Стихи

Геннадий Миронов

Параджановские мотивы

Да удвоится, утроится прекрасное, –
многократно повторял я в час заката, –
чтобы стала смерть красна, как семена граната,
тайне воскресенья сопричастная.
Да низвергнутся в сосуд, – шептал я в час рассвета, –
градом бриллианты и жемчужины.
Может быть, когда-то за богатство это
брачные чертоги отворятся суженым.
Я не знал, что тени предков мне дороже жизни,
до того, как не постиг своё ничтожество,
отбывая срок за мужеложество,
оклеветанный судом моей отчизны.
Пенитенциарное чудовище,
извергавшее проклятья, липкие от пота,
вышибало из груди моей сокровище –
мой творящий дух, – четыре с лишним года.
Я вкраплял свои воспоминания
в шляпы и коллажи, фильмы и костюмы.
В каждом кадре, как роса, мои искрятся думы
и журчит ручьём свирель исповедальная.
Образы любимых в этой музыке…
Вот тифлисский антиквар и соблазнитель женщин.
Это мой отец, ни больше и ни меньше, –
карие глаза и чёрной щеткой усики.
Он целует мать, она его целует,
круглолицая кавказская красавица.
По моим щекам бегут серебряные струи,
лёд тюремных лет от грусти плавится.
В доме антиквара только тени.
Нет могильных плит на старом кладбище.
Родина моя напоминает капище,
не Христос в умах людей, а Сталин или Ленин.
Лики идолов с уродствами по Дауну
в душном сумраке двоятся и троятся.
Их нукеры голову скандальную
запихнут в большой сапог и чуть отрежут сальца.
О, душа, актёр или актриса ты?!
Жизнь твоя прошла на сцене вечного искусства.
Бог простит тебе актёрские безумства.
Предки ждут в тиши под кипарисами…

Да удвоится, утроится прекрасное, –
многократно повторял я в час заката, –
чтобы стала смерть красна, как семена граната,
тайне воскресенья сопричастная.

Мимолетные розановские ямбы

Совсем недолго мне носить осталось
Дырявый золоченый портсигар
И новое пальто… Но где же радость?
И где печаль? От мира я устал.
В душе моей – пустыня среди скал.
Я вышел весь… Похоже, это старость.

Моя любовь к вещам, мои привычки
Осыпались, как старая листва.
Жизнь держится на мне едва-едва.
Я еду по Бассейной, сидя в бричке.
Ухабам в такт седая голова
Качается на шее, как на спичке.

Прохожим людям я совсем не нужен,
И сам ко всем сегодня равнодушен.
Я выдохся… Покрыта пылью шляпа.
Какой-то гадкий тошнотворный запах
От портсигара и пальто из драпа,
Как будто их владелец мылся в луже.

Наверно, надо выбросить меня,
Как те цветы, что в третий день увяли?
Проходит жизнь, копытами звеня.
Куда она идёт, в какие дали?
Зачем ей все любовные печали
И радости? – Представьте, знаю я…

Я браку посвятил бы лучший храм!
И пусть ханжи кричат, что это срам.
Меня пленяли Веста и Эрато,
Мужская сила в Аписе рогатом.
Я женским наслаждался ароматом
И Богу верен был, как Авраам.

Люблю красивых женщин и мужчин,
Боготворю зачатие и роды.
Но людям в наступивший век машин
Нужны, увы, не таинства природы.
Рекой течёт по жилам сладкий джин,
И племя гибнет в омуте свободы.

С мольбой смотрю в небесное стекло
Глазами киликийского еврея,
В бессмертие души почти не веря.
И еду тихо, чтобы не трясло, –
Листочками изрядно облетел я.
Но Солнце любит всех, и мне тепло.

Говорил литератор в шутку

Александру и Маргарите Беляевым

Говорил литератор в шутку перед смертью своей супруге:
«Заверните меня в газету. Я был верным слугой газет».
А супруга сидела рядом и его целовала руки.
Неужели они с супругом вместе прожили двадцать лет!

Сын священника жил в постели при безбожной советской власти.
Параличного все жалели. Видно, Ангел его хранил.
Маргарита ему открыла, что такое земное счастье,
что такое семья и дети… Александр ей открыл свой мир.

