Надежда Кожевникова

Золотые унитазы

 

Не вру, честное слово, не вру. Хотя если бы сама от кого-то подобное услышала, подумала, а скорее бы высказалась напрямик, что, мол, и при нелюбви к российским нуворишам не следует всё же сочинять про них глупые анекдоты, настолько нелепые, что даже уже и не смешные.

Но  в данном случае некоторая преамбула.  Мы с нашей дочерью существуем в физическом отдалении уже двадцать лет,  с  момента, когда она, шестнадцатилетней, одна уехала в Нью-Йорк заканчивать там Французский Лицей. А мы  с мужем еще находились в Москве, вернувшись туда из  Швейцарии в девяностом, через три года снова уехали в Женеву, после обосновались в Колорадо, а дочь из Нью-Йорка переехала в Лондон.

Все эти годы вплоть до  сегодняшнего дня мы с дочерью интенсивно, каждодневно ведем переписку.  Прежде по факсу, потом по электронной почте, а нынче, помимо телефонных звонков, общаемся еще и по  камере.

Утоляли обоюдную потребность делиться всем,  в результате чего у дочери сохранился  очень хороший русский язык. Настолько хороший, что если она делает замечания в моих текстах, безоговорочно их принимаю. А ведь с пяти лет росла в Женеве,  и уже долго в её окружении практически не с кем, кроме нас, родителей, на родном языке общаться. Первый у неё, пожалуй, французский, английский, по мере надобности испанский, но она читает, знает, любит русскую литературу.  И уж  мы совсем не рассчитывала, что к  русскому она будет  приобщать и нашего внука Феликса.

Муж дочери, Дэвид,  американец  из самых,  так сказать, образцовых. Ростом под два метра, улыбчивый,  толерантный – еще бы, с такой тещей!- ни на каком языке, кроме англо-американского не изъясняющий. И слава Богу! Он упорно меня величает бабУшка. Поправлять ударение не имеет никакого смысла. Важнее, что с его сыном и бабУшка, и  мама изъясняются только  на русском. Деду, Андрею, дочь запретила  общаться с Феликсом  на  английском,  у него в молодые годы взятым синхронным переводчиком  к министру здравоохранения Петровскому,  надо считать,  приличным. Но дочь, если что решила, поставит на своем. Английским, считает, Феликс, живя в Англии с папой – американцем  овладеет,  записан уже во французский детсад и школу. Няня у него грузинка, Нино,  но тоже русский еще не забыла.  А   у нас с мужем миссия: покупать Феликсу   детские книжки на русском, есть такие, что и на русском озвучены.  И чтобы он слышал от нас только сладостный,  тут я полностью с дочкой согласна,  богатый, гибкий,  русский язык.

Надо признать, что не так уж часто дети эмигрантов, тем более из волн сравнительно недавних, хотят сберечь и родной язык, и основы, фундамент отечественной культуры. При этом абсолютно вписавшись, как  наша дочь, в западные реалии.

У нас, правда, был и тревожный момент, когда обновленная, так казалась, Россия, внушала соблазны для молодых особенно.  Действительно, столь быстро там наживаемые миллионные состояния на Западе, и при самом прекрасном образовании, успешной карьере,  ни в США, ни в Европе, сколотить нереально.

Мы с дочерью, с малолетства, какое-либо давление на неё избегали. С советской действительностью  соприкоснуться она не успела, а то, что запомнила,  рождало иллюзии,  обманчивые, напрасные, что мощная держава с социалистическими  благами, бесплатной медициной, образованием, была  чуть  ли не  раем. И  мы, её родители,  в том раю  избаловались, а вот она, с  опытом выживания при капитализме, может поглядывать на нас несколько  свысока.

Обидно, несправедливо, но  пришлось постепенно, осторожно миф о том рае развенчивать. На примерах судеб родни и со стороны моего мужа, и моей. Тут незачем повторяться, но когда дочь узнавала  от нас об  изнанке «благополучия»,   лжи, притворстве даже в дружных, слаженных семьях, трагической тут подоплеке, она так же постепенно взрослела, трезвела.

Что она по материнской крови еврейка,  о чем я сама узнала случайно, будучи взрослой, восприняла правильно, убедившись, что и в другом мы ей не лгали. А правда — самое важное, самое ценное, что следует сберегать, наследовать. У нас в колорадском доме обрамлены фотографии на   толстом паспарту и предков Андрея, и моих. В багаже через океан мы привезли.  А дочка всё же тосковала по Переделкино,  порицала меня за продажу дачи, ну что ли родового гнезда.

Но время всегда работает, либо в  нашу пользу, либо супротив.   Думаю, что  если бы не русский язык, мы бы с дочкой так бы не стали близки. А моя профессия такова, что только в слове  могу выразить себя. Дочь, читатель, судья, поняла через мои тексты меня. И про ту страну, и почему мы оттуда уехали,  поняла именно как мой читатель, самый  главный для меня.

