Александр Левинтов: Ноябрь 14-го. Заметки

Loading

С тех пор прошло двадцать лет. Несмотря на уже преклонный возраст, наше поколение стремительно умнело и трезвело эти два десятилетия, теряло наивность и сугубо совковое невежество. И изредка я спрашиваю себя: «а сейчас ты полетел бы в Америку?»

Ноябрь 14-го

Заметки

Александр Левинтов

Отъезд

Летом 1994 года жена уехала в Америку, а я сразу не смог: дела и проекты, которые надо завершать, квартира, которую надо продавать, барахло и библиотека, которые также надо продавать и раздаривать, загранпаспорт, который надо менять на загранпаспорт с отметкой ПМЖ — мороки на несколько месяцев.

Двушку в Беляево на пятом этаже обменял на однушку у Красносельской на первом этаже (последний дом в Центральном административном округе) и разницу в 12 тысяч долларов отложил на отъезд. Завершение дел и проектов принесло ещё 15 тысяч, сам переселился к сестре в страшную тесноту и жил и пил на случайные заработки да на продаваемое: мне много не надо, а за коротенькие работы и платят коротеньким рублём.

Мы часто перезванивались и переписывались, осваивая интернет, e-mail, да я ещё и английский, из которого знал только две фразы: «айм сорри — айм рашен» и «уыпьем уодки». Серьёзно осваивать английский было некогда, недосуг и боязно: а вдруг после своего прочно забытого немецкого не потяну? Да и прохиндеев, впаривающих отъезжающим свой псевдо-английский, полным-полно вокруг.

При всей своей полипрофессиональности я слабо себе представлял, чем там буду заниматься, но решительно знал, чего делать не буду: мыть стаканы в общепите и мыть машины на заправках. Несмотря на богатый колхозный опыт скотника, пастуха, кормача, ветеринара, осеменителя и т.д., почему-то к мойке я относился брезгливо и с предубеждением.

Самым тяжелым и муторным оказалось получение статуса ПМЖ.

Два-три раза в неделю я ездил в ОВИР на Покровку, которая тогда была Чернышевского, ближе к Земляному валу, чтобы, отстояв утомительную очередь, услышать короткое и безапелляционное, решительное и неусомневаемое «ваш паспорт задерживает КГБ».

Я вообще не понимал этой связи: ОВИР входит в состав МИДа, паспортами заведует МВД, а рулит всем КГБ.

В очередях я понаслушался и о нелепых мордастях в нашей стране и о ещё более строгих нелепостях на Западе. От всей этой тоскливой неопределенности уезжать не хотелось, но и быть здесь уже не было ни желания, ни сил. Оставалось одно, благо желающих выпить на посошок и на халяву кругом-бегом было предостаточно.

По чьему-то совету я пошел в Первый отдел родного Минморфлота, где меня уверили, что не имеют ко мне никаких претензий по линии секретности: я уже более пяти лет не работал ни в этой, ни в какой-либо другой госслужбе, а вторую форму допуска (допуск к совсекретным материалам и документам) добровольно сдал уже десять лет тому назад.

Пришлось ехать и в Союзморниипроект, где отпахал 17 лет от менеэса до завсектором. Там начальник первого отдела (уже с маленькой буквы), с которым я был почти в приятельских отношениях (это с его подачи меня таскали в органы за разные мои тексты) принял меня даже радостно. Он уверил, что не имеет никаких противопоказаний к моему отъезду. Более того, стал предлагать мне для продажи ЦРУ любой секретный материал. Я много лет входил в ликвидационную комиссию первого отдела и потому хорошо знал содержание всех архивов: там не было ничего, допускающего интерес ЦРУ, за исключением дела ЭПРОНа (Экспедиции подводных работ особого назначения) по поискам у Балаклавы затонувшего в 1854 году фрегата «Черный Принц», на борту которого предполагалось найти золото. Единственным более или менее внятным последствием деятельности этой экспедиции 20-х годов стал фильм 50-х «Тайна двух океанов», снимавшийся именно в Балаклаве. Это дело скорее заинтересовало бы Союз Американских Писателей (если такой есть), нежели ЦРУ.

И потому я отказался от сомнительной сделки. Сейчас этот материал, конечно, уничтожен, а жаль — замечательное сырьё для авантюрного антисоветского детектива.

Зашёл я и в свой сектор, которым после меня командовала довольно хищная и глупая баба. После ГКЧП в 1991 году она возглавила полуподпольную партячейку в институте (от 300 партийцев осталось пятьдесят) и люто, но тайно возненавидела США, Горбачёва, Ельцина, демократов и беспартийных вроде меня.

Она подтвердила, что ко мне — никаких претензий по линии секретных проектов (один нелепей и бессмысленней другого), поплакалась на наставшие жалкие времена («это ведь ты десять лет тому назад накаркал, что СССР не будет») и тут же предложила продать американцам все перспективные разработки сектора, но в них единственным достоверным документом была английская таблица расстояний между портами мира, и я с максимальной вежливостью отказался от сомнительного товара, внутренне содрогаясь стремительным желанием этих людей продать свою бесполезную родину за любые, даже самые непритязательные деньги.

Мои хождения в ОВИР и разговоры с гражданином начальником всё продолжались и продолжались, он не уставал пугать меня моей утерянной секретностью, но кончилось и это: выяснилось, что на Лубянке затянулась компьютеризация, и многие бедолаги, включая меня, просто зависли в базе данных Конторы Глубокого Бурения.

На исходе февраля уже 1995 года я сдал свой общегражданский паспорт, снялся с воинского учета (после пятидесяти, на мой взгляд, надо снимать с него и предателей родины вроде меня, и патриотов), купил билет до Сан-Франциско в одну сторону и собрал оставшиеся манатки.

Меня, наконец-то, выпустили. Это очень точный глагол. У нас цепко держат всех: и тех, кто нужен, и кто не нужен, и даже тех, кто вреден. И только изредка и весьма неохотно разжимают когти, чтобы выпустить.

4 марта, в ознаменование кануна годовщины смерти Сталина, в хлюпающей жиже очередной оттепели, я поехал в Шереметьево, практически налегке: в Калифорнии теплые одежды и зимняя обувь не нужны, а, кроме этого, у меня ничего и не было.

