Эли Люксембург: Хиромант. Отрывок из повести «Зеев Паз»

Loading

Он увидел в палате женщину в белом импортном, длинном манто, неслыханно дорогом, и это его потрясло.

Хиромант

Отрывок из повести «Зеев Паз»

Эли Люксембург

Тот день начался утром с легкой пробежки. Вставало тусклое солнце с тяжелым бронзовым отливом. От Невы, вспоротой ледоколами, клочьями поднимались молочные пары.

Бежали по мягкому, нетоптанному снежку, выпавшему за ночь, сквозь березовую рощицу, до моста лейтенанта Шмидта, а возвращались по другой стороне стадионного озера. Километров шесть вся пробежка.

Одета команда была в кроссовки и шерстяные костюмы с вышитой яркой надписью на груди «СССР», выдаваемые исключительно членам сборных команд.

Возле берега, под заиндевевшей ивой, была выбита полынья величиною с баскетбольную площадку, и группа любителей зимнего плавания, мужчины и женщины, бегали босиком по снегу, а после кидались в воду, черную и дымящуюся, фыркая от удовольствия. А мороз был градусов тридцать.

После пробежки, энергичной разминки, Зеэв Паз принял горячий душ, плотно позавтракал.

Вернувшись в номер стадионной гостиницы, завернул в газету свои башмаки и по боковому горбатому мостику вышел прямо на Васильевский остров.

Первый же сапожник, к которому он вошел, оказался евреем. Такой уж выдающийся нос был у дяди Пети!

И Зеэв Паз с ходу обратился к нему на идиш:

— Возьметесь еврею подбить каблуки? Подбить их до завтра и не тянуть волынку недели три, как это водится у вас зимой в Ленинграде?

Сапожник снял с носа очки и с интересом оглядел Зеэва Паза.

— Эть, какой шустрый еврей, откуда ты взялся?

На это он и рассчитывал: с его ряшкой бурлацкой, с его ростом и тяжелыми, булыжными плечами никак не вязался отличный идиш. Поэтому любил он поразить еврея, любил позабавиться. И на вопросы: кто ты, откуда, брякал небрежно, мол, мастер спорта такой-то, чемпион страны по боксу…

Именно так получалось и сейчас. И, чуя, что будет веселенькая сценка, Зеэв Паз небрежно представился. Закончив изучать ряшку, рост, плечи, сапожник равнодушно углубился в работу.

— Откуда ты все-таки в Ленинграде? — спросил он его.

— Из Ташкента!

Лицо сапожника сделалось кислым, брезгливым.

— В войну, стало быть, в Ташкенте прятались, за Ташкент воевали?

У Зеэва Паза даже дыхание остановилось. Подобной наглости он не встречал. Это от соплеменника никак не ожидал услышать.

— Полегче, любезный, полегче, — пригрозил он. — Вы что, пережили блокаду? Хронический дистрофик? У вас ревматизм, подагра, цинга? Вы пережили морозы и лютый голод, схоронили близких, детей? Копали окопы в гнилых карельских болотах?

И Зеэв Паз хлопнул себя по лбу рукою, саркастически заметив:

— О, зачем же так мрачно, вы ведь герой войны, Герой Советского Союза!

— Да!— вскричал сапожник. — Именно так: Герой Советского Союза!

Зеэв Паз совершенно вскипел:

— Перестаньте, дядя, трепаться, вы что ненормальный? Успокойтесь, успокойтесь…

Сапожник отложил инструмент, отложил обувь. Встал, распустил тесемки фартука и убил Зеэва Паза. Да, такого с ним еще не бывало! Впервые при встрече с живым соплеменником он был сражен наповал. Там, за фартуком, у сапожника сверкала Золотая Звезда Героя, самая настоящая!

С Зеэвом Пазом все было кончено. Номер сапожника был высшего класса. Похлеще идиша, булыжных плеч и всякого там чемпионства, высшего класса артист! Подумать только, спокойно довел его до бешенства, до белого каления и бенц! Звезда Героя! Купил, точно последнего простака, купил и зашиб насмерть.

Кончался же номер тоже эффектно.

