[Дебют] Евгений Черняховский: Бэка и декабристки

Loading

Всё-таки больше всего на свете я, если честно, люблю русский язык и русскую литературу. Как моя бабушка Клара Израилевна, моя Бэка.

Бэка и декабристки

Евгений Черняховский

Моя бабушка Клара тридцать лет преподавала в школе русский язык и литературу. Вообще-то училок положено по отчеству называть. А вот отчество она имела очень по-русски неблагозвучное — Израилевной была моя бабушка Клара. Вот так получилось, что как-то неполиткорректно звучало это самое отчество — и не только на великом-могучем-свободном, но и на многих других мировых языках.

В далёком 1956 году разразился жуткий политический кризис в районе Суэцкого канала, и отечественные средства массовой информации — впервые с раскатистым «р-р» — стали произносить словосочетание, впоследствии ставшее устойчивым: «Коваррные изрраильские агррессорры». Пару дней послушав по радио это самое р-рычание, бабушку Клару вызвал в свой кабинет директор школы Пэтро Мыколайович.

— Кларочка, — сказал он ласково, — а не стать ли вам — во всяком случае, в школе — Кларой Ивановной или, на худой конец, Кларой Ильиничной? А ещё бы лучше — Клавдией! А? Дети и так о ваше отчество язык себе ломают. Уже и родители некоторые жаловались — и мне, и завучу… А тут, ещё, понимаете, сейчас такое дело… — и он очень выразительно показал пальцем на радиорепродуктор в углу кабинета.

— Пэтро Мыколайович, — ответила бабушка Клара, — есть ли у вас какие-либо претензии к тому, как я преподаю?

— Кларуся, ну я ж не о том… — широко улыбнулся Пэтро Мыколайович в пышные усы а-ля Тарас Шевченко. — Ну вы же умница, всё прекрасно понимаете…

— Я так понимаю, — терпеливо объяснила ему бабушка Клара, — что если ученики мои будут любить мои предметы и уважать меня — им никакого труда не составит выучить моё неудобное отчество…

Так и осталась до конца жизни Израилевной. А ведь Пэтро Мыколайович хотел же как лучше! Кстати, своего директора школы бабушка Клара искренне любила. Просто своего отца она любила больше…

Она и меня очень любила, внука своего единственного, хотя и ворчала периодически, что я, сволочь такая, этого абсолютно не заслуживаю (тут мне оставалось только полностью с ней согласиться). Ещё она очень любила моего дедушку Рувима, погибшего молодым лейтенантом под Харьковом, моих родителей — Милу и Арика, своих учеников (не всех — только грамотных!), своих друзей… Да много чего ещё! Но я подозреваю, что всё-таки больше всего на свете она любила русский язык и русскую литературу.

Тут возникало неразрешимое противоречие — потому что ей пришлось оставить любимую школу и в 58 лет уйти на пенсию вот именно из-за меня. Я в детстве часто болел, дочка Мила — акушер-гинеколог — никак не могла совместить семь суточных дежурств в месяц с моими соплями и хриплыми кашлями… и бабушка Клара отправилась на заслуженный отдых, то есть меня воспитывать. В детские свои годы я был таким вредным и противным (кстати, мои близкие до сих пор уверены, что эти качества от меня и впоследствии никуда не делись), что уставшая от меня бабушка Клара регулярно восклицала:

— Заслуженный отдых! Ничего себе! И это такой вот отдых я заслужила?!

Я обожал все слова и словосочетания сокращать, к тому же букву «Р» не выговаривал — и её с двух лет именовал исключительно «Бэка» — первые буквы слов «бабушка Клара». Она сокращений терпеть не могла, от «Бэки» этой самой вначале морщилась, как от лимона — но куда ж ей, бедной, было деваться…привыкла.

Но даже такую вредную и противную сволочь можно было худо-бедно обучать русскому языку и русской литературе. Что Бэка и делала. В промежуточном результате этого педагогического процесса я к третьему классу школы наизусть выучил, на минуточку, роман в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Очень уж велик был соблазн! За первую выученную главу Бэка торжественно вручила мне для прочтения «Три мушкетёра», за вторую — «Двадцать лет спустя». Далее за каждую главу бартером шёл очередной том «Виконта де Бражелона». Бессмертная эпопея Дюма была уже дочитана, а три главы «Онегина» оставались ещё невыученными. Допустить такое было никак нельзя. Умело и тонко чередуя угрозы, лесть и прямой подкуп «Графом Монте-Кристо», Бэка довершила начатое дело. О, она бывала коварной, не хуже кардинала Ришелье! Два Александра — и Пушкин, и Дюма — могли быть довольны вполне.

