От редакции: Во втором квартале 2014 года 54 автора дебютировали на страницах четырех периодических изданиях Портала — ежемесячных журналах «Заметки по еврейской истории» и «Семь искусств», ежеквартальном альманахе «Еврейская старина» и ежедневной журнал-газете «Мастерская».
Дебютанты Портала 2014
Дайджест. Часть II (Часть I)
Дебютантом мы считаем того, кто ранее не публиковался ни в одном из изданий Портала («Заметки», «Старина», «Семь искусств», «Мастерская»; блоги и форумы — не в счет). Здесь представлен дайджест первых публикаций наших дебютантов на страницах Портала.
Апрель 2014 — Заметки, Семь искусств, Мастерская:
— Авраам Халфи: Избранное. Перевод с иврита и примечания Адольфа Гомана
Есть час один такой, без волшебства. Он весь –
пустой сосуд, когда вино разлито.
В нём всё сжимается в необозримом «есть»
до «нету».
Часы — их стук, как стук дождя, невозмутим —
минутам счёт ведут во тьме кромешной.
Тот первый вечер был, наверное, таким:
до сотворенья мира
в тишине нездешней.
Жить без познания и удивленья без
и всё забыть велит нам час угрюмый…
Есть час такой —
отсюда до небес
в тумане снов пустых души и думы.
— Авраам Левин: CША между выборами 2012 и 2014 годов
Итоги выборов 2012 года в США были парадоксальны. Парадоксальны потому, что избиратели, большинство которых (81%) в опросах выражали недовольство и ситуацией в стране и считали, что она движется в неправильном направлении, тем не менее проголосовали за оставление президента-демократа на второй срок и увеличили поддержку его партии. Обозреватели почти единодушно объяснили этот парадокс тем, что республиканская партия под давлением консервативных активистов из «партии чаепития» заняла позицию, откровенно враждебную афро-американскому и испано-язычному меньшинствам, настроила против себя избирателей-женщин, предложила резко сократить расходы на программы медицинской помощи старикам и неимущим. Некоторые аналитики предложили более обобщающую формулу: современные республиканцы — партия вчерашнего дня, не понимающая и не желающая принимать Соединенные Штаты такими, какими они стали сегодня. Их социальная база сходит со сцены, но они этого не хотят признавать. Попытка вернуть страну на сто с лишним лет назад — в 90-е годы позапрошлого века, в эпоху баронов-грабителей, обречена на провал. Отмечалось также, что, заменив традиционный американский прагматизм идеологической догмой, противники Обамы оттолкнули значительную часть здравомыслящих избирателей. Обозреватель Вашингтон Пост Дэвид Игнатиус писал, что республиканцы в палате представителей «так одурманены своей идеологией, что гoтовы спустить нацию под откос»…
— Анатолий Савин: Квант, который построил Исаак. Послесловие Юлия Брука
Вот Квант, который построил Исаак,
А вот ученица,
Которая изредка любит хвалиться,
Что все понимает на целой странице
В Кванте, который построил Исаак.
Вот автор статьи — знаменитый ученый,
Который писал ее так увлеченно
Для этой без меры серьезной девицы,
Которая изредка любит хвалиться,
Что все понимает на целой странице
В Кванте, который построил Исаак.
А вот рецензент — давний член редсовета,
Который прочел сочинение это,
Представив себя симпатичной девицей,
Которая тщетно мурыжит страницу,
Пытаясь понять то, о чем говорится
В Кванте, который построил Исаак…
— Бауржан Тойшибеков: Афоризмы и стихи
Жизнь — это когда у меня есть вопросы к Богу, а смерть — это когда у Бога будут вопросы ко мне.
* * *
Главное в яблоке знания — это червь сомнения.
* * *
Самое страшное — это не человек в нищете, а нищета в человеке.
* * *
Когда к власти приходят психи, они вовсе не закрывают психушки. Они сажают туда нормальных.
* * *
Человек должен быть, как время, которое никогда и никуда не спешит, но всегда и повсюду успевает.
— Бен Каспит: “Мнения о конспирации 6 октября 1973 года”. Перевод — Ontario14
Йом Кипур, 6 октября 1973 года, 2 часа дня. Скоординированная атака египетских и сирийских сил против Израиля. Война застала врасплох общество и руководство Страны и по сей день считается самой тяжелой нашей войной. Хотя Израиль и не был разгромлен, но имидж «непобедимой страны» серьезно пострадал. После войны была создана следственная комиссия, было написано много книг и проведено множество обсуждений в попытке объяснить: как так получилось, что Израиль застали врасплох? Как провалилась Концепция?
Согласно теории конспирации, появившейся еще во время боевых действий, речь шла о «заранее проданной» войне…
— Практически каждый живший в то время израильтянин помнит ТУ САМУЮ сирену 6 октября 1973 года. Она стала для нас полной неожиданностью — первой из серии неожиданностей, свалившихся на нас в последовавшие недели. Однако, не все смирились с этим провалом! Есть такие, кто распространяет совершенно иную теорию. Какой бы она ни выглядела фантастической и необоснованной, она все-таки достойна обсуждения.
— Борис Баншац: Такая короткая жизнь
На горе Памяти (Хар Азикарон) в Иерусалиме расположен Яд Вашем — Мемориальный комплекс Катастрофы и героизма еврейского народа.
Более пятидесяти лет Яд Вашем собирает сведения о воинах-евреях, погибших в борьбе с нацизмом. Под № 107750 в нем хранится лист свидетельских показаний на погибшего 26 июня 1941 г. в районе румынского порта Констанца моряка крейсера (так в документе, должно быть лидера эсминцев — Б.Б.) «Москва» Эфроима ШТЕЙНШНАЙДЕРА. Заполненный 12.05.1995 г. его двоюродной сестрой Диной Мандельбаум лист, воспоминания найденных в России и Израиле родственников погибшего моряка, документы ЦВМА РФ позволили рассказать о жизни ещё одного моряка героического корабля Черноморского флота, погибшего на пятый день войны, названной впоследствии Великой Отечественной…
Эфроим родился в 1921 г. в городе Херсоне. У него была сестра Тамара 1915 г.р. Их родители: отец Аврум-Ицхок (при оформлении паспорта детям указали отчество Абрамович (Абрамовна) и мать Рейзель (в девичестве Орлова) были зажиточными людьми. По рассказам Тамары отец чинил обувь, у него были золотые руки и золотая голова…
— Борис Сохрин: Записки о музыке. Публикация и предисловие Елены Иоффе
Записки эти возникли в 70-х годах прошлого века и обращены они были к Зинаиде Васильевне Назаровой. Зинаида Васильевна, школьная учительница Бориса, — сама по себе замечательная женщина. Учительница и ученик были связаны многолетней дружбой. З.В. в своём письме ко мне описывает, как это начиналось. «Шёл 1971 год. Мне 68. Дети обосновались с семьями. Папу я похоронила и осталась одна. И вдруг посыпалась на меня библейская «манна небесная» — явился Борис. Он предложил вместе с ним слушать музыку, а позднее посещать Филармонию. Так началось моё музыкальное образование».
Борис приносил ей пластинки из своей потрясающей коллекции. Но, кроме того, он счёл нужным написать нечто вроде путеводителя по любимым композиторам. Он работал тогда механиком рефрижераторных поездов. Командировки длились по полгода. Во время ночных дежурств и создавались эти записки. «Сейчас накропаю Вам нечто вроде руководства. Потому что знаю, что легче воспринимать, когда есть какие-то вехи и ориентиры для внимания».
