Наверное, это звучит кощунственно, но своей смертью дед облегчил маме и бабушке дальнейшую жизнь. Наверняка его бы расстреляли в тридцатые годы, уж очень он подходил на роль германского шпиона.

Из воспоминаний Игоря Южинского

Иосиф Рабинович

Мой приятель Игорь Южинский — человек любопытный. Три четверти века за плечами, повидал всякого и иногда не прочь рассказать об этом, особенно после доброго обеда с горячительными напитками. Затягиваясь обязательной послеобеденной сигаретой, он с усмешкой произносит: Кстати о птичках, помню в году вроде шестьдесят восьмом, мы с дружком моим Илюшкой, мир праху его были в…

И начинается одна из Игоревских историй. В них вроде нет ничего сверхъестественного, хотя и такое встречается. Но есть в них какой-то аромат эпохи, детали, мелочи, подчас попросту неизвестные молодому поколению, для которого понятия «отмечаться в очереди за мебелью» и «заседание парткома» звучат так же архаично как «Бородинская битва» и «лампочка Ильича». Поколения, которое искренне недоумевает, что могли делать в свободное от запуска Гагарина время молодые технари в середине прошлого века без планшетов, айфонов и прочей атрибутики современной жизни. Наши внуки не могут представить, что машинный зал, в котором стоял один из первых советских компьютеров БЭСМ-2 был размером не меньше теннисного корта, хотя Бэсм-2 в подмётки не годился самому завалящему персональному компьютеру наших дней, от которого с презрением отвернётся даже продвинутый первоклассник.

Но самые пытливые и умные из них, а на них вся надежда, как говорит Игорь, помнят знаменитую фразу Ньютона «Если я видел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов». Не реальных людей, а на всём опыте человечества и науки. И потому они — эти мальчики и девочки учатся в наш непростой век и всем интересуются. В том числе и нашей прошлой тоже непростой жизнью. Именно для этого, для них записывал я самые разномастные истории, рассказанные моим другом. Знакомьтесь, читатель — сегодня он рассказывает о своей семье.

1. ДЯДЯ ЛЁНЯ И ДРУГИЕ

А всё началось с того, что сын, Гриша купил компьютерную программу «Моя семья». Она была предназначена для составления генеалогического дерева, и начались бесконечные расспросы о родне. Во первых надо было распознать все фото, которые хранились дома: имя отчество, фамилия, годы рождения и смерти (если уже умер), кто такой и кем нам приходится. Поначалу эта идея даже понравилась, память о предках — дело святое, худо, коли дети растут не помнящими родства. Но краткими анкетными сведениями дело не ограничилось, аппетиты Гришки росли с каждым днём. Он хотел, чтоб под каждой фоткой было некое эссе о родственнике, настолько подробное, насколько сохранила отцовская память.

— Батя, ну хоть взять твой серебряный портсигар с формулами, он же от бабушкиных братьев тебе достался, ты ж всю жизнь с формулами ковырялся?

— Да этот портсигар дяди Лёни, старшего брата твоей прабабушки — он кончил физмат питерского университета и не только… Сложная у него была биография.

— Вот и напиши, ты ж пенсионер персональный, делать тебе нечего…

— Ты с ума сошёл, это ж «Война и мир», сага о Южинских, Тайцах и Серебровских!

— Вот, вот, этого я и хочу, это ж круто, твои внуки и правнуки будут читать, а то не станет тебя и всё пропало. Нет, я не пугаю, но жизнь есть жизнь…

На этом разговор и закончился, сын спешил окунуться в свой мир бизнеса, такой незнакомый и где-то даже чуждый мне.

А и то, правда, подумал я, когда напористый (и в кого только) наследник удалился. Мне-то вот спросить уже некого — в своём роду я самый старший, и девушка с косой уже просто рядом помахивает ею. Близкой родни у меня и половины раз, два и обчёлся, но дерево— то уходит вглубь времён, а там двоюродные, троюродные, четвероюродные… Правда родня такого рода в основном почитается только у армян и евреев, так ведь и я не киргиз всё-таки.

