Неужели еще есть такие, которые способны в это поверить? Ни про кого так злонамеренно не лгали и никем так не спекулировали, как евреями… Если дела в государстве идут плохо, если темные силы хотят дорваться до власти или укрепить свою власть, начинаются издевательства над евреями. Для подлых политиков преследование евреев — взятка, подсунутая ловко и в нужный момент. Получивший взятку — свой человек, на которого можно положиться.
Неформальное объединение
Пьеса в четырех действиях
Анатолий Зелигер
Окончание. Начало, Продолжение
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Зал административного здания. Входит Барклай-де-Толли.
Барклай-де-Толли. Участь России зависит от сохранения армии, мне вверенной. И в то время, когда я в сложнейших положениях отчаянно ищу единственно верные решения, мне наносят удары штыком в спину. Страшная подлость! Багратион, Ермолов, Константин — все против меня. Офицеры громко проклинают меня, не стесняясь солдат. Обидные суждения и слухи непристойного содержания намеренно распространяются в Петербурге. Но главное — не поддаться клевете, злобе, зависти, не дрогнуть, сохранить ясную голову и силу воли. Час перелома близок. (Ложится, не раздеваясь, на приготовленную для него постель и засыпает).
СОН БАРКЛАЯ-ДЕ-ТОЛЛИ
Зал с колоннадой. На возвышении в роскошном кресле перед столом, покрытым красно-золотой скатертью, в парадном мундире сидит судья Наполеон. Рядом с ним Мюрат и Коленкур. За спиной Наполеона — статуя правосудия. Наполеон торжественен и в то же время полон негодования. Справа, ближе к зрителям,на низкой скамейке в полувоенном костюме без знаков отличия сидит подсудимый Барклай-де-Толли. Он весь сжался, смотрит вниз. Фигура, лицо, каждое движение полны приниженности и сознания своей вины. Иногда поднимает голову и с почтением и страхом взирает на судью. Слева сидят свидетели: Александр Первый, Константин, Багратион — все в парадной форме. На сцене зрители — офицеры, солдаты, крестьяне.
Наполеон. Я обвиняю подсудимого в оскорблении храброй, благородной и усердной к своему государю российской нации, которая создана драться благородным образом. Он, этот ничтожный иноплеменник, хитростью пробравшийся на пост военного министра, навязал россиянам глупую немецкую тактику и теперь, отступая беспрестанно, опустошает русскую землю. Я желаю задать ему вопрос. Почему, подсудимый, если уж ты так был расположен воевать, почему вместо войны в границах ваших ты не перенес ее на неприятельскую землю?
Барклай-де-Толли. Ваше величество, в оправдание свое могу сказать, что намерение начать войну эту оборонительно решено было на совещании общем.
Наполеон. Свидетель Александр Первый, что вы можете сказать по этому поводу?
Александр I. Я помню, мне что-то говорили об этом, мне твердили, что иначе нельзя. Я хотел сам, но мне не дали.
Наполеон. Александр, несмотря на войну, вы мне друг, и я вас люблю. Война ничего не значит. Государственные выгоды могут разделять и родных братьев. И, как друг, я могу вам сказать ‘всю правду. Отчего у вас такое странное пристрастие к иностранцам? Неужели вы не можете из столь храброй, приверженной государю своему нации, как ваша, выбрать людей достойных, которые, окружив вас, доставили бы честь и уважение престолу? А теперь, конечно, вам плохо, очень плохо, мой друг. Подсудимый, почему, ведя войну оборонительную, ты не защищал границ ваших?
Барклай-де-Толли. Ваше величество, пространство границ наших и неожиданное превосходство сил неприятельских, от почти всех европейских держав двинутых, делали это невозможным. А если прибавить к этому, что в западных губерниях поляки поверили врагу нашему, то имели бы мы впереди врагов внешних, а позади — внутренних. Тогда война оборонительная сделалась бы для нас опаснее войны наступательной.
Наполеон. Свидетели, прав ли подсудимый?
Александр I. Я помню, помню, так говорили. Я хотел иначе, хотел возглавить, повести, но мне не дали.
Багратион. Русские не должны бежать. Хуже пруссаков мы стали. И вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет.
Один из толпы. Продали Россию немцы проклятые.
Другой из толпы. Немцу что: Россию продал, деньги в карман положил да себе в Германию и подрапал.
Константин. Русские люди! У меня не менее вашего сердце надрывается. Не русская кровь течет в том, кто нами командует, а мы должны слушаться его. Стыдно!
Третий из толпы. Немец, он всегда наверх пролезет, потому что бессовестный.
Наполеон. Александр, друг мой, вы понимаете теперь, кому вы доверили руководство армией?
Александр закрывает лицо руками и всхлипывает.
Я обвиняю подсудимого в преднамеренном разорении Смоленска. Этот город был всегда русским и останется русским. Он для меня лучше всей Польши. Если подсудимый хотел защищать Смоленск, то почему он не защищал его сколько возможно? Он мог бы удерживать город еще очень долго. Если же он намерения этого не имел, то зачем же останавливался и дрался в нем — не затем ли, чтобы разорить город до основания?
