Тем временем диктор продолжил, произнося слова не менее торжественным тоном, чем это некогда делал его знаменитый коллега Левитан: — Сегодня, 27 марта 1979 года, в столице нашей Родины городе Москве произошёл контрреволюционный государственный переворот…

День революции

Миротвор Шварц

Войдя в кухню, Витька Лопатин увидел сидящего за столом Петю. Впрочем, вид младшего брата никакой радости ему не доставил — непроспавшегося Витьку мучили мысли о предстоящей сегодня контрольной по алгебре, а также о несделанной домашней работе по физике.

Посмотрев на старшего брата, Петя Лопатин улыбнулся — радостно и вместе с тем почтительно. Глядя на его опрятный вид и аккуратно повязанный пионерский галстук, Витька не сомневался, что уж у Пети-то все домашние задания сделаны — и никаких контрольных он не боится в принципе.

— Доброе утро, Витя, — вежливо поздоровался с братом Петя. — Садись, пожалуйста, завтракать. Я уже приготовил тебе чай и бутерброды.

— Зд’ров, — лениво процедил сквозь зубы Витька, тем самым подчёркивая естественную разницу в социальном статусе между собой и младшим братом. В конце концов, он учился в девятом классе, а Петя — лишь в четвёртом.

От завтрака, впрочем, Витька не отказался. Как всегда, бутерброды с сыром и колбасой были приготовлены замечательно.

— А где родаки? — поинтересовался Витька, отпив очередной глоток чая.

— Папа на заводе, — с готовностью отрапортовал Петя, — а мама в поликлинике.

Действительно, а где же им ещё быть в рабочий день?

— Кстати, Витя, мама передала, — добавил Петя, — что обед в термосе. И чтобы ты после школы всё съел — и суп тоже, а не только котлеты.

— Ладно, — пожал плечами Витька.

В конце концов, суп можно и вылить в унитаз.

— Ой, — всплеснул руками Петя, посмотрев на стенные часы, — чуть не пропустил. Витя, включи, пожалуйста, радио.

— Да ну, блин, — поморщился Витя, откусывая очередной кусок от последнего бутерброда, — только шума мне не хватало. И так башка трещит, не выспался ни фига.

— Ну пожалуйста, Витя, — взмолился Петя, — ведь сейчас “Пионерская зорька” начнётся.

— Ну фиг с тобой, — махнул рукой Витька, но тут же уточнил: — Хочешь слушать свою “зорьку” — врубай сам.

Вскочив с места, Петя обежал вокруг стола, засунул руку Витьке за спину и включил радиоточку. И вовремя — позывные его любимой радиопередачи уже подходили к концу.

— Здравствуйте, ребята! — радостно зазвучал задорный мужской голос. — Слушайте “Пионерскую зо…”

После чего радиоголос прервался — словно в неприличном анекдоте определённой направленности.

Петя и Витька невольно переглянулись. Прошло несколько секунд, но никакого “рьку” за “зо…” так и не последовало. Вместо этого тишину неожиданно нарушил голос неизвестного диктора:

— Внимание! Работают все радиостанции России!

Петя снова непонимающе посмотрел на старшего брата. Впрочем, Витька был удивлён не меньше. Конечно, оба брата Лопатиных прекрасно знали, что они живут не только в Советском Союзе, но также и в Российской Федерации. И всё же слово “России” звучало как-то… непривычно.

Тем временем диктор продолжил, произнося слова не менее торжественным тоном, чем это некогда делал его знаменитый коллега Левитан:

— Сегодня, 27 марта 1979 года, в столице нашей Родины городе Москве произошёл контрреволюционный государственный переворот, в результате которого на смену Союзу Советских Социалистических Республик вновь пришла Российская империя. С этого момента Советской власти более не существует. Нет больше государства рабочих и крестьян, есть государство помещиков и капиталистов, дворянства и буржуазии. Новый император и самодержец Всероссийский, Николай Третий, торжественно призывает всех подданных Российской империи сохранять спокойствие и порядок. Всем государственным учреждениям предписывается продолжать работу в прежнем режиме до получения новых инструкций. Да здравствуют контрреволюция, самодержавие и капитализм!

После чего слова диктора сменились какой-то странной мелодией, которую ни Петя, ни даже Витька ни разу в жизни ранее не слышали. А затем раздались слова некоей песни — судя по характерному потрескиванию, запись хорового исполнения была очень старой:

Боже, царя храни,
Сильный, державный…

Нечего и говорить, что от сонливости Витьки не осталось и следа. Не без труда закрыв открытый от удивления рот, он посмотрел на младшего брата. Впрочем, смотреть на Петю было просто жалко.