Дядя Лёня — дед мой двоюродный, был человеком странным. С виду хилый, неприспособленный интеллигент, что никак не вязалось с его непростой биографией. Но начинать надо не с этого, а с самого глубокого корня, который доступен. В книге «Вся Москва» из далёкого девятнадцатого века значится Арон Габриельевич Тайц, дед дяди Лёни и мой прапрадед. Арон торговал дамским бельём и прочей галантереей. Торговал не без успеха, правда, до воротил, типа Полякова, построившего Казанскую дорогу ему было далеко, но денежки водились. Капитал свой распределил он, отойдя от дел неравномерно — старшему Владимиру досталось намного больше, чем прадеду моему Марку, Прадеду пришлось почти всю жизнь проработать у брата, который существенно расширил торговлю, занялся и производством. Младший брат ездил за товаром на сибирские ярмарки, его шубу рижского кастора на медвежонке я ещё застал в шкафу у бабушкиной сестры, когда переехал к ней с молодой женой беременной Гришкой.

У Марка Ароныча было семеро детей, что было не в диковинку, жена Марка, моя прабабка Хава была восемнадцатым ребёнком в семье!

Сколько детей было у Владимира Ароновича мне неведомо, но об одном известно довольно много. Возможно, он был старшим и продолжил семейный бизнес с блеском. Лев Владимирович Тайц был купцом первой гильдии, совладельцем крупнейшего швейного производства, фирмы «Гендль и Тайц», сопредседателем общества «Русский ткач», то есть одним из тех, кто заложил основы швейной промышленности России. Его фирма выпускала и различную фурнитуру — мундирные пуговицы фирмы «Гендль и Тайц» в цене у нынешних коллекционеров.

Старшие сыновья Марка Вениамин и Владимир не пошли по стопам отца, получив высшее образование стали фармацевтами. Младший — дядя Лёня ( в действительности его звали Лев Маркович), способный к точным наукам, кончил физмат питерского университета и экстерном коммерческий факультет. О его студенческих годах известно немного, но парочка эпизодов заслуживает внимания.

Дать всем детям высшее образование было не так просто, поэтому юным Тайцам приходилось подрабатывать, моя бабуля, будучи гимназисткой старших классов, давала уроки малышне и тем и питалась, а дядя Лёня стал известным репетитором в Питере. Однажды, когда он давал урок в богатой семье, хозяин дома обратился к нему с необычной просьбой:

— Лев Маркович, у меня сегодня должны были вечером собраться друзья, чтоб пульку расписать, так один заболел и не сможет прийти. Не составите ли вы с нами партию, вроде вы упоминали, что играли в преферанс?

Предложение поставила Льва в тупик, это не со студентами и ставки здесь, небось… Поняв причину растерянности репетитора, хозяин тут же добавил:

— Помилуйте, конечно, не на интерес, чисто спортивное занятие!

Будучи способным человеком, дядя Лёня многое усвоил за этот вечер и потом полюбил карты. Он прекрасно играл в преферанс, в винт и ещё в какие-то игры, названия которых я не запомнил. Эх, обещал он меня винтить научить, но только когда диплом получу в институте, но, увы, умер за полгода до этого.

Репетиторствовал он успешно, и, когда пятеро его учеников успешно поступили в высшие коммерческие курсы, они скинулись и заказали ему шикарный серебряный портсигар. На крышке были напаяны золотые монограммы дарителей, а на дне золотой герб санкт-петербургского яхт-клуба (видимо там и состояли подопечные дяди Лёни) и золотом же выложенная формула общего члена бинома Ньютона.

— Это единственное, наверное, что эти олухи-богатеи запомнили из того, чему их Лёнечка учил, — презрительно говорила моя революционно настроенная бабушка.

Не знаю, почему не сложилась у Льва университетская карьера, но, только пойдя по стопам отца, работавшего у брата, он пошел, в конце концов, работать к богатому кузену, став у него главным бухгалтером. Фирма росла и процветала, затем началась первая мировая и Лев Владимирович провёл искусную комбинацию — Гендля, который был австрийским евреем, выслали, как поданного враждебной державы, а Тайц стал почти единоличным хозяином фирмы переименованной в «Русское акционерное общество Марс». Поставки в армию принесли немалые прибыли. Они разбогатели, поставляя гнилые шинели и сапоги,— брезгливо говорила об этом бабушка.

