Борис Тененбаум: Иудейские войны. Главы из еще не написанной книги. Преамбула

Loading

A в 1914, с началом Великой Войны, Жаботинский и вовсе уехал из России — за границу, военным коррeспондентом — и обратно уже не вернулся. Может быть, стоит добавить, что в пылу полемики о нулевом вкладе евреев в русскую литературу он несколько поторопился?

Иудейские войны

Главы из еще не написанной книги

Борис Тененбаум

Преамбула

I

Август 1903 года в Петербурге выдался жарким — и не только в смысле погоды. Государственный порядок как-то очень уж ощутимо потрескивал, и ощущалось это даже в кабинете Вячеслава Константиновича фон Плеве, министрa внутренних дел, и в силу этого — главного полицейского всей необьятной Российской Империи.

Его немецкая фамилия не должна вводить в заблуждение — дед Вячеслава Константиновича действительно был из остзейского дворянства, но семейные связи его приходились на Калугу, где было и имение, и родня, да и сам Вячеслав Константинович довершил свое среднее образование именно в Калужской Гимназии, которую он закончил с золотой медалью.

Вячеслав Константинович фон Плеве вообще был способным человеком, что и доказал, всё с тем же с блеском окончив курс в Московском Университете — он решил избрать карьеру юриста. Cтал кандидатом прав, и после окончания курса определился на службу, и служил по прокурорской части, и очень успешно.

Hо настоящий взлет у него случился в 1881, когда он был назначен к расследованию обстоятельств убийства Александра Второго, Императора Всероссийского.

Вот в этом нелегком деле Вячеслав Константинович обнаружил замечательные таланты.

Под его руководством революционному подполью «Народной Воли» были нанесены тяжкие удары, была разработана система политического сыска, не имевшая в России ничего равного ни по эффективности, ни по размаху деятельности, — а сам фон Плеве оказался замечен высшей властью и круто пошел наверх.

Уже в 1884 он стал сенатoром, в 1894 — Государственным секретарем, а уж заодно — и Главноуправляющим кодификационной частью при Государственном Совете — а в 1896 произведён в чин действительного тайного советника.

4 апреля 1902 года Вячеслав Константинович был назначен министром внутренних дел и шефом Корпуса жандармов. Повод, правда, был нехорош — он заменил Д.С. Сипягина, убитого эсерами — но имелись и преимущества.

Дело тут было в том, что к середине лета 1903 всем понимающим людям было ясно как день, что дни славы Сергея Юльевича Витте, всемогущего министра финансов, уже сочтены, и государь его вот-вот отставит.

Министр был несогласен с проводимой государем политикой в отношении Японии, считал ее очень опасной, и совершенно не понимал, как можно вести себя столь задорно при наличии такой полной неподготовленности.

Государь же, напротив, укрепился духом, и полагал, что небольшая победоносная война — наилучшее средство в борьбе с революцией.

Отставка С.Ю.Витте в таких условиях была неизбежной — и в силу этого Вячеслав Константинович просто по своему положению и репутации становился нa место Витте, и в этом качестве — чуть ли не главнейшей Опорой Трона.

Что, само собой, предполагал самые разнообразные обязанности политического характера — включая и предстоящую ему встречу с неким Теодором Герцлем, подданным Австро-Венгерской Империи, который приехал в Петербург и добился приема у Вячеслава Константиновича.

Он желал обсудить с министром еврейский вопрос.

II

Ну, что сказать? Вопрос действительно существовал — в Российской Империи имелось около 5 миллионов подданных иудейского вероисповедания, и жили они в огромной своей массе в пределах так называемой «черты оседлости».

А была она иудейским подданным Империи до ужаса тесна — не столько даже географически, сколько огромным числом ограничений и на род занятий, и даже на местожительство внутри самой «черты». Скажем, евреям запрещено было проживание в селах — жить разрешалось только в специально оговоренных городах и местечках.

Результатом была скученность и массовая нищета — люди в местечках жили хуже, чем даже их очень небогатые соседи, кормившиеся крестьянским трудом.