Бедный мальчик в буквальном смысле этого слова трясся от ужаса. Петя словно физически ощущал, как разваливается на кусочки его родной, знакомый, привычный, уютный мир. Перед широко раскрытыми от ужаса глазами Лопатина-младшего сменялись в калейдоскопе сцены из не так давно прочитанных книг — “Детей подземелья”, “Ваньки Жукова”, “Кондуита и Швамбрании” и почему-то “Республики ШКИД”. Будучи начитанным пионером, Петя прекрасно знал, какие ужасы приходилось испытывать до революции трудящимся — а в особенности их детям. И вот теперь весь этот кошмар как бы выплеснулся с бумажных страниц в реальный мир.

— Чё за фигня? — вывел Петю из этого ступора недоумённый вопрос старшего брата.

— Витя, — произнёс младший брат дрожащим голосом, — что же мы будем делать?

— Да ладно, Петька, не трясись ты так, — махнул рукой Витька. — Не может быть, чтоб это было всерьёз.

— Да как же не всерьёз, — плачущим голосом возразил Петя, — когда это по радио сказали?

— Может, диссиденты шалят? — предположил Витька.

— А кто это такие? — не понял Петя.

— Ну, это… — начал объяснять старший брат, но тут же покачал головой, сам себя оборвав. — Да нет, про таких диссидентов я что-то не слыхал. Да и как бы они туда попали? Это ж “Маяк”, а не “Би-Би-Си”!

И всё-таки осознание самой возможности того, что услышанное по радио — не более чем розыгрыш, Петю немного приободрило.

— Может, в газете проверим? — предложил он.

Достав из ящика на входной двери “Правду”, Витька посмотрел на первую страницу — но ни про Николая Третьего, ни про контрреволюционный переворот, ни про Российскую империю там не было ни слова. Не было ничего интересного и на других страницах.

— Да здесь ни фига и не будет, — махнул рукой Витька. — Одни только вчерашние новости.

Тем временем исполнение песни “Боже, царя храни” по радио наконец прекратилось. После чего радиоточка замолчала — судя по всему, надолго.

— Стоп! — неожиданно закричал Витька, указывая куда-то на первую страницу. — Этот козёл по радио сказал “27 марта”, да? А ведь сегодня 9 апреля!

Посмотрев на газетный лист, Петя убедился, что его старший брат как будто бы прав. Но радость Лопатина-младшего была недолговечной.

— Да это же старый стиль, Витя, — упавшим голосом произнёс Петя. — В дореволюционной России был принят именно такой.

Теперь происшедшее событие показалось Пете ещё более реальным, чем раньше. И несчастный пионер задрожал от ужаса ещё сильнее.

— Телик! — неожиданно произнёс Витька всего одно слово, подняв кверху указательный палец.

Братья тут же ринулись в гостиную, где включили телевизор. Не прошло и пяти секунд, как на экране беззвучно засветилась заставка следующего содержания:

“В связи с контрреволюционным переворотом и восстановлением Российской империи телевизионные передачи временно прекращены до особого распоряжения. Спасибо за внимание.”

Нахмурившись, Витька переключил канал. Но и по второй программе шла та же заставка. И по всем остальным.

— Да, похоже, что это не шутка, — удивлённо присвистнул старший брат.

— Так что же делать, Витя? — спросил младший умоляющим голосом.

— А чё делать, в школу идти надо, — пожал плечами Витька, глянув на будильник. — А то опоздаем.

— В школу? — недоумённым тоном переспросил Петя.

— Ну сказали ж по радио — всё работает в прежнем режиме. Значит, и школа тоже.

* * *

Как ни странно, первые три урока в 4-м “А” действительно прошли в обычном порядке. Ничего нового от своих одноклассников Петя Лопатин не узнал — напротив, ему самому пришлось несколько раз провести импровизированную политинформацию для тех, кто радио утром не слушал. Даже учителя, которым вообще-то полагается знать больше школьников, находились в состоянии точно такого же информационного голода. А на вопросы Пети и других учеников “так что же делать?” педагоги лишь пожимали плечами и давали стандартный ответ — “хорошо учиться”.

И лишь после урока математики ситуация немного изменилась.