— Честь имею представиться! — щелкнул сапожник каблуками и взял под козырек. — Майор Петр Волков, Пиня Зямович Волков! Можешь звать меня просто дядя Петя. Так что ты делаешь в Ленинграде зимой, такой молодой и заносчивый еврей?

Зеэв Паз ступил на землю, сойдя с высокого пьедестала, ощутив сразу тоскливую безысходность. Там, в облаках, уже ровным счетом нечего было делать, нечего было сказать. Впрочем, нет, спасти еще что-то он мог, за ним ведь еще числилось высшее образование, интеллект.

— Я журналист, дядя Петя!

Тот снова взял инструмент, снова углубился в работу. Этот ответ тоже не вызвал у него интереса. Кроме Золотой Звезды, у сапожника было еще что-то в запасе, он вел сейчас Зеэва Паза ко второму убийству. Словом, бил его по всем статьям.

— Какое глупое, легкомысленное занятие! — и спросил: — Послушай, еврей, а ты что-нибудь законченный?

На идиш это прозвучало «агикончитер «. В другой раз Зеэв Паз от души хохотал бы над подобным словечком, хохотал бы еврею в глаза, но сейчас ему было не до смеха. Он переступал с ноги на ногу, совершенно скис, чувствуя неодолимое желание выбраться отсюда вон.

— «Агикончитер» филологический факультет, дядя Петя. Если хотите, я напишу очерк о вашей жизни, серию статей.

— Теперь я вижу, что ты и не особенный умник! Ты погоришь на этой затее, а мне угробишь всю парносу.

Он поднял лицо на Зеэва Паза и доверительно сообщил:

— Я вор! Ворую у этой страны, которая держит меня за героя с зимы сорок третьего года. Когда ты увидишь мой дом, увидишь, что пью я, что ем, роскошь, в которой живу, ты сразу поймешь, что обо мне не надо ничего писать. Молчать, это лучше всего! А теперь передай сюда свою обувь, и я постараюсь не тянуть с ней волынку.

Дядя Петя извлек из газеты его ботинки. Долго вертел их перед глазами, внимательно изучая. Затем вдруг вытащил из-под верстака лупу, здоровенную лупу кабинетного ученого, и стал водить ею по линиям и трещинам на башмаке Зеэва Паза.

И стал вдруг читать вслух, как хиромант читает по руке человека.

— Ты много весишь, мой мальчик, но душа твоя пустая и легкая. В самый решительный момент в тебе что-то ломается, и кто угодно может иметь влияние на весь ход твоих мыслей, на все поступки. Да, такого солдата я ни за что не взял бы с собой в разведку! — говорил он тихим бессовестным голосом. — Какой несчастный еврей, какую жалость ты вызываешь! Как слепца, как собаку, тебя должен вести по жизни какой-нибудь поводырь. Посмотрим теперь союзку, твое прошлое. Вот я вижу сиротский приют! Ты вырос в сиротском приюте, получив сомнительное воспитание. Вернее никакого воспитания толком. А вот, я вижу ремесленное училище, вижу филологический факультет. А вот, читается четко и происхождение твоих плеч и этой профессиональной сутулости.

Осененный догадкой, Зеэв Паз выбрался из своего потрясения, полученного от этой невиданной хиромантии.

— Блефуете, дядя Петя, блефуете! Это вы вычитали из газет. Вы знаете меня по газетам.

Дядя Петя освободил свой нос от очков, глаза его выражали глубокое сострадание.

— Еврей Володя, — сказал он твердо и назидательно. — Я никогда не читаю газет, не слушаю радио. Я даже последние известия могу узнать по обуви своих клиентов.

И приложился снова лупой к его башмаку.

Дело оборачивалось всерьез, номер выглядел жутковато!

— Прости меня, мальчик, я зря нападал на тебя за Ташкент! Сейчас я увидел трагическую кончину твоих родителей. Они пропали в концлагере, они никогда не приезжали в Ташкент. Погляди сюда, линия предков всегда читается здесь, с рантов на носках.

— Концлагерь в Транснистрии, — подсказал ему Зеэв Паз.— Меня они передали через проволоку молдаванам, я был в пеленках тогда.