Несколько лет назад Зинаида Васильевна переслала мне эти интереснейшие тетради. В них не только фактический материал по жизни и творчеству великих музыкантов, но мысли и чувства самого автора записок. Я обнаружила в этих тетрадях готовые очерки о Вагнере, Берлиозе, Дебюсси и Скрябине, и мне захотелось предложить их в печать. Я сообщила об этом намерении автору, и он согласился.
— Борис Торн: Шанс для России
Кремлевское руководство находится сегодня в положении, которое шахматисты называют «цугцвангом» — любой ход игрока ведёт к ухудшению позиции. Широкое народное одобрение операции по присоединению Крыма неизбежно быстро пойдёт на спад, если дальнейшие шаги по реставрации СССР — в частности, аннексия Юго-Восточной Украины — будут тормозиться. Однако имперская политика России уже вызвала волну ярого возмущения во всём мире (не надо утешаться поддержкой властей Никарагуа и т. п.), привела к санкциям и категорически не может быть продолжена.
Кое-кто из демократических оппонентов нынешнего режима полагает, что дело идёт к его неизбежному быстрому краху, и видит в этом основание для оптимизма. Но большинство понимает, что ближние и отдалённые последствия ситуации навредят более всего рядовым гражданам, и никакого повода для ликования нет.
Полагаю, у российского руководства есть уникальная возможность коренным образом изменить ситуацию и избежать кризиса, не вкладывая больших ресурсов и не рискуя утратой доверия ни со стороны зарубежных партнёров-оппонентов, ни патриотической публики внутри Федерации…
— Валерий Ожогин: Кикоин как множество…
Исаак Константинович Кикоин был велик и многолик.
Он был искусен в экспериментальной физике; успешен в прикладной; удачлив, когда рисковал как организатор производства… Да и повезло ему — он был участником решения одной из величайших (хотя, быть может, и не гуманнейших) задач, которые когда-либо возникали перед Человечеством.
Вместе с тем И.К. Кикоин, как мало кто другой, понимал, что древо науки, как и древо жизни, может быть вечно живым, только если имеется механизм воспроизводства этого древа — его корней, ствола, ветвей и листьев, если обеспечена преемственность научных поколений. Только тогда биологическая система (а наука является таковой) имеет шанс жить вечно.
К сожалению, искусство воспроизводства научных кадров, на мой взгляд, постепенно утрачивается — по крайней мере на постбеловежском геополитическом пространстве. Думаю, Исаак Константинович был последним из могикан, кто глубоко понимал, как важно вкладывать свою энергию, свой интеллект, свою жизнь в то, чтобы воспроизводить в науке себе подобных. Секретами этого воспроизводства он владел в совершенстве, хотя делился ими не часто. Наш долг — воспользоваться ими и передать следующим поколениям.
— Владимир Нестьев: Вспоминая былое
Еще больше, чем личность композитора, меня потрясла музыка — такая французская в мелодических пассажах и вненациональная, «надмирная» в своих протяженностях и временных пропорциях. «Надмирность», как бы вознесшая сочинение туда, где, казалось, никто еще не бывал, не ведал ни бедствий единичной личности, ни тысяч… А чем еще мог ответить великий художник, для которого вера в Бога и вера в силу искусства сливались воедино, на вызов низкого земного ничтожества? Вызвать его на духовный поединок? Для любого честного поединка нужен равный соперник. Гитлеризм не мог быть равным соперником подлинному христианству, нашедшему в XX веке в Мессиане своего величайшего пророка.
В этом Квартете Мессиан не травмирует нас ужасами войны, не душит нас состраданием к жертвам, не жалеет никого, не оплакивает и не обольщает грядущим. Он обращает нас к вечному — тому, что не вмещает ни одна единичная биография, тому, что сущностнее нас всех взятых воедино — к Богу и бессмертию души, воплотившихся в его Вере. Мессиан в Квартете одинаково далек от русского художественного реализма и западного романтизма всех его разветвлений. Он как бы надэстетичен, весь — один высоко парящий дух. Кто знает? Скольким этот «лунатик», каким он мог казаться в концлагере, спас жизнь, принеся им «инопланетную» Правду, отвратив от земной безысходности.
Музыка Мессиана, исполненная на открытом воздухе в жуткий мороз, среди тысяч заключенных, при очевидном непонимании немцев мессианства, происходящего на их глазах, музыка, не заряженная никакой идеологией — лишь одной силой «в Бога верую!» — воспевала Надежду для всех, сеяла на пепелищах человеческих душ новые семенa будущего цветения, чему залогом был утренний хор птиц…
— Владислав Яковлев: Рассказы
Помнится, тогда я был в первом классе. И не очень давно, то есть я ещё упивался этим новым чувством. Я в школе — это уже очень серьёзно. Да… школа — это очень серьёзно. Она соединяет до боли знакомое и давно уже наскучившее детство со столь незнакомой и страшно соблазнительной взрослой жизнью.Школа — это и те, кто её только начинает, и те, кто уже заканчивает. И казалось бы, что между ними общего? Но есть то, что их объединяет. Это одна школа. И сколько всего с ней связано?! Ведь даже для выпускников её, школа — это вся жизнь, а для начинающих — это много больше жизни, и это уже их.
Вот примерно такие чувства меня и наполняли. Причём раньше, раньше я всё это чувствовал. Будучи на год младше, я смотрел на теперешнего себя с низу вверх, полностью признавая то превосходство, которое со временем ожидал получить. Пусть, бывшие со мною раньше, вместе со мной и возвысились, тут уж ничего не поделаешь, но ведь те прежние наши места и сейчас не пустуют. Нас было много, и их теперь должно быть не меньше. И я стою над ними над всеми. Я должен это почувствовать…
Е. Теодор Бирман: Возвращение души
Весенние события в Киеве застали меня в постели. Назойливый вирус, с которым вообще-то все равно, — лежать ли дома колодой-телезрителем или сидеть мешком в кресле на работе и выписывать циклы. Например: if (cnt=0; cnt<мах; cnt++). Мягко, привычно толкаешь клавишу указательным пальцем, помогаешь средним другой руки. А для плюсиков и скобок — вместе, слаженно, как веслами в байдарке. Но на сегодняшнем этапе проекта мне нужно было и вправду, как в байдарке на двоих, сидеть тесно с инженером-системщиком за спиной, и я был бы форменный говнюк, если бы, даже сидя впереди него, а все же подвергал бы риску заразиться отца двоих малюток-погодок, фотографии которых он мне, кстати, так ни разу и не предъявил. Неужели они ему самому не нравятся?