Про  нынешнюю Россию  мнению  у нас  теперь совпадают  в процессе постоянных, совместных дискуссий. И споров. Тут на карту было поставлено в сущности всё. Ценностная шкала. То, собственно, ради чего мы уехали. Если  бы дочь отторгла тот наш выбор и  его мотивы – это была бы катастрофа, перечеркнувшая смысл нами прожитого катастрофически, тотально.

Вот почему когда при нашем свежем общении по камере, давясь смехом, она живописала  сцену как её Дэвид,  обнаружив несвойственное  американскому менталитету любопытство, вступил в беседу с работягой- британцем, нанятым для реконструкции в купленном российским олигархом особняке напротив дома, где они  снимают квартиру, и  добыл сведения,  занятные, но не  ошеломительные.

 От  обслуги их дома уже было известно,   я там  жила у  них теперь в августе, что особняк куплен за  тридцать миллионов фунтов  стерлингов, на  его оборудование еще два   миллионов. Нет, как выяснилось.  Еще семь миллион  вложено  в восемь туалетов, по полтора миллиона каждый. Они золотые, натурально. Бред? Нет, не бред. Олигарх из Казахстана, друг Путина,  так размахнулся для  сыновей Их двое.  Он-то сам  останется в Казахстане, приникнув в нефтяной скважине.

 Мой муж в девяностых при Ельцине стал консультантом  британской  нефтяной компании Шеврон, с базой в Казахстане.  Им  потребовался  человек с медицинским образованием, английским языком и западным опытом. Зарплату от них  приносил  в пластиковых пакетах — труха, рубли стоили на вес. А кто-то, умный, без английского, без западного опыта, хапнул так, что ему не хватало только на золотые унитазы.

Муж, ну нет у него творческого воображения,  усомнился в практичности позолоты унитазов: сколько же надо слоев. А  сколько надо, столько и НАЛОЖАТ. Так ведь. Андрей  сам-то кто? И дед его, и отец  военный инженеры, дед  полковник при царе, отец советский генерал, получил  этот чин молодым, создав сеть маскировочной  защиты,  в чьи сети попался  летчик  Фрэнсис Паурс на своём  У-два. Да кто они,   всего лишь инженерА, в сравнении  с тем, кто и в Лондоне может соорудить восемь, по полтора миллиона золотых сортиров? Да  ничто, шантрапа. Разве кто спорит?

Но интересен и другой тут поворот. Мой зять, осмотрительный и как  американцам в большинстве свойственно,   не замечающий ничего, если они туда носом не утыкаются, совершил подвиг, вступив в беседу с незнакомым человеком на  тему, ему ну совершенно неинтересную.  Он сын врача-кардиолога,  младший из пятерых детей.  Вырос в штате Вермонт, ну   не центр  культурных открытий- откровений. Снег, ели-сосны, тень Солженицына, о котором местные жители не ведали и ведают ничего.

 И вот встретил нашу дочь, европейскую штучку  с отливом варварской, дикой страны. Что влюбился — понятно. Но, допускаю, удивился,  как он, так   его родня, что родственники его невесты, потом жены, эмигранты, соблюдают дистанцию с ними, укорененными в  уж сто лет назад в американскую почву немцами, ирландцами, никак не выказывая желания сблизиться. Конфликтов нет — приязни тоже. А с какой стати?

Тут у нас и семейная традиция.  Дэвид не мог знать, что так же в моей  семье встретили его тестя в качестве зятя. И он,  как и Андрей,  интуитивно выбрал тот же путь: ублажать тещу – вот кто язва. И только лестью, угождением безропотным, эту язву можно частично, временно, ублажая, можно, но без гарантий, обезвредить.

 Я хорошо помню уроки, что мой  муж получил в нашей семье, сочувствуя ему, но те уроки, считаю полезными   для  нашего почти уже  сорок лет союза.

Женщин много, красивых предостаточно, но моему  мужу дали понять, что  их дочь, Надя, продукт воспитания, влияния, который  абы кому они не отдадут. И  эта Надя их понимала.

Последний совет дал Кожевников Андрею, когда мы уже были женаты: я же вас  предупреждал,  трудно будет, терпит всё. Но я-то знала всё.

Кожевников, тогда уже вдовец, сблизившись с зятем в Прибалтике, чему я радовалась, опасаясь сглазить так хрупко налаженную между ними связь, как Андрей потом сказал, точно назвал год распада советского союза. Горбачевым не брезжило.  Андропов-Черненко. Но, выходит,  Андрею отец доверял больше, чем мне.  Его фраза: всё прогнило и разваливается на куски.

 Но ведь они же были соотечественники, и могли говорить об общих проблемах, минуя меня, о самом главном. А что мой зять, американец? Что у меня  с ним общего?

Выясняется, есть.  Он сразу, вызнав информацию про  золотые унитазы,   сказал дочери: сообщи об этом Наде,  будет хохотать. Она ведь  всегда так искренне и смеётся или   сердится.

 Ну что  же, беру этого американского парня своим зятем. Беру.