Про это уже не писала о нем никогда и никакая газета. Печалью и жалостью к сиротской своей судьбе наполнилось сердце Зеэва Паза. Сам воздух в этой тесной, маленькой мастерской, казалось, был пронизан несчастьем.

— В зиму сорок третьего года, — сказал дядя Петя, — этот слабый и невзрачный еврей, которого ты видишь перед собой, спас от гибели Сталинградский фронт. Факт, представь себе! Был я дерзкий, отчаянный хлопец.

И дядя Петя впервые вдруг улыбнулся.

— Так вот я и спрашиваю: неужели сейчас, в эту зиму, я не сумею спасти одного молодого еврея, который никак не может прибиться к хорошему берегу? Спасти одного человека, говорится в наших книгах, это то же самое, что спасти целый мир. Я же имею шанс заработать еще звезду! Как ты думаешь, на том свете дают золотые звезды героев?

Дядя Петя никуда не спешил, а явно намекал на что-то. Зеэв Паз улыбнулся. Ушла зависть, давно перестал он топтаться, точно баран. Привалился всей грудью к стойке и стал вдруг хохотать: золотые звезды на том свете…

— Сначала попробуем так! Я сведу тебя с Юзей, племянницей, и ты сразу попадешь в дом, где водится свежайшая осетрина, золотой усач, копченые балыки. Ты сядешь за стол, где принято кушать красную и черную икру столовыми ложками. Их кушают в этом доме столовыми ложками из фаянсовых и серебряных мисок, потому что мой младший брат Митя Волков директор рыбной базы. А дальше — дальше судьба нам подскажет. Быть может, именно тебя давно дожидается пустая трехкомнатная квартира на Марсовом поле, которую надо заставить мебелью, и там, в тепле и достатке, ты примешься сочинять свои очерки. Но ты, надеюсь, не будешь уже дураком, a сядешь со мной за верстак и потрясешь мир. Ибо самый разбитый туфель, самый гнилой чувяк это прежде всего шедевр, неповторимый шедевр, сиди и строчи романы. Я начитаю тебе с обуви моих клиентов такое, что трех Нобелевских премий за это будет мало.

Дядя Петя оделся и запер свое заведение. На входной двери он нацепил картонку «Обед», но в этот день в мастерскую уже не вернулся.

Он согласился пойти с Зеэвом Пазом на стадион, посмотреть дневную тренировку: как готовится к международному матчу сборная команда страны?

На стадионе они сдали свои пальто в гардероб, прошли на галерку, над рингом, где сидят обычно почетные гости и пресса. Со сверкающей золотой звездой на груди дядя Петя был представлен тренерам и руководству команды как герой войны, человек, спасший от гибели Сталинградский фронт и изменивший тем самым весь ход Второй мировой войны.

Потом дядя Петя остался на галерке один и стал пожирать ринг жадными глазами. Там, внизу, полтора десятка парней прыгали на скакалках, обрабатывали мешки и груши, а после, надев боевые перчатки, принялись за серьезную работу, каждый раунд меняясь партнерами.

Находясь внизу, Зеэв Паз мучительно соображал, какой же он даст ответ этому удивительному человеку с галерки, который не спускает с него глаз, этому славному еврею, который час назад предложил ему новые берега судьбы, предложил измену?

«Етить твою в Юзю мать! возмущался он, войдя в клинч и обрабатывая с обеих рук корпус Толика Тараненко, оренбургского средневеса. Квартира на Марсовом поле! Свежайшая осетрина! Серебряные миски! Да знаешь ли ты, что подарила мне Анка в ту ночь на Ланжероне? Взяла меня за руки, вошли мы в воду, ласкавшую наши тела, и… Я испытал такое, чего не знал еще ни один мужчина со дня сотворения света. Етить твою дяди Пети племянница! Да если вы разворуете всю енисейскую осетрину, всех усачей Арала вам ни за что не купить меня! С той ночи на Ланжероне мы связаны с Анкой навеки, вы слышите?! Клянусь все той же клятвой своей, что привезу ее к Юлию Мозесу, и это мне дороже всего на свете! И будут у нас свои усачи, своя осетрина, и там уже, где-нибудь на пустынном пляже, мы будем входить в волну родного Средиземного моря, и много раз повторится мое наслаждение… Все, что душа пожелает, будет!».