И вот я залег дома в постели, включил телевизор, и тут-то на меня навалился Киев. Вернее, навалилась Москва, и не на меня, а на Киев. Но мне показалось, что на меня тоже…
— Наталья Казакова: «Ты победил меня, ужасный хохол!» Розанов и Гоголь
Гоголь мучил Розанова всю жизнь, отношение к писателю у него принимало болезненно-агрессивный характер. Не кроется ли эта болезненность в восприятии и оценке писателя в некотором мистическом совпадении биографий (мы этого коснемся ниже) и не являлся ли Гоголь для Розанова тем кривым зеркалом, один взгляд на которое возвращал Розанову его собственный образ? К. Мочульский верно заметил: «От Гоголя все «ночное сознание» нашей словесности: нигилизм Толстого, бездны Достоевского, бунт Розанова. «День» ее ‑ пушкинский, златотканый покров, ‑ был сброшен; Гоголь первый «больной» нашей литературы, первый мученик ее». Впервые Розанов дает критический анализ творчества Гоголя в работе о Достоевском. Думается, такое совпадение имен неслучайно: Гоголь и Достоевский. Один из них (Гоголь) был бесом Розанова, другой — кумиром. Достоевский считал, что вся русская литература вышла из «Шинели» Гоголя, Розанов всю жизнь будет доказывать обратное, уверяя общественность в том, что русская литература существует вопреки ему. Но Достоевскому принадлежит и другое мнение: «Явилась потом смеющаяся маска Гоголя; с страшным могуществом смеха, — с могуществом, не выражавшимся так сильно еще никогда, ни в ком, ни в чьей литературе с тех пор, как создалась земля. И вот после этого смеха Гоголь умирает перед нами, уморив себя сам, в бессилии создать и в точности определить себе идеал, над которым бы он мог не смеяться». Мы полагаем, что это высказывание отчасти носит программный характер для Розанова и предвосхищает его оценки творчества и личности Гоголя. Розанов убежден, что такое отношение к действительности, как у Гоголя, не повторялось у последующих писателей, и, более того, вызвало их противодействие.
— Наташа Северин: Каприсы
Все снова рушится. Почва уходит из-под ног. Хватаешься за клавиатуру, она со смехом ускользает. Хватаешься за воспоминания, они раздраженно пожимают плечами. У моего окна появилась багряная планета. Это Плутон, Властелин Загробного царства. Покровитель медных и золотых копей, драгоценных камней, враг Орфея. Он появляется везде, где готовится долгожданное разоблачение, торжество правды, чье-то падение, смерть в бесславии, отвергнутая любовь и кровавая месть. Это — разрушитель. Правда, птица Феникс тоже принадлежит ему. Но она для избранных. Теперь он стоит у моего окна, смотрит на меня. И я не смею отвести глаза. Как можно отвести их от властелина?
В то же время я стою на берегу океана, он сегодня тоже страшен. Не волнами своими, а напряжением. Посиневшие темные воды бьет дрожь. Временами он с рыком бросается на сушу, вгрызается белыми клыками в землю, как стая синих волков, урчит и отползает, отхватив свой кусок. Моя умершая мать стоит на берегу и готовится зайти в воду. Она обращается ко мне: «Не ходи сюда. Вода кипит. Ты не выплывешь». И смело бросается в волны. Я хочу остановить ее, поговорить, мы не виделись 20 лет, но она мной мало интересуется. Она быстро рассекает буруны и плывет к цели, мне не видимой и не понятной. Я еще долго вижу ее огненно-рыжие волосы над волнами.
— Рафаил Нудельман: Занимательная история
Древнее армянское радио как-то спросили: «С кем граничит Советский Союз»? Древнее армянское радио ответило тогда: «С кем хочет, с тем и граничит». Задай мы сегодняшнему армянскому радио вопрос: «От кого историки производят еврейский народ?» — оно могло бы ответить аналогично: «От кого хотят, от того и производят». И действительно, это именно так — во всяком случае, по отношению к разного рода популярным историческим сочинениям. Тут сразу видишь четкий водораздел: по одну сторону — работы вроде переведенной мною когда-то книги Макса Даймонта «Евреи, Бог и история» или «Жизни с Библией» Моше Даяна, которые ведут непрерывную историю еврейского народа от общего древнего корня, по другую — полемические изыскания типа «Мифа о еврейской расе» Рафаэля и Дженифер Патаев или «Кто изобрел еврейский народ» Михаэля Занда, которые утверждают, что нынешние еврейские общины имеют сравнительно недавнее происхождение и ведут свое начало от обращенных в иудаизм не-евреев.
В последние десятилетия историей евреев, точнее — их происхождением, занялись также генетики (поначалу — почти исключительно израильские или американские еврейские). Но в генетике поначалу никаких таких разногласий, вроде выше отмеченного, не было. Все результаты, как выразился один обозреватель, «находились в согласии с еврейской историей и традицией и опровергали теории, утверждавшие, будто еврейские общины состоят в основном из обращенных в иудаизм не-евреев или же являются потомками хазар». Одно за другим эти исследования подтверждали, что гены современных еврейских мужчин восходят к трем праотцам, жившим примерно 8 тысяч лет назад, а гены современных еврейских женщин восходят к четырем праматерям, хотя и жившим несколько позже. Но так было, пока база для генетических сравнений была невелика…
— Регина Ренц: Евреи польских местечек. Экономическая активность. Сокращенный перевод с польского Леонида Сокола
Малые города (местечки) межвоенной Польши 1918-1939 г.г. играли роль связующего звена между промышленной экономикой города и сельскохозяйственной экономикой деревни. Для жителей окрестных деревень ближайшее местечко часто было главным, а то и единственным центром, с которым поддерживались экономические и культурные контакты. Местечки придавали своеобразный колорит общественной и экономической жизни. За десятилетия в них создался определенный климат. Им приходилось бороться сразу с несколькими экономическими проблемами. У жителей местечек была своя система ценностей, они берегли традиции, которые помогали им сохранить их давний общественный престиж. Не закон, а ремесло, торговля и услуги гарантировали им принадлежность к мещанскому (городскому) сословию.
Евреи были важной частью материального и духовного пейзажа местечек. Здесь они находили убежище от преследований и возможность материального существования. Законодательство дворянской Польши, а затем разнообразные ограничения, введенные захватчиками в XIX веке, привели к тому, что основная часть еврейского населения межвоенной Польши не занималась сельским хозяйством, а проживала в городах. Евреи сельской местности также занимались преимущественно торговлей и ремеслами. Этому способствовали обычаи и религия.
Трудно себе представить, чтобы большое промышленное предприятие, на котором работали люди разных религиозных исповеданий, смогло бы приспособить режим своей работы к требованиям всех этих религий. В этой ситуации верующий еврей, который не хотел нарушать религиозных принципов, выбирал работу на малом предприятии, принадлежавшем еврею. Такая работа позволяла праздновать субботу. Отсутствовал и языковый барьер, так как часть еврейского населения свободно говорила только на идиш.
— Рейзл Цихлински: Молитва. Перевод Леонида Бердичевского
Я открыла окно
перед солнцем весенним,
перед небом и тучами,
их отраженье,
отпечатком
в моих поселилось глазах.
Я украсила дом свой
цветочным вазоном,
и ждала, наклонившись
над блёклым бутоном,
чтобы он, распустившись,
цветок показал…
— Рудольф Фурман: Несовпадение
А мы с тобой совсем не совпадаем
во времени, в пространстве. Привыкаем
к отсутствию друг друга, но душа,
нам верою и правдою служа,
саднит и кровоточит от урона…
На эту рану не наложишь швы
здесь, где живу, на берегах Гудзона,
там, где живешь, на берегах Невы.
Но если повезет быть снова рядом
под небом синим, желтым листопадом,
под белым снегом, голубым дождем,
наверное, опять не совпадем.
Хоть нет тому особого резона,
но что-то в нас надломится, увы,
за срок, что я на берегах Гудзона,
а ты все там, на берегах Невы.