В самолете стоял не празднично-радостный дух освобождения, а неприятно-базарный гвалт. Ошалевшие стюардессы разносили охапками бесплатный символ Америки, баночную «кока-колу». В одном ряду со мной сидела какая-то мамаша с 6-7-летним ребёнком. Их выворачивало наизнанку в бумажные пакеты и мимо них, но, когда понесли пластиковые пакеты с самолетной жратвой, женщина, находясь в полуобморочном состоянии, тщательно крошила, мяла и рвала содержимое обоих контейнеров до молекулярных фракций, а я, прижатый к иллюминатору и погруженный в кислую ауру их блевотины, с тоской спрашивал себя: туда ли лечу? И какую долю предстоящего социального окружения будут составлять пассажиры этого самолета?..

С тех пор прошло двадцать лет. Несмотря на уже преклонный возраст, наше поколение стремительно умнело и трезвело эти два десятилетия, теряло наивность и сугубо совковое невежество. И изредка я спрашиваю себя: «а сейчас ты полетел бы в Америку?» И каждый раз, несмотря ни на что, возникает утвердительный ответ: свобода — не данность, а неотнимаемость.

Приезд 

Мы вылетели из Шереметьево рано утром, затемно, подобно Чкалову прокладывая маршрут через Северный полюс, провели 17 часов в воздухе, испытывая сильную болтанку, особенно в конце пути — и вот под нами Америка: необозримая малоэтажная застройка, серая рябь Залива, неприступное и суровое нагромождение небоскрёбов. Самолёт пробежался по ВПП по самой кромке Залива, вырулил к аэропорту, и менее, чем через полчаса я был радостно-сдержанно встречен женой и тестем.

HW-101 заинтриговал меня плавным стукающим шорохом шин, светящейся разметкой полос, трёх-четырёхэтажными развязками (таких в России до сих пор нет) и дружеской, вежливой, неагрессивной атмосферой потока машин.

Ещё засветло мы добрались до нашего городка. С американским тактом мне позволили самому набрать покупок к первому в Америке столу. Lucky, огромный универсам, сразу обставил «Елисеевский» даже в лучшие и золотые советские годы его существования.

Естественно, я навалился на «дели»: непомерных размеров безголовые креветки, крабы, омары, называемые в Америке лобстерами, устрицы. Продавец, быстро распознав во мне новичка, не стал облапошивать, как это наверняка сделали бы со мной в России, а посоветовал к морепродуктам несколько соусов в прозрачных 40-граммовых баночках из пластика и фактически подарил нож для вскрытия устриц, разместив его в пакете с ними.

Я накупил всякой мясной и сырной всячины, снял с полок пару бутылок приличного вина — в итоге набежало на сотню баксов, по московским стандартам почти даром.

После отменного, изысканного, легкого ужина с шальными винами мы отправились в Асиломар (искаженное испанское azulmar — голубое море) — наслаждаться закатом. Первозданный хаос камней и скал, мощное мерное дыхание Океана — я видел его с другого берега, тихим и ласковым. Теперь этот берег далеко-далеко, дальше сотни горизонтов. В гулком прибое мне явственно послышалась печальная мелодия из «Юноны и Авось»:

ты меня никогда не увидишь,
я тебя никогда не забуду.

Раскаленное солнце торжественно, как гроб на траурной церемонии, садилось, я тихо заплакал, и Маргарет, моя предстоящая step-тёща, деликатно отступила на два шага назад. Меня охватила щемящая грусть, и я почувствовал, что уже никогда-никогда не расстанусь с нею. Непоправимо, как будто я разбил чью-то любимую фарфоровую чашку.

На следующее утро тесть отвёз меня всё в тот же Lucky, уже за обыденным и повседневным. Я долго не мог найти соль, тогда Николай подвёл меня к стеллажу и, ткнув на полку, скомандовал: «выбирай!». Это был культурный шок: в СССР и тогдашней России было только два сорта соли: простая поваренная и каменная крупного помола, и то и другое — в килограммовых пачках то ли мягкого картона, то ли грубой бумаги, но и это часто оказывалось в дефиците, а тут — целый шельф, разного калибра и разного помола, с луком, с чесноком, с перцем, чёрт знает с чем — на фига?

С английским у меня сразу не заладилось. В письменном английском слова отделены друг от друга пропусками и знаками препинания, это можно читать, пусть хотя бы и на латыни. Устный же английский — каждая фраза, слитно, в одно слово и совершенно неразборчиво.

На кассе в магазине я услышал приветствие «абевегедей», это легко запоминается, я стал отвечать на их абевегедей своим — и они согласно кивали головами. Только много спустя я узнал, что они говорят have nice day.

Через пару недель я получил green card и social security number, правда, с последним произошла заминка: на голубой невзрачной бумажке моя фамилия была напечатана как Levintova. Я поехал со своим загранпаспортом в соседний город, где располагался офис SSN. Молоденькая и смазливая мексиканка с английским всего на 90% лучше моего и на столько же процентов хуже, чем у остальных (до сих пор для меня загадка, как я кое-что понимал и как меня кое-как понимали первые 2-3 года), капризно заявила:

— Что вы морочите мне голову? Я же знаю, что Россия — часть Италии, а в Италии мужчины имеют фамилии, оканчивающиеся на «а».

— Например?

— Например, Казанова.

Но мне удалось переделать этот документ.

Так я официально, документально прибыл, приехал в Америку.

Случай с Италией был не единственным. Стандартная ситуация имела две вариации:

— Where you from?

— From Russia.

Первая вариация:

— From Russia? It’s part of …?

Вторая вариация:

— From Russia? KGB?

Еще через пару недель я блестяще сдал на права в местном DMV (97%), хотя ни разу в России машины не имел и не водил. Первая статья американских правил дорожного движения меня восхитила: driver license — это не право, а привилегия. Николай продал мне свою «Форд-Фестиву» (улучшенный вариант «Запорожца») за смехотворную тысячу баксов. Так я приобрел самую важную для себя свободу, свободу перемещения (а что ещё нужно географу?) и с головой окунулся в неё: я прибыл в страну свободы.

В России вышла моя книга «Жратва», а в Америке я стал регулярно публиковаться сразу в нескольких русскоязычных газетах и журналах (в СССР и России печатался редко и нерегулярно).

Взяв интервью у нескольких мэров окрестных городков, я написал свою первую научную статью об Америке «Города Монтерейского полуострова» и тем самым реабилитировал себя как географ в глазах своих коллег и в своих собственных.

Вскоре я устроился развозчиком пиццы (всё-таки это не мытьё стаканов и машин) и стал осваивать английский через деятельность. Это оказалось довольно потным делом: я проскакивал мимо названий улиц, так и не успев, не то, что прочитать — идентифицировать эти названия. У меня даже возникла молитва:

— Боже, который есть везде, помоги мне найти клиента, которого нет нигде.

