Сергей Ребельский: Девятнадцать коротких историй из жизни евреев, гоев и паспортисток

Loading

Всем неверующим Шток предъявлял свой паспорт, где, в графе «национальность», действительно, так и значилось: индейский еврей. Женат был Шток на Александре Кононовой, цыганке, актрисе театра «Ромэн». Национальность своей дочери определял, как «цыгейка».

Девятнадцать коротких историй из жизни евреев, гоев и паспортисток

Сергей Ребельский

Игра в классики

Тёплым летним вечером 1978 года мне случилось возвращаться в Москву от родителей, отдыхавших в подмосковном Доме Творчества Писателей «Переделкино». По выходным оттуда отправлялся микроавтобус, развозивший желающих по домам — немалое удобство по тем мало-машинным временам. Набралось нас, пассажиров, всего трое. Первой по праву назову 90-летнюю Мариэтту Шагинян: живой классик советской литературы, она, во время оно, водила дружбу с Маяковским, доподлинно знала историю создания «Тихого Дона», первой, и весьма некстати, откопала документы об еврейских корнях Ленина, и пр., и пр. Увы, был я, что называется, ленив и нелюбопытен, всю дорогу обзирал подмосковные пейзажи, и даже не попытался воспользоваться принудительной близостью соседнего сиденья, чтоб вступить с классиком в контакт. Каковая попытка, впрочем, едва ли увенчалась бы успехом по причине почти полной глухоты писательницы. Вторым пассажиром был прозаик Иван Рахилло, старик лет 70-ти, огромный, с красным лицом и копной совершенно белых волос, бывший лётчик, тоже немало повидавший на своём веку. Бедняга страдал раком гортани, в горле у него была вделана фистула, позволявшая дышать. Третьим был я, молодой и, как выяснилось позднее, более или менее здоровый. Только вот, тремя днями ранее, выписанный из больницы после учинённого надо мной грыжесечения — операции, проводившейся тогда, вспомнить страшно, под местным обезболиванием. Поднимать тяжёлое мне было категорически запрещено.

И вот подъезжаем к дому Шагинян на Красноармейской. Тут старуха впервые удостаивает меня своим вниманием: «Молодой человек, помогите, пожалуйста, вынести мои чемоданы». Я говорю: «Извините, Мариэтта Сергеевна, мне нельзя поднимать тяжести». Она говорит: «Молодой человек, помогите, пожалуйста, вынести мои чемоданы». Я говорю: «Извините, Мариэтта Сергеевна, мне нельзя поднимать». Она: «Молодой человек, помогите, пожалуйста, вынести…». Я: «Извините, Мариэтта Сергеевна, мне…». Рахилло шипит: «Ему, ншш, нельзя…». Шагинян: «Молодой человек, помогите…». Рахилло: «Шшш, нельзя…». Я: «Извините, Мариэтта Сергеевна…». Она: «Молодой человек…». Рахилло шипит…

«Вашу мать!» — это не выдержал шофёр. Вышел через свою дверь и ухватил чемоданы.

Проклятие

— Какие у Вас дочки замечательные! — сказал я В.И., весьма уже пожилой, но всё ещё изящной, и, главное, душевной женщине: приехавши к младшей дочери в Америку погостить, привезла целую кучу посылок из Москвы и теперь целыми днями раздавала их друзьям и знакомым. — Что одна, что другая! И умницы они у Вас, и красавицы!

— Эх, Серёжа, — В.И. тяжело вздохнула, — спасибо Вам, конечно, на добром слове… но если б Вы только знали, какая у них жизнь тяжёлая!

— У кого ж она нынче лёгкая?

— Да нет, я не в банальном смысле. Вы слышали, наверное: у моей младшей дочки единственный сын родился с тяжелейшим дефектом. Несколько раз оперировали, удалось спасти. Только он выздоравливать начал — муж ушёл… У старшей дочки — дочь здорова, и муж на сторону не глядит, но вдруг захворал, серьёзно, неизлечимо… работать не может, на улицу даже не выходит, одна она семью тянет…

— В.И., очень Вам сочувствую. Не знаю уж, чем помочь…

— Ничем тут, Серёженька, не поможешь. Хотите вот, пока А.Л. (это муж В.И.) не слышит, раскрою Вам одну тайну? — она оглянулась на дверь, — тогда слушайте. Наш А.Л. — прямой потомок Любавичских Ребе, по женской линии. Один из его предков, Любавичский Ребе по имени Шах, жил и правил в Лядах в первой половине 19 века. И вот, когда был он уже в летах, случилось страшное: невестка Ребе во сне нечаянно задавила своего первенца. Мальчика, первого внука Ребе. Насмерть! Ребе ужасно разгневался и, в гневе своём, проклял её саму и всех её потомков женского пола, на семь поколений вперёд. А мои дочки — только пятое поколение…

— Кошмар какой-то, просто фильм ужасов! И что, сбывается проклятие?