— Эдвиг Арзунян: Жизнь, посвященная читателям. Белле Езерской — 85
В свободомыслии Одессы периода xрущевской Оттепели библиотеки играли особую роль; именно не газеты, не театры, не клубы, − а библиотеки. Четвертый по величине город Российской империи (после Санкт-Петербурга, Москвы и Варшавы), второе (после Санкт-Петербурга) окно в Европу, − Одесса оказалась в советской империи как бы не у дел: зачем, спрашивается, закрытой стране второе окно в Европу − ей и одного слишком много. До 1917 года в Одессе издавалось множество журналов, в мое время − ни одного; количество драматическиx и кинотеатров уменьшилось в несколько раз; из книжныx издательств остался лишь «Маяк». И только один из видов учреждений культуры − библиотеки, − несмотря на тайные костры из книг на иx задниx двораx, соxраняли еще в какой-то мере книжный фонд, сформированный в старые, добрые времена; и, к счастью, не только фонд, − но и дуx свободного познания. И энтузиасты-библиотекари, под-вижнически работая за почти символическую зарплату, стали теми центрами, вокруг которыx и теплилась Оттепель. Не случайно поэтому, что среди одесскиx шестидесятников было много библиотекарей; работа двоиx из ниx ознаменовалась политическими конфликтами, взволновавшими всю читающую Одессу и «вытолкнувшую» этиx двоиx в эмиграцию: Роза Палатник (районная библиотека на Садовой) эмигрировала в Израиль, Белла Езерская (областная библиотека на Преображенской) − в Соединенные Штаты. В этой небольшой заметке я xочу рассказать о двуx эпизодаx, «вытолкнувшиx» Езерскую.
— Эмануил Любошиц: Евреи России в медицине и биологии (1750-2010). Биографическая энциклопедия. Иерусалим 2013 г.
Интеллектуальная история России последних 200 лет была грубо искажена и фальсифицирована, как и ее политическая история. В наибольшей степени это коснулось роли евреев в науке и культуре России.
В течение многих десятилетий имена и научные заслуги многих еврейских ученых и крупных общественных деятелей изымались из печати, замалчивались и предавались забвению. Иллюстрацией этому могут служить как общие и специальные энциклопедии и справочники, так и исторические работы. В результате, подлинный масштаб творческого вклада евреев в науку и культуру оставался неизвестным целым поколениям, особенно на протяжении существования советской империи.
Между тем, имеются целые пласты исторических фактов, свидетельствующие о том, что этот вклад далеко перекрывает все расхожие представления.
Эта сторона собственной истории могла бы стать предметом национальной гордости и иллюстрацией поразительной способности еврейской диаспоры выстоять и сохранить свой интеллектуальный потенциал в условиях постоянной жесткой дискриминации и преследований.
Все сказанное касается также и вопроса о роли евреев в российской медицине и биологии, что является предметом данного биографического справочника.
В ряде русских дореволюционных и советских энциклопедиях можно найти отдельные имена крупных еврейских ученых и врачей, живших и работавших в России. Единичные имена упоминаются также в некоторых иностранных энциклопедиях.
Однако, разрозненные ссылки такого рода не могут перекрыть этот зияющий пробел в еврейско-российской истории. Лишь в последнее время этот пробел начинает заполняться.
Май 2014 — Заметки, Семь искусств, Мастерская:
— Борис Геллер: Переводы. POETRY TRANSLATION
Элизабет Дженнингс. Опоздание
Свет той звезды, что надо мной склонилась,
На землю послан был давным-давно.
А то, что там сегодня излучилось,
И вовсе мне застать не суждено.
Все это мне покоя не дает.
Ведь и любовь, глядишь, пока дойдет,
Застанет нас совсем в иных мирах.
Скорей всего, мы превратимся в прах.
— Борис Григорин: Что не относится ко мне. Стихи
Копить, что не относится ко мне,
что сделано из золота незлого,
копить хоть снег, хотя бы вид в окне,
тебя с другим, себя другого.
Прощеньем, видишь, больше, чем трудом,
и копится загробная валюта,
откладывая что-то на потом:
туда-сюда, верней, туда отсюда.
Так с ничего становишься нежней
к другим, со сквером или зданьем,
и любишь, скажем, Вену, так как с ней
не связан ни одним воспоминаньем.
— Виктор Леденёв: Плющ и подсолнух
Поль уже заканчивал свое рабочее утро. Взглянув еще раз на холст и, выбрав подходящую кисть, ткнул ею в палитру, а потом нанес последний штрих. Все. Можно собираться домой. Хватит ему этого Арля! В Париж! Там ждет его настоящий успех. Одну картину уже купили за хорошие деньги, купят и другие…
Он тихо, неторопливо шел к городу. На плече болтался мольберт, а за спиной еще не просохший холст. Вот он, этот Арль. Как его живописал Винсент — тут и то и другое, и природа, и цвет… Поль оглянулся на высокие трубы завода, из кот которых валил дым. Вот тебе и идиллия. Вместо ароматов леса и цветов он сейчас вдыхал пропахший дымом воздух.
Какая-то пустота образовалась в его душе. Такая же пустота ждала его и в желтом доме. Только Винсент мог умудриться выкрасить этот неказистый двухэтажный домик в желтый цвет. Уже на подходе к дому, он увидел, как с крыльца сбежала мадам Лемонт с белым лицом. Она бормотала что-то несвязное о Винсенте, крови и, чуть ли, не самоубийстве. Поль остановил ее, потряс за плечи и, наконец, вытащил из нее, что тут случилось.
— Вероника Капустина: Мы кричали шепотом… Стихи
Прошлое очень подвижно. Оно спешит,
Смешно суетится, курит по пачке в день.
А к настоящему каждый из нас пришит,
И вместе с ним потихоньку уходит в тень.
Медлительней настоящего времени нет,
Особенно осенью, в золотые дни,
Подолгу стоишь на жёлтый и красный свет —
Одно плечо на свету, другое — в тени.
Любим. И взглядом любящим облучён.
Смешон: плечо — в тени, плечо — на свету.
И таким доверием времени облечён,
Что позволяют тебе дремать на посту…
— Галина Нижникова: На тропе войны. Публикация Владимира Кремера
Нас было тридцать москвичек разного возраста. В течение нескольких лет наши семьи числились в списках «отказников» — советских евреев, которым отказали в получении выездной визы для репатриации в Израиль. Доведенные до отчаяния, мы решили выйти на «тропу войны» с властью.
Для советской власти мы были пятой колонной — предателями родины, запутавшимся в сетях мирового сионизма. Именно так изображали нас пропаганда, печать, телевидение. Каждый подавший заявление на выезд словно делал прыжок в неизвестность, не зная, что его ждет. Но отступать было некуда. Чем дальше, тем сильнее становилось ощущение абсолютной невозможности продолжать жить в Советском Союзе.
Мы пребывали в постоянном ожидании провокаций. У нас под разными предлогами отключали телефоны — нельзя было позвонить пожилым родителям, вызвать «скорую» в случае внезапной болезни ребенка. Менялись отношения с прежними друзьями и с близкими родственниками, которые, опасаясь испортить карьеру, избегали встреч с «отщепенцами». Люди, которым мы прежде доверяли, нас предавали. Братья и сестры переставали видеться друг с другом, порой распадались семьи.
Зато складывались новые отношения между людьми, объединенными общей целью, связанными общими убеждениями и разделившими одну судьбу. Вот с ними мы и старались держаться вместе, обменивались информацией, поддерживали друг друга. Само собой получилось, что в нашей среде выделились лидеры, вокруг которых группировались остальные.
Нашим лидером была Ида Нудель. Эта маленькая, хрупкая женщина обладала такой духовной силой, твердостью характера, мужеством и волей, что ее не могли сломить ни тюрьма, ни издевательства на допросах в КГБ, ни сибирская ссылка…
— Евгений Татарский: Живой
Он прислонился лбом к холодной, облицованной кафелем, стене. Ощущение было такое, что последние силы вот-вот покинут его и тогда он рухнет прямо на грязный пол. Руки дрожали, ноги еле-еле выдерживали вес его тела, в ушах шумело, в висках пульсировало, перед глазами плыли темные круги.