И мы вдвоем, с трудом, но находили искомый адрес.

Вскоре я стал, благодаря умению решать задачу коммивояжера, рекордсменом нашей Round Table Pizza. Но мой английский, my street language…

Однажды какой-то чудак попросил меня объяснить, как ему проехать на HW-1. Я уже знал, что надо говорить to the left, to the right, но вот незадача: первый же поворот ему надо было сделать у кладбища, а я совсем забыл, как это слово по-английски. В то же время я знал, что если скажу слово «цемент», тот будет искать цементный завод, ближайший из которых находится милях в тридцати от нас. И тогда я придумал синоним из уже знакомых мне английских слов: long term parking for bodies. Он улыбнулся, поехал, и я понял, что он меня понял.

Так я лингвистически прибыл в Америку.

Далее пошла рутина: госслужба, путешествия, развоз пиццы, журналистика, развод — всё это уже совсем не интересно.

Возвращение

— Америка — чудесная страна, мне здесь очень нравится, поехали домой, — сказала мне как-то жена, уже другая, новая и, уверен, последняя.

Контракт мой кончался. Конечно, его можно продлить, но момент для возвращения — очень подходящий.

А тут — шестидесятилетие. Газета «Встреча» устроила шумное сборище читателей — более ста человек. Всё прошло очень здорово, и многие говорили «не уезжай!». Потом собрались друзья — их оказалось ещё больше. Потом пошли отвальные в тесном кругу — не более тридцати человек зараз. Потом пошли совсем семейные и интимные: Николай, Маргарет и мы вдвоем.

И мы, наконец, улетели в Россию.

За девять лет жизни в Америке я несколько раз летал в Москву, но тут в самолете меня забеспокоило: а смогу ли я прижиться в России? Строго говоря, меня мало заботило, где жить. Где пишется, и думается, и пьётся, и путешествуется — там и родина, там и моё место. Но от отечественного хамства, неразберихи и дискомфорта во всём я уж точно поотвык.

И от русской грязно-снежной зимы, в которую мы влетели во всё том же Шереметьево 1 декабря 2004 года.

Первое время я думал купить машину и даже остановил свой выбор на «Шкоде-Октавии», но быстро понял: ездить по Москве после Калифорнии — сущее самоубийство.

Первое, что я сделал по возвращении — восстановил читательский в библиотеку ИНИОНа, сильно опустевшую и притихшую. Потом съездил на Кузьминское кладбище, где купил двуспальный участок 4х4 совсем близко от захоронения своих родных, а кроме того приобрел и покрасил оградку. В начале февраля я получил общегражданский паспорт и прописался у своей дочки в Строгино. И только после этого приступил к поиску работы.

Первое же обращение оказалось успешным, и я попал на работу в АНХ, на другом конце города, но в престижном учреждении.

Попытался устроиться журналистом, но столкнулся с такой моральной грязью и цинизмом, что в омерзении отшатнулся.

Восстановил старые дружеские связи и приобрел много новых друзей, стал много писать, публиковать, выступать и путешествовать, гораздо больше, чем в Америке.

В Америке я побывал всего один раз, в марте 2007 года. И чуть не сдох от тоски: ничего не изменилось, всё та же безмятежность, всё те же разговоры, никто даже не постарел, всё те же цены, уже сильно отстающие от российских.

Когда я вернулся в Россию, сырокопченая колбаса стоила 80 рублей, а через десять лет — восемьсот, своё место на кладбище я купил за 80 тысяч, а теперь оно стоит два миллиона. Такси от метро до дома стоило тридцать рублей, а теперь двести. И только водка выросла в цене всего в два раза, со ста до двухсот рублей за пол-литра. Зарплата же так и осталась на прежнем, весьма убогом месте. Поэтому приходится работать в трёх-четырёх местах.

За десять лет я ни разу ни от кого не услышал того, чего менее всего хотел бы услышать, и только совсем недавно, обсуждая со своим университетским товарищем оккупацию Крыма и события на Украине, я наконец услышал: «И зачем ты вернулся?» Так я понял, что вернулся.

Вспоминая

хлипкий уют беспартийного быта,
невыездная свобода для нравов,
нами сегодня совсем позабыты,
как и основы марксистского права

раньше пугались начальников крика,
ныне робеем при виде подонков,
раньше гонялись за новою книгой,
ну, а теперь — за «Тойотой» в салонах

мы не любили — шалили по пьяни,
жёны-не жёны: лишь бы давали,
вместо субботников и партсобраний
на невесёлом и злом карнавале

в каждой пивнушке очередь к кружкам,
двадцать копеек — за что? непонятно
быстрые ласки скромных подружек,
мятые простыни в стиранных пятнах

всё не устроено, зыбко и хило,
лёгкий щелчок — и тебя уже нету:
это сейчас? это будет иль было?
так и проходит жизнь без ответа

Трамвай

холодный ливень, дребезжащие трамваи,
и острый запах электричества в ночи,
и боль усталая в висках гвоздём торчит,
я безнадёжно, тихо умираю

всё позади: и страсти, и огрехи,
вперёд лишь фонари меня манят,
трамвай визжит на поворотах, мне не к спеху,
кому-то в смерть колокола звонят

в постылом, стылом мире одиноко,
на хлипкий шпингалет застёгнуто окно,
мне чувств и мыслей больше не дано,
и только — поступь медленная рока

Придуманный ад

ад для себя сочиняем мы сами
и наполняем слезами, грехами
прожитой жизни и прожитых лет:
ада без совести гложущей нет

рай как Добро наших душ мы не знаем,
не ожидаем и не познаваем,
райские кущи, увы, не для нас,
скрыты от наших фантазий и глаз

в этом сокрыта великая тайна:
каждый в ряду согрешающих — крайний,
не мы выбираем зажизненный путь:
в этом игры провидения суть

Опасные игры на склоне, или Цена освоения

В первой половине 60-х, работая в составе Транспортного отряда Поволжской экспедиции МГУ, я занимался расчетами транспортной составляющей освоения новых нефтяных месторождений Татарии и Башкирии (Арланское, Чекмагушское месторождения и нефтяные поля Северного Прикамья).