Барклай-де-Толли. Оборона Смоленска покрыла нас славою, а поля смоленские — трупами нападавших. Дорого стоило врагу предприятие это.
Багратион. Чего стоило остаться хотя бы еще два дня? Клянусь моей честью, что враг был в таком мешке, что мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Чего трусить и кого бояться?
Барклай-де-Толли. Через два дня в мешке были бы мы.
Багратион. Министр нерешителен, трус, бестолков, медлителен и имеет другие худые качества. Он мастерским способом ведет гостя за собой в Москву.
Александр I. Люблю князя! Как смело говорит.
Голоса из толпы. Изменник! Предатель!
Багратион (Барклаю-де-Толли). Что так страшишься и за что такое доброе и усердное отечество отдаешь сволочам и вселяешь этим в каждого подданного ненависть и посрамление? (Всем). Генерал-министр не то что плохой, но дрянной, а ему отдали судьбу всего нашего отечества. Что мать наша Россия скажет!
Солдат. Предатель! Немчура проклятая! Убить его мало!
Голос из народа. Колбасник проклятый! Колбасы тебе мало! Россию сожрать захотел!
Барклай-де-Толли. Отступление от Смоленска оставляло за нами дорогу на Москву, завлекало неприятеля далее от провинций, через которые мог он все получать от держав, союзных ему. Сверх того, предстоящее нам подкрепление давало новую причину к отступлению. Неприятель же с каждым днем все более оскудевал в способах к продовольствию, и нужды его дошли наконец до такой крайности, что солдаты питались уже лошадиным мясом и пареною рожью.
Наполеон. Александр, друг мой, составьте из ваших высших генералов, самых уважаемых — Багратиона, Дохтурова, Остермана и других (я не говорю о Барклае-де-Толли, он не стоит того, чтобы о нем говорили), военный совет, и пусть он назначит, где и когда ему будет угодно драться.
Александр I. Конечно, конечно, а почему бы нет.
Багратион. Барклай не решится драться. Он приведет неприятеля в Москву.
Голоса из толпы. Предатель! Россию продал! Почем нынче Россия? Сколько получил за нас? Колбасник!
Барклай-де-Толли (просыпаясь). Немец и немец. Хорошо — несмотря на то, что немец, плохо — так потому, что немец. А если я день и ночь думаю о России, делаю все, что могу, чтобы России было лучше, чтобы ее не ограбили, не растерзали, если я кровь проливал за Россию, жизнью бессчетно рисковал за Россию — все равно немец. А кто же тогда русский, если я немец? Князь Багратион русский? Грузин, который больше всех возмущен, что я немец. А почему он не проклинает царя или Константина за то, что они немцы? А почему ему в голову не приходит ругать французов за безобразие иметь во Франции императора корсиканца? А, по-моему, русский — это тот, кто любит Россию и, когда нужно, готов умереть за Россию. И не важно, течет в нем грузинская, немецкая, армянская или татарская кровь, молится он в православной церкви или какой-нибудь другой. И не важно, длинный у него нос, как у Багратиона, или короткий, как у Ермолова. Но сколько убогих умов и подлых людей, для которых русский — это внешность, это фамилия, это манера себя держать, это православный храм. Еще бы, как это выгодно зачислять себя в первый сорт, в русские, коренные русские, а других своих сограждан — во второй сорт. Они от этой выгоды не отступятся. Да и какой дурак отступится. Я коренной — подавай должность, жалованье. Почему некоренной во главе, когда я тут? Прочь с дороги, некоренной,— коренной идет. Багратион думает, что все забыли, что он некоренной. Но погоди, князь Багратион. Первая твоя неудача — и вспомнят, что ты грузин. «А что и ждать от кавказского человека? Грузин — не русский». И стыдно тебе станет, и пожалеешь ты, что рассылал письма, проклиная Барклая— де-Толли за то, что он немец. Немец, немец! А герой турецкой войны, отдавший жизнь за Россию, фон Вейсман был не немец? А Дерфельден, воевавший с Суворовым в Италии, был не немец? А сотни и тысячи офицеров с немецкими фамилиями, воевавших и воюющих теперь, убитых и искалеченных, не немцы? Они лучшие сыны России, русские из русских, хотя фамилии у них нерусские, да и говорят многие не чисто по-русски. Нет, как бы ни проклинали меня, как бы ни оскорбляли, я не дам себя согнуть. Я буду делать только то, что принесет пользу России, и пусть меня за это разорвут на куски, если хотят!
СЦЕНА ВТОРАЯ
Неформальное объединение продолжает свое заседание.
Рыжов. Хватит о Барклае. Надоел. Что значит его нытье по сравнению с горем русских людей — крестьян и горожан, терявших отцов, сыновей, имущество, нажитое поколениями. Какое значение имеет писк Барклая по сравнению со стоном русского народа? Пустяками занимаетесь.
