Миротвор Шварц: Спор в новогоднюю ночь. Окончание

Loading

И если русские пожелают отделиться от Германии, то почему бы всем этим народам не пожелать отделиться от России? А вдруг национальной независимости потребуют грузины, эстонцы, узбеки, татары? А украинцы? Эдак и родители моей мамы, живущие в Полтаве, остануся за границей. А самой маме, глядишь, придётся выбирать между российским и украинским подданствами…

Спор в новогоднюю ночь

Миротвор Шварц

Окончание. Начало здесь

Возможно, мой брат полагал, что трагизм его слов, произнесённых искренним и печальным тоном, заставит всех присутствующих, включая и господина Динлингера, горестно потупить голову и замолчать. Однако ничего подобного не произошло.

— Что за чепуха? — возмущённо фыркнул господин Динлингер. — Почему же, по-вашему, пруссаки не перестают быть пруссаками, баварцы — баварцами, а австрийцы — австрийцами? И при этом остаются германцами.

— Да, но для них-то одно другому не мешает, — покачал головой Лёшка. — Они всегда говорили по-немецки, даже когда Германской Империи и на свете-то не было.

— В таком случае, — не сдавался господин Динлингер, — как насчёт фламандцев, сербов, чехов? У них-то, как и у вас, есть свои собственные языки. Все они, будучи германцами, тем не менее вполне успешно сохраняют своё культурное своеобразие, используя в качестве официальных свои языки наряду с немецким. Почему же вы полагаете, что русские на это неспособны?

— Да потому, — вздохнул Лёшка, — что, мы, русские — не такие, как все. Мы не фламандцы или чехи, которые столетиями подчинялись Габсбургам. И не сербы, которые веками жили в Османской Империи. Мы — великий народ. Для малых народов, вроде сербов или чехов, быть частью чего-то большего — это вполне естественно. Но не для нас. Избавившись от монголо-татарского ига много веков назад, мы с тех пор были свободными.

— Так-таки и свободными? — усмехнулся господин Динлингер. — Вот уж чем у вас в России и не пахло, так это свободой.

— Хорошо, — согласился Лёшка, — пусть не свободными лично. Но хотя бы независимыми. Наш царь не подчинялся никому, потому его и называли «самодержцем». Наша страна не была частью чужой империи. В России возникла уникальная, самобытная, культурно самодостаточная цивилизация. Ну не может русский человек оставаться русским — и быть при этом кем-то ещё. Такая двойственность для нашего народа совершенно противоестественна. Мы просто обязаны быть независимыми — пусть это слово, произнесённое по-русски, и вызывает у вас, герр Динлингер, недоумённый смех.

Я заметил, что выражение лица у моего брата смягчилось, а запальчивость сменилась тихой грустью. Сменил гнев на милость и господин Динлингер.

— Я понимаю, — кивнул он, — что вы хотите сказать. Но не кажется ли вам, мой юный друг, что формальная независимость сама по себе многого не значит? Ведь в современном мире быть по-настоящему независимым просто невозможно. Посмотрите хотя бы на большинство государств Европы и Азии…

— Ну да, конечно, — усмехнулся Лёшка. — Если взять союзников Германии, то их действительно независимыми назвать трудновато. И Италия, и Греция, и Китай, да и многие другие «союзники» на самом деле просто оккупированы рейхсвером.

— А вы полагаете, — вкрадчиво поинтересовался господин Динлингер, — что в противоположном лагере дела обстоят по-другому? Что Испания, Англия, Южная Франция, Япония действительно свободны? Что их правительства могут вести независимую внешнюю политику?

— Ну, есть в конце концов и нейтральные страны, — заметил Лёшка.

— Есть, — согласился с ним господин Динлингер. — Но Россия — не Швейцария, не Швеция, не Норвегия и тем более не Дания. Россия слишком велика, а её географическое положение слишком важно стратегически, чтобы она могла оставаться нейтральной. Так что пришлось бы «независимой» России всё равно находиться в чьём-то лагере — не германском, так американском. Поверьте мне, молодой человек, уж лучше в германском.

— Как знать? — пожал плечами Лёшка. — Американцы нас пока что не оккупировали и не аннексировали.