С литературой дело как-то шло, с языком — не очень. В 16 лет я уехал учиться в мединститут в город Калинин, в родной Киев вернулся только через десять лет. За это время написал домой сотни писем. Дважды в год, приезжая домой на студенческие каникулы, я регулярно получал на руки от Бэки пачку своих проверенных ею посланий. Сейчас-то «Майкрософт Ворд» скрупулёзно сообщает тебе все до единого параметры написанного тобой текста — и я до сих пор не могу понять, откуда хлопцы Билла Гейтса узнали о Бэкином существовании. В каждой моей эпистоле она неизменной красной ручкой исправляла ошибки и подсчитывала в конце: сколько орфографических, синтаксических, стилистических, пунктуационных, смысловых…

— Что такое, бабуля? — ехидничал я, — тетрадей на проверку много лет как не носят? Делать тебе нечего?

— Ах ты ж хохмач-самоучка, — бесстрастно отвечала Бэка, — да ты у меня в жизни среднюю школу не закончил бы…

Я в этом и не сомневался.

Вот такая она была, моя Бэка.

У неё проживала в маленьком белорусском городке Мозыре кузина троюродная. Бэка её последний раз воочию видела ещё до войны. Они регулярно новогодними открытками обменивались. Один раз в открытке из Мозыря бабушка с ужасом прочла: «Дети, слава богу, высматривают хорошо!» — и потом три декабря подряд не могла себя заставить черкнуть поздравления дальней родственнице.

Я долго не мог понять, за что Бэка недолюбливала нашего физкультурника Михмиха, Михаила Михайловича — человека безобидного и вполне симпатичного. Оказалось, что некогда Бэка, как ответственная за культурку в педколлективе, предложила Михмиху билеты в Русский драматический на «Отелло» — и физкультурник отверг их со словами:

— Клара, я — не любимец театров!

Проходили мы как-то, гуляючи с Бэкой, мимо заведения под названием «Ателье индпошива». «Индпошив» заставил Бэку скорбно поджать губы. (Я ж говорю — аббревиатуры она не жаловала, особенно советские, и со мстительным удовольствием цитировала запомнившееся с юности: «Зам-нар-ком-по-мор –дел!». Думаю, что если бы Бэка дожила до 1991-го года и знаменитой аббревиатуры «Эссенге» — её точно хватил бы, как минимум, гипертонический криз). «Индпошив» под вывеской разместил бумажное объявление: «Требуется мастерица пАроть пальто». Этого кощунства уж Бэка стерпеть никак не смогла — выхватила знаменитую красную ручку, как д’Артаньян — шпагу, исправила слово «пороть» и сверху огромными буквами приписала гневное «БЕЗГРАМОТНЫХ!!!».

Незадолго до моего рождения в нашей школе писал выпускное сочинение легендарный двоечник Витька Лукьянченко. Этого самого Витьку Бэка и её коллеги вспоминали, даже когда им было сильно за 90 — он был совершенно редкостным, коллекционным экземпляром. Но зато его отец был главным спонсором школы (правда, тогда ещё никто не знал такого слова). Бэку просили, чтобы не ставила Витьке двойку за выпускное сочинение, и сам сочинитель Витька, и Лукьянченко старший, и директор Пэтро Мыколайович, и даже сама заведующая районо. Бэка была неумолима. Она торжественно продемонстрировала делегации ходатаев Витькин опус, начинавшийся эпиграфом: «Кто с мячом к нам придёт — тот от мяча и погибнет! Александр Невский» и ехидно добавила: «Я и не знала, что великий князь был футболистом!»