— Ребята! — обратилась к 4-му “А” классная руководительница Дарья Васильевна. — Сейчас с вами побеседует Сергей Николаевич!

В ответ дети заулыбались, а некоторые из них, включая Петю, даже захлопали в ладоши. Старшего пионервожатого они любили.

Когда аплодисменты утихли, дверь открылась — и в класс действительно вошёл Сергей Николаевич, как-то воровато оглядываясь по сторонам. Что в общем-то было вполне уместно, учитывая произошедшее несколько часов назад событие.

— Товарищи пионеры! — решительным и вместе с тем озабоченным тоном обратился к школьникам пионервожатый. — Как вы все уже знаете, сегодня утром в нашем городе произошла политическая катастрофа чрезвычайных масштабов. Враги Коммунистической Партии и Советского государства коварно захватили власть, поставив во главе нашей страны приехавшего из-за границы царя. Что это значит, товарищи? Это значит, что к власти пришли изгнанные в 17-м году помещики и капиталисты, дворяне и буржуи. Они не хотят, чтобы мы мирно жили и трудились при социализме. Они не хотят, чтобы наш народ строил коммунизм. Они не хотят, чтобы вы, товарищи, носили пионерские галстуки, собирали макулатуру и металлолом, ездили в пионерские лагеря, играли в “Зарницу” и пели у костров пионерские песни. Они желают повернуть время вспять, чтобы снова загнать трудящихся в капиталистическое рабство!

Как и несколькими часами ранее во время несостоявшейся “Пионерской зорьки”, Петя еле удержался, чтобы не заплакать. Несколько девочек, включая соседку Пети по парте Машу Шкаликову, удержаться не смогли. Настроение в классе, и без того подавленное, стало совсем унылым.

— Но разве мы им это позволим? — погрозил непонятно кому пальцем Сергей Николаевич.

Вопрос старшего пионервожатого прозвучал несколько неожиданно. В конце концов, обычно именно взрослые что-то позволяют или не позволяют детям, а уж никак не наоборот.

Однако сам Сергей Николаевич ничего странного в своём вопросе явно не видел:

— Разве мы откажемся от завоеваний Октября, от марксистско-ленинского учения, от строительства коммунизма, от пионерских песен и лагерей? Да ни за что на свете!

Петя неожиданно почувствовал прилив оптимизма. Маша Шкаликова перестала плакать и начала энергично вытирать пролитые слёзы.

— Ведь мы же — пионеры-ленинцы, — торжественным голосом произнёс Сергей Николаевич, — наследники героической Коммунистической Партии, внуки героев-победителей Великой Отечественной! Да мы сегодня же…

— После уроков, — быстро уточнила Дарья Васильевна.

— Да-да, конечно, — кивнул старший пионервожатый. — Сегодня же после уроков мы все выйдём на улицу!

Собственно, Петя и так знал, что после уроков ученики и педагоги обычно выходят из школы на улицу. Но он прекрасно понял, что именно Сергей Николаевич имеет в виду.

— Мы выйдём на улицу, мы возьмём в руки плакаты, мы устроим грандиозную демонстрацию! Мы потребуем от так называемого императора, чтобы он немедленно убрался из нашей страны обратно за границу! Вместе с нами, товарищи, пойдут наши старшие друзья и соратники — комсомольцы, коммунисты, да и все политически сознательные советские люди! И мы вернём себе власть Советов, завоевания Октября и развитой социализм! И тогда, товарищи пионеры, вы снова сможете ездить в лагеря и печь у костров картошку!

— Ура! — завопил Петя, будучи уже не в силах себя сдерживать.

— Ура! — поддержала его Маша.

В следующую секунду этот боевой клич подхватили и остальные Петины одноклассники.

На смену беспросветному отчаянию пришла упоительная надежда.

* * *

— То есть как это не пойдёшь? — недоумённо переспросил Витька Лопатин, усаживаясь на подоконник.

— Не пойду — и всё, — пожал плечами его лучший друг Лёнька Смородин, усаживаясь рядом с Витькой.

— Но ведь комсорг сказал, чтобы шли все.

— А меня не волнует, что там сказал комсорг, — по-прежнему безразличным тоном ответил Лёнька. — У меня после школы шахматы в Доме Культуры.

— Да какие ж тут могут быть шахматы? — удивился Витька.

— Обыкновенные. Последний тур чемпионата секции. Играю белыми с Гришкой Лебедевым. Если выиграю — первое место моё. Как же я могу туда не пойти?