— И тем не менее, мой юный друг, американский образ жизни России совсем бы не подошёл. Русский человек, как и всякий истинный германец — как всякий нормальный европеец, наконец — привык к порядку, к стабильности, к социальной справедливости. Он привык к тому, что во главе государства стоит монарх, помазанник Божий, а не какой-то там «президент», которого сегодня избрали, а завтра можно выгнать в шею. Он привык к тому, что государственная политика ведётся последовательно и с прицелом на дальнюю перспективу, а не меняется несколько раз в год под влиянием новых прихотей недальновидной черни. Он привык к тому, что в стране наряду с личной свободой существуют также и традиционные моральные ограничения, регламентирующие нормы благопристойного поведения в общественных местах. А как обстоят дела в Америке? Хаос, разврат, попрание традиций, ужасающий разрыв между богатыми и бедными, полное культурное и моральное убожество. Вот уж от кого не приходится ждать добра, так это от американцев!

— А вот тут, извините, — неожиданно вступил в разговор дедушка Володя, — вы неправы, молодой человек. Уж кто-кто, а американцы нам здорово помогли. Вы-то вряд ли помните, а я помню, я воевал. Без них бы мы не победили.

— Чепуха! — презрительно покачал головой господин Динлингер. — Лучше бы они в войну и не влезали. Не пришлось бы делить с ними Францию, да и Пиренеи были бы наши, и даже Англия.

— Это вы, — усмехнулся дед, — про конец войны говорите. А я-то помню, как оно было в её начале. Французы нас из Фландрии выгнали, Эльзас с Лотарингией мы тоже потеряли, еле-еле на Рейне тогда держались. Фашисты в Австрию полезли, да и венгров из Хорватии вытеснять начали. А тут ещё и Белград греки с англичанами взяли, да вдобавок ещё и предатели разные восстали, усташи да четники. Казалось, всё, пропала Германия наша. И если бы американцы не высадились в Африке, а потом уж и в Испании…

— Да победили бы мы и без них! — не сдавался господин Динлингер. — Ну, сбросили бы наши по атомной бомбе не только на Ноттингем с Бирмингемом, но и на Париж с Римом. Всего делов-то.

— Э, не скажите, — покачал головой дедушка Володя. — Одно дело — бомбы в конце бросать, когда континент уже наш, и осталось додавить англичан на ихнем острове. А другое — когда на всех фронтах отступаем. Тут бомб не напасёшься, а врагов только разозлишь.

Впервые за весь вечер господин Динлингер не нашёл, что ответить. Действительно, предложение превратить всю Западную Европу в радиоактивную пустыню выглядело бы не очень убедительно.

— И вообще, господа, — махнул рукой дед, — пора этот спор заканчивать. Ну, побеседовали — и хорошо. А что внук мой такой… горячий — ну так на то она и молодость. Я ведь, признаться, в молодые годы тоже грешным делом иной раз подумывал — а что, ежели России да как-нибудь отделиться? Да как война началась, сразу всю дурь из башки повышибло. Куда уж нам там делиться — вместе, оно и воевать сподручнее. А как повоевали вместе, да победили супостатов — теперь уж нас, германцев, и вовсе водой не разольёшь. Фронтовое братство — оно во как сближает!

— Вот видите, молодой человек? — наставительным тоном сказал господин Динлингер. — Всегда слушайтесь старших — если уж не меня, то собственного деда. Тем более что, как я уже говорил, большинство русских отделяться от Германии вовсе не желают. Не говоря уже о том, — и он поднял с важным видом указательный палец, — что это категорически запрещено!

— Я полагаю, герр Динлингер, — сказал папа, — что на этом нашу политическую беседу можно считать оконченной. Я… не разделяю взглядов своего сына, но всё-таки хотел бы извиниться за его поведение. Вне всякого сомнения, его политическая незрелость вызвана также и пробелами в воспитании.

Услышав эти слова, Лёшка посмотрел на папу, как Цезарь на Брута. Но вслух ничего не сказал, так как дополнительных аргументов у него уже явно не оставалось.

* * *

Не прошло и пяти минут после окончания увлекательной дискуссии, как господин Динлингер пожелал всем счастливого Нового Года и спокойной ночи, после чего удалился. Вскорости ушёл и дедушка Володя. А папа пошёл проводить его до остановки.

Таким образом, за столом остались только мы с Лёшкой.

— Ну, братец, — хмыкнул я, — и влетит же тебе, когда папа вернётся.