Всех Бэкиных подруг мой отец Арик называл «декабристками». День рождения Бэки был аккурат 14 декабря, и они к этой дате обычно ещё с начала учебного года готовились. Карнавальные костюмы, пародийно перелицованные песни советских композиторов, а вначале — непременно пионерский монтаж, восхвалявший многочисленные заслуги и достоинства «дорогой нашей Кларки, Клариссы, Кларуни». Когда ежегодно 14 декабря у нас дома выстраивались в шеренгу мои собственные школьные училки (кто красил седину, а кто и не красил), повязав на шеи алые галстуки, дружно зачитывали свою стихопродукцию под «салютом всех вождей», а потом начинали отплясывать под пионерские горн и барабан фигуры фрейлехса — по еврейскому обычаю, женщина с женщиной — я валялся под столом, икал там от смеха, и вообще более счастливых минут в моей школьной жизни не было.

Хедеров, еврейских школ тогда, конечно, быть не могло. Но судя по национальному составу наших училок… Не зря директор Пэтро Мыколайович — учитель украинского и немецкого языков — неоднократно повторял сакраментальную фразу:

— Ин дер шуле хабен вир цвей гоим: их унд уборщица Даша…

(«В школе есть два нееврея — я и уборщица Даша» — примечания автора, которые и далее будут появляться в тексте. Автор никаких иностранных языков толком не знает, но с раннего детства помнит приблизительно 29 слов на языке идиш, из которых 17, преимущественно ругательных, Бэка относила к нему, а 12 — к чему угодно).

Я очень любил «лидера декабристок» — нашу химичку Инну Абрамовну Фридман. Инна Абрамовна свою далёкую молодость, надо сказать, провела довольно-таки бурно — была медсестрой в Первой Конной армии самого Будённого. Между прочим, впоследствии, в такие интересные годы, как 1937-й и 1953-й, её очень сильно выручало удостоверение участницы гражданской войны. «Иннуля, — допрашивала Бэка химичку на учительском сабантуе по поводу 7 ноября, — а вот коллективу интересно, какая у вас там была лошадь — каурая или гнедая в яблоках?». «Да ну вас, Кларуня, — -отмахивалась та, — с моим ростом я могла бы залезть разве что на пони. Так что в обозе ехала!». Лет через пятнадцать после окончания школы я неожиданно оказался участковым врачом дорогой моей химички. Она к тому времени уже совсем старенькая была, сломала бедро — и по квартире шкандыбала исключительно с ходунком. По окончании моего врачебного визита её дочь Элла обычно усаживала меня пить чай с дивным вареньем из ягод фейхоа. Бывало, что я засиживался и допоздна. Врубался телевизор — и по нему перестроечные «Взгляд» или «До и после полуночи» выдавали зрителям очередную порцию разоблачений партийно-государственной верхушки. Элла подскакивала к телеку и, гневно молотя по экрану, кричала: «Мама! И вот за ЭТО ты скакала на коне!». Инна Абрамовна в ответ только печально улыбалась розовыми беззубыми дёснами. К тому времени ей уже глубоко по фигу были и Будённый, и Сталин, и даже Горбачёв с Ельциным…

Другую декабристку звали Раиса Львовна Верлинская, она в нашей школе преподавала математику. Раечка, хоть в Первой Конной и не служила, но коммунисткой была настолько пламенной, что при иных исторических обстоятельствах запросто переплюнула бы Клару Цеткин и Долорес Ибаррури вместе взятых. После того, как гроб Сталина вынесли из мавзолея, бедную Раечку от переживаний разбил жуткий инсульт, так она и осталась полупарализованной. Раз в месяц декабристки честно покупали в складчину яблоки и груши и отправлялись навещать Раису Львовну. Бедняга, приподнявшись на диване и сверкая чёрными глазами, страстно говорила Еве Исааковне Рухман, парторгу школы:

— Эва! Вот слушайте! Вчера приходил ко мне из ЖЭКа какой-то алтэр ид («старый еврей») и предлагал мне встать на партийный учёт по месту жительства! Знаете, Эва, шо я ему сказала? Я ему сказала нет! Я хочу сохранить связь с партийной организацией родной школы, так шо не надо мне этих ваших халоймэс! («глупостей»). Возьмите мой партбилет, Эва! И ещё возьмите рупь! Не забудьте же мне каждый месяц проставлять штамп, шо взносы уплочено! Так шо — бенемуныс?