К концу тренировки дядя Петя неузнаваемо изменился.

Два часа поднимались к галерке горячие испарения мускулистых тел отборнейших боксеров страны, и, надышавшись ими, взыграла в нем кровь того самого хлопца зимы сорок третьего года. Вернуться за грязный верстак на Васильевский остров — об этом и речи быть не могло!

Сначала он потащил Зеэва Паза в ресторан «Астория» и заказал роскошный обед в отдельной кабине с парчовыми занавесями, с кавказскими винами, ликерами и коньяками.

Потом они вышли на Невский и поднялись к Центральному универмагу. Здесь дядя Петя купил ему новые ботинки на белом меху, темный, в полоску, костюм, пальто-реглан с заячьим воротником, теплые, кожаные перчатки, шапку-ушанку «пыжик», фетровую шляпу, три смены зимнего белья, дюжину всевозможных сорочек, коробку новых платков, нейлоновый плащ «болонья», пачку носков на любой сезон, импортный портфель коричневой кожи с модными блестящими застежками и, наконец, зонтик, совсем уже непонятно зачем. Все это было приказано уложить в большущий короб и отослать на адрес стадионной гостиницы.

Как ни странно, Зеэв Паз не высказал при этом ни удивления, ни восторга. Подобная щедрость должна была потрясти его, бывшего сироту из окраинного приюта, выпускника ремеслухи, а ныне спортсмена-наемника, прописанного в крохотной дыре на стадионе «Динамо» в зачуханной, Б-гом забытой Молдавии.

Но нет! Если внимательно разобраться, это давно ему причиталось. Ведь чемпионом страны он заделался исключительно по одной причине: принести славу своему народу! Однако по сей день этот народ его ничем не отблагодарил, оставаясь преступно равнодушным ко всем подвигам своего национального героя. Рано или поздно, Зеэв в это свято верил, евреи должны были опомниться, устыдиться. Должны были обеспечить ему прописку в Москве или в Ленинграде, приготовить трехкомнатную квартиру. Прибить, наконец, к хорошему берегу.

Где они были, все эти денежные тузы, дельцы, воротилы, когда он стоял во Дворце спорта один на один с этим чудовищем Товмасяном? Ни одного из них он не видел, не слышал с трибун! Зато вопила там уйма армян, прибывших из Еревана двенадцатью специальными рейсами. Из всех евреев к нему пришел один лишь мальчик, по виду совсем ребенок.

Дней через десять после знакомства с дядей Петей Зеэв Паз уезжал в Кохтла-Ярве, на матч со сборной Эстонии.

Братья Волковы, дядя Петя, и дядя Митя, а также умная девушка Юзя — все трое тотчас же вызвались ехать с ним.

Зеэв Паз долго пытался разубедить их: ничего интересного в этом шахтерском городишке не будет, большого бокса они не увидят, а только возню «в одни ворота», ибо это вовсе не матч, а подобие тренировочных боев для приобретения лучшей формы. Короче, подготовка к матчу в Польше, не более того.

Увы! Они и слушать его не хотели, им не терпелось присутствовать в зале, болеть за него у ринга, чтобы отныне и никогда Зеэв Паз не страдал от одиночества, а ощущал бы тепло и участие родного народа.

Надо сказать, что дядя Митя обнаружил недюжинный талант и способности, как обращаться с национальным героем. Едва Зеэв Паз был введен в их дом, тот принялся устраивать все его дела наилучшим образом, легко расставаясь с бешеными деньгами.

И сейчас Зеэв Паз, испытывая большое удовлетворение, ехал на матч в специально нанятом дядей Митей такси туда и обратно, а не в автобусе со всей командой, тренерами и массажистами.

Там, в автобусе, ехал «мухач» Анвар Икрамов, национальный герой узбекского народа, имевший дома собственную «волгу» — скромный подарок своего народа и правительства. Ехал Гога Думбадзе, грузинский национальный герой. В городе Сочи, на берегу Черного моря стояла у Гоги двухэтажная вилла, тоже подарок от правительства и народа. Ехал Тараненко Толик, получавший в Оренбурге на каком-то военном заводе колоссальные деньги. Числился инженером, а сам не кумекал даже в таблице умножения. Вдобавок Тараненко еще владел усадьбой и яблочным садом с полгектара. Короче, полный автобус национальных героев, полный автобус говнюков, которым Зеэв Паз начинал, наконец, утирать нос.