Вообще-то, «…благосостояние иноверцев…» в число первоочередных забот правительства не входило, и видный государственный деятель Империи, К.С. Победоносцев, держался довольно лапидарного мнения, согласно которому еврейский вопрос решится тем, что треть этого беспокойного племени вымрет, треть каким-то образом растворится в общей массе населения, и треть эмигрирует куда-нибудь подальше — ограничений на отьезд евреев за границу в принципе не имелось.

Беда, однако, была в том, что скученная масса стопроцентно грамотного народа — ученье в иудаизме рассматривается как религиозный долг — создавалa и другие возможности: еврейская молодежь в довольно значительном числе стала пополнять ряды революционных партий. Hy, и разного рода тайных организаций, в духе все той же всё той же «Народной Воли».

И кому было это знать лучше, чем Вячеславу Константиновичу фон Плеве, министрy внутренних дел и шефy Корпуса жандармов?

Так что поговорить со свалившимся на голову визитером, может быть, и стоило бы — но больно уже несолидно выглядел сам визитер.

Разумеется, референты представили своему министру самую подробную справку о Теодоре Герцле, и вытекало из нее то, что он всего-навсего модный венский литератор, который вдруг, ни с того ни с сего, сочинил книгу о необходимости учреждения где-нибудь еврейского государства, назначил сам себя «…послом еврейского народа…», и в этом качестве начал обивать самые разные пороги — повидал и султана, и кайзера, и анлийское правительство попытался заинтересовать своим проектом.

В общем — фантазер, каких мало.

И никакой силы за ним не стояло, и говорить с ним было бы не о чем — если б не одно обстоятельство.

Дело тут было в том, что в апреле 1903 года в Кишиневе случился погром — и он, надо сказать, произвел на современников сильное впечатление.

Не часто в Европе того времени случались “…беспорядки…”, когда толпа грабила, насиловала и убивала, а находящиеся тут же в городе многочисленные и вооруженные «…силы порядка…» не делали решительно ничего, чтобы этот самый порядок восстановить. Продолжалось все это три дня, и прекратилось, когда «…народная ярость…» оказалась как бы утолена.

Негативная реакция за рубежом на какое-то время озаботила российское общество. Ненадолго — проблем хватало и без этого небольшого в масштабах Российской Империи происшествия, да и государь отнёсся к досадному происшествию скорее простодушно, и особого огорчения не высказал.

Государь, впрочем, и вообще отличался простодушием.

Но вот фон Плеве, его министр внутренних дел, был человеком несравненно более умным, и решил, что следует постараться принять меры к тому, чтобы отклонить от правительства — и от себя лично — обвинения в “…потакании…”. В потакании не самой погромной агитации журналиста Павла Крушевана, пламенного антисемита, а вот именно — в «…организации беспорядков…».

Все-таки нехорошо, когда толпа громит магазины и частные дома, пусть и под самыми что ни на есть патриотическими хоругвями — это вызывает сомнения в “…крепкой законности и разумном правопорядке…”.

Уж и не говоря о том, что в еврейской среде — по понятным причинам — реакция была сильнее.

О том, что власти имели в виду под именем «…законности и правопорядка…” (по крайней мере в их отношении) — на этот счет не имели иллюзий даже самые оторванные от проблем государственной жизни «…жиды города Киева…». Именно это удачное выражение из обращенной к ним антисемитской “…увещевательной брошюры…” было в большом ходу в истинно патриотической части российской печати.

И уж дело дошло до того, что само слово «погром» как-то стало внедряться в европейские языки, и в лондонской «Таймс» появилась статья, которая в организации кишиневского погрома обвиняла В.К. фон Плеве — само собой, совершенно ложно, но впечатление-то оставалось…

В общем, получалось так, что посетителя все-таки лучше принять.

III

И Вячеслав Константинович его действительно принял, и говорил с ним не как министр говорит с просителем, а как воспитанный человек — с гостем. Беседа шла уважительно, вежливо, и хозяин всячески подчеркивал симпатию и расположение к господину Герцлю — референты осведомили министра и о том, что его гость имеет степень в правоведении, и даже о том, что совсем недавно, в 1902 году, он выпустил в свет утопический роман о будущей стране евреев.