— Бенемуныс («честное слово»), — со вздохом отвечала Ева Исааковна, кладя партбилет и рубль мелочью в сумочку.

Тяжёлый инсульт ещё никому не прибавлял ума. Декабристки тяжко вздыхали по поводу того, что Раечка теряет его последние остатки — но честно продолжали наносить ежемесячный визит на высшем уровне. Один раз Ева Исааковна посреди учебного года поехала по профсоюзной путёвке в Трускавец, так что Бэка и другие пришли к Раечке в идеологически ослабленном составе.

— А где же Эва? — разволновалась Раечка. — Кто же мне расскажет о повестке дня последнего партсобрания? И, кстати — она не забывает проставлять штамп в моём партбилете?

— Не знаю! — простодушно ляпнула Инна Абрамовна.

Лицо Раечки мгновенно налилось кровью. Перепуганные декабристки вспомнили, что инсульт, бывает, и повторяется. Положение спасла мудрая Бэка. Она мягко погладила больную по парализованной руке и увещевающе спросила:

— Ах, Раечка, всё это такие пустяки… скажите лучше, какой у вас сегодня утром был стул?

Инсульт не произошёл.

Ещё одной декабристкой была учительница физики и астрономии Рахиль Соломоновна Рутгайзер. Её я в школе совершенно не помню — она рано ушла на пенсию, еще раньше моей Бэки. Рахиль проживала с сестрой Софой, обе они были старые девы, и никого у них в жизни не было, кроме друг друга. Софа была младше, но она очень рано впала в полный маразм, и оставлять её одну было нельзя. Рахиль героически ухаживала за сестрой, делала для неё всё возможное, несколько раз в день пыталась в неё впихнуть содержимое каких-то баночек и судков — если что-то с едой было не так, Софа покрывала сестру трёхэтажным русско-еврейским матом. Из-за дальнего расположения квартиры сестёр и абсолютной непрезентабельности Софы декабристки туда не ездили, регулярно сочувствовали Рахили по телефону — а она только тихо плакала в трубку. Законы природы исполнились — Софа ушла в мир иной. На следующий день Рахиль её быстро похоронила, и уж теперь-то поехать к ней с выражением соболезнований было совершенно необходимо. Никто не мог — и Бэка взяла меня в качестве сопровождающего.

Мы сидели в тесной кухоньке, пили чай, и Бэка ритмично гладила Рахиль по седой голове в такт её непрекращающимся рыданиям:

— Видите, Клара, сколько букетов? Едва место вам нашла, всё заставлено цветами…В день похорон у меня весь наш подъезд перебывал. И что удивительно — и тот красномордый пришёл, с женой своей тощей и розами… а он же меня мимо не пропускал без того, чтобы в спину не прошипеть: «Ж-жидовка с-старая!». И тот майор кагебэшный, который выше этажом, всегда заливал нас — тоже такой шварц, такой шварц («чёрный», «антисемит») — так он такие хризантемы принёс… Вот что я, Кларочка, вам скажу — лучше бы я, конечно, к ним с такими цветами ходила…

Эту последнюю фразу Рахиль тоже прорыдала, трубно сморкаясь в огромный красный платок. Я ушам своим не поверил… а когда поверил — то оказался на самой первой ступеньке понимания того, каким может быть еврейский юмор, как рождается этот самый смех сквозь слёзы…

Когда я иду с Байкового кладбища, с могилы Бэки, я обязательно подхожу и к Еве Исааковне, и к Раисе Львовне, и к Инне Абрамовне, и к Рахили Соломоновне. Они так все и лежат, дорогие мои декабристки, на 31-м еврейском участке. Ну, может, чуть дальше друг от друга, чем отстояли их столы в школьной учительской.

Шли годы. Для каждого из нас — по-разному. Я взрослел, а моя Бэка старела.

Как-то, приехав в Киев на очередные каникулы, я обнаружил, что Бэка в квартире одна — мои родители, Мила и Арик, уехали на десять дней в санаторий. В первый же свой киевский вечер я отправился на встречу одноклассников. Вечеринка была развесёлой — и закончилась в аккурат к шести утра, когда открылось метро. Я, конечно, понимал, что надо бы позвонить домой, чтобы Бэка не волновалась, но… ну, свинья, конечно. Рано утром на пороге квартиры Бэка встретила меня с просто-таки гранитным лицом:

— Ты где был всю ночь, аштыкл дрэк? («кусок дерьма») — грозно поинтересовалась она. — Я из-за тебя глаз не сомкнула, хозэрюка такая! («свинтус»).