“Неужели… неужели, это правда… как же так?.. ну, как же так?..”.
Кафель приятно холодил кожу, но это не помогало. Он тяжело вздохнул и потер себе виски. Это тоже не помогло. Тогда он подошел к раковине и открыл холодную воду. Вода была мутной, грязно-белого цвета, но это его не остановило. Какая теперь разница, что за водой он умывается, и что делает он это в туалете городской больницы? От обычной брезгливости сейчас не осталось и следа. Сложив подрагивающие ладони вместе, он набрал в них этой мутной воды и одним махом влепил себе в лицо. Затем еще раз, затем еще…
— Инге Гюнтер: Чтоб сберечь — расстался навсегда. Перевод с немецкого Леонида Комиссаренко
В его жизни это был поворотный момент, принёсший ему должно быть ужасную боль. Тогда, когда он в последний раз видел своего отца. Но Генри Фонер этого не помнит. В его памяти запечатлелось бесконечно долгое путешествие поездом на запад вместе с другими берлинскими детьми. Как и момент достижения немецко-голландской границы, когда чёрствые, жёстко поглядывающие люди в униформе проверяли их документы и багаж. Но память стёрла безотзывно и травму разлуки с отцом, взявшим его ещё раз на руки.
Тогда Генри Фонера звали Хайнц Лихтвитц, ему было шесть лет. Он был одним из десяти тысяч еврейских детей, которых удалось перед самым началом Второй мировой войны переправить из гитлеровского рейха в Великобританию. Перепуганные, сидели они в купе, Генри и другие юные пассажиры, большинство из которых впервые ехали без родителей, охраняемые проводницей со свастикой. Фонер, теперь 81-летний, помнит даже такую деталь: поезд рывком тронулся с места и в нескольких сотнях метров от границы снова остановился. «Голландская леди», — рассказывает он на великолепном британском английском, — раздала нам бутерброды с колбасой. Нам это очень понравилось. Вдруг воцарилась совсем другая атмосфера».
От границы мы прибыли к парому в Хук-ван-Холланд, чтобы переправиться в Англию. При входе в порт каждому ребёнку повесили на шею удостоверение личности. Своё Фонер хранит до сих пор. На узкой полоске коричневого картона стоит имя Хайнц Лихтвитц, рядом печать с датой прибытия, 3 февраля 1939, и на обороте номер 476…
— Ирина Либерман: Блокадные воспоминания
Все мы затаённо надеялись и стремились увидеть своих родных и матерей и обеспечить им максимум возможной хорошей жизни, хорошей старости. Всё пережитое своё казалось пустяком, по сравнению с тем, что наши старушки матери живут и борются с жизнью без помощи ими воспитанных детей и, наоборот, как моя мама, ещё больше обременённая воспитанием внучки. Главной целью жизни становилось — обеспечить матери спокойную, счастливую жизнь, как только заживём вместе. В самые жесточайшие обстрелы думалось не о себе, а о матери — только бы ей хватило сил пережить эту чудовищную войну. И чем было тяжелее, тем больше думалось о маме, потому что всегда казалось, что ей ещё тяжелее: ей тяжело за себя и тяжело за нас — ведь какими бы взрослыми ни были сын или дочь, для матери мы всегда остаёмся детьми на всю жизнь.
Мать Григория Соломоновича жила в Почепе. В сентябре, когда наши войска брали город за городом, он каждый раз мерил расстояние до Почепа. …До Почепа ещё далеко…. В октябре стало ближе. Наконец совсем близко, и вдруг взяли и Почеп. Я помню, когда мне сообщили об этом в столовой, на утреннем завтраке (у меня не было радио, и я сводки информбюро узнавала поздно — утром в столовой), я переспросила: «Почеп»? — «Почеп», — утвердительно ответила мне Галочка, поняв, что я переспросила в связи с тем, что интересуюсь родными Григория Соломоновича.
Почеп взят. Григорий Соломонович немедленно наводит справку о матери. 26 мая меня вызывают в кабинет к директору. Вхожу, застаю у Григория Соломоновича Роберта Евсеевича Шимкуна. У Григория Соломоновича письмо. Он его вскрывает, читает. «Гриша Ратнер!» — начинается оно. Дальше дословно не помню, но содержание такое. — Твоя мать не успела эвакуироваться из Почепа. Когда немец вошёл в город, то он твою мать наряду со всеми другими евреями расстрелял и «похоронил» в противотанковом рву…
— Марк Герштейн: «Ученик Вирхова»
Учиться Моисей Мильман начал на медицинском факультете Гейдельбергского университета. Затем по приглашению перевелся в Берлинский университет, где учился и начал свою научную деятельность под руководством профессора Р. Вирхова. Рудольф Вирхов (Rudolf Ludwig Karl Virchow) — знаменитый немецкий учёный второй половины ХIХ столетия, врач, патологоанатом, гистолог, физиолог, основоположник клеточной теории в биологии и медицине, теории клеточной патологии в медицине. Был известен, кроме того, как археолог, антрополог и палеонтолог, а также как политический деятель.
М.С. Мильманом так на всю жизнь и закрепился титул «ученик Вирхова», чем стоило гордиться, хоть он и сам стал уже профессором и известным ученым…
Поработав ассистентом Вирхова, дед защитил в 1892 году магистерскую диссертацию…. После окончания университета вернулся в Россию, не захотев оставаться «в этой антисемитской стране».
Работал сначала, кажется, земским врачом под Одессой, а затем в Одессе. С 1897 года член Одесского общества врачей. Докторскую диссертацию защитил в Юрьевском университете. Юрьев, бывший Дерпт, стал эстонским городом Тарту. Вышло так, что свою первую диссертацию я защищал через полвека в Академии наук Эстонской ССР в Таллине, продолжив некоторым образом семейную традицию.
— Михаил Яснов: Осколки элегии. Из стихотворений разных лет
Времена не слишком им потрафили —
то пробел откроешь, то провал.
«У меня тоска по биографии», —
Эйхенбаум Шкловскому писал.
Годы не сломили их, но выжали,
до упора закрутив тиски.
Оттого-то, может быть, и выжили,
что хватило силы для тоски.
Так порою дернешься: рискни-ка мы —
все пойдет на слом и кувырком…
Стол. Окно. Бумага. Полка с книгами.
Дотоскуем, что не доживем.
— Михаил Бузукашвили: «Как правило, судьба людей трагична». Интервью с Надеждой Кожевниковой
На днях я прочитал новую книгу Надежды Кожевниковой, только что вышедшую в свет — “Этаж в империи”. Прочитал с большим интересом и с некоторой долей грусти. С интересом потому, что узнал из книги много нового и мне неведомого, хотя и время и география некоторых событий, описанных в этой книге, были и моим временем и моей географией. И с некоторыми персонажами — названными и не названными в эссе, я был знаком. Но понятия не имел о тех подробностях, которые нашел в книге. А с грустью я читал потому, что мне показалось, что я, увы, один из последних из могикан, который может понять тонкие нюансы этой книги, потому что хорошо знаю реалиии той жизни. Это было надо прочувствовать на себе. Разве нынешний молодой человек может понять, что для того, чтобы поехать в Болгарию, надо было проходить месткомы, парткомы и прочие организации. А о том, чтобы поехать во Францию или США, нельзя было и мечтать. Иногда я завидую Надежде. Завидую по-хорошему, разумеется. Тому, что она бывала в очень многих странах. И не только бывала как я — турист, короткий срок, а жила подолгу и прекрасно знает, как живут люди в разных странах. Она очень интересно об этом пишет. У меня увы, нет такого обширного опыта.