Козин. Я думаю, что нужно говорить и о слезах нищей, забитой крестьянки, и о трагедии великого русского полководца.
Зильбер. Частичная правда — это всегда ложь.
Рыжов. И правильно: если коренной идет, пусть некоренной посторонится. И зря ваш Барклай обижается. Иначе и быть не может.
Сократов. Тебе бы, Устиныч, регулировщиком на перекрестке.
Козин. А как узнать, кто коренной, а кто нет, гражданин Рыжов?
Рыжов. Что тут узнавать, гражданин Козин? Ежели русский, так коренной. Яснее ясного.
Козин. А кого вы относите к русским, гражданин Рыжов?
Рыжов. Ежели отец да мать русские, значит, русский. А ежели намешано всякого якова, значит, нерусский.
Козин. По составу крови? Как нацисты?
Оганесян. Я явно некоренной. Надо походку менять. Пригнусь и на коренных буду снизу вверх смотреть. На работе ни— ни. Молчок. Некоренной должен знать свое место.
Козин. Простите, но кровь — чепуха, происхождение — ерунда. Жаждете по-первобытному или звериному? Я утверждаю, что человек русской культуры — это и есть русский, намешано в нем или не намешано. И, уверяю вас, не подлежит он химическому анализу на русскость. А химиков таких мы видали, когда они нас душить приходили. Что мы — немцы сейчас о них вспоминать не хотят. Нужно гордиться, если в нашу культуру вовлекаются люди нерусского происхождения. Они достойны нашего уважения и благодарности за их любовь к русской культуре. Все равноправны, и нет высших и низших. Я уверен, что таков нормальный, человеческий взгляд на вопрос.
Оганесян. А рыжовский взгляд — это скотский.
Эммер. Нельзя же, Федор Устинович, в наше время первобытный строй проповедовать.
Сократов. Не первобытный, а фашистский.
Рыжов. Уж мы и фашисты, и еще там кто-то. Чепуха все это. Ярлыки навешиваете. Мы просто хотим привить своему народу чувство самоуважения. Пусть армянин гордится, что он армянин, еврей, что он еврей, бурят, что он бурят. И русскому позвольте пристроиться к этой шеренге.
Козин. Что вы нас, русских, забитыми изображаете? Зачем мне прививать самоуважение, если я его никогда не терял? Может быть, вы теряли? Так не мерьте других на свой аршин.
Оганесян. Вот я армянин по крови, а по культуре русский, так куда мне, начальник, становиться, в какую шеренгу?
Зильбер. Вот и я в таком же положении.
Козин. Дорогие друзья, я думаю, что следует реже употреблять слово «гордость» и чаще — слово «любовь». Слово «гордость» разъединяет, потому что гордятся перед кем-то. А слово «любовь» объединяет людей. Пусть человек, какой бы состав его крови ни был, любит ту культуру, которая ему близка. И если он любит бурятскую культуру, то он бурят, а если русскую, то русский.
Рыжов. Только пусть вначале докажут, что в самом деле любят. А то говорят, что любят, а сами фонариками перемигиваются, чтобы запретить русским называть себя русскими.
Козин. Опять!
Оганесян. Что за чепуха, ё, к, л, м, н. Бред какой-то! Какие фонарики, вам под бок? Уж не психопаты ли у вас там собрались!
Сократов. Я же говорил, Устиныч, что ты остряк. Да никто в жизни не запрещал мне называться русским.
Рыжов (упорно). Мы требуем, чтобы каждый некоренной доказал, что он предан России, любит, ценит и уважает ее.
Зильбер (Рыжову). В суде доказывать надо?
Рыжов. Да, в суде!
Зильбер. А судьи кто? Кто вас назначил или выбрал? Сами. Самозванцы, значит. Где вас учили взвешивать и оценивать человеческие души? Да нигде. Восхитились своим умом и своими достоинствами — в судьи себя произвели. А если вы ничтожества и наглые глупцы? Я убежден, что так оно и есть. А почему бы мне не назначить себя прокурором? Я прокурор, а вы обвиняемые. Господа рыжовцы, вы замаскированные русофобы. Вы собираетесь разделить русский народ на коренных и некоренных и натравить на русских другие народы. Господа! Я вас вижу насквозь. Нет более опасных вредителей, чем вы. Не существует более ловких и хитрых русофобов.
Рыжов. Запугать хочешь? Не запугаешь. Мы гордимся тем, что мы русские, и будем об этом говорить всюду. Знайте вы все, что нравственное начало предшествовало появлению любого народа. Так что гордость народа за свое появление на земле естественна. (Последнее слово произносит медленно, по слогам).
Оганесян. Идиот, вначале появился народ, а потом его нравственность, а не наоборот. Висела нравственность на заборе, а потом дядя народ под нее наработал. И из каких щелей эта глупость лезет?