— Ну-у, бабуля… — пытался подлизываться я.

— Ничего не знаю! — кричала Бэка. — И знать не хочу! Всю ночь телефон накручивала! В милицию, в «Скорую помощь», все больницы обзвонила, все морги — нигде тебя нету!

Я-то хорошо знал, что к телефонному аппарату она не подходила — и накручивала не его, а исключительно себя. Исподволь поинтересовался телефонами этих самых «больниц» и «моргов». Разгневанная Бэка против своей воли начала улыбаться…Короче, в тот раз я вымолил прощение.

Но к моменту возвращения из санатория родителей Бэка ещё за что-то на меня обиделась — и тут же побежала им доносить. Такой себе Павлик Морозов наоборот. Вновь была исполнена ария, осуждающая «хозэрюку», в ней опять-таки упоминались милиция, «Скорая», больницы и морги.

Арик развеселился от души.

— Клара Израилевна! — торжественно вопросил он тёщу, — а когда Женька там, в Калинине — вы знаете, где он там ночует? когда он там домой возвращается?

— А там… — сказала Бэка с достоинством английской королевы Виктории, — а там — я за него не отвечаю!

Во все времена она с удовольствием принимала любое моё предложение поиграть — во что угодно, кроме футбола. Всегда была готова поимпровизировать. Когда ей тяжело уже было гулять далеко от дома, она любила с приходом тёплой весны спуститься на улицу, прислониться к двери подъезда — и греться на солнышке, как ящерка. Однажды я, подходя к дому, увидел её в этой позиции, зажмурившуюся от удовольствия, подкрался и прошептал в ухо:

— Мадам, чего это вы тут стенку подпираете? Уж не клиента ли поджидаете?

Бэка открыла глаза, смерила меня взглядом и произнесла, презрительно сплюнув мне под ноги:

— Молодой человек, вам это будет очень дорого…

И только потом рассмеялась.

… С дальнейшим течением лет, когда Бэка стала совсем уже старенькой, у неё развился довольно характерный для этого возраста страх бессонницы. Она ультимативно потребовала, чтобы ей каждый вечер выдавали таблетку снотворного. Естественно, обеспечивать снотворное должна была дочка Мила — акушер-гинеколог. Снотворные во все времена было трудно доставать, для этого требовались особые рецепты с двумя подписями и тремя печатями — и сообразительная Мила пошла по пути наименьшего сопротивления. Она притаскивала домой те таблетки, которые всё равно должна была списывать по срокам годности старшая медсестра её отделения — это могли быть и витамины, и таблетки от кашля, и простенькие жаропонижающие. Во всяком случае, они были совершенно безвредными…

— Это что, снотворное? — каждый вечер недоверчиво спрашивала Бэка, получая очередную таблетку. Мила авторитетно кивала. Доверчивая Бэка запивала чаем какой-нибудь глюконат кальция — и спала до утра сном праведника. Эффект плацебо вот так работал!

Но когда Мила отправлялась на очередное суточное дежурство, Бэка с утра ещё начинала нервничать: кто ей вечером таблетку снотворного даст? Я к тому времени уже окончательно вернулся в Киев, устроился работать терапевтом в поликлинику — и конечно, в такие вечера Бэка наносила визит в мою комнату.

Как-то раз я увлечённо болтал по телефону с тогдашним предметом моих воздыханий, страстей и печалей. Раздался стук по паркету Бэкиной палки.

— Женька, — спросила бабушка, — таблетку снотворного мне дашь?

Я отмахнулся. Обиженная Бэка пошлёпала к двери и довольно отчётливо проворчала:

— Два врача в доме! — и оба говно…

Эту гениальную фразу одновременно услышали и я, и чертивший в соседней комнате Арик. Вскочив одновременно, мы у дверей устроили Бэке нечто вроде футбольной «коробочки».

— Как вы сказали, Клара Израилевна? — простонал Арик.