— Ещё как сбывается! У всех женщин, прямых потомков этой его невестки, — которые нашему А.Л. тётками приходятся, бабками, прабабками, — у каждой какая-нибудь трагедия: одна сама в юности погибла, у другой ребёнок умер, у третьей муж покалечился, и пр., и пр. (В.И. называла имена и годы жизни, но я, конечно, не запомнил). У всех, без исключения!

На этих словах в комнату ворвался здравомыслящий А.Л., стал топать ногами в тёплых тапочках и кричать (вполне, впрочем, благодушно), что всё это глупость, нелепость, и что современным людям верить в эдакую чепуху — просто курам на смех.

Проклятие — 2

Как раз в ту пору я посещал лекции, или, может, семинары, хасидского раввина. Рабби Велвл Белинский, глава русскоязычной общины Балтимора, и по сей день ведёт эти познавательные семинары. Лет тридцати с небольшим, маленький, подвижный, с тёмной курчавой бородкой, он похож на весёлую чёрную птичку, в высшей степени эрудированную и приятную в общении. Непрерывно отпускает всякие разные шуточки, перемежая ими свои серьёзные теологические рассуждения. На вопрос, как ленинградский мальчик из интеллигентной семьи, закончивший физико-техническую спецшколу, сделался хасидским раввином, отвечает: «Шёл, упал, очнулся в гипсе». Помимо Торы, Талмуда, Каббалы, чего там ещё у них положено, рабби свободно владеет четырьмя языками, блестяще знает еврейскую историю, еврейских писателей, еврейских учёных, — кажется, вообще всё, прямо или косвенно к еврейству относящееся. Делу своему предан чрезвычайно: чтоб собрать группу из десяти пост-советских неучей, многие вдвое его старше, ездит каждую среду в Роквилл и обратно, полтора часа в один конец.

Именно рабби Белинскому и поведал я, с позволения В.И., мрачную, вполне в духе Эдгара По, историю о родовом проклятии. Рабби слушал с большим вниманием, хоть и не без некоторого скептицизма. Потом высказал свои по этому поводу соображения. Ничего подобного встречать ему раньше не доводилось. Не говоря уж о том, что такого рода проклятия практикуются у хасидов крайне редко. Вдобавок, не было никогда Любавичского Ребе по имени Шах. Да и жили в ту пору Любавичские Ребе уже не в Лядах, а в Любавичах. Впрочем, рабби Белинский заинтересовался этой историей, обещал посмотреть в старых книгах, изучить вопрос.

На следующую лекцию мы пришли вместе с В.И. и А.Л.. Рабби Белинский прямо-таки источал приветливость, подробно расспрашивал стариков об их житье-бытье, обо всех подробностях семейного предания. Он уже навёл справки. И вот что оказалось. Жил, и вправду, в Лядах такой Шах, слыл известным цадиком, имел свой «двор». Только был он не Любавичским Ребе, а братом тогдашнего Ребе, сыном предыдущего. В остальном, как ни удивительно, всё сходится в этой тёмной истории о вековом проклятии.

Разобравшись с прошлым, рабби Белинский решительно взялся за будущее. Cобственноручно написал специальное письмо, на иврите, разумеется. Письма того я не видал, да и увидел бы — не прочёл. Знаю только, младшая дочь В.И. отправилась с ним в Нью-Йорк. И там, на могиле последнего Любавичского Ребе, изорвала письмо в клочья, обеспечив доставку послания прямиком в царство мёртвых. Теперь проклятие просто обязано потерять свою губительную силу.