Расчеты показывали: на миллион прироста добычи нефти требуется завозить 12 тыс. тонн промышленных грузов (ГСМ, трубы, металлоконструкции, оборудовавние и аппаратура, химические реагенты, тампонажный и строительный цемент, мсм и другие материалы). Сюда не входили так называемые социальные грузы (продовольствие, стройматериалы для жилья и соцкультбыт инфраструктуры, бытовая техника, мебель, товары повседневного спроса и т.п. Это составляющая грузопотока была в 2-3 раза меньше промышленно-производственной составляющей.

Средняя дальность перевозки составляла 300-500 км (Казань, Уфа, Куйбышев). Средняя дальность перевозки сырой нефти, преимущественно трубопроводным транспортом — 500-700 км (те же центры плюс головные сооружения магистральных трубопроводов из Альметьевска, Бугульмы и Туймазы на восток до Омска, на запад до Польши).

Суммарная транспортная работа в расчете на 1 млн. тонн таким образом составляла: по завозу — 5-6 млн. ткм, по вывозу — 500-700 млн. ткм.

Уже в составе транспортного отряда Западно-Сибирской экспедиции Института географии АН СССР во второй половине 60-х годов я делал аналогичные расчеты по Среднеобским месторождениям нефти (Самотлор, Сургут, Нефтеюганск, Мегион, Александровск и другие).

Геологически, технически и технологически это не принципиально отличалось от Поволжья, однако, из-за почти полного инфраструктурного вакуума вновь осваиваемых территорий, завоз промышленно-производственных грузов составлял уже 100-150 тысяч тонн на 1 млн. т добычи нефти, а грузов жизнеобеспечения -— на уровне 70-80 тыс. т. Средняя дальность перевозки грузов обеспечения освоения (Из Москвы, Поволжья, Урала, Новосибирска и Омска) — около 2000 километров (транспортная работа 340-460 млн. ткм), а средняя дальность транпорта нефти (Омск, Ангарск, Европейская территория СССР, Восточная Европа и Западная Европа) — более 3000 км или 3 млрд. км.

Таким образом каждый миллион добычи нефти сопровождался увеличением транспортной работы с 500-700 млн. ткм до 3.3-3.5 млрд. ткм или в 6-7 раз.

В настоящее время эти показатели значительно выше и в грузовом выражении и, тем более — в стоимостном: если раньше почти вся техника и технология были отечественного происхождения, то теперь картина изменилась зеркально.

К этому надо добавить, что, в полном противоречии с законом Керри (первыми осваиваются не самые лучшие, а самые доступные ресурсы), в отечественной практике первыми осваиваются самые ценные, оставляя будущее на низкоэффективное прозябание.

Строго говоря, это будущее уже настало, а совсем не за горами и неизбежное падение уровня добычи этих невосполнимых естественных ресурсов.

Чем дальше, тем бессмысленней будет становиться и добыча нефти и экономика, ориентированная на эту добычу и продажу нефти. Продвижение фронта добычи в еще более удаленные и труднодоступные территории, прежде всего в Арктику ведет не только к падению коммерческой целесообразности, но и росту рисков, главным образом экологических.

Вынужденный вывод из этого сжатого анализа:

— возможно, Россия и спасет мир, но очень сомнительно, что она в состоянии спасти самую себя, по крайней мере, экономически, а все переживаемые сегодня экономические передряги (санкции, контр-санкции и т.п.) — лишь склоновые процессы.

Санкциями по собственному лбу

Иллюстрация с сайта: http://www.adme.ru/zhizn-marazmy/15-knig-iz-volshebnoj-biblioteki-796710/Ассиметричный ответ на западные санкции стал стимулом развития отечественного производства, сервиса и даже культуры. Вот некоторые наши достижения:

«Бананы Нечерноземья»
«Белорусские креветки и морепродукты»
«Поддубенские смартфоны»
«Форд-Фокус» Челябинского тракторного завода
«Форд-Покус» Нижнетагильского Вагонзавода
Моршанский махорочный «Мальборо»
«Курвуазье» Балаковского завода «Химреактив»
Духи «Тамбовская Шинель Коко»
«Манагеры и дезигнеры Камызякской бусинесс-скулы»…

Карьера

— Андрей, я вызвал тебя из райкома комсомола по чрезвычайно важному и строго конфиденциальному поводу.

— Я слушаю Вас, Пётр Григорьевич!

— Ты должен поклясться мне, понимаешь, дать полную гарантию, что моё предложение к тебе, как бы ты не отнёсся к нему, не будет тобою разболтано и опубликовано, ты понимаешь, о чём я говорю?

— Не совсем…

— Партия, в моем лице, но не от моего имени, поручает тебе ответственное задание.

— Пётр Григорьевич! Вы знаете — я не подведу, я искренне доверяю и вам, как первому секретарю райкома партии, и бюро нашего райкома.

— Я рад, что ты всё понимаешь и готов к новой для себя, во многом подпольной, конспиративной работе. Инструктаж пройдёшь в первом отделе райкома и… готовься к переезду в Москву.

— Когда?

— Завтра.

— С женой?

— Конечно нет, вам придётся максимально быстро развестись, но это я уже беру на себя…

* * *

— Эй, Поршень, ты почему не сдал в общак вчерашнюю выручку?

— Ты что, распальцовывать меня решил? Не лезь не в свои дела: знаешь, чем это кончится, и кончится довольно быстро. Не сдал, потому что берёшь чужое и на время, отдаёшь своё и навсегда. Задержка с платежами на два дня — рост суммы по курсу на полпроцента.

— Вчера партия компов с растаможки пришла и контейнер с «баунти».

— По какой линии?

— Гумпомощь, из Бельгии, кажется. Да, и ещё библии. Куда всё это?

— Не складируй у нас — опять свои же разворуют, и по сети не развози, потом бабло с них не стрясёшь.

— А куда?

— Блин, когда же ты научишься решать самостоятельно? Ко мне в подвал отвези, что получше, а остальное облей бензином и сожги.

— Зачем?

— Гуманитарка госзастрахована: и лавэ получим, и товар, хоть немного. Действуй!..

* * *

— Андрей Поршнев?

— Я.

— Получите в Госкомимуществе контрольный пакет акций Ачинского глинозёмного завода.

— И что я с этой грязью должен делать?

— Реальная стоимость этого завода — 1.2 миллиарда долларов. Теперь это ваша собственность! И, если не возражаете, в комплекте с заводом идут две крупные ГЭС в Сибири, портовый комплекс в Новороссийске, да, и ещё Большой театр.

— Что я должен делать?