— А что я такого сказала? — прищурилась Бэка.

Арик встал перед ней на колени и поцеловал тёще левую руку:

— Я в восторге! Два врача в доме! — и оба говно…Я всю жизнь пытался это сформулировать — и не смог! А вам, моя дорогая, минуты хватило…

— Я такое могла сказать? — искреннему возмущению Бэки не было пределов. — Да я вообще таких слов не употребляю, чтоб ты знал! Руку отдай, идиот, я еле стою… Я только сказала: два врача в доме — и оба… оба не стоят ничего!

На вершине восхищения её афористичностью Арик, не поднимаясь с колен, облобызал и правую Бэкину руку — и торжественно пообещал, что отныне берёт таблетки снотворного на себя и лично будет выдавать их перед сном любимой тёще.

Но обещать — не значит жениться.

В дни дежурств Милы Арик очень любил уехать к любимому другу Фиме и там развесёлой компанией «записать пулечку» — то есть устроить Вечер Большого Преферанса.

И снова Бэка нервничала, и снова её палка стучала в моей комнате.

— Женька, где Арик?

— У Фимы! — честно отвечал я.

— И что же, позволь узнать, он там делает?

— Что-что, вестимо, в преферанс играет…

— А домой когда он намерен вернуться?

— После полуночи, — терпеливо объяснял я Бэке, — последним поездом метро приедет…

Бэка снова возмущалась:

— Нет, как вам это нравится! Он знает, что должен мне дать таблетку снотворного — и приедет только после двенадцати! Сейчас только десять — и я ещё целых два часа должна куковать по его милости… Я, между прочим, спать безумно хочу!

— Ну и ложись тогда без таблетки, — опрометчиво посоветовал я — и тут же, не успев увернуться, получил от Бэки палкой по заднице…

Незадолго до бабушкиной смерти я после приёма в поликлинике шёл домой через парк Шевченко — уютный университетский парк в центре родного Киева. Увидел на скамейке Бэку с двумя декабристками, они там кайфовали под майским солнышком. Разлетелся к ним, церемонно раскланялся, начал по своему обыкновению рассказывать что-то весёлое.

Декабристки разулыбались мне, но Бэка сказала строго:

— Иди уже домой, доктор, трепло несчастное! Котлеты и картошка — на сковородке…

Я ещё раз поклонился дамам, помахал у земли воображаемой мушкетёрской шляпой с разноцветными перьями и томно пропел декабристкам:

— Оревуар!

— Зай нышт кин нар! — спокойно ответила в рифму Бэка.

На языке идиш это значит: «Не будь идиотом!».

Ровно через два месяца её не стало. Я эту Бэкину фразу воспринял как завещание. И стараюсь выполнять, как уж могу. К сожалению, не всегда получается.

Сейчас в нашем государстве очень сложная, очень неоднозначная политическая ситуация. Требуется патриотизм, он нынче в большой цене.

Периодически я слышу вопросы, сводящиеся к простому:

— Ты — с кем?

Я даже не знаю, что и ответить. Развожу руками растерянно, что-то мяукаю.

Всё-таки больше всего на свете я, если честно, люблю русский язык и русскую литературу.

Как моя бабушка Клара Израилевна, моя Бэка.

Print Friendly, PDF & Email

8 комментариев для “[Дебют] Евгений Черняховский: Бэка и декабристки

  1. Весело, живо, остроумно! Бабушке точно понравилсоь бы, хотя она, может быть, и не призналась в этом, а немного поворчала.

  2. Прекрасный дебют на площадке «Мастерской». Автору — спасибо и успехов.
    A propos: мне кажется, что сегодня смирились бы с отчеством Клары Израилевны, но приклеили б ей ярлык «граммар-наци»…

  3. Замечательные по содержанию и форме записки-воспоминания.
    Эти неутомимые воспитатели, эти еврейские бабушки-хранители русской словесности и культуры!
    Эти еврейские учителя, унаследовавшие традиции русской гимназии и еще добрую половину века, не дававшие им исчезнуть окончательно!
    Уходящий мир.
    Спасибо.
    М.Ф.

  4. По-моему, это самый лучший памятник бабушке, какой только можно вообразить — как живая и вызывает восхищение …

Добавить комментарий для Сильвия Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.