображают менее эмоциональным и больше человеком в себе. Но мне такой нравится!

Козин. До нас к нему применялся, как говорят психологи, бихейвиористский подход, то есть изучались его поступки, реше­ния. Мы же, может быть, и неудачно, но попытались понять его внутренний мир.

Сократов. Методом проб и ошибок!

Зильбер. Мне лично близки наши Барклай-де-Толли и Ку­тузов. Такие люди возвышают душу и укрепляют веру в челове­чество.

Оганесян. Не верю я в вашего Кутузова! Его нелюбовь к царям вы высосали из пальца! Это не наука, а беспочвенные фантазии!

Козин. Дорогой Давид Вазгенович, я вам нашего Кутузова не отдам. Ни за что.

Эммер. Любезный наш Михаил Александрович, закрывайте заседание, время истекает.

Козин. Друзья! Предлагаю в следующий раз поговорить о Бородинском сражении, о героизме людей России, преградивших на поле Бородина путь Наполеону. Согласны?

Голоса. Согласны.

Козин. Прошу хорошо подготовиться.

Оганесян. А я не согласен. Сейчас, когда фашисты подня­ли голову и новые фюреры визжат на митингах, хватит углуб­ляться в историю двенадцатого года. Я предлагаю тему для об­суждения: «Национальный фанатизм и фашизм в Советском Союзе».

Сократов. Рекомендация чувства долга и совести!

Эммер. Хорошо бы пойти на их собрание и поспорить с ними.

Зильбер. С фашистами не спорят, в них стреляют.

Сократов (вполне серьезно). Оружие к бою! Готовь гра­наты! Фашисты перешли в атаку! Пли!

Козин. Нет, друзья, не пренебрегайте словом. Противопо­ставим подлости, злобе, невежеству, фанатизму разумное, взве­шенное, глубоко обоснованное слово, и тогда люди поверят нам. Я уверен, что, когда зло и добро равноправны, побеждает добро.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.