Сидя в просторном такси, между Юзей и дядей Митей, он предавался тягостным размышлениям. Кем он был, в сущности, до сего дня в сборной? Пасынок, овца приблудная, предмет насмешек и издевательств. И в самом деле, молдавский народ, за который он дрался, даже не думал считать его своим представителем. Ни народ, ни правительство. Зарплата же чемпиона страны составляла девяносто рубликов, он еле сводил концы с концами. За эти девяносто рэ работал у них тренером на стадионе «Динамо».

Один лишь молдаванин как будто признавал его заслуги, — автор крамольных сказок, шизик и алкоголик Вадим.

Но все это уходило в небытие, в прошлое, как дурной сон. Зеэв Паз обретал, наконец, материнское лоно родного народа, и, судя по началу, этот народ обещал устроить его судьбу красиво и замечательно.

* * *

Трудно себе представить, какие бы муки испытал Зеэв Паз, не дожидайся их такси за углом клуба, где проводился этот проклятый матч. Поблизости не оказалось ни больницы, ни госпиталя. А помощь нужна была самая срочная, медицинская и техническая.

Беспрерывно сигналя встречному транспорту, разрезая мрак начавшейся вьюги, такси неслось в Ленинград на предельной скорости.

Челюсть была расквашена и подвязана шарфом, горло чудовищно распухало. От скорой езды, от тряски по выбоинам и сугробам, зубы беспомощно колотились, погружая сознание в хаос боли и ужаса.

«Г-споди, какой жуткий, позорный проигрыш! Какому-то зачуханному, никому не известному эстонцу!».

К чертовой матери под хвост летело теперь участие в международном турнире, поездка в Варшаву. И вообще его членство в сборной: самое меньшее он выбывал из бокса на целый год.

Перепуганные до смерти дядя Петя и дядя Митя, а также девушка Юзя не знали, что говорить, как утешить его.

Ему слышалось где-то краешком тускло мерцающего сознания:

— Сынок, успокойся, все у нас будет хорошо, все обойдется. Я обращаюсь к тебе, как отец, ты можешь называть меня «папа». Сколько раз меня настигало несчастье, но я ни разу не впадал в отчаяние. Всегда жил с верой и в доброй надежде.

Стояла в глазах сцена шахтерского клуба. С трудом туда втиснули ринг, четыре стойки, канаты. Крохотная сцена, раздевалка, эстонец. Белобрысый, он помирал со страху, выходя на бой с чемпионом страны, кандидатом на европейский титул.

«Г-споди, почему я про все забыл, оказался таким идиотом? Ни разу не вспомнил о мальчике?».

Его пыталась утешить Юзя:

— А помнишь, папочка, «Глаз Клеопатры»? Расскажи Володе, пусть он знает, что мы тогда пережили!

— Ты слышишь, сынок? Возьми хотя бы случай, когда я не был еще директором рыбной базы, а крутил «гешефты» в артели дамских нейлоновых поясков. В один прекрасный день они накрыли меня, и я все потерял. Перевернули квартиру вверх дном, все описали, конфисковали. Но самое страшное было не то. Они нашли «Глаз Клеопатры», единственный в своем роде бриллиант, известный в мире уже несколько тысяч лет. Я вмонтировал его в электрическую розетку. Что, казалось бы, может быть проще и гениальней?

…Он был настолько уверен в легкой победе, так легкомыслен, что совершенно забыл о мальчике, не вызвал его, не произнес его имя. Забыл про беса своего… Решил повозиться с эстонцем три раунда, легко и играючи, как и выигрывали у них все эти национальные герои.

— А вы почему молчите, дядя? продолжала Юзя. Скажите Володе про ваших сапожников!

Дядя Петя сидел впереди, рядом с шофером.

