Бринтон рассатривает как движущую силу любой революции «надежду на лучшее будущее», а отнюдь не страдания народных масс. Рабы восстают крайне редко.

Анатомия революции, или
Закономерности революционного процесса

Виктор Вольский

Изредка бывает, что берешь в руки книгу — и с первых же страниц понимаешь, что наткнулся на золотую жилу, что это одна из тех редких книг, которые либо переворачивают устоявшиеся представления о мироустройстве, либо наводят порядок в голове, сводя разрозненные, беспорядочные мысли о каком-то важном предмете в единую стройную систему.

Такого рода епифанию я испытал, читая «Анатомию революции» (Anatomy of Revolution) американского историка Кларенса Крейна Бринтона (1898-1968). На примере четырех величайших революций в мировой истории (английской, американской, французской и русской) он вскрыл универсальные закономерности революционного процесса, уподобив его динамику течению болезни, поразившей организм. Исследование Бринтона, опубликованное в 1965 году, оказало огромное влияние на мыслителей последующих эпох и по праву считается классическим. Учитывая злободневность рассматриваемой темы для аудитории, не понаслышке знакомой с последствиями одной из упомянутых революций, я позволю себе в общих чертах изложить основные мысли этого замечательного автора.

По Бринтону, истоки любой революции следует искать в кризисе предреволюционного режима, который начинает трещать по швам под грузом многочисленных проблем. Это в первую очередь функциональные проблемы — «дефициты государственного бюджета, растущее недовольство по поводу непомерного и несправедливого налогообложения, разгула фаворитизма и кумовства, т.е. откровенного предпочтения, оказываемого правительством одним экономическим интересам перед другими, разбухания чиновничьего аппарата, погрязшего в бюрократической возне и т. д.».

Эти проблемы возникают на фоне растущей социальной напряженности, порождаемой брожением в рядах честолюбивых представителей молодого сегмента правящего класса, разочарованных тем, что в закосневшей системе им закрыт путь наверх и что они не в состоянии реализовать свои дарования и удовлетворить свои амбициозные запросы. В результате многие из них «утрачивают уверенность в себе». Среди них нарастает ощущение, что их льготы и привилегии не заслужены и идут во вред обществу. Интеллектуалы лишают правительство кредита доверия. Политические инстинкты правящего класса притупляются, воля к власти у него ослабевает.

Немаловажную роль в создании революционной ситуации играют финансовые проблемы, ибо в трех из четырех революций, служащих предметом анализа, революционные настроения поначалу были порождены недовольством налогами, «и даже в России в 1917 году финансовые проблемы сыграли заметную роль» в революционных событиях. [Мало кто отдает себе отчет в том, что почву для Великой французской революции подготовила революция в Америке, но отнюдь не в смысле идеологической преемственности. Сгорая от унижения после разгрома в войне с Великобританией (1756-1763), по итогам которой Франция потеряла Канаду, Париж ухватился за возможность отомстить, которую ему предоставил мятеж американских колоний против Лондона. Французская корона разорилась на крупномасштабной помощи американским инсургентам, без которой тем никогда не удалось бы победить, и тем самым был запущен маховик событий, приведших к краху «старого режима» и казни короля и королевы. — В.В.]

Противники революций убеждены, что движущей силой революционных потрясений являются заговорщики, манипулирующие спущенной с цепи чернью. Со своей стороны, их оппоненты всю вину возлагают на коррупцию и тиранию старого режима, который, разложившись и одряхлев, рушится под собственной тяжестью. Бринтон считает, что правы и те и другие, ибо когда прогнивший режим начинает шататься, его нужно подтолкнуть, а для этого необходима активная деятельность заговорщиков, в частности, массовая агитация.

Бринтон рассатривает как движущую силу любой революции «надежду на лучшее будущее», а отнюдь не страдания народных масс. Рабы восстают крайне редко. В противовес широко распространенному убеждению, будто революции совершаются нищими и отверженными, «революционеры представляют собой скол со всего общества». Причем, если революционеры ведут себя не так, как можно было бы от них ожидать, это объясняется не их социально-материальным положением, а революционной обстановкой. Революционеры не принадлежат к убогим и сирым, они не испытывают угнетения, их тяготят оковы, которые придавливают их к земле и не дают им простора для самореализации. Или, как кто-то удачно выразил ту же мысль: революции совершаются не голодными, а сытыми, которых один раз забыли накормить, или которые желают перейти с колбасы на икру, а она им недоступна.

По Бринтону, все революции развиваются по стереотипному сценарию. На первом этапе в обществе нарастает недовольство «прогнившим» режимом, и особенно непомерными налогами. В среде интеллигенции, рвущейся к власти, идет антиправительственная агитация, а высший класс расколот и не в состоянии выступить единым фронтом на защиту своих господствующих позиций. Существенная часть аристократии парализована сознанием несправедливости своих привилегий и острым чувством стыда за страдания народа. Складывается компактная группа революционеров, как правило, способных и энергичных активистов, которые раскачивают инертную массу, подогревая ее общее смутное недовольство.

В какой-то момент начальной стадии революции «наступает момент, когда противозаконные выступления революционеров бросают вызов власти», которая пытается их подавить, но действует нерешительно и терпит неудачу, только распаляющую оппозицию. Власть фатально ослабевает и утрачивает способность сопротивляться. Верхи уже парализованы и больше «не хотят править». Во Франции в 1789 году король Людовик XVI фактически не пытался подавить бунты; в Англии король Карл I не располагал достаточно сильной армией, чтобы принудить к повиновению Парламент; в России в решающий момент солдаты отказались выступить против взбунтовавшегося народа и вместо этого примкнули к повстанцам.