— А ты думаешь, Гришка на шахматы придёт? — засомневался Витька. — Его небось тоже на демонстрацию погонят, как и нас.

— Не придёт — получит “нолик” за неявку, — усмехнулся Лёнька. — Мне же лучше.

— Нет, ну чё за фигня, — разочарованно протянул Витька. — Если ты не пойдёшь на демонстрацию, так какая радость мне туда переться одному? Я-то думал, будет как всегда — пойдём вместе, потреплемся о футболе, или там о бабах, анекдоты потравим… а одному-то идти что за кайф? Я б уж тогда лучше в кино пошёл…

— Ну так и иди, — кивнул Лёнька. — Кинотеатры вроде работают.

— Ну а демонстрация-то как же? — вздохнул Витька.

— А на демонстрацию не иди. Я же не иду.

— Ага, щас, — грустно протянул Витька. — А если заметят? Отругают ведь.

— Кто?

Вопрос Лёньки состоял всего из одного слова, да и то размером лишь в три буквы. Однако ответил на этот короткий вопрос Витька не сразу.

— Ну как кто, блин… школа… директор… Ну помнишь, год назад мы с тобой и Васькой Беляевым первомайскую сачканули, так потом наших родаков в школу вызвали?

В ответ Лёнька лишь звонко рассмеялся.

— Ну чё ржёшь-то? — недоумённо уставился на друга Витька.

— Эх, Витька, Витька… — покачал головой Лёнька. — Неужели ты действительно не видишь никакой разницы?

— Не вижу, — честно ответил Витька.

— А я вижу. Вчера мы с тобой жили в СССР, и на демонстрации в поддержку Советской власти ходить были обязаны. А сегодня, как ты знаешь не хуже меня, мы живём в Российской империи. “Кондуит и Швамбранию” читал? Или “Гимназистов” Гарина-Михайловского?

— “Швамбранию” читал когда-то, — неуверенно ответил Витька.

— Так вот, помнишь, до революции гимназистам строго-настрого запрещалось заниматься политикой? А уж тем более ходить на демонстрации против существующего строя. Думаешь, новая власть тебя за такое по головке погладит? По-моему, как раз отругает так, что мало не покажется.

Что и говорить, аргументы Лёньки звучали вполне логично. И всё же соглашаться с другом Витька пока что не собирался.

— Подожди, а если завтра опять? — спросил он.

— Что “опять”? — не понял Лёнька.

— Ну, если завтра опять СССР вернётся. Тогда нас всё-таки отругают, что на демонстрацию не ходили.

— Да, это верно, — задумчиво согласился Лёнька. — В любом случае получается риск…

— Вот блин! — плюнул со злости на пол Витька. — И так отругать могут, и эдак.

— И всё-таки лучше не ходить, — вслух подумал Лёнька.

— Почему?

— Потому что всегда есть разница между действием и бездействием, — поднял вверх указательный палец Лёнька. — За пассивное бездействие всегда и везде ругают меньше, чем за активное действие. Если Советская власть и вернётся, то за сегодняшнюю неявку… ну, максимум — вызовут наших родителей к директору снова. Зато если она не вернётся, то за участие в антиправительственной демонстрации нас выгонят из гимназии как минимум. А то и посадят.

И Витька окончательно понял, что ему следует делать.

Хочешь не хочешь, а придётся после уроков идти в кино.

* * *

— Итак, товарищи, — открыл импровизированное собрание в курилке на пятом этаже прораб Борис Петрович Лопатин, — давайте всё-таки разберёмся, идём мы на эту демонстрацию или нет.

— Ну, парторг сказал, что идём обязательно, — первым откликнулся наладчик станков Серёга Мазаев.

Впрочем, прозвучал этот аргумент как-то неуверенно.

— Товарищи, мы же всё-таки взрослые люди, — укоризненно посмотрел на Серёгу Борис Петрович. — У нас есть семьи, на нас лежит огромная ответственность. Поэтому мы должны сами как следует продумать свои дальнейшие действия, а не слепо повиноваться чужим распоряжениям. Кто-нибудь что-нибудь уже выяснил? Как выглядит обстановка? Телевидение, радио?

— По телевизору та же картинка, что и раньше, — ответил мастер Фёдор Алексеевич, — а радио просто молчит.

— А “голоса”? — Борис Петрович как бы невзначай покосился на инженера-технолога Сёму Конторовича. — Их-то небось уже не глушат.