— Хельгa Рибок: Ночная птица. Перевод с немецкого Зары Арзуманян
Длинный худой мужчина упал на деревянный пол кабаре. Он просто лежал не шевелясь. Все произошло внезапнее, чем удар грома, и стремительнее, чем вспышка молнии. Все присутствующие тут же окружили его, окаменев от ужаса.
Кто-то возносил к небесам короткую молитву, бормоча: „Пусть этот человек встанет.“ Но ничего не случилось.
Ангелус, услышав эти слова, в три прыжка подбежал к остальным. „Может, кто-нибудь видел больше, чем я?“ — Это был трюк, потому что он видел не так уж много.
„Я видел нож. Он сверкнул.“ Голос принадлежал Карлосу Оттесу, настоящая фамилия которого была Бухманн. „Оттес“ — это что-то вроде сценического псевдонима. Искусный метатель ножей. Участвовать в следующей Олимпиаде было его заветной мечтой. Сейчас он тяжело дышал, как будто после быстрого бега…
Июнь 2014 — Старина, Семь искусств, Мастерская:
— Борис Гасс: Встречи с Александром Межировым. Фрагменты из книги
Спустя пару дней мы поехали в Крестовый монастырь. Саша говорил о первых впечатлениях от Израиля, «я просто в шоке, никогда не испытывал такого», я же осторожно процитировал «некрещеный, необрезанный». Межиров удивился: «Откуда ты знаешь это мое новое стихотворение?» Пришлось напомнить автору, что оно было недавно напечатано в «Огоньке»…
В прежние времена провести с Сашей день было все равно, что прочитать антологию русской поэзии. Но в тот день я не услышал от Саши ни одного стихотворения. И памятуя его слова об Иосифе Бродском: «Знаешь, почему он не приезжает в Израиль? Боится, что потом не сможет писать стихи», — я со страхом подумал, не произойдет ли нечто подобное и с самим Межировым. Но этого не случилось, Саша даже в Израиле написал несколько стихотворений.
Войдя в храм Крестового монастыря, Саша молча подошел к фреске Руставели. Я расчехлил аппарат и попросил его стать ближе к колонне. Саша категорически отказался: «Что ты, Боря, разве я могу фотографироваться рядом с Руставели?!» Скольких я снимал на фоне этой фрески, и только Саша Межиров не посмел приблизиться к портрету великого старца.
Уже покидая Крестовый монастырь, я решил подарить Саше какой-нибудь сувенир и купил у предприимчивого сторожа-араба серебряный маген-давид. И лишь значительно позже осознал всю потешность ситуации — я дарю «некрещеному, необрезанному» русскому поэту купленную у араба в грузинской церкви еврейскую шестиконечную звезду…
— Валерий Скобло: Жить, чтобы жить
Дорога петляет в лесу
И к озеру жмется все ближе.
Ты держишь блокнот на весу,
А я в этом прока не вижу.
Теперь нет причины совсем
Скрывать, что мы смотрим иначе
На то, как нам жить и зачем,
И стихосложенье тем паче.
Сугробы за ночь намело,
Автобус сползает с откоса,
Снег бьет в лобовое стекло
И влево уносится косо.
— Вадим Зеленков: Род Спасовичей в Минске
Чем же сейчас, через 130 лет после смерти Даниила Осиповича и через 116 лет после кончины его сына Владимира Даниловича интересна нам эта семья?
Выдающиеся люди. Да, конечно, сомнений нет. Книги В.Д.Спасовича издаются и сегодня, на здании, где когда-то размещалась Минская гимназия, его имя значится в списке знаменитых выпускников, белорусское Министерство юстиции проводит ежегодный конкурс на приз имени В.Д.Спасовича.
О докторе Д.О. Спасовиче широким массам пока известно гораздо меньше. А почему бы не учредить стипендию имени Спасовича для студентов-медиков, почему бы не назвать именем Спасовичей одну из минских улиц? Это, конечно, дело не одного дня и, наверное, не одного года, но справедливость должна быть восстановлена.
Но важно и другое. Семья Спасовичей — воплощение того, что в наши дни назвали бы толерантностью. Смотрите, отец и все сыновья — православные, мать и все дочери — католички. При этом православный Даниил Спасович становится в 1839 году крестным отцом католика Тадеуша Корзона (католическая церковь допускает такое при условии, что другим крестным отцом будет непременно католик). Кстати, Т.Корзон на много лет станет другом своего старшего товарища Владимира Спасовича и в 1906 году будет провожать его в последний путь…
— Вениамин Левин: История рождения нации. Главы новой книги
Эта книга о том как сформировалось новая нация, ставшая государством «Соединенные Штаты Америки». Это ни в коем случае не научное исследование и не новое слово в истории. Это личная попытка понять как, начав с чистого листа, на месте не тронутом Западноевропейской цивилизацией, в первобытной глуши, небольшое количество религиозных диссидентов из Европы сумели не только выжить, но и разработать принципы демократического общества, заложив основу будущего могучего государства.
Часть Первая. Открытие (1492-1606)
Первая часть книги описывает начальный период освоения Северо-Американского континента. После того как Понс де Леон открыл Флориду, несколько испанских экспедиций прошли тысячи миль от Мексиканского Залива на север и от Атлантического океана до Миссисипи на запад. Затем было несколько неудачных попыток французов и англичан создать постоянные поселения вдоль Атлантического океана. В 1602 году Бартоломью Госнолд, английский юрист, исследователь, путешественник, и капер (т.е. «немножко пират») совершил несколько путешествий к Северо-Американскому континенту. Госнолд посетил Мэйн, несколько островов (одному из которых он дал название Мартас Виньярд в честь своей дочери) и открыл Кэйп Код («Мыс Трески»). Госнолд попытался основать маленькое поселение на одном из островов (около берега нынешнего Массачусетса) но быстро понял что эта попытка обречена на неудачу и забрал колонистов обратно на корабль. На этом закончился этап подготовки и началась следующая глава в истории заселения Северной Америки англичанами.
— Елена Брызгалова: Роман Е. Курганова «Шпион Его Величества, или 1812 год» О шпионах и не только…
Перед нами не просто проза талантливого писателя, но и создание ученого, исследователя, знатока культуры той эпохи, перелопатившего множество документов, мемуаров и свидетельств. Наверное, от «многого знания» и родилось у него стремление как можно точнее следовать канве реальности, но при этом создать не научно-исторический труд, а художественное произведение. Подобное желание уже таит в себе зачатки противоречия, которое может поставить автора перед большими трудностями: совместить документ и вымысел, по большому счету, не трудно, но вот сделать это органично, «без швов», так, чтобы читатель безоговорочно поверил, — гораздо сложнее.
Ефим Курганов нашел из этой ситуации необычный (добавим: и очень изящный) выход: он создал собственные документы на основе подлинных и сделал их частью художественного текста. Это одна из основ его исторической прозы. Подтверждение можно найти в каждом романе писателя. Ему слово: «Великий мусорщик» — «короткий роман, в котором начисто отсутствует вымысел»; «Бриллиантовый скандал» — «исторический роман, правдивый, но составленный из целиком вымышленных документов»; «Красавчик Саша» — роман, в котором «все чистая правда».