— Да ну, — пожал плечами Лёшка, — что он мне сделает?

— Например, — высказал я наиболее напрашивающуюся гипотезу, — расскажет обо всём маме.

Лёшка заметно помрачнел. Похоже, что о таком развитии событий он как-то не подумал.

— «Ах ты, негодный мальчишка,» — не без успеха попытался я изобразить мамин пронзительный голос, — «да как ты посмел говорить важному гостю такие возмутительные гадости, да теперь у папы будут неприятности на работе, да почему ты не можешь вести себя за столом как следует…»

— Хватит, Борька, заткнись, — не одобрил моей попытки поразвлечься Лёшка. — И без тебя тошно.

И тут послышался шум открываемой ключом входной двери. Мой брат нервно завертел головой, как бы прикидывая, где можно лучше спрятаться. Но с места так и не поднялся.

— Алексей, — заявил папа, войдя в гостиную, — я хотел бы с тобой поговорить.

Судя по папиному тому, это явно была не просьба, а скорее приказ.

— Хорошо, — едва слышно отозвался Лёшка.

— Мне уйти? — спросил я.

Папа на секунду задумался.

— Нет, Борис, ты можешь остаться, если хочешь. — ответил он. — Тебе это тоже будет полезно.

Разумеется, я остался. Действительно, куда удобнее сидеть за столом, чем подслушивать под дверью.

— Я больше не буду, — пробормотал Лёшка.

— Я вовсе не собираюсь ругать тебя, сынок, — ответил папа, садясь за стол напротив нас. — Конечно, ты мог бы вести себя и повежливей — но, в конце концов, господин Динлингер и сам был не очень-то тактичен. Впрочем, он, думаю, всё понимает и сам. Он ведь не такой уж плохой человек, как тебе кажется.

В ответ Лёшка дипломатично промолчал.

— Просто вы с ним поспорили о политике, — продолжил папа. — Это случается. Но поговорить с тобой я намерен не о твоём поведении во время спора, а именно о твоём мнении. С которым я не согласен.

— Не согласен? — переспросил Лёшка, как будто ослышавшись.

— Да-да, Алексей, не согласен. Когда я говорил господину Динлингеру о своём несогласии с тобой, я вовсе не шёл против собственной совести, пытаясь из вежливости покривить душой. Я действительно считаю, что сепаратизм — это идеология, которая вредна и губительна для России.

— Но почему? — недоумённо спросил Лёшка.

— Потому, что ты был прав.

— Что? — уставился Лёшка на папу, совсем уже потеряв всякую нить рассуждений.

— Ты был прав, сынок, когда сказал, что мы, русские, не похожи на других — на чехов, сербов и прочих фламандцев. А знаешь, почему? Знаешь, чем мы отличаемся от прочих народов?

— Тем, что привыкли к независимости.

— Нет. Мы привыкли совсем к другому. Мы, русские — имперская нация. В отличие от тех же чехов или фламандцев — или, скажем, датчан или швейцарцев — мы не стремимся к тому, чтобы вечно вариться в собственном соку на небольшой территории. Если бы это было так, мы бы до сих пор жили в пределах Московского княжества. Однако история учит нас совсем другому, верно? Несколько столетий подряд Россия только и делала, что расширялась. Мы перешли Волгу, двинулись на Урал и дошли до Тихого океана. Мы прорубили балтийское окно в Европу, покорили Крым и разделили Польшу. Мы присоединили к себе Кавказ и Среднюю Азию. Мы включили в состав империи много других народов, даровав им российское подданство. Так что вернуться назад, в Московское княжество, мы уже не сможем. Без имперского мышления наш народ просто невообразим.

— Ну и где мы с этим имперским мышлением теперь? — грустно усмехнулся Лёшка.

— Очень хороший вопрос, — с довольным видом кивнул папа. — Давай посмотрим на карту. В настоящий момент мы, русские, живём в крупнейшей в мире стране, которая протянулась от Ла-Манша до Берингова пролива, от Арктики до Адриатики. Мы живём в империи, которая контролирует почти всю Евразию, а также добрую половину Африки. Мы живём в сверхдержаве, которая более чем достойно противостоит своим противникам. Это ли не мечта истинного имперца?

— Подожди, подожди, — замахал руками Лёшка. — Если бы ещё эта империя, которую ты имеешь в виду, называлась Российской, а не Германской…

— А какая разница? — хитро прищурился папа.