— Собственно, ничего. Вам принадлежат 49%, остальное — не будем уточнять. Пять процентов прибыли — ваши, при условии, что не будете ни во что вмешиваться и выполнять время от времени небольшие обременения.

— Какие?

— Ну, там, храм построить или ещё что-нибудь для детишек.

— А зачем мне всё это надо?

— Это не вам надо, а нам: распоряжение Петра Григорьевича.

— Понял, приступаю…

* * *

— Господин Поршнев, Вас просят связаться с Администрацией.

— С кем именно?

— Со мной. Ситуация сложилась так, что Президент не может впрямую финансировать наше военное отсутствие в Новороссии, в связи с чем он настоятельно просит вас взять на себя часть бремени. Достойные компенсации, естественно, последуют…

* * *

— Гражданин Поршнев? Пройдёмте.

Медицинские заблуждения и их опровержение

Оциллококцинум, анвимакс, гриппферон, умифенорин и некоторые другие препараты предназначены не для борьбы с гриппом и простудой, а для исправления дефектов речи и улучшения дикции.

* * *

Считается, что гильотина — панацея от всех болезней, однако последние исследования показали, что от плоскостопия, кривоногости, горбатости, глистов она бесполезна. Социологический опрос страдающих геморроем также показал, что большинству из них гильотина не помогла.

* * *

Многие убеждены, что утро надо начинать с чистки зубов, но современная научная стоматология утверждает: утро необходимо начинать с молитвы или заклятия — это действует гораздо эффективней от кариеса и других мелких неприятностей.

* * *

До сих пор считалось, что анальная хирургия имеет весьма ограниченную область применения, но отечественные врачи научились анально делать резекцию желудка, операции на сердце и даже проводить сверление зубов.

* * *

Женщины почему-то думают, что прокладки «Always» нужны в критические дни; мужчины используют их в любые дни в качестве стелек для валенок.

* * *

Принято считать, что пиво, особенно баночное, заметно уменьшает мужскую потенцию. Но это не так, оно также негативно влияет на функции желудочно-кишечного тракта, приводит к ожирению, подавляет иммунную систему и ускоряет разложение трупа.

* * *

К проведению хирургических операций допускаются люди, имеющие семилетнюю медицинскую подготовку. Но практика отечественной медицины свидетельствует: весьма успешно оперируют также токари-фрезеровщики 7-го разряда, столяры-краснодеревщики и выпускники трехмесячных курсов ФСБ.

Осенняя соната

листы стихов подобны листьям клёна —
они кружат на трепетном ветру,
по ним, багрово-алым, опалённым,
я начинаю с рифмами на игру

игру из слов, из ритмов, из эмоций,
на пир осенний красок и цветов
и хмель дождей, мой терпеливый лоцман,
помочь поймать иллюзию готов

готов и я — забыться, закружиться,
упасть в стихи, как в мягкую листву,
и мне опять твоя улыбка снится,
и ты опять — как будто наяву

и наяву — тепло твоих ладоней,
и в тихих снах рождается строка
и стих мой — плачет, радуется, стонет,
и муза Осень в листоритм строга

После Покрова

скучно, серо — водки выпить?
или просто — в петлю влезть?
снег белёсой мелкой сыпью
бьёт безжалостно как плеть

где-то солнце, где-то море,
где-то яблони в цвету,
вьются нитью сон и горе
в мрачном, словно рок, аду

и последних листьев стаи,
охрой дряблой одарив,
улетели, улетают
в долгий, старый нарратив,

в сказку-песню о прошедшем
и про буйства летних дней,
я опять — седой и прежний,
зябко… холодно… налей!

Предчувствие зимы

скоро опять постучится зима,
и холода, и метели,
мёрзлую обувь с боями снимать,
счёт не на дни — на недели;
скоро настанет ни света, ни зги,
в жадном и дымном камине
ради тепла хоть брёвнами жги,
в холоде улица стынет;
но хорошо за узором стекла
стопками прошлое мерить
мысль одинокая вяло стекла,
дует противно от двери,
ломтик селёдки, горячий блинок,
густо сметаною смазать —
с горечью кайф мой, увы, одинок,
с горечью кружится память

Самоопределение в рефлексии и понимании

Несмотря на то (а, возможно, и вследствие того), что мною прочитано 2-3 сотни герменевтических текстов и написано 2-3 десятка текстов по этой тематике, вёл даже семинар по проблемам понимания и читал для магистрантов АНХиГС лекции на эту тему, вопрос самоопределения остается не витальным, но немного обидным: не хочется в собственных глазах (а, возможно, и в посторонних) быть грустным тупицей.

Эта обида определяется двумя обстоятельствами:

— авторитеты методологии и герменевтики, например, Г.П. Щедровицкий и Г.И. Богин, дружно утверждают: рефлексия несовместима с пониманием и возникает только в ситуации непонимания — я склонен доверять этому мнению;

— Маркес (и я с ним совершенно согласен) после посещения нашей страны говорит, что рефлексия русских всегда минорна.

Если оба эти утверждения верны, то я должен не только ничего не понимать, но и находиться в глубокой мерехлюндии, что противно моей натуре гедониста, сибарита и человека, счастливого тем, что жив и хоть немного соображает.

Как мне кажется, всё дело в свойствах памяти, не в ее объеме, а именно в свойствах.

Есть люди (и я встречал таких), запоминающие текст с одного взгляда: страницу, две страницы, хоть целую книгу. Феноменальная механическая память, не дающая человеку ничего, кроме успешной сдачи любого экзамена. Эти круглые и абсолютные отличники не в состоянии решать простые, но неординарные задачи, выходить из ситуаций и сложить хоть какое-нибудь стихотворение.

Их память подобна памяти компьютерного процессора, вмещающего много, но безучастного ко всему вмещаемому.

Их память не отягощена их включенностью, сопереживанием, соучастием, со-бытием с тем, что входит и откладывается в память. Но это означает, что всё складируемое и штабелируемое в памяти не отсортировано по важности и ценности, не отнормировано. А ведь это и есть основная функция рефлексии: в ретроспективе — нормализация и перфекционизация прошлого, отделение перфекта от имперфекта, совершенного от несовершенного, в проспективе — создание норм и перфектных форм будущего, идеализаций.

Это свойство рефлексии противостоит природе человека, существа несовершенного по своей природе и надо сказать, счастливо, спасательно противостоит. Рефлексия позволяет человеку преодолевать своё несовершенство и тем самым формировать свой образ как руководству к действию и совершенствованию себя. Только за счет рефлексии мы и можем строить свою личную траекторию развития. И в этом отношении Н. Г. Алексеев (верный и долгий соратник Г.П. Щедровицкого) прав, утверждая, что развитие — а) процесс, присущий только человеку, и б) совершено искусственный процесс, никак не связанный с естественными процессами, происходящими в человеке (старение и т.п.).