Рыжов. Дурак! Возьми свое оскорбление обратно или я тебе морду набью!
Оганесян. Да я тебя раздавлю, как клопа.
Сократов. Для познания истины желательно рукоприкладство.
Сахарова. Да уймитесь вы, Оганесян и Сократов, объединение превращаете в пьяный кабак.
Козин. Я настоятельно призываю ввести наш разговор в русло научной дискуссии.
Рыжов. Своими выкрутасами вы мне мозги не затуманивайте. Правда в том, что у нас, русских, отняли память. Мы обездоленный народ, лишенный истории. Это вы те бесовские силы, которые крутятся между нами, перемигиваются фонариками и запрещают русским называть себя русскими. Это вы запретили нам изучать нашу историю, взорвали наши храмы и древние постройки. Но берегитесь! Скоро проснется русский народ. И вы будете иметь дело с могучей силой, которая обрела свое прошлое. И тогда вы все, ненавидящие душу русскую, подавитесь вашими Барклаями-де-Толли, Лесгафтом, Тотлебеном, а напоследок Надсоном, Маршаком, Дунаевским и Утесовым!
Эммер. Ой, Федор Устинович, не могу я с вами согласиться. Вина за былое ни на ком из нас здесь не лежит. Была, Федор Устинович, власть, и была у этой власти идеология, и еще была политика этой власти, то изогнутая, забывшая эту идеологию, то фанатичная, прямолинейная, питающаяся ею, как трактор бензином. И власть эта извратила нашу историю и приспособила ее для себя, а также съела много в нашей культуре. И не надо оскорблять замечательных сынов России и отрекаться от них. Русский народ, как океан, в который втекали и вытекают без счета реки и ручьи.
Зильбер. Вы мне напоминаете нацистов, которые отлучили немецкий народ от Генриха Гейне.
Козин. Вот мы изучаем историю и, как вы выражаетесь, «обретаем свое прошлое». Так, по вашей логике, нас надо опасаться? Я знаком с историками, которые довольно глубоко «обрели свое прошлое». И никого они не запугивают, и остерегаться их нечего. Гуманные, интересные люди. Чего их беречься? Пусть люди изучают свою историю, ложь, что им запрещают это,— правдивую, истинную историю, пусть изучают и историю других народов тоже. От этого они станут умнее, душевно шире. Зачем в это дело вносить истерию? И кого конкретно из присутствующих, гражданин Рыжов, вы относите к бесовским силам? Меня, что ли?
Рыжов. Не побоюсь, скажу. Бес — это Зильбер, а за ним стоит сплоченная еврейская бесовская армия, охваченная одним стремлением — оскопить Россию и подчинить ее себе. А вы остальные — одураченные простачки.
Козин. Как оскопить?
Рыжов. Наивный вопрос. Они подписей не оставляют.
Зильбер. Ложь и глупость. Эти ложь и глупость, сдобренные психозом, были не раз. И скучно это разоблачать, скучно дозевоты. Неужели еще есть такие, которые способны в это поверить? Ни про кого так злонамеренно не лгали и никем так не спекулировали, как евреями. Грязные политиканы играли ими, как в карты, в душе посмеиваясь над доверчивой толпой. Если дела в государстве идут плохо, если темные силы хотят дорваться до власти или укрепить свою власть, начинаются издевательства над евреями. Для подлых политиков преследование евреев — взятка, подсунутая ловко и в нужный момент. Получивший взятку — свой человек, на которого можно положиться. Дрянным правителям, приносящим вред своей стране, нужно преследование евреев. Прогрессивное правительство мерзостями не занимается. Горе стране, в которой преследуют евреев.
Сократов. Не откажите мне в любезности разрешить присоединиться к последним мыслям Евгения Самойловича. Золя в своем знаменитом «Я обвиняю» писал, что если победят антидрейфусары, то к власти во Франции придут темные, клерикальные силы, и ночь опустится на Францию. Черный кобель всегда черный. Сегодня он укусил некоренного русского, а завтра загрыз коренного.
Рыжов. Сократову отвечать не стану — гороху не ел, а ты, Зильбер, не теории разводи, а русским в ножки кланяйся, да низко, за то, что они с твоими соплеменниками живут. Цени доброту русскую.
Зильбер. Человек в нашей стране живет не из милости, в ножки никому не кланяется и, Бог даст, кланяться не будет. Человек хозяин своей страны — хозяин по праву рождения. И я презираю подлецов, которые объявляют себя белой костью и заявляют о своем превосходстве над другими. Якобы в них есть что-то особенное, чего нет в других. Они разбирают других сограждан на составные части и придирчиво рассматривают детали. Они якобы что-то знают, чувствуют что-то особенное. Враки все это! От подлости это. Надеются, что подлости* много, и их вознесет, как легкий предмет в луже. Сколько было уже фюреров и фюрерчиков, спекулирующих на национальном фанатизме. И с каким позором они кончали — лопались, как пузыри на воде. А все неймется. Все кажется им, до чего просто, только руку протяни. Сволочи!