— Насколько мне известно из третьих рук, — уклончиво ответил Конторович, — на Западе пока никто не понимает, что же именно произошло, и откуда вообще взялся этот самый царь.

— Ну хорошо, — вздохнул Лопатин. — Допустим, у нас теперь действительно новый… то есть старый режим. Кто-нибудь знает, как жилось рабочему классу до революции?

— Вроде как плохо, — раздались неуверенные голоса.

— Это в учебниках написано, что плохо, — усмехнулся Борис Петрович. — Ну так на то они и учебники. А на самом деле?

— А я что? — пожал плечами Фёдор Алексеевич, заметив, что собравшиеся выразительно косятся именно на него. — Я родился в 19-м, когда уже два года как большевики пришли. Откуда мне про старый режим знать?

Борис Петрович задумчиво почесал за ухом. Старше Фёдора Алексеевича в курилке никого не было.

— Ну, а книжки хоть кто-нибудь читал? — задал Лопатин новый вопрос.

— Какие книжки? — не понял Сёма Конторович.

— Художественные. Можно детские, лишь бы про то время…

— “Детство Тёмы”? — пожал плечами Серёга Мазаев.

— “Кондуит и Швамбрания”? — раздался голос откуда-то слева.

— “Белеет парус одинокий”? — откликнулся кто-то ещё.

Все стали дружно вспоминать и на ходу анализировать. Надо сказать, картина получилась весьма неприглядной.

— Да, хреново тогда рабочие жили, — вздохнул Серёга. — Ни тебе телевизоров, ни тебе холодильников. Ни автобусов на улице, ни троллейбусов, ни метро — одни трамваи. Нет, мне это совсем не нравится. Идём на демонстрацию сейчас же!

— Сиди! — махнул рукой Борис Петрович под общий смех собравшихся. — Ты что, Серёга, совсем сдурел? Ты действительно думаешь, что теперь всего этого не будет? Что из-за смены режима пропадут телевизоры, метро и холодильники?

— Ну, а то! — не понял иронии Серёга. — Вон уже и радио не работает, и телевизор не пашет. А я как раз хотел сегодня футбол посмотреть. Может, успеем Советскую власть к семи вечера вернуть, а?

Нечего и говорить, что призывы Серёги произвели действие, обратное ожидаемому. Теперь уже идти на демонстрацию рабочим хотелось куда меньше.

— Технология-то ладно, — неожиданно вздохнул Сёма Конторович. — Положим, лампочку Ильича царь-батюшка гасить не будет. А если черту оседлости вернёт?

— А что это такое — черта оседлости? — спросил плохо разбирающийся в истории Серёга.

— Ну видишь ли, — вздохнул Сёма, — в Российской империи царская власть не очень-то жаловала… скажем так, неправославных.

— А кто тут православный-то? — усмехнулся Борис Петрович. — Не дрейфь, Сёма. Мы тут все атеисты.

Впрочем, в следующую секунду Лопатин заметил, что Фёдор Алексеевич почему-то отвёл глаза в сторону. Его примеру последовали ещё несколько человек.

— Да, но еврей-то я один! — уже без эвфемизмов и обиняков ответил Конторович. — И по царским законам мне жить в Москве нельзя. Вот вышлют меня за черту оседлости — и привет.

— Это куда ж тебя вышлют? — недоумённо спросил Серёга.

— Ну там на Украину, в Белоруссию, — задумчивым голосом ответил Сёма. — Может, в Литву.

— Ну, в Вильнюсе-то как раз неплохо, — попытался подбодрить Конторовича Фёдор Алексеевич. — Я туда год назад ездил — хорошо живут там люди.

— Тогда уж лучше в Израиль, — махнул рукой Сёма. — Никогда вот не собирался, а теперь, видно, придётся. Одна надежда, что новая власть меня в отказе мурыжить не будет. Зачем я им сдался…

Вид Сёмы Конторовича был настолько грустен и жалок, что товарищи не только дружно принялись его утешать, но и снова мало-помалу загорелись идти на демонстрацию.

— Ну что, голосуем? — попытался подвести итог прениям Борис Петрович.

— Одну минуту.

Это раздался голос слесаря Мити, не проронившего с начала собрания ни слова. Собственно, он никогда многословием и не отличался.

— Да, пожалуйста, — несколько нетерпеливым тоном откликнулся Лопатин.