— То есть как? — вытаращил глаза Лёшка.

— А вот так. Это ведь не более чем название. Давай посмотрим на карту снова. Какая часть Германской Империи превосходит любую другую как по территории, так и по населению? Может быть, Чехия или Нидерланды? Или всё-таки наша Россия?

— Но верховодят-то всё равно немцы! — возмущённо ответил Лёшка.

— А в чём, по-твоему, — улыбнулся папа, — выражается это «верховодство»?

— Ну… — протянул Лёшка, — хотя бы в том, что государственным языком на всей территории империи является немецкий.

— Да, разумеется, — спокойно кивнул папа. — Иными словами, каждый русский человек уже с детства свободно владеет не одним языком, как каждый немец, а двумя. Это, по-твоему, недостаток? Или всё же достоинство? Я как-то всегда полагал, что многоязычие развивает интеллект, а не наоборот.

— Но ведь в результате этого русский народ, — возразил Лёшка, — постепенно германизируется. Это тоже достоинство?

— Да, ты прав, — снова кивнул папа, — в этом столетии мы, русские, действительно стали более обязательными, пунктуальными, трудолюбивыми и законопослушными. При этом отнюдь не утратив своего языка и культуры. Что же, скажи на милость, тут плохого?

— И всё-таки, — покачал головой Лёшка, — ты не можешь отрицать тот факт, что именно немцы являются… так сказать, элитой Германской Империи. А вовсе не мы.

— Ты в этом уверен, сынок? — улыбнулся папа. — А почему же тогда вся Германия читает — пусть и в переводе — Аксёнова, Голикова и Стругацких? Почему в кинотеатрах Берлина и Амстердама, Вены и Белграда яблоку негде упасть, когда показывают новый фильм Тарковского, Параджанова или Данелии? Почему пруссаки и чехи, саксонцы и фламандцы валом валят на концерты Антонова, Леонтьева и Токарева? Почему так популярен во всей империи наш русский балет, наш театр МХАТ? Почему на всех Олимпиадах львиную долю германских медалей завоёвывают именно русские атлеты? Почему за мировую шахматную корону борются Карпов с Корчным, а не какие-нибудь Хюбнер с Тимманом? Почему, наконец, именно русским учёным достаётся большинство Кайзеровских Премий?

В ответ Лёшка промолчал. Действительно, все приведённые папой факты были ему известны и так. Но вот сложить их в общую картину ни Лёшке, ни мне в голову как-то не приходило.

— Именно мы, Алексей, — продолжил папа, — постепенно становимся элитой Германии. Что в общем-то вполне естественно — как предупреждал ещё Гегель, количество не могло не перейти в качество. Особенно если к природному уму и талантам русского человека добавить немного германской дисциплины и трудолюбия.

— Хорошо, допустим, — махнул рукой Лёшка. — Допустим, мы можем заткнуть всех за пояс в культуре, науке и спорте. Но возглавляет-то империю не наш дом Романовых, а прусский дом Гогенцоллернов.

— Возглавляет, — согласился папа. — Но ведь Германия — монархия конституционная, а не абсолютная.

— И что же? — не понял Лёшка.

— А то, что в конституционных монархиях власть медленно, но верно переходит от монарха к народу. Посмотри хотя бы на нашу Россию. У кого находится реальная власть — у царя Михаила Третьего, или же у Государственной Думы?

— Так то у нас в России, — пожал плечами Лёшка. — А кайзер-то расставаться с полномочиями не желает. Он то и дело налагает «вето» на очередной законопроект Рейхстага. Да ты же сам видел, — кивнул мой брат на телевизор, — как он только что разорялся насчёт священнейшего института монархии. Нет уж, такой власть никому не уступит!

— Такой не уступит, — кивнул папа, — это верно. Однако Луису Фердинанду уже семьдесят лет. И он прекрасно понимает, что непоколебимый авторитет монарха как верховного правителя империи умрёт вместе с ним. Потому-то, сынок, он так и… разоряется, как ты верно заметил.

— Но почему же умрёт вместе с ним? У него же есть дети!

— Есть, — снова согласился папа. — После него кайзером станет кронпринц Фридрих-Вильгельм, его старший сын. Который совершенно не обладает ни сильной волей, ни решимостью, ни, главное, склонностью к государственным делам. Вроде нашего Михаила.