…Первые два раунда так и было. Он легко обыгрывал эстонца, был просто великолепен, на всех дистанциях демонстрируя высший класс техники. А если и приходилось маленько всадить, бил резко, отрывисто, гоняя своего белобрысого по всем углам и канатам. И успевал еще видеть зал, публику. Видел семейство Волковых, которых сам посадил поближе к рингу. Он улыбался им сверху, подмигивал.

— Что такое твой бокс? обернулся к ним дядя Петя. Выиграл, проиграл… Мышиная возня, игра в бирюльки. Ты погляди на меня, Володя, погляди на Митю. Ты видишь этих бойцов? Нас били вместе и порознь, валили нас наповал, но каждый раз мы поднимались на ноги и оживали снова. Так оно было всегда, всю нашу горькую, проклятую жизнь. Ты слышал, что сказала девочка? Я кормил этих грязных сапожников, как отец, они жили, как у Б-га за пазухой… С таким трудом, с великой опасностью я нашел инвалидов. Работу приносил им на дом, они лепили обувь, я сдавал ее в магазин с фабричным клеймом. С этой малины все кушали: я, сапожники, директор магазина… И что же взбрело им в голову? Что я их эксплуатирую, наживаюсь! Теперь они дохнут с голоду, а я нет!

…Паршивый брезент был весь в складках, натянут кое-как. Ноги по нему так и скользили. Чтобы не упасть, все внимание он сосредоточил на кончиках ног, ибо вся его техника держалась на исключительном чувстве дистанции. Малейшее нарушение обошлось бы ему дорого.

Это случилось в третьем, последнем раунде. Зеэв Паз был по-прежнему свеж, бой он выигрывал. Последнее, что запомнилось — это канаты слева… Он стоял, вызывающе открыв подбородок, точно приманку. Эстонец должен был броситься, а он отшагнуть с правым контрударом. Очень красивый маневр, дающий сразу три очка. Зеэв Паз дернулся вправо, но правой ноги от пола отнять не успел: нечто странное случилось с брезентом, будто рванули его. Теряя опору, он косо, неуклюже припал на колено. Удар эстонца пришелся по вызывающе открытому подбородку. Скользящий удар, мгновенно раскрошивший челюсть.

Еще запомнилось: белесые, расширенные в неподдельном ужасе глаза эстонца. Табурет в раздевалке. И все кричат, все вокруг суетятся, пытаются найти врача… Страшно подумать, что бы с ним было дальше, если бы не это такси. Оно мчало Зеэва Паза в лучшую травматологическую клинику Ленинграда.

— Ты помнишь, Юзинька, помнишь? Всем казалось тогда, что я повис, что больше меня не увидят. Но, слава Б-гу, что есть золотая звезда, есть грамота за подписью Сталина и есть евреи со связями. Ты слышишь меня, Володя? Я говорю на идиш, чтобы шофер не понял: если такие бойцы, как я и Митя, тебе говорим, что челюсть это еще не конец света, так это действительно не конец!

Чувствуя помутнение рассудка от свалившейся вдруг беды, Зеэв Паз ощутил уверенность и спокойствие. Эти люди поддержат его, не дадут пропасть. Нет боксера, который шел бы и шел вверх. С этой веревочной лестницы падают, разбиваются. Слава Б-гу, что он упал в надежные руки!

Сильнейшее удивление он испытал утром, когда Юзя была допущена в его палату. Только что его привезли из операционной, шея была обложена высоким гипсовым воротником, а в челюсть вживили отвратительные пластины.

Он увидел в палате женщину в белом импортном, длинном манто, неслыханно дорогом, и это его потрясло.

Всю ночь, пока усыпленный наркозом он лежал в операционной, его посещали всевозможные видения. Вспоминал он детство, Голодную степь, виделась Анка. Он помнил клятву на Ланжероне: привезти ее в Гиватаим. И эта клятва за ночь окрепла, стала смыслом и целью всей его жизни. Поэтому утром, глядя на Юзю и дорогое ее манто, долго не мог ничего понять, никак не мог ее вспомнить.