— Я, товарищи, — не очень уверенно начал Митя, — всех этих ваших книг не читал. Нет такой привычки. Но историю в школе учил.

— Мы все учили в школе историю, — пожал плечами Борис Петрович. — И что же?

— А то, — ответил Митя уже более твёрдым голосом, — что идти на демонстрацию — это, товарищи, чревато.

— Чем чревато? — раздались недоумённые голоса.

— Как известно, — вздохнул Митя, — в России некогда тоже правил царь Николай. И вот в один прекрасный день рабочие тоже отправились на демонстрацию. Причём они, рабочие-то эти, ничего против царя не имели. Нет, они всего лишь пошли к нему… скажем так, жаловаться на жизнь. И что же произошло? Все помнят, с чего началась первая русская революция?

Ответом Мите было гробовое молчание.

Революционный пыл собравшихся рабочих угас окончательно.

* * *

— И думать об этом забудьте, девочки! — в ужасе замахала руками врач-отоларинголог Лариса Ивановна Лопатина. — Не смейте никуда ходить!

Кроме самой Лопатиной, в ординаторской находились ещё три её коллеги.

— Но как же так, Лариса Ивановна? — горячо возразила комсорг Сонечка. — Ведь партия учит нас всегда занимать активную жизненную позицию!

— Сонечка, да ты что, да какая там позиция? — всплеснула руками Лопатина. — Вот давай-ка я тебе расскажу про своего деда Пахома. Он постоянно выступал на собраниях, ходил на митинги, задавал докладчикам вопросы — активнее некуда. Вот и довысовывался. Взяли его в 37-м — и в лагеря. Я уж потом родилась, так мне и сказать боялись, куда это мой дедушка делся. Хорошо, в 56-м вернулся. Вот она, активная жизненная позиция — девятнадцать лет отсидел!

— Но ведь сейчас же не сталинские времена, — заметила главврач Раиса Михайловна.

— Это ваше “сейчас”, Раиса Михайловна, — ответила Лариса Ивановна, — было вчера. А сегодня у нас царский режим. А ведь мы-то, девочки, об этом Николае Третьем совсем ничего не знаем — ни кто он такой, ни откуда взялся…

— Ни как он выглядит, — в первый раз вступила в разговор педиатр Мила Шумейко, сидевшая в углу и листавшая модный журнал. — А вдруг красавец-мужчина. Вот бы посмотреть, девочки!

— Ну, — предположила Раиса Михайловна, — может, завтра в “Правде” портрет опубликуют.

— Не будут такого в “Правде” публиковать! — возмутилась Сонечка. — Разве что в виде карикатуры…

— Девочки, — схватилась за голову Лариса Ивановна, — да вы что, совсем сбесились? Какой портрет? Какая “Правда”? Я же имею в виду, что он взялся невесть откуда — и уже захватил власть. Да как быстро захватил — за один день! Значит, этот Николай — человек решительный и безжалостный. И если мы пойдём против него протестовать, так он нам устроит такое, что никакому Сталину и не снилось!

— “Кровавое воскресенье”? — с ужасом прошептала Сонечка.

— Тогда уж “кровавый понедельник,” — поправила её Раиса Михайловна, посмотрев на календарь.

— И “кровавое воскресенье”, — ответила Лариса Ивановна, — и “кровавый понедельник”, и “кровавый вторник” в одном флаконе! И все остальные дни недели!

— Но, Лариса Ивановна, — не сдавалась Сонечка, — если власть действительно захватил кровавый тиран, так тем более нужно с ним бороться! А вы предлагаете отдать ему без боя всю нашу страну, весь наш социализм, все наши завоевания…

— Девочки, — перебила Сонечку ленивым голосом Мила Шумейко, по-прежнему не отрываясь от журнала, — ну о чём вы вообще спорите? Вы что, книг не читали про то время? Ну хотя бы “Кондуит и Швамбранию”? Или трилогию “Дорога уходит в даль”?

— Ну, читали, — пожала плечами Раиса Михайловна.

— Читали, конечно, — подтвердила и Сонечка.

— Значит, вы должны помнить, — оторвалась наконец от журнала Мила, — как тогда жили врачи. Собственные дома с прислугой, куча денег, почёт и уважение окружающих…

— И что же? — спросила Лариса Ивановна.

— А мы-то чем их хуже? — довольно усмехнулась Мила.

И никто из собравшихся врачей ей не возразил. Даже Сонечка.

Окончание