Но всякой лафе приходит конец — уже в восемнадцатом году большевики национализировали «Марс». Лев Владимирович сразу понял, что с командой Ленина и Троцкого каши не сваришь и засобирался в Париж, помимо русской собственности были у него и денежки в европейских банках. Надо отдать ему должное, он пригласил кузена с собой. Но дядя Лёня пока суд да расправа устроился на работу в ВСНХ, спецы были нужны новой власти и его приняли старшим плановиком-экономистом. Не внял он приглашениям Льва Владимировича, ссылаясь и на то, что братья и сёстры оставались в России.

Так пути кузенов разошлись, и дядя Лёня стал совработником спецом. Наверное, он был неплохим работником: хорошее образование, опыт работы. Несмотря на некоторую разбросанность, был он человеком и работником очень ответственным и порядочным. В быту же был весьма неопытен, даже брился через день в парикмахерской. Ничего особенного семейное предание не поведало о нём, как он жил в первое десятилетие советской власти, во времена НЭПа. Однако за эти годы успел он жениться. Жена его была очень хороша собой, правда это был её третий брак и этот брак остался бездетным. В 1934 году сталинский молох добрался до этого сугубо аполитичного специалиста. Бог знает, что ему приписали, возможно, доблестные ищейки великого вождя просто выполняли план по валу и дядя Лёня что называется, попал под раздачу. О своих контактах и диалогах с ищейками он никогда не говорил, но хлипкий интеллигент вынес пытки и не подписал списки. Посему получил «червонец» и «по рогам» (не жить в крупных городах после отсидки). А те, кто подписали, пошли под вышку. В лагере он быстро попал в разряд «доходяг». Хотя в те начальные времена террора порядки с передачами были совсем нестрогими, а старшая сестра-профессор присылала, не скупясь и пищу и тёплые вещи, Лев не мог этим воспользоваться — всё отбирали «социально близкие урки». Спасла его профессия — неведомыми путями начлаг узнал, что он экономист со стажем и приказал привести в порядок запутанную бухгалтерию колонии. В результате Лев Маркович стал «хозяйским придурком» и переселился в отдельную каморку. Урки оставили его в покое. Он был даже расконвоирован и стал фактическим главбухом колонии — женщина–вольняшка, штатный главбух ничего не подписывала, пока он не ставил внизу документа свою закорючку. Во время войны начлаг сменился, но Лев досидев свое, попал на поселение в Миасс, где вынужден был устроиться бухгалтером в промартель, в иные места бывшего зека не брали. В артелях воровали по чёрному, и потому честный Лев вынужден был сменить несколько мест работы. Конечно, помогала сестра, к тому же раз в год он имел право приезжать в отпуск в Москву. В 1956 году был реабилитирован и вернулся в квартиру сестер на место умершего Вениамина. Разбирая вещи умершего брата он наткнулся на любопытный предмет — жестяную запаянную коробку египетских папирос «Clizma». Ещё в бытность свою старшим плановиком в ВСНХ он получил три коробки таких папирос в подарок от коллеги, ездившего в служебную загранкомандировку. Одну коробку он распечатал и начал курить, а две принёс домой. Брат Вениамин, увидел их и попросил подарить одну. Лев, конечно, подарил, а свои прокурил быстро и забыл о них. И вот теперь больше чем через двадцать лет он нашёл эту коробку в вещах бережливого брата. В запаянной жестянке папиросы прекрасно сохранились, а было их там полсотни. Лев распечатал коробку и закурил, аромат египетского табака наполнил комнату и нахлынули воспоминания. Ему семьдесят и жизнь прожита, наверное, думал он затягиваясь папироской молодости. Знаменитый портсигар тоже сохранил Вениамин, и дядя Лёня угощал меня раритетным куревом из этого портсигара. После возвращения он устроился работать бухгалтером на ткацкую фабрику, но прожил недолго — в 1962 году скончался от болезни почек.