— Стало быть… — задумчиво произнёс Лёшка.

— Стало быть, Алексей, роль кайзера в управлении государством сойдёт на нет. Германский кайзер, как английская королева, будет царствовать, но не править. А править — вернее, управлять — империей будет парламент.

— Парламент-то парламент, — ответил Лёшка, — но ведь это будет не Дума, а Рейхстаг!

— Правильно, Рейхстаг. А теперь посчитай, сколько мест в Рейхстаге принадлежит депутатам из России. А заодно не забудь добавить к русским депутатам также чехов и сербов. Они ведь тоже славяне — и к тому же наши традиционные друзья и союзники.

— Верно, — нехотя промолвил Лёшка.

— И кто же, по-твоему, станет политической элитой Германии? А не только спортивной, культурной и научной?

— Ну, мы, — уже менее недовольным тоном признал Лёшка.

— Вот именно! Таким образом, наша империя, будучи формально Германской, фактически станет Российской! Это не немцы, сынок, присоединили нас к себе. Это мы, русские, расширили свою территорию и своё влияние так, как не снилось ни Риму, ни Византии, ни догерманской России. Которая, как ты знаешь, именовалась Третьим Римом. А нынешняя Россия — Россия в германской обложке, обёртке, упаковке — это новый Рим, Четвёртый по счёту!

Ответа не последовало. Судя по всему, Лёшка был просто ошеломлён папиной речью. Да и я, признаться, тоже.

— Ну, вот видишь, сынок? — улыбнулся Лёшке папа. — А ты хочешь всё это великолепие разрушить.

* * *

В первый день нового года я спал до полудня. Спал бы и дольше, да меня разбудил телефонный звонок. Причём звонок был предназначен именно мне, а не кому-либо ещё.

Звонила Даша Велимирович из Сараева. Поздравила меня с Новым Годом. Пожаловалась, что в этом знаменитом, но всё же провинциальном городишке ей уже надоело. Заявила, что очень скучает — как по Петербургу, так и по мне лично. Поговорила со мной ещё минут двадцать, попрощалась и повесила трубку.

Также повесив трубку, я опять поудобнее улёгся на кровати. Однако снова заснуть не удавалось. В голову лезли вчерашние (или сегодняшние?) новогодние дебаты.

Кто же всё-таки прав — мой старший брат Лёшка или его оппоненты? Нужна России независимость — или нет?

Разумеется, ни о каких высоких материях, вроде Четвёртого Рима или особенностей русского народа, я размышлять не стал. Будучи закоренелым эгоистом, я посмотрел на обсуждаемый вопрос по-своему — а хорошо ли в независимой России будет лично мне?

И тут же подумал про Дашу. Типичная жительница многонациональной Германской Империи. По отцу сербка, по матери русская. Папа родом из Боснии, мама — из Москвы, познакомились они в Баден-Бадене, а теперь живут в Петербурге. А если Россия отделится от Германии? Получается, её папа станет иностранцем или здесь, или у себя на родине? А сараевские дедушка с бабушкой окажутся за границей?

А ведь есть и ещё один нюанс, о котором за новогодним столом никто и не подумал. Ведь многонациональна не только Германия. Как верно заметил папа, Россия в своё время только и делала, что присоединяла к себе населённые другими народами земли.

И если русские пожелают отделиться от Германии, то почему бы всем этим народам не пожелать отделиться от России? А вдруг национальной независимости потребуют грузины, эстонцы, узбеки, татары? А украинцы? Эдак и родители моей мамы, живущие в Полтаве, остануся за границей. А самой маме, глядишь, придётся выбирать между российским и украинским подданствами…

А ведь таких семей, как наша, миллионы. И появятся у всех этих миллионов новые проблемы, заботы, неприятности. И ради чего? Титула «самодержец» для нашего царя? Гордого слова «независимость»? Возврата к мифическому славному прошлому?

Нет уж, Лёшка. Извини, брат, но ты неправ. Лучше давай оставим всё как есть.

И пусть господин Динлингер в споре с Лёшкой руководствуется германским патриотизмом, папа — имперским мышлением, а дедушка Володя — фронтовым братством. Я буду менее высокопарен. С меня хватит и старой мудрой русской пословицы.

От добра добра не ищут.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Миротвор Шварц: Спор в новогоднюю ночь. Окончание

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.