Автор называет свои романы «реконструкциями» и выстраивает на основе прочного документального каркаса, но при этом сам придумывает дневники, записки, воспоминания, буквально пестрящие комментариями, позднейшими вставками, сопроводительными подписями, подтверждениями или опровержениями реальных исторических лиц и прочими уточнениями. В результате получается «многоголосое» повествование, в котором сталкиваются мнения участников, как бы полемизирующих друг с другом и заставляющих читателя серьезно разбираться не столько в хитросплетениях сюжета (что, в общем-то, логично для исторического повествования), сколько в том, чью версию происходящего стоит принять, а чью отвергнуть, заподозрив в лукавстве.
— Ирина Обухова-Зелиньска: Хенрик Штифельман — варшавский архитектор на фоне эпохи
Хенрик (Генрих) Штифельман родился 15 октября 1870 г. в Одессе, в еврейской семье. О его детстве и юности, да и о дальнейшей личной жизни практически ничего не известно. Поэтому речь пойдет в основном о его деятельности в области архитектуры и благотворительности. Архитектуру он начал изучать в Одессе у известного архитектора польского происхождения Николая Толвинского, который по окончании Петербургской Академии Художеств много строил на юге России, главным образом в Одессе, где и поселился в 1889 г., получив в Петербурге звание академика. Вместе со Штифельманом учился Станислав Вайс, уроженец Варшавы. Они подружились и начали практику под руководством того же Толвинского. В 1900 г. мэтра избрали ординарным профессором варшавского Политехнического института им. императора Николая II по кафедре архитектуры и он переехал в Польшу. Следом за ним в Варшаву отправились и два его любимых ученика, где они основали проектно-строительное бюро, действовавшее вплоть до гибели Вайса в 1917 г.
Действовали друзья очень активно. Построив для начала несколько особняков, они быстро перешли к многоэтажным доходным домам. Большинство их было возведено в самом центре Варшавы — на Маршалковской и прилегающих улицах. Те, что уцелели во время последней войны, до сих пор привлекают внимание внешним видом и играют заметную роль в городском пейзаже. Творческий почерк Штифельмана — Вайса хорошо узнаваем. Они ориентировались в первую очередь на стилистику модного в начале века модерна. При этом все их сооружения отличались четко выверенными пропорциями, умелым распределением объемов, вкусом и элегантной сдержанностью в оформлении фасадов. Бюро успешно справлялось и с организационной частью работы, строило добротно, на современном уровне. Заказы следовали один за другим. Фирма работала масштабно — не будет преувеличением сказать, что творческая деятельность этих архитекторов в значительной степени сформировала столичный облик центра Варшавы этого периода, определив стиль и атмосферу целого ряда городских площадей и улиц на несколько десятилетий вперед. После почти тотального разрушения города лишь сохранившиеся (восстановленные) здания Штифельмана — Вайса и других архитекторов первой половины ХХ в. позволяют представить, чем была Варшава в то время…
— Марина-Ариэла Меламед: По пути с фестивалем «Дорога к Храму»
В голове пусто, свежий ветер гуляет, приносит неведомые запахи, психика в отпуске, а надо взять и написать про фестиваль, пока хотя бы тень событий ещё гуляет где-то рядом. Месяц уже прошёл, как всё быстро закончилось… А готовилось-происходило больше десяти месяцев!
Год назад мы и не думали о фестивале, ходили взад-вперёд, кофе заваривали в поисках совершенства, и вот накатил Александр Мельник со своим вечером «Эмигрантская лира» в Иерусалим.
Может быть, фестивали получаются методом заражения… не знаю, но через неделю ко мне в голову пришла мысль и, не в силах переживать её в одиночестве, я позвонила Ире Маулер, захлёбываясь словами. На что Ира как-то удивленно ответила:
— Сама собиралась тебе звонить… по похожему поводу…
И всё началось, покатилось. То, что тема фестиваля должна быть «Дорога к храму» и сомнений не вызывало — а какая же ещё? Не так давно я жила на улице Хеврон, чувствуя себя смотрителем на Дороге — благо, Старый город был близко, налить чаю идущему, показать, где тут башня Давида, направо и прямо…
— Леонид Латынин: «Ничего не надо ждать»
Я приглашен был, сударь, вами
В живую жизнь и в целый свет,
На роль шута в червонной драме,
В последний акт, в кордебалет.
Как я играл, как плащ был ярок,
Как бубенцов был бешен звон.
Играл полвека без помарок
На свой особенный резон.
Как жаль, что не было партера,
Что сам театр сгорел давно.
Что на дворе стояла эра,
Пост театрального кино.
Царили там цари попроще,
Царицы бацали лихи,
И коз пасли в священной роще
В холщовых фраках пастухи…
— Назира Гольда Вайнберг: Семья Демент
Яков Маркович отличался необычайной трудоспособностью. К 6 часам утра он ежедневно приходил на завод, отпирал кладовые и выдавал рабочим кожи. В течение всего дня он тщательно следил за точным соблюдением технологии изготовления кож и пошивом из них готовых изделий — сапог, ботинок, ремней, лошадиных седел и сбруи.
Когда в 1914 году был объявлен конкурс на поставку кожаных изделий для царской армии, Яков выиграл его, т.к. изделия его завода и фабрики были наилучшего качества. Так он стал поставщиком армии Его Величества императора Николая II. Яков Маркович один вел огромное дело (кожевенный завод и шорно-седельную фабрику).
Будучи одним из крупнейших в России фабрикантов и купцом первой гильдии (с 1897 г.), он был еще и высококультурным человеком. Каждую осень он покупал в Большом театре ложу на весь сезон и получал ключ от ложи. Это давало ему возможность возить свою семью на все оперы и балеты, а также на гастроли приезжих знаменитостей.
Каждое лето Яков вывозил всю семью на немецкий курорт Висбаден. Жена и дети оставались там на все лето, он же в течение месяца принимал лечебные ванны и знакомился с последними достижениями немецких кожевенников, а затем уезжал в Москву. Кроме своей семьи, он привозил на курорт и племянников жены…
— Наталья Олифирович: Семья в зеркале психотерапии. Предисловие Виктора Кагана
Начиналось эта история очень банально. Мой коллега позвонил, рассыпался в дежурных расспросах о жизни и в конце разговора попросил «посмотреть мальчика». Я сразу отказалась, потому что не работаю с детьми. Но коллега меня успокоил — «мальчику» было за 20 лет, и с ним все вроде в порядке, и к психологу он хотел попасть сам, но вот его папа очень озабочен одним деликатным вопросом… Коллега помялся и сказал, что папа очень волнуется — не гей ли его сын?
Меня это удивило. Я напомнила коллеге о профессиональной этике и о том, что «мальчику» 20 лет. И о том, что если бы я даже что-то узнала, это останется между нами. Но коллега тут же извинился и сказал, что все понимает — главное, чтобы я согласилась хотя бы на одну консультацию, возможно, двухчасовую. «Мальчика» он знает с детства, это сын его близкого друга, и очень важно, чтобы он мог поговорить с посторонним человеком о том, что его беспокоит.
Признаюсь, я не сразу дала ответ — прошло около двух месяцев, в течение которых я была в разъездах и не имела возможности принять нового клиента. Но коллега был настойчив, я нашла «дыру» в расписании и все же дала согласие. «Мальчик» позвонил, представился — Антон, и мы договорились о встрече.