Относительно человека рефлексия — явление внутреннее, интимное. Так как у многих (честно сказать, большинства) рефлексия фактически отсутствует, то и статус человека распространяется далеко не на всех биоидов и социоидов (людей толпы), о чем уже много лет и раз говорит С.В. Попов. Более того, так как рефлексия не холистична, прерывиста, штрих-пунктирна, то и обладающие ею выпадают из статуса человека на время отсутствия рефлексии.

Понимание (в немецком verstehen — понимать, но также «предстоять» или «противостоять», в английском understand — понимать, но также «подстоять») всегда имеет это внешнее позиционирование. Даже когда мы пытаемся понять самих себя (что очень трудно, трудней всего), мы вынуждены отделиться от самих себя и начинать понимать себя как внешне данное. Понимание действительно может быть противопоставлено рефлексии как объект-ориентированная интеллехия субъект-ориентированной интеллехии.

Но что сутевым образом объединяет и роднит рефлексию и понимание?

Такой сущностью, imho, является совесть, обращенная и на внешний мир (мораль, нравственность, например) и на внутренний (этика, душевные переживания и диалог души с Духом).

Совесть, как особая эманация сознания, как особая интеллехия, присущая не только человеку, но и всему одушевлённому (см. книгу В.А. Лефевра «Что такое одушевленность?»), играет роль конфигуратора понимания и рефлексии. Но не только это — она играет ключевую роль в процессе мышления.

Различать Добро и зло могут все живые организмы, как одушевленные, так и неодушевленные: растения помнят тех, кто зло обращался с ними и всеми силами и способами стараются ответить тем же: цепляются колючками, издают неприятный запах, а, если не могут этого, то просто чахнут и гибнут. На Добро они отвечают Добром: пышно цветут и плодоносят, благоухают и т.п.

Способность к различению Добра и зла присуща всему живому и, более того, является этическим основанием Космоса и мироздания. Эта способность фундаментальна для совести, но только ею совесть не описывается.

Над этим фундаментом — нравственный императив, выведенный Кантом, но формулировавшимся до него многими другими мыслителями, учителями и священниками:

«поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом»

Или, что то же самое:

«поступай так, чтобы человечество и в твоем лице, и в лице всякого другого всегда рассматривалось тобой как цель, но никогда только лишь как средство».

Категорический императив имеет такой же всеобщий, вселенский, космический (а потому не преодолимый и не обходимый ни через какие лазейки) характер, но распространяется исключительно на человека и человечество, минуя и оставляя без внимания всё остальное живое.

Наконец, в структуре совести имеется высший слой, без которого совесть и не является совестью, но который невозможен без двух нижележащих — индивидуальный универсум совести.

И в английском, и в русском языке и в большинстве европейских (=христианских) языков понятие совести предполагает некоторую совместность человека и Бога:

со-весть (весть и канал связи между Богом и человеком)
сonscience — (science — наука) английский
Gewissen — (wissen — знать) немецкий
сonscience — французский
сoscienza — итальянский

и так далее.

Понятие «совесть» созвучно и по смыслу и фонетически с «сознанием»:

со-знание (совместное знание)
consciousness — английский
Bewußtsein — немецкий
сonscience — французский
conoscenza, sensi — итальянский

В отличие от «сознания» и «совести» «мышление» не предполагает никакой совместности и достаточно сильно различаются в языках, за исключением немецкого и русского, где в основе лежит «мысль», но не надо забывать, что многие интеллектуальные понятия в русском языке — калька с немецкого:

мышление
awareness, mind, mentality — английский
Denken, Denkweise — немецкий
faculté de penser — французский
facolta mentale, pensiero — итальянский

Само «мышление» в понятие «совести» не входит, но без совести и сознания невозможно. Мышление, в отличие от совести и сознания, креативно, и только оно изо всех интеллехий человеческих креативно. Мы только в мышлении — со-творцы, по Образу Божию. Мы только в мышлении составляем с Ним индукционный контур, порождающий новые сущности, именно для этого мы и нужны ему, и существуем, пока можем творить или пока не создадим Навигатору замену себе, после чего можно спокойно раствориться и исчезнуть.

Да, мышление не оперирует и не выбирает между Добром и злом, да, мышлению не нужен нравственный императив, но для того, чтобы мышление не превратилось в своеволие или не стало орудием зла, нужна совесть, нужна непрерывная связь с Богом, довлеющая над нами и нам не подчиненная.

С практической точки зрения это значит: технически нельзя быть творческой личностью и мыслителем, если игнорируешь выбор между Добром и злом, если не подчиняешься нравственному императиву, если не слышишь и заглушаешь в себе голос совести.

Нельзя технически и онтологически.

Что в человечестве человеческого?

Саранча в одиночку пролетает не более тридцати метров, но в стае она способна преодолеть, не садясь на землю, около 300 километров. Стайность придает ей силы, в 10 000 раз превозмогающие её индивидуальные.

У людей такого не бывает: приумножение сил нам даёт культура как достояние и результат существования человечества. Мы преодолеваем свои сотни километров не за счет своей социальности (стайности, стадности, косячности), а за счет тех очень немногих, кто смог оставить свой интеллектуальный след, независимо от того, как далеко от нас в пространстве и времени он находится.

Социальная пассионарность может довести Орду от монгольских степей до атлантического побережья, но источником этой пассионарности является вовсе не предводитель-харизматик, а голод. Мы знаем лишь один случай пассионарности, двинувший людей в путь не из-за голода, а вслед за вождем: Исход. Именно по этой причине будущие иудеи преодолели расстояние в 200 километров за сорок лет, хотя одинокому страннику для этого понадобилось бы всего несколько дней. И именно поэтому племена-народы номадов, двигающихся не по циклу, а векторально, затерялись в истории, а евреи продолжают свой Исход.

Человечество — вовсе не сиюминутная биомасса, это и не сиюминутная, и не биомасса. Это некоторый сгусток ноосферы, самодвижущаяся капля (или брызги?) Разума.