Козин. Я убежден, что любой вид гонений, дискриминации является замаскированным подкупом, совершаемым темными силами, чтобы захватить власть. Мы их преследуем, значит, лучше будет вам, мы их убиваем или прогоняем, значит, освобождаем места для вас. Мы — вам, а теперь вы — нам. Так уголовники становятся правителями. А из числа подкупленных выплывают «ученые», объясняющие, почему нужно преследовать и угнетать.
Оганесян. Я бы этим теоретикам плюнул в морду. Вонючие черви!
Рыжов. Вот и плюй, Оганесян, может, в своих армян попадешь, а может, в азербайджанцев.
Оганесян. Молчи, убогий! Я хочу, чтобы любовь победила и в Армении, и в Азербайджане, потому что любовь пробуждает любовь, а ненависть вызывает ненависть.
Рыжов. Сынок мой, Оганесян, как далеко еще до времени, когда народы будут лобызать друг друга. Протри свои глазки да посмотри внимательно на мир божий. Да хватит об этом. Мы об евреях. Лгут про них, безвинных! Тогда ответьте мне. Разве не они устроили у нас в России эту Октябрьскую революцию, не они натравили русских на русских и разожгли гражданскую войну, не они уничтожили наше крестьянство под видом коллективизации, не они разорили наши церкви, чтобы превратить наш народ в послушное быдло, не они развязали кровавый террор? Это истинная правда, вот вам крест, и под этим знаменем правды мы создадим великую русскую партию, которая придет к власти.
Оганесян. Уточняю: русскую фашистскую партию.
Сократов. Прежде чем вы придете к власти, вам придется убить меня и многих других, таких, как я, потому что мы станем насмерть на вашем пути. Мы защитим наш народ. Не пропустим. Но пасаран!
Оганесян. А если, Рыжов, тебе отвечать обоснованно, по всем правилам, ты слушать будешь или нет? А то ваш брат любит визжать и убегать.
Зильбер. Как шакалы! Света дня боятся.
Козин. Что же мы будем доказывать, что белое — это белое, а не черное, рвота — это рвота, а не елей, ложь — это ложь, а не правда? Скучно. Лучше уж вернуться к 1812 году.
Сократов. У французов революции делали французы, у англичан — англичане, а в России — все не, как у людей. Как ангелы, мы крылышками неслышно махали, в воздухе невидимо парили, а евреи в это время революциями да коллективизациями занимались и еще всяким прочим нехорошим.
Оганесян. А что делал в гражданскую войну главком Каменев, что делали Тухачевский, Егоров, Блюхер, Фрунзе, Буденный, Пархоменко, Антонов-Овсеенко, Чапаев, Уборевич, Котовский, Лазо? А знаешь ли ты, Рыжов, что шестьдесят пять процентов офицерского состава прежней царской армии служило в Красной Армии. Так чего бред свой изрыгаешь? Надеешься, олухи найдутся и поверят.
Рыжов. Тухачевский и Котовский — евреи, а Уборевич — латыш.
Зильбер. Все люди на земле евреи, только большинству это удается скрыть.
Эммер. Помилосердствуйте, Федор Устинович, Тухачевские — потомственные русские дворяне, а Григорий Иванович Котовский такой же еврей, как и вы.
Козин. Неприятно этим заниматься, но надо. На всех съездах партии двадцатых и тридцатых годов русских вместе с украинцами и белорусами было подавляющее большинство, более семидесяти процентов. С двадцать пятого года в политбюро был лишь один еврей Каганович. Так что, гражданин Рыжов, это мы, чистокровные русские, устроили эту плохую Октябрьскую революцию, натравили себя друг на друга и разожгли гражданскую войну, уничтожили крестьянство, разорили наши церкви, развязали кровавый террор. Мы, русские, причем последние три свершения под руководством и водительством великого Сталина.
Зильбер. Евреи виноваты? Да каждая кошка знает о маленковском циркуляре сорок четвертого года. После этого через короткое время ни одного еврея не осталось в органах управления. Рай наступил? В хрущевские времена было разрушено больше церквей, чем за все предшествующие годы советской власти, глупость укрупнения придушила сельское хозяйство не меньше, чем коллективизация, промышленность загнила, как никогда до этого. В области террора простор для творчества — придумали сажать здоровых в психушки. Вывод: русские большевики еврейского происхождения не оказывали никакого специфического влияния на политику в двадцатые и в тридцатые годы.
Козин (Рыжову). Вы лжете, фальсифицируете историю, забиваете враньем голову легковерным, чтобы заработать политический капитал.
Рыжов. Чтобы вы ни болтали, все равно будущее за нами, а не за вами. Жидовские адвокаты!
Козин. Нет за вами будущего. Всюду на земле люди относятся к вам с презрением, и все меньше легковерных, попадающихся на вашу демагогию. Ушли бы вы, Рыжов, отсюда, а то, признаюсь, гадко мне находиться с вами в одном помещении.