Да какие игры ведёт с нами причудливая судьба. Я достаю из кармана пиджака серебряный портсигар с биномом Ньютона, да тот самый, он достался мне в наследство после смерти дяди Лёни, как внучатому племяннику имеющему отношение к математике. Я вынимаю из портсигара, нет не папироску «Clizma»,а обычный «Донской табак». Закуривая, затягиваюсь, и колечки дыма свиваются в спирали и в знак бесконечности. Мне уже больше чем было вернувшемуся дяде Лёне. Мне больше повезло в этой жизни: хотя приснопамятная контора и потрепала мне нервы и не раз, но я не попал под её клешни как дядя Лёня — обычный русский интеллигент еврейской национальности далёкий от политики, перемолотый этими клешнями не за что-то, а просто так, на всякий случай. Вот ведь как случилось: из всех потомков Марка Ароновича остались только мы с братом и то мы Южинские, а фамилия Тайц может и звучит где-нибудь в Париже или Нью-Йорке, но я о них ничего не знаю. А товарищество «Марс», пробыв без малого 70 лет швейной фабрикой им. Клары Цеткин, ныне приватизировано не знаю кем, только не нами с братом, и снова стало «Марсом».

2. КОГДА АПТЕКАРЬ — СОЛДАТ

В начале прошлого века минские любители выпить знали, что лучшая закуска к стопочке крепкой зубровки — ломтик копчёной селёдки. Известно было и то, что покупать её надо на базаре у Арона Старобина, это было гарантией качества. Старобин сам коптил селёдку и сам же продавал её на базаре. Работали Старобины всей семьёй, у Арона было четверо сыновей и младшая дочка Геня. Среди минских рыбников Арон пользовался авторитетом и уважением и не только как мастер своего дела, но и как мужик надёжный и порядочный. В частности, ему доверяли закупку рыбы на всех. С общими немалыми деньгами ездил Арон на Волгу каждый год и привозил в Минск солёную сельдь, которую потом обрабатывали. Был Старобин человеком верующим, в его доме свято соблюдались все законы, обряды и обычаи, изложенные в Торе и Талмуде. С фотографии, сделанной уже после революции, глядит на меня мой прадед Арон — крупный широколицый крепкий мужчина с окладистой седой бородой.

Семья Старобиных жила не богато, но достаток был. Конечно, единственную дочку в семье все любили, но ведь известно, что сыновья остаются, а дочки уходят. Пришла пора и Гене выходить замуж. Я не знаю, приглашали ли сваху Старобины, но вот посватался к ней фармацевт Яша. Гене он сразу понравился. Отца же её одолевали разные мысли: с одной стороны — Яша был весёлый и общительный молодой парень не особенно привязанный к вере отцов, а с другой — он имел высшее образование, а это очень много значило в еврейской среде. Кроме того Яша досконально знал своё дело, а это качество Арон очень ценил в людях. Короче, благословение было дано, и мои дед с бабушкой сыграли свадьбу. А через год с небольшим родился у них мой папа. Дед продолжал работать управляющим в аптеке, но с рождением ребёнка получил прибавку к жалованию.

В доме деда не было тех строгостей, что у Старобиных и частенько по субботам, когда молодых навещал строгий тесть, моего малолетнего папу посылали смотреть на улицу, не идёт ли дедушка Арон, чтобы успеть убрать со стола всё неположенное.

В дореволюционное время владеть аптекой мог только человек с высшим фармацевтическим образованием, а дело было хорошее и прибыльное. Поэтому состоятельные люди, не имевшие нужного диплома приглашали в совладельцы образованных фармацевтов, положив им какой-то приличный процент собственности за диплом. Деду Якову такие предложения делались не раз, но он всегда отказывался, по причине мне неизвестной, и предпочитал оставаться наёмным работником. Кстати, после революции это пригодилось, дед остался директором национализированной аптеки и числился хоть и служащим, но всё же не буржуем.

В округе Яков был очень популярен — в те времена медицина была платная, а к деду в аптеку в не очень сложных случаях можно было зайти и получить бесплатный совет и купить рекомендованное им лекарство, он никому не отказывал, а в серьёзных случаях посылал к своему приятелю доктору Шапиро.