Фантастический мир иллюзий он творил, сочиняя прозу:
с Ихтиандром нырял в пучину, с Гуттиэре роман крутил,
с Ариэлем летал по свету, силой мысли взмывая в воздух,
и главу оживлял без тела, чтобы к Богу найти пути…

Литератор лежал в исподнем, лишь прикрытый простынкой белой.
От голодного истощенья возвышался горбом живот.
За окном подвывала вьюга, погребальные песни пела.
Грохотал, точно бил в литавры, вдалеке ленинградский фронт.

Последнее послание эпигона

Иосифу Бродскому

Как живётся Марциалу на Ривьере?
Не скучает ли? В какие ходит храмы?
Я надеюсь, музе Талии он верен, –
сочиняет, как и прежде, эпиграммы.

Кстати, Цезарь вновь солирует на сцене:
то стратег он, то играет роль гимнаста.
Вороного жеребца Рим больше ценит,
чем сенат и все законы государства.

Казнокрады-прокураторы на старость
всё воруют и воруют наше злато.
Место в бане, вероятно, лишь осталось
для протестов и дискуссий демократам.

Император за три года с половиной
самым важным стал правителем на свете.
Я взираю с меланхолией совиной
на всё это как рождённый после смерти.

Невоград

Игорю Царёву

Невоград священный стал Альма-матерью
для умов великих российской нации.
Вот и ты прошёл здесь, хвала Создателю,
по ступеням высшей версификации.

Да, какие были поэты-щёголи,
из каких созвучий рядили маковки,
не цари, но царской походкой цокали
вдоль Фонтанки, Мойки, Невы и Карповки!

В Петербурге тучи висят над крышами.
Спиртом горе льётся, мутит сознание.
Пёс бездомный лает и лает виршами,
выполняя с чувством Небес задание.

Покидают Землю поэты-странники…
Запиши всех, Отче, в Твоём Помяннике!

Гипердактилический канон

Когда святым ставят памятники
и те становятся идолами,
которым молятся праведники,
руководимые риторами…

Когда цинизм проповедуется,
войну народов развязывая,
и цель благая преследуется:
всем тварям – камера газовая…

Когда вокруг толпы верующих
в божков и листики фиговые,
найдешь ли к Господу ведающих
пути сквозь догматы фриковые?!

Когда же гроздья рябиновые
затмят все звёзды рубиновые?

Ни крови, ни слёз нам больше не надо

Андрею Зубову

Повержены ниц враждебные страны,
и множится Русь до южных широт,
и кажется всё таким лучезарным,
и славой вождя гордится наш род.

Но башни Кремля внушают нам ересь,
что Бог будто был распят на звезде.
Хранит мавзолей священную прелесть:
Москва – Третий Рим всегда и везде.

Святые с икон взирают с укором
на наш Третий Рим – мир лжи и вражды.
Имперская спесь чревата позором,
когда победят иные вожди.

Отдался Христос сам в руки Пилата,
хотя мог призвать небесную рать.
Ни крови, ни слёз нам больше не надо, –
нам надо себя в НАРОД собирать!

Великий народ – собор златоглавый,
несущий свой крест во имя Любви,
сквозь бури веков, в сиянии Славы,
над тёмной водою, как Спас на Крови!

Мой Отец Небесный

Мой Отец Небесный, я Твой блудный сын.
Под бровями та же неземная синь.

Лоб уже в морщинах, волос поредел.
У бродяги мира было много дел.

Предавался страсти. Лишь себя любил.
Променял наследство на весёлый пир.

Но от жизни плотской плакал, как Агарь,
и, теряя волю, превращался в тварь.

Что же делать дальше? Отче, просвети!
Знаю, что был грешен. Господи, прости!

И, как прежде в детстве, обними меня
и утешь любовью пламенней огня!

Возвращение в Отечество

Что ты смотришь в чёрную безбрежность,
очи не смыкая, верный друг?
Там, во тьме таится неизбежность.
Дух войны натягивает лук.