И вот, после всех предварительных переговоров мы наконец встретились. Он позвонил в дверь, я открыла — и обомлела…
Лермонтов не выстрелил. Опустил пистолет дулом вниз. А Мартынов в ответ подошёл как можно ближе и, прицелившись, выстрелил в сердце. Потом соврал, что Лермонтов стрелял. Секунданты и любопытствующие приятели, свидетели, сговаривались о том, что говорить на следствии. Все врали. Боялись последствий. Пятигорск назвал эту дуэль убийством.
Тень этого действия, этого слова, как бы мы ни хотели от него отстраниться, легла на репутацию брата Михаила, ни в чём не виновного. Мать, понимая, что на семью легло пятно позора, увезла дочерей заграницу, в Германию, надеясь выдать их замуж за иностранцев или за путешествующих русских и, в основном, в этом преуспела. Лечить Михаила тоже надо было на немецких водах. Поездка случилась уже после смерти матери.
Как доказано несколькими исследователями в наше время, семья Мартыновых, оправдывая и защищая Николая, распространяла факты, порочащие Лермонтова и фальсифицирующие условия дуэли. Николай Мартынов женился, и в течение десятилетий его сыновья считали отца жертвой и клеветали на Лермонтова.
Поэтому до сих пор история гибели Лермонтова остаётся предметом споров…
— Тамара Майская, Александра Раскина, Людмила Стефанчук, Иван Шеманов: Памяти С.С. Белокриницкой. Составление и публикация А. Раскиной
Сильвия Семеновна была известной переводчицей с английского, немецкого, шведского, датского и голландского языков…
… Эпоха проехалась по ней без жалости. Сильвия Семеновна родилась в 1928 году, а в 1937 ее родителей арестовали (отца расстреляли, а мать умерла в лагере). Жила у родственников, к которым долго привыкала; не могла в начале 50-х найти работу — евреев никуда не брали, — задыхалась в гнетущей, безысходной атмосфере последних сталинских лет. Сильвия Семеновна рассказывала, что в 1952 году ей стало так невыносимо, что она загадала: если, когда ей исполнится 25 лет, ничего не изменится, она жить не будет. 25 лет ей исполнилось 15 марта 1953-го, а 5 марта, как известно, умер Сталин.
Оттепель, диссидентское движение, перестройка, развал Советского Союза — всё это было частью ее жизни, захватывало ее в свой водоворот, составляло ее главный жизненный интерес. В конце интервью с А.Поливановой Сильвия Семеновна объясняет, почему она в 1991 году не пошла на презентацию книги шведского автора, которую она готовила: «…Я уже оделась, но так и не пошла, потому что в эту минуту разваливался Советский Союз, и я просто не смогла оторваться от телевизора!»
— Эдуард Гетманский: Еврейский книжный знак Российской империи
В царской России были очень крупные книжные собрания, принадлежавшие российским библиофилам — евреям. На книгах многих еврейских библиотек можно увидеть книжные знаки (экслибрисы). Экслибрис — часть книжной культуры, охранная грамота книги её вечный спутник. Еврейские книжные знаки формируют историческую память, традиции культуры, помогают установить путь книги, её судьбу. А судьба еврейских библиотек очень интересна и во многом трагична, на некоторых из них следует остановиться отдельно, и в этом нам поможет еврейский книжный знак, который тесно связан с историей российских евреев. Врач и филантроп Иосиф Аронович Хазанович (1844-1919) примкнув к движению Ховевей Цион (Любящие Сион), увлекся идеей создания Национальной еврейской библиотеки в Иерусалиме. Он покупал книги по иудаистике на всех доступных ему языках (сам он говорил на 10 языках), отдавая все же предпочтение изданиям на иврите. Кроме того, он публиковал в еврейской периодической печати разных стран обращения с просьбой присылать ему книги или деньги на их покупку для будущей национальной библиотеки в Иерусалиме. Благодаря неутомимой энергии Хазановича, ему удалось отправить в Иерусалим в общей сложности, свыше 63 тысяч книг и документов (из них 20 тысяч на иврите). Личная библиотека И.А.Хазановича насчитывала 8800 книг по иудаике и 500 книг на русском и польском языках, она послужили основой фонда Славянского отдела Национальной библиотеки. И.А.Хазанович имел скромный шрифтовой книжный штемпель, на нем написано «Dr. Josef Chazanowicz».
Горнопромышленник, банкир, востоковед, историк и искусствовед, барон Давид Горациевич Гинцбург (1857-1910) был блестящим знатоком многих семитских языков, он унаследовал ценнейшую родовую библиотеку и великолепную коллекцию рукописей и документов. Гинцбург собирал еврейские и арабские рукописи и инкунабулы, обладал редчайшими изданиями и рукописями, многими священными книгами еврейского народа. Его уникальная библиотека насчитывала около 35 тысяч томов по истории, искусству, философии, многим восточным и классическим языкам, её судьба трагична…
— Юлия Аксельрод: Об Израиле и Троцком (из записок внучки революционера)
Я — дочь Сергея Львовича Седова, младшего сына Льва Давидовича Троцкого. Родилась в Москве, когда отец, арестованный за «вредительство», находился под следствием в Красноярске, откуда он уже не вернулся — был расстрелян. Так случилось, что я не была знакома не только со знаменитым дедом, но и с отцом. Тем не менее, побыла в сибирской ссылке, и только в возрасте шестнадцати лет узнала о смертельно опасном родстве. (Желающие узнать больше могут ознакомиться с составленной мной книгой «Мой дед Лев Троцкий и его семья. Личный взгляд. Воспоминания, материалы, документы». — М., 2013).
Более сорока лет я прожила в СССР, двадцать пять в Штатах, теперь вот живу в Израиле, куда приехала вслед за сыном. Жизнь в Израиле даётся гораздо труднее, чем в Америке. А если ты к тому же не солидарна с иудаизмом, сионизмом и национализмом, то вообще хоть в петлю лезь.
А ещё и антисемитизм. Меня в Израиле посылали обратно в «мою Русию» много чаще, чем в СССР отсылали в «мой Израиль». А однажды, когда я кормила уличных кошек в скверике (там стоял тогда очередной палаточный городок очередных протестующих), молодая обитательница городка выразила сожаление, что Гитлер оставил меня в живых. Это лучше или хуже отрицания Катастрофы?..
— Яков Зельдович: Автобиографическое послесловие
Перевернута последняя страница последней статьи и, естественно, возникает вопрос об итоге семидесяти лет жизни и пятидесяти трех лет работы и об уроках на будущее, которые можно извлечь из этого итога.
Первый вопрос — об итоге — является предметом вступительной статьи — Введения, составленной редакционной коллегией и помещенной в начале первой книги, но охватывающей содержание обеих книг. На мой взгляд, Введение содержит завышенную оценку моих результатов и влияния их на современную науку.
Было бы неуместно, однако, спорить — больше или меньше значение той или иной работы. Интересным может быть качественное различие между оценками моих работ, а также общего состояния физики с разных сторон: извне специалистами, даже самыми благожелательными, и изнутри — мною самим. Таким образом, данное послесловие написано с сугубо субъективных позиций, без каких-либо претензий на объективность.
Хорошо помню первый, еще детский (12 лет) выбор области знаний, разговор с отцом. Для математики нужны исключительные способности, которых я не ощущал. Физика казалась законченной наукой; сказывалось влияние почтенного школьного учителя физики, торжественно читавшего незыблемые законы Ньютона сперва по-латыни, затем на русском. Мятежный дух новой физики еще не проник в среднюю школу в 1926 году. Между тем курс химии изобиловал загадками: что такое валентность? катализ? И химики не скрывали отсутствия фундаментальной теории…
Продолжение в части III