Шапиро был закадычный приятель Якова и отличный диагност. С ним связана замечательная история. Бабушка Геня была женщина более чем впечатлительная. И вот, когда в Минске грянула эпидемия брюшного тифа, ей показалось, что она заболела. Причём не просто показалось — у неё подскочила температура до 39-ти, и начался кровавый понос. Дед перепугался и пригласил Шапиро. Тот пришёл, послушал стетоскопом, выстучал живот, посмотрел горло и веки больной и неожиданно заявил:

— Геня Ароновна, что за безобразие, гость в доме, а на столе пусто.

— Да, я, как же я, — пролепетала бабушка.

— Марш на кухню, хоть бутерброды сделайте нам с Яшей!

Дед сидел, не проронив ни слова, он знал, что Шапиро зря не скажет.

Бабушка еле встала и по стенке пошла на кухню и через десять минут вернулась с тарелкой. Поставив её на стол, она хотела нырнуть в постель, но Шапиро не позволил.

— Ничего, посидите с мужчинами и выпейте стакан крепкого чая без сахара.

Бабушка выполнила его указание, а доктор, ещё побеседовав с дедом и успокоив его, откланялся. Только после этого Геня легла в постель и заснула. Проснулась она утром, вся разбитая, но с нормальной температурой, и понос прекратился. На следующий день от «тифа» не осталось и следов, бабушка просто «надумала» его. А ведь у Шапиро не было под рукой лаборатории, чтобы сделать анализы, и вся техника ограничивалась стетоскопом, руками и глазами. Но это были золотые руки, зоркие глаза и умнейшая голова, таков был этот доктор от бога.

В любви и радости, в этой прекрасной семье — у Яши и Гени и был рождён мой папа. Как его воспитывала бабушка, какое петушиное слово знала, мне не ведомо, но отец вырос любящим сыном: порядочным, тактичным и интеллигентным. А ведь был капризулей в детстве: представьте, не хотел он есть манную кашу, так чтоб накормить, бабушка водила его на вокзал, хорошо хоть жили рядом. Там и кормила его из ложки чуть ли не на подножке пассажирского поезда, благо, тот приходил в подходящее время и стоял порядочно, ведь это было начало двадцатого века. Подросши папа, конечно, ходил заниматься к раввину, даже раньше, чем пошёл в первый класс гимназии. А в гимназию пошёл он 1 сентября 1917 года, поэтому гимназия скоро превратилась в ЕТШ, единую трудовую школу. Учился папа легко, способностей хватало, не забывал посещать и раввина, и там тоже успевал отлично. Весной 1923 года отцу исполнялось тринадцать лет и, как и положено, по религиозной традиции, собирались отметить бармицве — совершеннолетие мальчика. За пару месяцев до этого мальчик пришёл из школы и сообщил изумлённой маме, что бога нет, а он вступил в пионеры. Не мне обсуждать или, не дай бог, осуждать моего папу, но тут проявился его мужской характер — интеллигентность в нём сочеталась с твёрдостью убеждений, именно с твёрдостью, а не упёртостью. И бабушка отступилась, как, впрочем, и раввин. Много позже когда отец приезжал уже из Москвы навестить родителей, ребе любил приходить к ним, чтоб побеседовать с бывшим учеником о политике и жизни. Разговаривая с бабушкой уже после отъезда отца, ребе говорил: Геня Ароновна, конечно, у молодых своя жизнь, и я очень рад за Саню, ведь он наукой занимается, но так жаль, так жаль — какой был бы из него раввин!

А через два года после вступления в пионеры папа уехал в Москву. Пятнадцатилетний парень хотел изучать электричество, а в Минске не было школ нужного профиля, и пришлось ему поселиться у московского дяди, брата деда Якова.