Сердцу не хватает кислорода.
Воздух в тетиву тугую свит.
Бледный призрак скифского народа
медленно спускается в Аид.

Вот уже бурлит по нашим венам
русский православный демонизм,
увлекая нас в дыру инферно, –
мы заходим в лифт, летящий вниз…

Мысли в голове моей роятся,
рифмами жужжа наперебой, –
курицу учить посмели яйца,
не дают уснуть, хоть гимны пой.

Вспомню я потир с вином и хлебом,
что меня спасал от доли злой.
В мрачный час быка направлю в небо
мыслей золотых жужжащий рой.

Колокол души как «Ал-ли-лу-йя»
мерно загудит в тиши ночной.
И блаженный сон вдруг обрету я
и вернусь к Тебе, О Боже Мой…

Безответная страсть

Хотел бы я быть котом Бегемотом,
Но только не злым, а добрым котом.
На ушко тебе, как будто по нотам,
Мурлыкал бы я о сём и о том.

Схватил бы тебя в мохнатые лапы
И щёчку твою любовно лизал бы.
И бархатный гуд урчащей трубы
внушал бы тебе: «Люби же, люби…»

О как же нежны улыбок лучи!
И как горячи интимные речи!
Я страстью сражён и расчеловечен.
Но ты как скала… Урчи, не урчи.

Наш век на земле чрезвычайно короток

Марине Цветаевой

Наш век на земле чрезвычайно короток.
Успела бы ты полюбить меня?
Так трудно найти в мутной речке золото,
Как остановить на скаку коня.

Любить одного – это скука жуткая
Для моря страстей, что бросают в дрожь…
Любить лишь одну, про тебя скажу-ка я, –
Сплошной моветон, впрочем, это ложь.

Когда от любви загудят миндалины,
Застрянет, как кость, слёзный в горле ком,
Мы будем катком бытия раздавлены.
Но, знаешь, с тобой умирать легко.

Меня опьянил горький сок рябиновый.
Твой слышится стон, точно звон малиновый.

Полночною порой

Полночною порой, когда затихнут звуки
житейской суеты и страхи все уснут,
и люди в темноте сплетут согласно руки,
и звёзды создадут таинственный уют…

Полночною порой, когда я выйду в поле
и в небе отыщу заветную звезду,
и, ощутив себя душою на Фаворе,
в молитве прикоснусь словами ко Христу…

Полночною порой, когда Луны не видно
и мириады звёзд сверкают надо мной,
внезапно промелькнёт в дожде метеоритном
желание моё стрелою золотой…

Полночною порой путь млечный серебрится.
Полночною порой душа летит, как птица,
взмывая над Землёй, полночною порой…

Погостинская падь

Николаю Никулину

От Погостья до Погостища болота,
по которым ни проехать ни пройти…
На войне их замостили за три года:
триста тысяч тел на триста вёрст пути.

Батальоны шли стрелковые, штрафные,
погибая на последнем рубеже.
А комдивы и начальники штабные
пили водку, развлекаясь с ППЖ…

Голос властный громыхал из телефона:
«Расстреляю! Вашу мать! Атаковать!»
Ординарцы разносили рык проворно
по окопам: «Расстреляю! Вашу мать!»

Шли Иваны не за Сталина на дзоты.
Культ тирана был ужасней, чем фашизм.
Страх расстрела гнал вперёд ряды пехоты.
Лишь в газетах цвёл квасной патриотизм.

Запугали всю страну пахан и урки,
пропагандой отравили русский мозг.
Самых лучших в той кровавой мясорубке
превратили в человеческий навоз.

Гансов тоже полегло там очень много.
Но никто о них не будет горевать.
Над костями тихо шепчется осока.
Приютила ВСЕХ† погостинская падь.

Вьётся нить мгновений

Вьётся нить мгновений,
День сменяет ночь.
Призрачные тени
Улетают прочь.

Милостью мороза
Серебрится даль…
В инее берёза
Как восточный царь.

Мир встречает Бога
В яслях декабря,
В пеленах сугробов
Песней бытия!