Сократов. Будущее за ними? Ха!
Рыжов. А плевал я на вас!
Идет к двери.
Оганесян (ему в след). Катись вон, пока я тебе морду не набил, нечисть фашистская! Мало вас вешали.
Эммер. Не человек он, не человек.
Оганесян. Человекоподобный!
Сократов. Пошел своих узколобых искать. Властитель дум!
Оганесян. Пентюхов гладкорожих.
Козин. Как будто Гитлер заходил. Ушел — дышать легче.
Сократов. Здесь случай, когда под предлогом защиты святынь на кострах жгут святых. Дрянь, типичный представитель исторической швали.
Козин. Послушайте Евтушенко. Мне кажется, это к месту.
Идет реакция «свиньей»,
Как шла тевтонская угроза,
И у реакции родной
Есть дух вандейского навоза.
Отечественное болото,
Самодовольнейшая грязь,
Всех мыслящих, как санкюлотов,
Проглатывает, пузырясь.
И быть пужливым «прогрессистом»
Позорно в час, когда войной
С прихрюкиваньем и с присвистом
Идет реакция «свиньей».
Что глупее и отвратительнее национального фанатизма?
Сократов. Никакая логика на них не действует. Каждый фанатик — испорченная человеческая машина, не поддающаяся ремонту.
Эммер. Тупая центробежная сила, разрушающая душевные связи между людьми, доброту, человечность.
Зильбер. Я их не боюсь, я верю в победу терпимости и взаимного уважения.
Оганесян. И любви.
Сократов. К черту узколобый фанатизм. Настоящий патриот любит свою культуру, уважает другие народы и отвергает свистопляску вокруг состава крови.
Козин. Дорогие друзья, все мы высказались, отвели душу, и теперь я призываю вас вернуться к теме нашего заседания. Итак, наступило время назначения главнокомандующим Михаила Илларионовича Кутузова.
Сахарова встает, задвигает стул и, не прощаясь, уходит. Все, молча, смотрят ей вслед.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Петербургский особняк Кутузова. Кутузов с женой.
Жена. Все, все старое забыла. Какая честь, какое доверие! На колени пасть и ноги его целовать. Миша, царь, как солнце, осветил и согрел тебя. Ноша тяжелая, но ты справишься, я знаю.
Кутузов (падая на колени). Спасибо, ваше ничтожество, ваша посредственность, ваша подлость. Кто создавал то, что ваше разрушительство почти погубило? Ты? Нет, не ты, а Румянцев, Потемкин, Суворов. Да и я к этому отношение имел. А ты какую пользу принес? Тьфу!
Жена. Миша, мне все можешь сказать. Но не дай Бог кому— нибудь еще. Не забывай о дочерях: им еще жить и жить.
Кутузов. До чего, Катя, странно у нас устроено, да и неправильно, да и глупо. Почему вопросы жизни и смерти России решает человек, совершенно для этого непригодный,— чрезмерно чувствительный, честолюбивый, желающий быть любимцем высшего общества, мечтающий купаться в волнах славы и при этом не обладающий волей, глубоким пониманием событий, проницательностью, расчетливостью, практическими знаниями? Это человек, совершенно ненужный России на этом посту.
Жена. Страшно тебя слушать, Миша.
Кутузов. Я должен буду сочинять ему донесения, слушать его понукания и порицания, придумывать объяснения и оправдания.
Жена. Ну а как же иначе, Миша? Царь-то от Бога.
Кутузов. Ну а папа его? Бог лишил его не только ума государственного, но и обычного человеческого. А убеждение в собственном величии в шута превратило. А что выделывал из лица своего глупого да фигуры нелепой. Фига на подставке, да и только. А как с Суворовым, обормот, обошелся. Но надо терпеть, как всю жизнь терпел. Здесь ничего не изменить. Всю жизнь приспособлялся к ним, знал, что можно, чего нельзя. Бог над нами да и царя он поставил.
Жена. Все это правильно.
Входит служанка.
Кутузов. Главнейшее мое чувствование — приверженность к лицу государя, ныне над нами царствующего. Под щитом всемогущего Бога, руководствуясь мудрыми предначертаниями государя императора, мы выгоним супостата из России.
Жена кивает головой в знак согласия.
СЦЕНА ВТОРАЯ
Крестьянская изба. Кутузов и его зять князь Кудашев.
Кудашев. Михаил Илларионович, я вам близкий человек. На Руси муж дочери — почти сын. И за вас, ваш авторитет я переживаю, как за отца родного. Почему мы не сражались, почему вы дали приказ об отступлении? Никто не понимает этого, и я тоже. Солдаты вам верят беззаветно, но некоторые офицеры говорят, что вы приказали отступать, так как позиция выбрана не вами, а значит, и слава в случае победы достанется не вам.