…С тех пор прошло несколько лет. Чудес не случилось, но, слава Богу, и катастроф дополнительных тоже никаких не произошло. Закончил колледж внук В.И., вышла замуж внучка, нашла нового мужа младшая дочь…

Снова о Рахилло

Иван Спиридонович Рахилло имел множество друзей и не дурак был выпить в хорошей компании. Часто поддавали в ресторане Центрального Дома Литераторов, где друзья-«деревенщики» взяли моду подшучивать над его необычной фамилией. Невзирая ни на «Ивана», ни на чисто славянскую внешность, они намекали, что бабку его наверняка звали Рахилью, оттудова и фамилия. Подробности касательно личного отношения Рахилло к евреям остаются за сценой, известно только, что гнусные эти инсинуации на свой собственный счёт он сносил с трудом. В конце концов, будучи, натурально, в подпитии, Рахилло взорвался. И публично доказал свою непричастность к еврейскому племени посредством предъявления факта собственной необрезанности.

Доброхоты, конечно, настучали, и наказание не заставило себя ждать: за развратное, хулиганское поведение, несовместимое с высоким званием коммуниста и советского писателя, Рахилло собрались исключать из партии. Перед самым партсобранием одолеваемые раскаяньем собутыльники принялись убеждать его пойти на попятный. «Скажи, Ваня, что это была сосиска. Взял, мол, с тарелки сосиску, сунул в штаны и достал. Тоже, конечно, та ещё шуточка, но всёж-таки не разврат! Отделаешься простым, без занесения». Подавленный мрачной перспективой отлучения от родной партии, Рахилло согласно кивал.

На собрании он, действительно, в несвойственной для него стыдливой манере выложил сперва версию о сосиске. Но, когда пошли все по кругу за сосиску эту его распинать, воспитывать, да стыдить, словно щенка, описавшего ковёр, снова взорвался — хоть был на сей раз совершенно трезв. «Да пошли вы все знаете куда! Так и запишите в свой протокол: я показал им х.й, натуральный х.й!» Хлопнул дверью и вышел вон. Поразительно, но после этакой эскапады его оставили в партии, всего лишь закатили строгача с занесением. Верно, уважали мужика однопартийцы за простоту и открытость.

Другое длинношеее

Дядю моего при рождении нарекли библейским именем Менаша. Дядя рано проявил музыкальные способности, с детства играл на скрипке, закончил консерваторию по классу самого Ямпольского. Но выбрал всё-таки математику, поступил на Мехмат МГУ (тогда, до войны, евреев ещё принимали). Родные называли его Мусей, друзья — Мишей. Перед самой войной у дяди Муси родился сын, Веня. Записывать мальчика пошли всей мешпухой и там, в ЗАГСе, затеяли грамматический спор: как правильно писать отчество, «Менашевич» или «Менашеевич»? Подняли такой гвалт, что совсем заморочили голову паспортистке — и та записала: «Менашееевич». Так в русском языке появилось второе слово с тремя «е» кряду.

Вернувшись с фронта и оправившись после ранения, дядя Муся родил ещё двоих сыновей. Которые, повзрослев, не пожелали в своих паcпортах никакой экзотики, будь там три «е» или вовсе ни одного, — и заставили-таки его официально сменить имя на «Михаила». Заодно уж и отчество своё, Срульевич, он поменял на политически некорректное, но не вызывающее гастроэнтерологических ассоциаций, Израилевич. Именно под этим именем, Михаил Израилевич Ребельский, был дядя известен ученикам и ими любим: в трёх школах и в Автомеханическом Институте, где больше сорока лет виртуозно преподавал математику.

Парадокс

Мэтью Коллинз был светлокож, сероглаз и курнос — в какой-нибудь Рязанской глуши вполне сошёл бы за своего, исконного. Однако явился Мэтью на свет не в Российской глубинке, а в Американской. Седьмым ребёнком в католической семье, потому как истинным католикам не только что, Господи упаси, аборт cделать, но и предохраняться-то запрещено. Ни разу в жизни не довелось Мэту надеть новые ботинки или, скажем, получить новую игрушку — всё старое и потрёпанное, прошедшее через руки, ноги и плечи старших братьев: вдевятером на одну зарплату не пошикуешь. Зато не пришлось Мэту мучиться, как многим более состоятельным его сверстникам, годaми пуская слюни с мерзкими проволoчками во рту: ровные белые зубы, показатель достатка и благополучия, обходятся не в одну тысячу. Впрочем, и с неровными зубами Мэт был вполне доволен жизнью; учился он неплохо, а свободное время проводил на баскетбольной площадке, где так навострился по части дриблинга и бросков, что стал вторым номером в школьной команде. Первым номером и главным бомбардиром был его лучший друг, чернокожий паренёк по имени Вашингтон Вильямс.