Диалог у гильотины

– Налейте мне в стакан господской крови, –
седой бедняк просил у палача.
– За медный грош налью вам. На здоровье!
Из этой туши бьёт, как из ключа.

– Мерси! Лекарства из сушёных мумий,
наверно, эффективней во сто крат.
Но золотом платить за них – безумье.
Уж лучше есть из крови мармелад.

– Хотите человеческого жира?
Сгодится для магических свечей.
От их дурмана дом или квартира
пред вами распахнётся без ключей.

– Мерси! Ещё отрежьте этот орган.
Я съем его, чтоб силы укрепить…
Еще возьму вон тот чудесный локон.
Попробую им лысину прикрыть.

Бабье лето у фонтана

Сегодня осень пахнет бабьим летом.
Фонтан клубится струями воды.
Брильянтовую пыль игривым ветром
Бросает на прохожих с высоты.

Обрызганный я сяду у фонтана,
пусть рядом на скамейке кто-то спит,
и сам вздремну под мерный гул органа
хрустальных струй, как местный сибарит.

И солнышко обнимет, словно брата,
теплом проникнет вглубь прикрытых глаз.
И я забуду, что спешил куда-то,
и снова опоздаю, в сотый раз.

Палиндромическая сказка

Плох киборг вышел Норд. Дрон леший в гробик хлоп.
Я нем и в аду. Удави меня.

Воспоминания о блокадном детстве

Протоиерею Борису (Глебову)

В первую зиму фашистской блокады
мне было пять с половиной годков.
Папа на Кировском делал снаряды,
чтобы страну защищать от врагов.

В лютый мороз промерзала квартира.
Жили на кухне, у тёплой плиты.
Мама на Малую Невку ходила, –
с речки носила студёной воды.

Три моих брата совсем ослабели.
Голодно было. Отец свой паёк
мне отдавал, чтобы в маленьком теле
мог сохраниться живой огонёк.

В булочной видели мы, как мужчина
хлеб утащил, не владея собой,
вгрызся в него, словно тощая псина,
просто застыл… и забит был толпой.

Падали люди, совсем обессилев.
Вряд ли хотел тот безумец украсть.
Голод и холод несчастных косили.
Чуть не ползком шла с водой моя мать.

Дома тела на кроватях лежали,
мамочку звал я – ходячий мертвец.
Серые простыни прах покрывали, –
то были братья мои и отец…

Долгую зиму, как будто в могиле,
так мы и жили всем бедам назло:
ветер гулял по промёрзшей квартире,
рядом бомбили, но нас пронесло.

На Серафимовском в братском покое
мёртвых устроили только весной.
В ямах застыло там горе людское,
мощи укрыты простынкой земной.

Мама и я подлечились в больнице.
Видно, Святой Николай нас хранил.
Будем за павших усердно молиться,
жизни свои нам отдали они!

Ржевский полигон

На Ржевке не дачи, а спальный район,
Теперь это часть Петербурга.
За нею военный лежит полигон –
Забытая Богом округа…
На Охтинском поле понуро стоят
Баллистики ржавые монстры.
Мелькают, как стрелы, машины по КАД,
Дымя чем-то кислым и острым.

Мир стал совершенней в искусстве войны,
От «Смерча» не спрячешься в доте.
Вот свалка снарядов среди бузины,
Разбитые пушки в болоте…
На сто километров луга и леса,
Лишь сталкеры в чаще гуляют, –
Посты на дорогах, глухие места.
Закрытая зона: «Стреляют!»

Кресты-кенотафы без слов говорят
Об ужасах красных развалин:
В двадцатых стреляли господ и солдат,
В тридцатых всех прочих стреляли…
Невинные люди под спудом лежат,
Зарытые голыми в ямах.
Им смерть подарила цветочный наряд
И слезное пение в храмах.

Родной земли живая речь

Родной земли живая речь,
Лаская слух певучим звуком,
В моей груди «гудит, как печь»,
И согревает русским духом.

Всего каких-то триста лет
Живёт российская словесность.
Ещё грядёт её рассвет
И мировая повсеместность.

Ещё наступят времена,
Когда поруганная птица
В людских устах и письменах
Орлом двуглавым возродится.