Все это легко объяснится, если открыть, наконец, правду. Жизнь свою в трехкомнатной квартире на Марсовом поле он видел с Анкой, и ни с какой другой женщиной в мире. Есть там свежайшую осетрину и икру — опять же с ней, и только! Иначе на кой черт, скажите, ему сдался этот город, пронизанный сырыми, омрачающими душу туманами? Он шел на это единственно для того, чтобы оторвать свою любовь от этой дуры Валентины Петровны, разбудить в Анке заглохший отцовский корень. Вызвать у нее интерес к маленькой стране на берегу Средиземного моря, с запахами морских прибоев и апельсинов. Ну, а после — смотаться потихоньку к Юлию Мозесу.

Возмутившись, что в этом манто, несомненно, принадлежавшем Анке, пришла в палату незнакомая женщина, Зеэв Паз пришел в отчаяние. Он уронил на подушку ослабевшую голову, чувствуя, что это манто приведет его к помешательству.

От малейших покушений на его рассудок его спасла здоровая психика хорошо тренированного организма, и очень быстро все расставилось по своим местам.

В этом же самом манто, вызывавшем острую зависть у всей клиники, к нему стала являться Анка. Любовно и терпеливо сидела она у кровати больного до быстро набегающих сумерек. А после приходил санитар и выпроваживал Анку, и Зеэв Паз в томлении сердца принимался ждать наступления следующего дня.

Не позволяя нянечке с грубыми и равнодушными руками прикасаться к своему сокровищу, Анка меняла ему белье, перестилала постель. Каждое утро она приносила удивительно вкусные бульоны, пюре, ибо Зеэв Паз был совершенно лишен возможности принимать твердую пищу. Склонившись к ложечке, оба дули в нее забавно, а губы сливались уже в поцелуе. И ворковали, и щебетали всякие глупости.

Продолжая по-прежнему ворковать, нежно целуясь, они обсуждали тысячи важных вещей: с каким текстом печатать гостям приглашения, какие кольца выбрать? Мебель на Марсово поле? Фата, костюм, куда идти на церемонию регистрации…

Летели дни, недели, Зеэв Паз поправлялся. Сначала сняли гипсовый воротник, мышцы и связки окрепли. Привычным сделалось и ощущение пластин во рту, появился прикус между зубами. Пластины эти он должен был носить еще долго после больницы.

Ужасная странность случилась с ним в самом неподходящем месте. Облаченного в костюм, сорочку и галстук, купленные ему еще дядей Петей, Анка взяла его за руку и повлекла по мраморной лестнице вверх, в огромный, с золотыми купидонами зал, где был потолок старинной лепки, а из тяжелых, распахнутых дверей лились звуки полонеза Огинского. Излучавшая девичье счастье Анка тащила его наверх, тянула его, а звуки музыки что-то в нем разбудили. Назойливы стали запахи, и кто-то уснувший заворочался, возмутился:

«Что-то тут, брат, не так! — загудел в нем этот засоня. — Что-то здесь происходит неправильно… Так странно пахнет от бабы! Лошадью пахнет. Ну, не лошадью, скажем, а жеребенком, жеребеночком».

Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “Эли Люксембург: Хиромант. Отрывок из повести «Зеев Паз»

  1. Поняла, наверное, дело в том, что это отрывок из книги. А отрывок, как ему и положено, бывает без начала и без конца. Вот имя Зеэв- тогда таких не было. Значит это все сон- мечта — бред. И мечты о замечательной \»еврейской солидарности\», о которой мы с удивлением узнаем, как правило, из посторонних уст, тоже мечта-сновидение парня, попавшего, видимо, в нелегкий переплет. Тогда и заключительный абзац понятен. Отрывки — это трудный жанр…

  2. Очень сильное впечатление, поразительная непохожесть на другое и других. Но в конце я ничего не поняла… Может, кто поможет?

  3. Только хороший прозаик может написать о тусклом солнце, о чёрной дымящейся воде и показать один день героев, в облике которых отражена судьба народа. Спасибо!

  4. «Потом дядя Петя остался на галерке один и стал пожирать ринг жадными глазами. Там, внизу, полтора десятка парней прыгали на скакалках, обрабатывали мешки и груши, а после, надев боевые перчатки, принялись за серьезную работу , каждый раунд меняясь партнерами…»
    — — — — — —
    Tолько настоящий профессионал может так рассказать о боксе и о боксёрах.

Добавить комментарий для Алекс Биргер Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.