Я родился за два года до войны. Не могу себе простить, что не спросил у отца, пока он был жив, приезжали ли дедушка и бабушка на мой первый день рождения в сороковом году. Да много чего не успел расспросить, да что уж теперь каяться, все мы задним умом крепки. У меня есть только маленькая паспортная фотка с надписью « Дорогому внучку от деда Яши, 6 апреля 41г.». Но я точно знаю, что в мае сорок первого бабушка приезжала в Москву, она и привезла эту карточку. Она собиралась вернуться в Минск, а в августе, когда у деда должен быть отпуск, вернуться с ним на мой день рождения. Отец уговаривал её остаться до августа, побыть со мной на даче, и дождаться деда. Но бабушка наотрез отказалась — как там Яша будет так долго один без неё. И она уехала, а затем 22 июня моя другая бабушка утром пришла с базара в Пушкино, где родители сняли дачу, и сказала, что началась война. Вскоре пришла открытка от бабы Гени. Она была датирована 23 июня, но отправлена с Белорусского вокзала. Видимо бабушка попросила кого-то бросить открытку в Москве. В открытке, адресованной отцу, было написано: «Нас уже бомбили, что будет дальше — не знаю. Папа на работе».

Что было дальше, знаю только приблизительно, со слов соседки. Дед сказал бабушке, что аптекарь это тоже самое, что врач, а врач — это солдат, когда идёт война. И он раздавал отступающим войскам перевязочный материал и медикаменты со склада. А в городе уже началась паника. Молодой сосед, раздобывший где-то машину, сказал бабушке: Тётя Геня, бегите за дядей Яшей, я с барахлом вас не смогу взять, берите только деньги, документы и самое необходимое. Бабушка метнулась в аптеку за дедом, но тому потребовалось время, чтоб запереть всё, ведь придётся возвращаться, а он в ответе за хозяйство. Так они и не уехали. Только на следующий день двое пожилых и отнюдь не спортивных людей двинулись эвакуироваться пешком, но уже в начале Московского шоссе встретили обратный людской поток. Немцы успели перерезать пути к отступлению. Что было дальше? Дальше было Минское гетто. Сведения у меня самые расплывчатые. После войны младший брат отца нашёл в Минске женщину, общавшуюся с дедушкой и бабушкой в гетто. Её саму, еврейку, выкупил у немецкого офицера муж белорус, отдав за это всё собранное у белорусской родни золотишко. Оформили женщину как умершую — выдан труп для похорон. Муж даже закопал на кладбище в могилу пустой гроб, а женщину спрятал в подвале и выносил за ней горшки до прихода советских войск. Она и рассказала дяде моему про дедушку и бабушку: они были ещё живы, когда она покинула гетто. Оказывается, дед успокаивал и подбадривал соседей по гетто. «Не бойтесь, мы спасёмся, скоро придёт Красная Армия, она освободит нас. А смерти я не боюсь — в Москве у меня есть внук, а значит, я буду жить в нём, если что» — говорил он. Если что случилось позже, но даже дата мне неизвестна, хотя папа, человек абсолютно неверующий, именно каждое 28 июня держал строгий пост: только чай и папиросы.

А во мне живёт весёлый аптекарь Яша. Аптекарь, который во время войны — солдат. Он теперь живёт и в моих детях и внуках. И в правнуках будет жить, которых я очень надеюсь дождаться — в роду дедушки Яши рождаются только мальчики. Наверное, чтобы род не прекращался.

3. ЛЮБОВЬ И ОБЕД

В платье длинном, с талией тонкой,
Красоты от людей не тая,
Дама светская? — ты же девчонка,
Дорогая бабуля моя!
Нет — теперь такие не водятся:
Удивительный взлёт бровей,
И глаза пресвятой богородицы —
Вот портрет бабули моей!
И твоя не женская сила
И прекрасная женская стать,
Это ты меня научила
Жить, любить и книжки читать…
Относиться с улыбкой к славе,
За себя отвечать сполна
И презренье к любой халяве
Мне привила на все времена!
Жизнь проехала, годы минули,
Я их прожил, трудясь и любя,
Дорогая моя бабуля,
Я едва ли не старше тебя,
Но, красивую видя девчонку,
Грешен старый — глазеть привык,
Вспоминаю я стан твой тонкий
И святой богородичный лик!