Лакримоза Равенсбрюка

Св. Марии Парижской

Я скитался по белому свету
И однажды увидел вдали
Ясноокую Елизавету –
Мать Марию, Святую Maри.

Дуновение тёплого бриза
Погрузило меня в странный сон…
Измождённая Лизонька-Лиза
Надевала воздушный виссон,
От тифозного падая жара,
Прислонившись к стене. Перед ней
В ожидании «чистки» стояло
Сто таких же печальных теней.
Она бросила в жерло геенны
Полосатый тюремный наряд,
Проглотила свой крестик нательный
И вдохнула миндалевый яд.
«Свято в газовой камере место, –
Пел им песни нацистский халдей, –
Фумигация – верное средство
Против вшей и ничтожных людей».
В душегубке их всех удушили,
В крематорный сарай отвезли,
Штабелями, как брёвна, сложили
У печей… и сожгли† до зари.

О несчастные жены вселенной!
Много горя испить вам пришлось.
Жизнь отравлена пеплом и тленом.
Царство Божье лишь там, где Христос.

Стихи-экспресс или лимерик

Стихов критическую массу
уже не выдержать Пегасу!
Сгрузив стихи в большой вагон,
отправим их на Геликон…
И конь игривей станет сразу.

Контратака

Семену Гудзенко

Всё было тихо
до утра. Лишь рассвело,
в траншеях – драка
и крики:
– Gott mit uns! Hurra!
– Проклятье. Это контратака!?
Вчера мы были
«со щитом» и водку вёдрами
глушили, войну оставив
на потом… И вот они
нас окружили.
С похмелья разве
разберешь, когда ты жизнь свою
прохлопал. Как тошно гибнуть
ни за грош, под пулями,
на дне окопа.
Штыки сверкают и ножи,
но всё решает вой
снарядов. И мы в смятении
бежим к заградпостам
заградотрядов.
Из пулемёта офицер
в людей стрелял, считая
трупы. Но снайпер взял его
в прицел и верной пулей
приголубил…
От этой смертной суеты
мне хочется освободиться,
забыть все звёзды и кресты,
кровавые от боли
лица.

Заключённый

Если рядом нет ангелов светлых,
Остаётся общаться лишь с тёмными,
Корчить рожи и рыкать – удел их,
Да толпу гнать на бойню колоннами.

В душной клетке все голуби серы
По канонам тюремной ментальности.
Паутиной натянуты нервы
Виртуальной сакральной реальности.

Я такой же, как все, заключённый
В этой клетке по собственной прихоти.
Лучше белое выкрасить в чёрный,
Чтобы выжить в кромешной безликости.

Баллада о подорванном вагоне

Александру Кочеткову

Кровавый пот ещё стекает.
Но сон кошмарный оборвался.
Кровавый пот ещё стекает.
В глазах затеплилась заря…
И каждый мускул вспоминает,
как он в улыбке напрягался.
И каждый мускул вспоминает,
что значит сердцу милый взгляд.

– Тебя сердечная молитва,
когда ты спящим был, в дороге,
Тебя сердечная молитва
спасла от смерти роковой.
Вагон разрезало, как бритвой,
земли усилием жестоким.
Вагон разрезало, как бритвой,
погибли все, а ты – живой!

– Теперь мы будем неразлучны.
И волноваться нет причины.
Теперь мы будем неразлучны.
В едином духе – ты и я.
Как ивы, женщины плакучи,
когда уходят их мужчины.
Как ивы, женщины плакучи,
теряя бремя бытия.

– Но за смирение в награду
целуют грешных серафимы.
Но за смирение в награду
у нас есть дети: дочь и сын.
Но смерть свою не снизит плату.
Не покидай меня, любимый!
Но смерть свою не снизит плату.
Остались краткие часы…

Он в аэробуса салоне
не ждал ужасного удара.
Он в аэробуса салоне
летел, смотря в ночную мглу.
Она в подорванном вагоне –
под грудой рваного металла, –
Она в подорванном вагоне
лежала тихо на полу…

«С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них, –
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
Когда уходите на миг!»