Именно Мэт подговорил Воши подать документы в колледж: надо ж когда-нибудь выбираться из нищеты, строить Американскую Мечту! Правда, средний балл у Воши был ниже, чем у Мэта, — да и тот, честно говоря, заработан списыванием у друга, что домашних заданий, что на контрольных. И общественных часов Воши имел поменьше. Но чем чёрт не шутит? Вместе заполняли формы, вместе получали рекомендации учителей, наконец, отослали. К весне пришло решение: Вашингтон принят, Мэтью — нет. Мэт не привык сдаваться без боя: добившись аудиенции с членом Совета коллежда господином О’Райли, потребовал объяснений.

— Ну что же вам, юноша, сказать, — господин О’Райли смотрел прямо в глаза Мэту своими светлыми, честными глазами. — Вы ведь, надеюсь, не считаете, что афроамериканцы ниже или, там, глупее белых?

— Конечно, нет! — возмутился Мэтт. — Я не расист!

— Вот и славненько. Как же тогда вы объясните тот факт, что среди населения нашего штата чернокожих 30%, а среди студентов колледжа — только 10%? Это ведь и есть прямое продолжение расизма, который, стало быть, не совсем ещё у нас изжит. Вот мы и делаем всё возможное, чтоб устранить последствия расизма!

Работа учеником автомеханика пришлась Мэту по душе, он любил копаться в моторах, удивляясь человеческой изобретательности и смекалке. Попутно взялся откладывать доллары на собственную машину — не хотелось брать большой заём, ну а заодно уж стал немного помогать деньгами родителям. Cкучал, конечно, по товарищу, как вдруг, перед самым Рождеством, тот появился-не запылился, причём с чемоданом в руке: сперва к другу, потом только — домой.

— Тебя чего, выгнали из колледжа? — встревожился Мэт.

— Как бы не так! — Воши белозубо улыбался. — Выгнать меня невозможно! По своей воле ушёл, в академку. — И тихо пожаловался: тяжко, брат, без тебя, науки достаются!

Вoши всё никак не устраивался на работу, зато жизнь c его возвращением пошла куда веселей. Он познакомил Мэта с девочкой-мулаткой, красавицей Танишей. В новой компании покуривали травку, потом появилось кое-что и посерьёзней. Скоро кончились деньги, и тогда Мэт с Воши залезли ночью в аптеку…

На суде друзья искренне каялись и честно делили вину пополам: главаря у них не было, всё задумали и исполнили сообща. Мэт получил 6 лет строгого режима. Воши получил 4 года условно.

— Как же так? — недоумевал Мэт, когда его в последний раз пришёл навестить государственный защитник, господин Шапиро.

— Ну что вам сказать, — господин Шапиро смотрел Мэту прямо в глаза своими честными, тёмными глазами. — Вы ведь, надеюсь, не считаете, что чёрные более склонны к преступлениям, чем белые?

— Конечно, нет! — возмутился Мэтт. — Я ж не расист!

— Ну вот видите! Ну а как тогда объяснить тот факт, что в нашем штате афроамериканцев 30%, а в тюрьмах — больше 70%? Не совсем ещё изжит у нас расизм, нет, не совсем! Вот суд и делает всё возможное, чтоб устранить последствия расизма!

В тюрьме строгого режима заправляла негритянская мафия. Главари получали с воли мобильники, виски, наркотики, всё, что душа пожелает — этому весьма способствовали их тёплые отношения с чёрными охранницами, служившими в женской половине острога. Прочие заключённые прислуживали и пресмыкались. Увы, шестерить и сносить унижения Мэт совсем не умел… Когда однажды утром его нашли в душевой с перерезанным горлом, расследовать убийство не стали.

Эволюция

Сидим с пятилетним Мишей в просторном, мягком кресле, изучаем большую книжку с картинками, про разных животных.

Спрашивает:

— А кто это — “apes” (человекообразные обезьяны)?

— Мы ж с тобой про них читали, — отвечаю, — сам уже знать должен. Это такие большие обезьяны, без хвоста, похожи на человека, могут ходить на задних лапах, а передними вещи брать, как руками. Их всего четыре группы, — а ну, давай, называй.

Задумался, молчит.

— Ну назови хотя бы одну!

Наморщил лобик:

— Женщины?