Парадокс (феномен, проблема, очарование) человечества заключается не в том, что люди, вопреки (а, может, даже благодаря) ожесточенной внутривидовой борьбы не вымирают, более того — совершенствуются. Человечество предполагает за собой множество, но никому не дано сказать «мы, человечество», потому что это — не самоопределение, и даже не признание других. Должно пройти неопределенно долгое время после смерти человека для причисления его к человечеству.

Каждому человеку вменен категорический императив Канта, в той или иной формулировке, в такой:

«поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом»

Или в такой:

«поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого так же, как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству».

Или в какой-либо другой.

Шансы остаться или попасть в человечество возникают не только, когда мы поступаем согласно с нравственным законом, но и когда мы только так и поступаем, следуем нравственному закону универсально, а не избирательно.

И берем на себя ответственность быть Богом.

Если под «человеческим» понимать:

— культуру,
— интелехии (понимание, знание, осознание и т.п.),
— веру,
— сантименты (в отличие от эмоций, внешне выражаемые чувства),
— духовность,
— креативность,
— и, наверно, что-нибудь ещё,

то кроме человеческого в человечестве больше ничего и нет. Но это значит, что человеческое всё явственнее в человечестве по мере удаления от социального. И все сравнения человека с приматами, насекомыми, травинками поля, деревьями леса — лишь неуклюжие попытки оскорбить в человеке и человечестве человеческое.

Человечество идет вперед — за своими светочами, освещающими собой, своим факельным горением, этот путь вперед. Мы следуем за ними: робко и неуверенно одни, твердо и смело — другие. Но мы идем вперед, в прошлое, обеспечивая этим бессмертие человечества. Это — не тупик. Ветхий Завет и Евангелия мы читаем и перечитываем, расширяя круг понимания и интерпретаций. То же самое происходит при чтении диалог Платона и романов Достоевского, созерцании работ Микеланджело и слушании Моцарта, Бетховена. В этом прошлом мы всё находим и находим новое и при этом удивляемся, как пародийно и уныло будущее, следующее за нами. А наше будущее — наша смерть, смерть каждого из нас и всего человечества.

Если на одном полюсе разместить человечество, а на противоположном — социум, то мы обнаружим некоторую стратегическую иерархию (понимая под стратегией выбор и внеситуативное удержание высших для нас ценностей):

— безымянный и обезличенный атом толпы, которым может оказаться талантливый ученый, хороший писатель, актер, музыкант и т.п., вместе с такими же жаждущий вождя и преклонения перед ним, самозабвенно орущий «Deutschland über alles», «heil Hitler», «я не читал, но я скажу», «крымнаш» и т.п.; понадобилось репрессировать, посадить, придушить, заткнуть всего 30-40 человек, чтобы превратить 140 миллионов остальных в послушное стадо;

— отличность — малейшее отклонение от стандартов толпы, минимальная рефлексия толпообразности и отчуждение от нее, пусть даже в криминальную сторону;

— индивидуальность — осознание своей особенности и признание за собой таланта, данного не для зарывания в землю, а для приумножения и отдаче Давшему;

— личность — противопоставление себя толпе, её устоям и канонам, поиск и нахождение своего предназначения, выбор своего жизненного пути;

— ответственность — принятие на себя ответственности за всё человечество.

Что такое человечество
(фрагмент статьи «Обреченные бессмертствовать»)

Это — всего только гипотеза, даже не утверждение. В подобного рода вопросах вообще ничего нельзя утверждать. И нет смысла ничего доказывать — достаточно принять за основу любую другую модель, чтобы опровергнуть сие хрупкое сооружение.

Мы — лишь материальные тени живущего в бессмертии человечества. Невидимый нами мир персонифицирован для нас и представлен множеством существ, даже в таком монотеистическом учении, как иудаизм (а индуисткие небеса заселены более чем плотно: в этом пантеоне присутствует до 30 тысяч божеств). Строгие иерархии небесных сфер и нарастающая недоступность — от ангела-хранителя (или посланника) до архангелов и сил небесных, что у порога Самого, — во многом и по счастью непонятная нам структура. Нас, как пребывающую и прозябающую во плоти малую толику человечества, должно беспокоить лишь одно соображение, выраженное в нравственном императиве И. Канта «Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой, ты можешь в то же время пожелать, чтобы она стала всеобщим законом.»

В переложении к изложенной выше гипотезе (на истинности которой мы вовсе не настаиваем) о том, кто мы есть, этот нравственный императив может быть переинтерпретирован следующим образом:

«Поступай так, как если бы ты был последним входящим в этот и иной миры».

Муза

неясной ночью, с головною болью,
она приходит, будит и ворчит:
«довольно раны распалять-то солью,
вставай и гаммы до утра учи!»
она одета бедно, но прилично,
затянута как бонна у дворян,
свет ночника к полутонам привычный
скрывает ее старости изъян
я не спешу и медленно втекаю
в мир отголосков, звуков, нот и гамм,
часы стоят, но всё ж минуты тают
со скрежетом и скукой пополам
она молчит, исполнена терпенья,
и то и дело взводит метроном,
нанизывая упражнений звенья
и не мечтая больше ни о ком
и, вот, когда приходит исступленье,
когда усталость разом отстаёт,
вершится таинство свободы и творенья,
и Муза слёзы умиленья льёт

Образовательные модели и представления о человеке в них

Базовых моделей, по нашему мнению, всего шесть. Они возникли и существуют в разные времена и у разных народов, иногда доминируя, иногда уходя в тень, четких хронологических и территориальных границ не имеют. В силу собственного образования, а точнее, невежества, я ограничусь преимущественно европейским и средиземноморским опытом и примерами, но мне ведомы подобные же явления и конструкции в истории Индии и Китая.

Цеховая модель

Одна из древнейших. Достаточно вспомнить, что первые цеха в Риме возникли при Нуме, сыне Ромула, в Древнем Египте существовали цеха и школы гидрологов, переводчиков и перевозчиков, в Афинах были школы и кланы демиургов (горшечников, виноделов, хлебопёков и т.п.), в Спарте готовили профессиональных воинов, а в Индии образование имело кастовый характер.

В цеховой модели представление о человеке центрировалось на понятии Homo faber, человек мастеровой, при этом профессиональное мастерство было главным свойством и качеством человека, вменялось ему практически с рождения: дети гончара становились гончарами, дети кузнеца — кузнецами (отсюда «профессиональные» фамилии, распространенные во всём мире и передаваемые от генерации к генерации) [1].