В революции участвуют самые разные люди. Анализ членов якобинских клубов в Париже свидетельствует, что в революцию шли представители всех сословий и возрастных групп, но доминировали люди уже зрелые (средний возраст — 42 года), способные, честолюбивые и в целом состоявшиеся. Бринтон приводит любопытную классификацию подвидов класса революционеров: а) члены элиты (в партии большевиков было около 20% дворян — вдвое больше, кстати, чем евреев, на которых антисемиты так любят взваливать всю вину за триумф Октябрьского переворота); б) оппортунисты-попутчики, которые примыкают к революции из соображений личной выгоды (классические примеры — Талейран и Фуше); в) неконформисты и изгои, которые не видят в старом строе для себя никаких перспектив; г) талантливые честолюбцы, которые поднялись бы наверх при любом строе, но видят в революции кратчайший путь к самореализации; д) террористы, рвущиеся к власти ради власти; е) идеалисты, готовые на все, в том числе и на гибель, ради торжества своих идеалов; и наконец ж) природные лидеры, «горланы, главари» — революция позволяет им развернуться во всю ширь (яркий пример — Дантон).

Вслед за падением старого режима к власти неизменно приходят умеренные, но их медовый месяц длится недолго. Как только испаряется первоначальная эйфория («Да здравствует свобода!») и наступают суровые будни, популярность нового умеренного правительства начинает быстро идти на убыль, ибо оно вынуждено сохранить ряд ненавистных институтов старого режима, без которых государство не в состоянии нормально функционировать. Пользуясь новообретенными свободами, радикалы яростно атакуют правительство и рано или поздно торжествуют победу. И немудрено: они крепко спаяны и дисциплинированы, их ведут за собой фанатичные, решительные и талантливые вожди, они не стесняют себя соображениями морали или приличия — с их точки зрения все, что служит их целям, нравственно, все, что им препятствует — безнравственно и подлежит уничтожению.

Умеренные не решаются контратаковать радикалов как бывших соратников, зато те не испытывают ни малейших угрызений совести, бичуя своих давешних союзников, с которыми они буквально накануне стояли плечо к плечу. В то же время умеренные правители подвергаются атакам также и справа. Идеологическая война на два фронта для них непосильна, особенно учитывая, что сама их умеренность свидетельствует о нерешительности и слабости характера. Новое правительство вынуждено опираться на обветшавшие институты власти и в силу этого отчасти навлекает на себя остаточное народное недовольство старым режимом, в то время как радикалы выступают в роли сторонних зрителей, которые безжалостно критикуют власть, не неся при этом никакой ответственности за происходящее.

Власть постепенно переходит от правых к центристам и далее к левым радикалам. Прорвавшись к власти, они крутыми мерами укрепляют свои позиции, запуская механизм террора. «Революция, подобно Сатурну, пожирает своих детей», — пророчески изрек видный деятель французской революции Пьер-Викторьен Вернийо, вместе с другими жирондистами сложивший голову на якобинской плахе.

Каковы истоки революционного террора? Это, во-первых, разгул насилия, обычно подстегиваемый внешней опасностью, а вслед за тем гражданской войной, особенно усиливающийся в период наивысшей угрозы поражения революции («Мы уйдем, но так хлопнем дверью, что мир содрогнется», — грозил Троцкий в момент, когда падение большевистского режима казалось неизбежным). Вместе с остальными условностями, сметаемыми революцией, рушатся веками возводившиеся преграды темным инстинктам толпы, правопорядок уступает место закону джунглей, вольница вырождается в беспредел.

Немалую роль играет и неопытность революционных правителей, их растерянность перед лицом незнакомых проблем управления государством. Все их инстинкты толкают их на единственный знакомый им путь — насилие. Хозяйственная разруха усугубляет и без того напряженную ситуацию, порожденную давним классовым антагонизмом, а квазирелигиозный пыл революционеров еще больше подогревает царящую в обществе истерию. Совокупное действие всех этих сил неизбежно приводит к террору.

На заключительной стадии революции, пишет Бринтон, революционный пыл спадает, наступает «термидор» — реакция на революционные эксцессы. Во Франции откат начался с казнью Робеспьера 27 июля 1794 года, в девятый день месяца Термидора Второго года по революционному календарю. Робеспьер пал, когда другие якобинские лидеры перед лицом повальной чистки, которой недвусмысленно пригрозил им «Неподкупный», преодолели свой страх и объединились против него. (Точно так же и члены сталинского Политбюро, осознав, что планы «вождя и учителя» грозят им неминуемой гибелью, преодолели взаимную подозрительность, естественную в стране повального стука, сговорились и отправили на тот свет «кремлевского горца». — В.В.)

Наступает реакция. Уставшее от «пляски экстаза и смерти» общество жаждет возвращения к спокойствию и нормальной жизни. Но простое восстановление status quo ante невозможно. Расшатаный революционными эксцессами общественный организм требует «сильной руки», и на сцену выступает диктатор (Кромвель, Наполеон). Он наводит порядок и со временем восстанавливает в несколько измененном виде старый режим, даже возвращает на прежние места ряд его деятелей (без спецов никак не обойтись).

Радикалы изгоняются, радикализм поносится на всех углах, на него возлагаются все неудачи нового правительства. Революционный пыл видоизменяется и принимает форму империалистического национализма. Религия возвращается на свое старое место в обществе, и люди с облегчением начинают предаваться «дореволюционным», т.е. извечным человеческим радостям и порокам. Революция окончательно похоронена. Requiescat in pace — Да будет мир праху ее.