О малых народностях

Один из жильцов нашего дома по улице Черняховского, известный драматург Исидор Шток, слыл человеком остроумным — как, впрочем, и многие другие жители кооператива, профессиональные острословы. Запомнилась одна из его шуток: «Как от Штока до Вайнштока, так от Зака до Бальзака». Тут следует пояснить, что другой наш сосед, Владимир Петрович Вайншток, творил в нескольких ипостасях: и режиссёра, и сценариста, а то вообще, за границей, налаживал связи с белой эмиграцией. И много чего успел сотворить (натворить?). Перед войной снял знаменитый фильм «Дети капитана Гранта», а уже в 60-е написал сценарий фильма «Мёртвый сезон». Ленты, что называется, судьбоносной: именно посмотрев этот фильм, с Банионисом в главной роли, шестнадцатилетний Вовка Путин твёрдо решил сделаться разведчиком… Драматург Авенир Зак обитал в соседнем писательском кооперативе. Одному Бальзаку не повезло: он, насколько мне известно, в писательском доме никогда не проживал.

Но вернёмся к Штоку. История, им поведанная, началась с ошибки стародавней паспортистки. Когда, вскоре после революции, вероисповедание в новых паспортах стали заменять национальностью, Штока, как и всех прочих, должны были, вместо «иудея», записать евреем. Неизвестно, о чём задумалась та давно почившая девушка: об отце-лишенце, о бедовом своём ухажёре, или о заветной картошке, которой обещали отоварить карточки, — только вот отвлеклась она на минутку от своих служебных обязанностей и записала его «индеем». Трудно сейчас поверить, но в ту наивную пору Шток никак не прореагировал на данное обстоятельство и многие годы проходил с эдакой весьма сомнительной национальностью. Только перед самой войной его призвали, наконец, к ответу: что это за неслыханная нация, даже не индеец, а индей какой-то? «Может, вас в Америку направить? Или прикажете отдельную автономную республику учредить?» «Перепишите на еврея», — умолял перепуганный Исидор. Нельзя, недопустимо, официальный ведь документ, записано ж чёрным по белому: индей. После долгих раздумий и консультаций пошли всё же на компромисс: ничего не перечёркивая, приписали в конце, получилось — индейский еврей. Всем неверующим Шток предъявлял свой паспорт, где, в графе «национальность», действительно, так и значилось: индейский еврей.

Женат был Шток на Александре Кононовой, цыганке, актрисе театра «Ромэн». Национальность своей дочери определял, как «цыгейка».

Третья оплошность паспортистки

Георгий Георгиевич Штайн тоже был драматургом, а ещё раньше — театральным критиком, завлитом в Московском Театре Драмы, у Николая Охлопкова. Несмотря на подозрительную фамилию, к евреям Штайн не принадлежал. По словам этого импозантного сибарита, передвигавшегося исключительно при помощи своей двуцветной, светло-тёмнозелёной «Волги», всегда благоухавшего дорогим табаком с лёгкой примесью коньяка или, реже, водки, — по его словам, родился он эстонцем. В тот же послереволюционный период, когда вероисповедание в паспортах заменяли национальностью, ему, совсем ещё мальчишке, «лютеранина» поменяли на «немца» — какая разница, многие немцы тоже ведь лютеране. И тоже, как ни странно, он не обратил на свою новую национальную принадлежность никакого внимания. Так и не обращал до самой войны, покуда его, как немца, не затеяли выселять в Казахстан. Тогда только Штайн засуетился, откопал кое-какие документы и побежал в отделение милиции. Где был усажен у дверей кабинета ждать.

Бытует мнение, что до войны государственного антисемитизма в СССР не было. Будто бы советские чиновники поднаторели в национальном вопросе лишь к концу войны, вроде как от нацистов нахватались. Однако Штайн клялся, что уже тогда, в 1941-м, начальник отделения вышел к нему, ухмыляясь, и заявил: «Значит, так. Решение по вашему вопросу принято следующее: немца будем менять только на еврея». Дальновидный Штайн подумал-подумал — и отказался.

Легкомысленная история с джентльменским концом

— Сочту за честь пригласить прекрасную даму в мою скромную обитель, — сказал Максим (он всегда так говорил).

Она долго молчала, бесцеремонно оглядывая нового знакомца с головы до пят и обратно. Потом приняла решение.

— К тебе не поеду, двинули лучше ко мне. Только предупреждаю: не ближний свет, от Беляева две остановки на автобусе. Или двадцать минут пешком.