Кутузов. Милый зять мой, что слава! Много ли ею мне наслаждаться? Не о славе я думаю, о России. Россию спасать надо. Слава — это приятно. Я всю жизнь хотел славы и теперь, стариком, тоже ее хочу. А кто ее не хочет? Любой мальчишка, начинающий службу, мечтает о славе. Но ради славы я Россию не предам. Если можно было бы завтра выиграть битву и с ней войну, я не задумывался бы ни на минуту. Но победы в сражении не будет.
Кудашев. Почему? Разве армия наша не близка по численности французской, разве русские с радостью не умрут за отчизну?
Кутузов. Да, армии близки по численности, близки по вооружению, но они также близки по своему боевому духу и по таланту руководителей.. Никакие тактические хитрости не дадут решительного перевеса. Когда произойдет сражение, реки крови прольются. Вот что будет. И чтобы в этих реках было больше французской крови, чем русской, надо отступать, чтобы к сражению французов было как можно меньше, а нас как можно больше.
Кудашев. Так что скоро сражение. И враг будет остановлен.
Кутузов. Сражение будет. Да беда в том, что после сражения к нему подойдут резервы, большие, чем к нам. Он получит численный перевес, ринется на нас, наша армия погибнет, и он станет хозяином положения.
Кудашев. Что же делать? Не сражаться и без конца отступать?
Кутузов (задумчиво). Нужно после сражения оторваться от него, оторваться во что бы то ни стало.
Кудашев. Но как, как?
Кутузов. Ты помнишь, как перед отъездом в армию я молился в Казанском соборе. Я упал на колени и молил Бога о победе. Молился истово, как молится простой народ, а люди смотрели на меня благоговейно, как на надежду свою единственную, как на святого, который спасет их от басурмана проклятого. Вся надежда народа теперь на меня. Если не я, так кто уж тогда?
Кудашев. Да, это так.
Кутузов. Дворянство мне доверяет безусловно. Оно, а не царь назначило меня главнокомандующим. Теперь доверие ко мне и надежда на меня так велики, что царь никогда не решится заменить меня кем-нибудь другим.
Кудашев. Конечно.
Кутузов. Интриги мне не опасны. Барклая топили в кознях. Вспомни, в начале войны он прогнал ненужного ему Паулуччи. Тот сразу же в письме к Аракчееву обвинил Барклая в измене. Багратион рассылал письма, оскорбляя и оплевывая его. Даже Ермолов, начальник штаба Барклая, вел двойную игру. А мне все это не опасно. Беннигсен со своими интригами мне смешон.
Кудашев. Это правда. Но что же делать? Каков ваш план?
Кутузов . Мой план? Моего плана не нужно. Жизнь диктует этот план. Могу сказать тебе еще раз, что сегодня армию, возглавляемую таким мастером военного дела, как Наполеон, с такими маршалами и генералами, с солдатами, которые сделают все возможное и невозможное ради своего императора, такую армию не может разбить в сражении равная ей по численности другая армия. Выстоять может, но не разбить. Переиграть Наполеона обходами да охватами, неожиданными маршами да перегруппировками, как это некоторые думают, невозможно. Ты можешь выиграть партию у шахматиста, который знает не меньше тебя, считает и придумывает комбинации не хуже тебя? Так вот, на сегодняшний день Наполеон — лучший шахматист в мире. И сесть с ним за доску, когда проигрыш — Россия, глупо и преступно. И поверь мне, если бы Багратион отвечал за все, как теперь я, а до меня Барклай-де-Толли, он тоже бы не сел за доску. Он не сел за доску три года назад в войне с Турцией. Он отвел войска за Дунай, хотя Петербург требовал сражения. Отвел, потому что видел, что иначе погубит армию, и потерял за это пост главнокомандующего. Не слушай, друг мой, тех, на ком не лежит сейчас вся ответственность. И Барклая теперь не слушай.
Кудашев. Так как же быть? (Молчание. Смотрит в глаза Кутузову). Москва?
Кутузов. Да. Но после сражения.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Кутузов в крестьянской избе.
Кутузов. Москва сгорела. Сердце России, мое сердце, матушка Москва. Сколько русских на земле, и для всех них Москва — это Россия. Что бы творилось с французами, если бы Париж сгорел, или англичанами, если бы Лондон? Что бы они сделали с виновником? А кто виновник? Кто Москву нашу спалил? Наполеон? А может, я? Я отдал ее врагу, а значит, я спалил сердце русское — Москву мою. Я преступник, судите меня, люди русские. Я виновник, но не хотел, Бог видит, не хотел, вот вам крест. Я губитель столицы нашей, но невольный. Я слезы лью по ней вместе с вами. Да, я расчетливо, добровольно отдал врагу Москву. Да, я рассудочно перебрал все варианты и лучшего не нашел, лучшего с военной точки зрения. Но, может быть, тот, для кого Москва лишь пункт в военной стратегии,— гад, который не должен поганить собой русскую землю? Ведь были варианты, худшие в военном смысле, но спасающие Москву. Я отбросил их, люди русские! Я погубил вашу Москву, любовь вашу. Люди русские, не осудите. Не знал я, как иначе спасти вас от врага. Не знал! Поверьте мне. Не осудите Михаила Кутузова! (Бросается лицом вниз на постель, лежит, встает, перед нами невозмутимый, логичный Кутузов). Москву сдать надо было. Это был единственный путь к победе. Рисковать было нельзя: на одной чаше весов была Москва, на другой — Россия. Он растоптал бы Россию, расчленил и превратил в убогого вассала — конец великой России. По сравнению с этим гибель Москвы — это не так много. Отстроим Москву, не впервой.
СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Москва. Наполеон в Петровском замке.
Наполеон. Маршалы рады, что мы в Москве, и восхищаются моей мудростью, солдаты в упоении от возможности пограбить, но никто из них не понимает, в каком страшном положении мы находимся. Дело моей жизни рушится вот здесь, в Москве, из-за моей запальчивости, дурацкого авантюризма. Что за глупость уподобиться картежному игроку, который жаждет как можно скорее отыграться и проигрывает все! Как унизительно признаться себе, что все они были правы, когда советовали мне остановиться в Витебске или в Смоленске. Если бы я их послушался, какие огромные возможности я бы имел. Не хотите мира на моих условиях, получайте объединение Варшавского герцогства и Литвы. По-прежнему не хотите, получайте присоединение к Польше правобережной Украины и Белоруссии. Вам еще мало? Воевать хочется? Получайте освобождение крестьян. Не наелись? Отдаю земли русских дворян крестьянам. Какая была великолепная позиция! План выигрыша был прост и ясен. Но мне не терпелось поставить быстрый и красивый мат. Я не захотел настойчиво и терпеливо улучшать позицию, не захотел пожертвовать ни фигуру, ни пешку. Создать сильную Польшу? Зачем? Потом с ней хлопот не оберешься. Освободить крестьян? Зачем? Зачем мне брожение в России и в перспективе ее усиление? Я думал о далекой перспективе. Глупо. Нужно было рассчитать на год-два вперед. Как я ошибся! Мне казалось, еще немного вперед, еще два-три перехода, и будет большая победа, а затем сразу мир на моих условиях. Я думал, зачем затягивать игру, если выигрыш так близок. Вот я в Москве. Весь мир думает, что я победитель, но должно произойти чудо, чтобы я смог выбраться отсюда. Еще одна битва, подобная Бородинской, и я остаюсь с ничтожными силами за четыре тысячи лье от Парижа, в глубине вражеской страны перед непрерывно усиливающейся неприятельской армией, окруженный фанатичным населением, которое из ненависти ко мне опустошает собственную землю. Игра почти проиграна. Нужны неординарные, ошеломляющие противника действия. Лишь они мне дают шанс на спасение.
СЦЕНА ПЯТАЯ
Неформальное объединение.
Сократов. Как известно, все его ошеломляющие действия его не спасли. Он мне напоминает человека у одра покойного.
Зильбер. Необычный Кутузов у нас получается. Его всегда изображают менее эмоциональным и больше человеком в себе. Но мне такой нравится!
Козин. До нас к нему применялся, как говорят психологи, бихейвиористский подход, то есть изучались его поступки, решения. Мы же, может быть, и неудачно, но попытались понять его внутренний мир.
Сократов. Методом проб и ошибок!
Зильбер. Мне лично близки наши Барклай-де-Толли и Кутузов. Такие люди возвышают душу и укрепляют веру в человечество.
Оганесян. Не верю я в вашего Кутузова! Его нелюбовь к царям вы высосали из пальца! Это не наука, а беспочвенные фантазии!
Козин. Дорогой Давид Вазгенович, я вам нашего Кутузова не отдам. Ни за что.
Эммер. Любезный наш Михаил Александрович, закрывайте заседание, время истекает.
Козин. Друзья! Предлагаю в следующий раз поговорить о Бородинском сражении, о героизме людей России, преградивших на поле Бородина путь Наполеону. Согласны?
Голоса. Согласны.
Козин. Прошу хорошо подготовиться.
Оганесян. А я не согласен. Сейчас, когда фашисты подняли голову и новые фюреры визжат на митингах, хватит углубляться в историю двенадцатого года. Я предлагаю тему для обсуждения: «Национальный фанатизм и фашизм в Советском Союзе».
Сократов. Рекомендация чувства долга и совести!
Эммер. Хорошо бы пойти на их собрание и поспорить с ними.
Зильбер. С фашистами не спорят, в них стреляют.
Сократов (вполне серьезно). Оружие к бою! Готовь гранаты! Фашисты перешли в атаку! Пли!
Козин. Нет, друзья, не пренебрегайте словом. Противопоставим подлости, злобе, невежеству, фанатизму разумное, взвешенное, глубоко обоснованное слово, и тогда люди поверят нам. Я уверен, что, когда зло и добро равноправны, побеждает добро.