Бабушка моя Берта была человек решительный и безапелляционный. С детства я привык от неё слышать: Так не делают! И неважно к чему это относилось, к правописанию цифр в тетрадке по арифметике, или питью из горлышка кувшина с водой. Вердикт бабулин был окончательный и обжалованию не подлежал, привычки привитые бабушкой я сохранил до седых волос. Кстати о цифрах. Бабушка изложила свою методу написания столбиков в тетрадке, а именно — десятки следовало писать под десятками, а единицы под единицами, даже если при этом приходилось сдвигать строчку. Методика отличалась от практиковавшейся учительницей нашей, Ниной Станиславовной. Та углядела в моём домашнем задании нестандартную форму записи, и спросила в чём дело. В ответ я довольно подробно изложил бабулино кредо. Учительница на минуту задумалась, а потом сказала, что так, наверное, будет удобней и правильней. Теперь я понимаю, как это было невероятно — второклассник переубедил училку, но тогда я ни капельки не удивился — ведь я излагал бабушкину концепцию, а она по определению была абсолютно верной!

Что касается воды из горлышка, то бабуля пресекала мои попытки нарушить правила резким приказом: Не жлёкай! Корни этого слова мне не известны, но уверен, что оно обозначало пить жадно и неподобающим образом, к примеру, из горлышка. Возможно у этого слова польские корни, бабуля вообще употребляла немало польских пословиц и словечек. Дело в том, что гимназию она кончала в Польше, которая тогда была Россией, в городишке Седлице. Семья к тому времени возвратилась в Москву, а юную мою бабулю оставили доучиваться в Седлице. Жилось ей негусто, строптивая девушка не была любимицей родителей, у которых было семеро детей, а бабушка была предпоследней. Денег присылаемых из Москвы не хватало, гимназистка давала домашние уроки малышам. Когда осталась без учеников на месяц, то жила впроголодь, но гордость не позволяла просить, хотя семья была небедная. Вернувшись в Москву с аттестатом зрелости (с правом быть домашней учительницей) она познакомилась летом с киевским студентом Гришей Серебровским — тот гостил у московской родни. И влюбилась по уши и мгновенно. Любовь оказалась взаимной — Гриша был очарован стройной Берточкой с тёмно-русой косой, достающей до колен и большими серыми глазами. Чтобы представить, как она выглядела надо взглянуть на изображение Богородицы, нет не на иконах, а на картинах художников-реалистов. Они были очень красивой парой — Гриша был высокий смуглый брюнет с пронзительным взглядом чёрных глаз. Но не только этим он завоевал бабушкино сердце. Выросшая в достаточно патриархальной еврейской семье Тайцев, она придерживалась отнюдь не патриархальных взглядов. Достаточно сказать, что я вырос в атмосфере подлинного интернационализма — никаких религиозных обычаев в нашей семье не соблюдалось. А то, что я — еврей, я узнал только во втором классе, обозвал один урод жидёнком. Я на всякий случай вмазал ему, потом дома спросил у бабушки и получил исчерпывающую информацию.

Так вот, мой будущий дед Григорий, он был старше бабули на три года, окончил гимназию с золотой медалью, был принят в Киевский университет, и в и в свои 22 года знал шесть языков и подавал большие надежды. Молодые люди полюбили друг друга и решили связать свои жизни. Но Грише пора было возвращаться в Киев, и они отложили своё решение на год — надо же было ещё получить согласие родителей.

С согласием у деда получилось просто — любимец семьи, обожаемый младшими братьями и родителями, не мог встретить отказа. Ему прощалось многое. Даже, когда он, увлечённый революционными идеями, приехал после первого курса к родителям в Житомир и начал агитацию среди рабочих сахарного завода, где его отец работал бухгалтером и чуть не лишился работы из-за сына, родители его простили.

Бабушке пришлось хуже — по мнению её отца, Гриша был голодранцем, не о таком женихе для красавицы дочери он мечтал. Но Берта уперлась, хотя родители и начали подыскивать ей подходящую пару. Тем временем события в Киеве разворачивались не лучшим образом — времена были крутые, недавно отгремели события 1905 года. И Гришу, который был, как оказалось, ещё и заместителем председателя киевского студкома, замела полиция. Спасибо помогла родня, его выпустили с трудом под гарантию тётки, которая была безнадёжно больна раком. Оказавшись на свободе, мой будущий дед благополучно отбыл в Германию, всё-таки времена были ещё очень и очень вегетарианские, а с умирающей тётки какой спрос. Узнав об этом, бабушка, конечно, ничего не сказала родне. Почувствовав, что ещё немного и её просватают за какого-нибудь толстого (её слова) торговца, она как-то раздобыла денежек на билет в один конец и сбежала в Дрезден, где Гриша был студентом Политехникума и там же работал лаборантом, чтоб было на что жить.