Теперь уж он её изучал, взвешивал в уме. Невысокая, складненькая, загорелая… причёсочка под каре, шустрые карие глазки — чересчур, пожалуй, подведённые… к чему столько макияжа в её 22? 23? В общем, привлекательная девчонка… к себе зовёт — это обнадёживает… Рискнём? Риск был — не возможность бандитской засады, а куда более прозаический: ежели вдруг не обломится, переться потом ночью через всю Москву, не солоно хлебaвши… без двух букв… Впрочем, решение было уже принято, с некоторых пор он в подобных случаях не отступал.

— Мариночка, с вами хоть на полуостров Таймыр.

— Притом, учти: портвейна у меня пол-бутылки, и вся любовь. Отоварила позавчера водочные талоны, так припёрся папан и упёр.

— А в моём баре коньячок припасён… и мускат… Может, всё-таки, ко мне?

— Ты извини, правда, к тебe никак. После объясню.

Дорóгой вяло болтали — сперва о работе, потом об отпуске. Должность она занимала какую-то незначительную… типа паспортистки. Отдыхать ездила с подругой в Новый Афон, неделю, как вернулась (только с юга — тоже риск, — флегматично отметил про себя Максим). Загар вот ещё не весь сошёл.

Жила Марина в стандартной блочной пятиэтажке, подъезд был тёмен и не по-хорошему ароматен, на четвёртый этаж подымались пешком. Отперев, впустила его в крошечную прихожую, какие бывают только в однокомнатных малогабаритных квартирах, зажгла бра.

— Сымай шузы и топай на кухню. По-тихому только!

— Чего тишину-то блюдёшь? — это Максим зашептал, несколько встревоженно, минут десять спустя, когда она, наконец, сама появилась на кухне, умытая и в бордовом халатике. — Соседи, что ль? Или кто?

— Не бэ, Максюха, всё путём! — она улыбнулась, потом сказала более серьёзно, — Сынок у меня, вот кто. Звать Костик, пять лет. Маман его уложила и к себе уканала, они рядышком тут.

— А муж где?

— В м…е! Был муж, да сплыл. Всё, кончай базар, начинаем гулять и веселиться. Наливай! К портвейну огурчики солёные, вон бабка с дачи целую банку притаранила. И варенье вишнёвое к чаю.

До чая, впрочем, не дошло. Наскоро распили портвейн и принялись целоваться, долго, ожесточённо, взасос. Распахнулся бордовый халатик… незагорелые части, на фоне загорелых, очень возбуждали… видом своим… и упругостью… и вкусом…

— Хочу тебя, — Максим вдруг охрип, — не могу больше!

— Нечего пристраиваться, не люблю я так, по-скорому. Давай лучше в спальню, там кровать большая, удобная. Пошли!

— А Костик?

— Он, когда разоспится, — пушками не разбудишь!

В этот ответственный момент прервёмся на краткое отступление. Вполне может статься, кое-кому из читателей не терпится уже упрекнуть героев нашей правдивой истории в безнравственности. В противовес подобному мнению, обратим читательское внимание на тот непреклонный факт, что ни лжи, ни корысти не было в их мимолётных отношениях; более того, оба вполне имели в виду ничем другому не навредить. Подкрепим наши наблюдения мнением серьёзного авторитета. «Если уж непременно хотите, то мимолетная связь-страсть может быть и грязная, может быть и чистая», — это ещё в 1915 году писал Инессе Арманд В.И. Ленин, а уж он-то понапрасну не скажет. Вдобавок, Максим, будучи истинным джентльменом, твёрдо придерживался принципа (как мы сейчас увидим, себе же во вред), что за полученное удовольствие надо платить — доставленным удовольствием. Сиречь, прилагал максимум усилий, чтоб не закончить дело прежде своей дамы. Вот и теперь он действовал разнообразно и не покладая… ничего, короче, не покладая,… наконец, минут через пятнадцать, или сколько там, будто ток по ней пробежал, она застонала… И тотчас жуткий вопль потряс комнату.

Максим лихорадочно оглянулся. При свете ночника увидел: мальчонка стоит на своей кроватке, рот распахнут, слёзы и сопли ручьём, пальчик тычет в их сторону. На мордочке ужас: чужой дядя убивает маму!

— Быстро линяй, быстро! — выскользнув, прошипела Марина.

Он подцепил монатки (носки так и остались на поле боя) и, на ходу натягивая джинсы, выскочил из комнаты. Последнее, что он услышал, уже захлопывая дверь квартиры, было — немного успокоенный, мальчик спрашивает:

— Мам, а почему у дяди такая большая пипа?

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.