Клубная модель

Наиболее известные античные образцы — Академия Платона, Ликей Аристотеля, Пёстрая Стоя [2]. В отличии от цеховой модели, где соблюдается твердая иерархия и соподчинение младших старшим, в клубе допускается гетерархия и разноголосица: Сократ соперничает с Протагором, Ксенофонт с Платоном, Аристотель с Платоном, что, однако не мешает общению и коммуникации («Платон мне друг, но истина дороже»).

Привлекательность и живучесть клубной модели заключается в представлении о человеке как о личности, о его достоинстве независимо от социального положения и статуса, от происхождения (Эзоп был военнопленным, Платон дважды попадал в рабство, Диоген жил в бочке и т.п.).

В известной мере ученики Христа составляли клуб, а Нагорная проповедь — типичный публичный клуб.

Монастырская (аскетическая) модель

Как и цеховая, строго иерархированная, модель, но здесь нет обреченности и безысходности: сюда приходят добровольно (disciplina — аскеза школяра, discipulus, берущаяся и накладываемая им самим). Русские иконописные школы (Феофан Грек, Андрей Рублев, Дионисий), Сорбонна, Оксфорд и Кембридж, Касталия Г. Гессе [3] — яркие и выразительные примеры этой модели.

Человек монастырской модели — элемент канона, подобие и копия божества. Человек как несовершенство и источник собственных грехов и бед в ходе монастырского образования совершенствуется в Богоподобии, освобождается от скверны животного и дьявольского в себе: соблазнов, желаний, иллюзий.

Домашняя модель

По-видимому, это — самая древняя модель, доставшаяся нам от наших биоидных, животных предков, приматов. Именно поэтому она — самая устойчивая и распространенная. Здесь образцом и каноном выступает не бог, а родители. Эта модель присуща аристократии и царским фамилиям, разного рода избранникам, тщательно отделяющим себя от нас, черни.

Человек в этой модели — звено воспроизводства, династическая единица, а потому неизбежно дегенеративная, что успешно доказали Романовы и Габсбурги.

Массовая модель

Эта модель тесно связана с промышленной революцией и Гумбольдтовским университетом. Научно-технический прогресс потребовал массового производства образованных и профессионально ориентированных людей: врачей, учителей, инженеров ит.п. Это производство почти сразу превратилось в конвейерную технологию и стало доступно.

Человек в массовой модели рассматривается как часть технологии и потому освобождается от нравственных обязательств: требовать от врачей и учителей, например, повышенных нравственных качеств стало невозможно. Во главу угла представлений о человеке положены профессиональные качества, стандарты, как можно более узкая специализация и максимально возможная эффективность. Человек стал подобен собственным средствам и, из уважения к самому себе, сохраняет своё человеческое достоинство только в нишах образования и деятельности: на кухне, в бане, в пивной и на природе.

Универсумальная модель

Эта модель наиболее присуща элите, которая, например, к законам относится не выборочно, а универсально. Смыслы, порождаемые элитой в ходе образования, всегда универсальны, независимо от того, эфемерны или вечны эти смыслы.

Универсально образование Сократа, Платона, Аристотеля. Фалес настаивал на своем универсализме и высокой ликвидности. К универсалам относят Галилея, Канта, Франклина и др.  

В универсумальной модели человек подобен пружине, которая разжимается и разворачивается в независимости от того, сжимают ее, растягивают или вообще ничего не делают. Эта модель распространяется на протяжение всей жизни человека, не тихо угасающего и покидающего этот мир, а уходящего с гордо поднятой головой [4].

* * *

Так как ни одна из перечисленных моделей образования не исчезла и теперь уже не существует в чистом виде, а входит в состав различных образовательных коктейлей, то в современной отечественной школе дети получают вполне купажное образование: тут тебе и генетика, и дарвинизм, и ядерная физика, и закон Божий, а в американских университетах-супермаркетах никого не удивляет, что будущий микробиолог изучает по своему выбору русскую литературу, китайский язык и историю расизма.

Использованная литература

1. В.Д. Бондалетов — Русская ономастика. М., Просвещение, 1983, 224 с.
2. Диоген Лаэртский — О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., Мысль, 1968, 571 с.
3. Г. Гессе — Игра в бисер. М., АСТ, 2004.
4. Платон — Апология Сократа. Соч. т.1. М., Мысль, 1968, стр. 81-112.

Print Friendly, PDF & Email

11 комментариев для “Александр Левинтов: Ноябрь 14-го. Заметки

  1. Спасибо !!!

    ПАМЯТИ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА

    Корова отдала нам всё, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй. Я помню нашу корову и не забуду.

    А. Платонов, рассказ «Корова»

    Как дожди потекут, в землю сложатся,
    К жизни выведут всё, что есть.
    А на русской земле люди множатся —
    Скопом легче свое перенесть.

    Как снега полетят, лягут гладко,
    Станет рожь понежней в глубине.
    А на русской земле выжить сладко,
    Каждый каждому — по войне.

    Как полягут снега лаской-пухом,
    Обогреют деревья в садах.
    А на русской земле, ясной духом,
    Век с минутою не в ладах.

    А как солнце воскреснет весеннее —
    Станет сеяться свет меж людьми.
    А на русской земле нет спасения,
    Если гордость сильнее любви!

    1967

    http://www.owl.ru/morits/

  2. Отлично, Александр! И, как всегда, очень интересно. Рекомендую всем для прочтения

  3. Левинтов — человек какого-то просто необъятного в своем разнообразии таланта. В том числе и яркой афористичности. Например фраза — «Попытался устроиться журналистом, но столкнулся с такой моральной грязью и цинизмом, что в омерзении отшатнулся» — это целое художественное произведение.

  4. Спасибо всем за теплые отзывы. Собственно, очень малой группе людей адресованы эти тексты. «Кто не с нами, тот не за нас» — сказал Иисус на Тайной Вечере и это очень хорошо, что нас, взаимопонимающих, так мало.

  5. Начал читать — и остановиться уже не смог. Могу только присоединиться к мнению ВЕКа — а от себя добавлю только одно слово — блестяще …

  6. ” С таким счастьем – и на свободе!”– сказал бы Остап Бендер. Потом вздохнул бы завистливо и произнёс: «Конгениально, Киса!»

  7. Вот так откроешь текст и уже не оторваться, пока не дочитаешь, а по диагонали он не читается — это было бы как курить на улице при минус пятидесяти, да ещё к каким-то местам и вернёшься раз-другой и что-то, как хомяк, за щёку отложишь, на потом … и куска дня, который был для дела отведен, нет. И не жалко, а даже совсем наоборот.

Добавить комментарий для Марк Фукс Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.