Три вопроса

Евгению Евтушенко

О, как белые снеги
мне сегодня нужны,
чтобы встретиться с неким
гражданином страны…

побасить о насущном
на потребу души,
в диалоге нескучном
пузырёк осушив.

Обнаженное тело
яд уже не берёт, –
вся листва облетела,
в голове – сизый лёд.

Где теперь твоя вера,
под какою звездой?
Вдруг рванёт ноосфера,
словно шарик простой.

Сколько руссов осталось
на родимой земле?
Злато Божьего дара
затерялось в золе.

По России скучаешь
или бросил давно?
Головою качаешь…
Да не всё ли равно!

В яслях воловьих младенец спит

Heinillä härkien kaukalon
nukkuu lapsi viaton.
Enkelparven tie
kohta luokse vie
rakkautta suurinta katsomaan.
(Из французской рождественской песни,
финский перевод М. Корпилахти)

В яслях воловьих младенец спит,
сеном, как ризою, обвит.
Ангельский к нему
сонм ведёт сквозь тьму
созерцать источник святой любви.

В лоне семейном Сын Божий спит.
Матерь покой его хранит.
Ангельский к нему
сонм ведёт сквозь тьму
созерцать источник святой любви.

В розах и лилиях Царь наш спит.
Он над народами царит.
Ангельский к нему
сонм ведёт сквозь тьму
созерцать источник святой любви.

Словно злодей, на кресте висит
Агнец, как будто крепко спит.
Ангельский к нему
сонм ведёт сквозь тьму
созерцать источник святой любви.

Неорусский бог

Девочкам – конфеты,
Мальчикам – коньяк.
Прямо в рай билеты,
Просто за пустяк.

Алые лампасы,
Звёздные кресты…
В карцер – несогласных,
В топку – всех святых.

На плечах – порфира,
На челе – венок.
Повелитель мира,
Неорусский бог.

Вот и осень пришла

Арсению Тарковскому

Вот и осень пришла,
Как всегда, раньше срока.
То мигрень, то хандра…
О, как этого много!

Не заснуть до утра,
Страсти мира земного
Вяжут крепко тела.
О, как этого много!

Всё сгорело дотла,
Что летало выс́око
И блистало вчера.
О, как этого много!

Ветхих листьев гора
Стала жизни итогом, –
Только тлен и зола.
О, как этого много!

Мгла на сердце легла
Прозябаньем без Бога,
Умаленьем добра.
О, как этого много!

Я такой цветок

Геннадию Шпаликову

Купаясь в солнечных лучах,
Я с насекомыми общался.
Мой лик в бесчисленных очах
Ос-мазаридок отражался.

Вся плоть моя казалась им
Огромным органом цветочным,
Живым источником росы,
Миндалевым и мироточным.

Невинных тварей соблазнял
Мой пот, искрясь под их ногами.
Они не жалили меня, –
Лизали кожу хоботками.

Но если я такой цветок,
То с чем сравним тогда наш Бог?

О Человек

Игуменье Марине Линтульского монастыря

О Человек! Ты «баловень природы».
В твоих руках судьба лесов и рек.
Смиряй свой нрав, запальчивый и гордый.
Смирение – спасительный ковчег.

О Человек, творение Господне!
Сними с очей пороков пелену,
Плыви к Отцу скорей из преисподней, –
Земля давно у дьявола в плену.

О Человек, здесь бесы обитают,
Невидимый рогатый легион.
Они твой дух гордыней оплетают.
В их сонмище уснёт навеки он.

О Человек, очнувшись от соблазнов,
Очистись и от мира отрешись.
Невинность, как младенчество, прекрасна.
В ней светится Божественная жизнь…

Моя грусть

В.И.Н.

В детстве я смотрел на дядю и не верил,
Что мальчонкой он был в юные года, –
Сотня килограмм в его могучем теле,
Лысина, усы и борода.

Но порой он всё сбривал электробритвой,
И лицо его дышало чистотой,
Нежной пухлостью, морщинками увитой,
И какой-то детской простотой.

Я летел в его железные объятья,
Всеми фибрами душевными звеня.
Только он ушёл… мой самый добрый дядя,
Кто родней отца был для меня.