В Дрездене они и расписались в городском магистрате, и ни в какие синагоги не пошли. Потом поужинали в кафе и вся свадьба. На следующее утро Гриша, выпив кофе с булочкой, пошёл к себе в институт, а Берта занялась хозяйством. Она пошла в лавочку, купила продуктов, благо после гимназии сносно понимала и говорила по-немецки. Дома она принялась готовить обед, правда опыта особого у неё не было. Приготовила и стала ждать своего Гришеньку. Почему она не попробовала свою стряпню, один бог знает. Муж вернулся, Берта накрыла на стол и села смотреть на своего ненаглядного. Теперь я понимаю, какое это счастье. Вот сидит мой любимый муж, самый лучший, самый красивый, самый умный, самый любящий на свете. И он ест обед, который я для него приготовила с любовью. Дед отобедал, поблагодарил жёнушку, поцеловал её и пошёл в комнату готовиться к завтрашним занятиям, а она, всё ещё чувствуя его поцелуй на губах, села тут же на кухне пообедать. Могу себе представить её состояние — стряпня оказалась никуда не годной, она просто не смогла проглотить ни ложки.

— Вот тогда Игорёк я поняла, как он меня любит, — закончила свой рассказ бабуля, — поняла и поклялась, что научусь готовить. Надо сказать что клятву она выполнила, и сейчас через полвека после того как её не стало я помню вкус замечательных её пирожков и не только пирожков.

А что было дальше? Дальше была жизнь. Через год с небольшим родилась моя мама Юля. Но счастье в Германии было недолгим — маме было четыре годика, когда началась мировая война. Деда, как русского поданного и военнообязанного интернировали, а бабулю с мамой выслали в Россию. Выслали по «ленинскому пути», только конечно не в пломбированном вагоне. Но через Штокхольм, как говорила бабуля.

После Брестского мира дед тут же вернулся в Москву к своим любимым девочкам — Берточке и Юленьке. К тому же в России революция и это прекрасно. Но дед был умница и, приехав, сразу понял, что это совсем не то, о чём мечталось в студенческих кружках. Надо было устраивать жизнь. В партию он так и не вступил и как спец по технологии органической химии был назначен главным инженером кожевенного завода на юге Москвы.

Вспомните профессора Преображенского — кругом была разруха, а завод деда выпускал добротное шевро. Уже через год дед получил новое назначение, он был направлен в Казань главным инженером Алпатьевских заводов, выпускавших кожу, мыло и многое другое, в чём нуждалась разорённая страна. Но судьба решила по иному — в декабре девятнадцатого дед заболел тифом, потом осложнение на мозговые оболочки и всё. Ни его брат доктор, ни бабулина старшая сестра тоже врач и профессор ничего поделать не могли, и осталась бабуля в тридцать лет вдовой, а мама в десять сиротой.

Наверное, это звучит кощунственно, но своей смертью дед облегчил маме и бабушке дальнейшую жизнь. Наверняка его бы расстреляли в тридцатые годы, уж очень он подходил на роль германского шпиона. Это не пустые предположения. Один из бабушкиных дальних родственников, коммунист, тоже поживший до революции в Германии, попал под раздачу и в преддверии завтрашнего ареста застрелился. А так мама писала в автобиографии: «отец до революции студент, после революции работал в Главкоже, в гражданскую войну умер от тифа» — вполне приличная автобиография.

Кстати о коже, через тридцать лет после смерти деда бабуля и мама сшили себе из двух кож, хранившихся всё это время в шкафу по паре туфелек. Туфли были прекрасные, уж больно хороша была кожа. А вы говорите — разруха.

А бабуля так и не вышла замуж больше.

Продолжение