Книга была, естественно, написана на немецком, носила довольно-таки нелепое название «Altneuland» — «Старая новая страна», если по-немецки — и повествовалось в ней о цветущей земле, полной мира и благоденствия.

Комментировать весь этот вздор Вячеслав Константинович не стал, а просто сказал господину Герцлю, что Россия не захотела бы расставаться с такими евреями, как сам господин Герцль — людьми образованными, воспитанными и культурными — но в принципе против еврейской эмиграции из страны ничего не имеет.

Все это было заявлением вполне пустопорожним.

Вячеслав Константинович знал, что посетитель его приехал не в поискax любезных слов, а в надежде на «…содействие великой державы делу создания еврейского национального очага…».

Ему была нужна так называемая «Хартия» — старинная формa некоего «…документа о покровительстве…», принятая в Европе для организации каких-то поселений в дальних колониях.

И вот содействовать получению этой «Хартии от России» Вячеслав Константинович фон Плеве, министр внутренних дел Российской Империи, решительно не хотел.

Этот самый «…еврейский национальный очаг…» предполагалось создавать в пределах Палестины — турецкой провинции, нищей даже по турецким стандартам — но заявление о российском покровительстве такому предприятию с математической незибежностью вело к осложнению отношений и с Англией, господствующей на Средиземном море, и с Германией, претендующей на покровительство всей Турции, и пожалуй, даже с союзной с Россией Францией.

Так что дальше вежливых слов дело не пошло.

Встреча с Герцлем состоялась 9-го августа 1903 года — а Павел Крушеван основал Петербурге газету «Знамя», в которой 28 августа опубликовал «Протоколы сионских мудрецов».

Материал пошел под названием «Программа завоевания мира евреями», в кулуарах и вовсе намекалось, что подлинная рукопись «Протоколов» была изъята из портфеля вождя сионистов Теодора Герцля — а Вячеслав Константинович не счел нужным и пальцем шевельнуть.

Герцль покинул Петербург с пустыми руками — и больше они с фон Плеве не свиделись.

В самом начале 1904-го года началась русско-японская война, 3 июля 1904 года Герцль умер в Австрии от сердечной болезни, примерно через три недели фон Плеве был убит в Петербурге эсером Сазоновым — а в 1905 оказалось, что и война с Японией безнадежно проиграна, и государство буквально треснуло.

В России началась революция…

IV

Монархия, вообще-то, удержалась просто чудом — но все-таки удержалась.

В письме к матушке, вдовствующей императрице, государь писал, что «…кризис в стране все растет…», но что он «…каждый день видится с Витте…».

«…Часто мы встречаемся рано утром и расстаемся только с наступлением ночи. У нас два пути — найти решительного человека, чтобы подавить мятеж силой. Тогда появилось бы время перевести дух, но совершенно ясно, что пришлось бы применять силу еще и еще, что означает потоки крови, и в конце концов мы пришли бы к тому, с чего начали. Другой путь состоит в том, чтобы дать народу гражданские права — свободу слова, печати, возможность принимать законы через Государственную Думу, что конечно привело бы к конституции. Витте энергично защищает этот путь, он говорит, что, хотя и этот путь не без риска, но он предстaвляет собой единственно возможный выход из создавшегося положения. Почти каждый, с кем я имел случай посоветоваться, был того же мнения. Витте ясно дал мне понять, что он согласится стать председателем Совета Министров только при условии, что его программа будет принята и в его действия не будут вмешиваться. Он написал проект манифеста. Мы обсуждали его в течение двух дней, и в конце концов, уповая на Божью милость, я подписал его. Мое единственное утешение в том, что такова воля Божья…».

Эта длинная цитата нуждается в некоторых комментариях.

Ну, во-первых, матушка не нуждалась в изложенной в письме информации, потому что это именно она рекомендовала сыну поговорить с Витте. Она даже написала царю, что, по ее мнению, ему»…следует довериться Витте, чтобы как-то выправить ситуацию…».

Во-вторых, то, что несколько эвфемически называлось словом «кризис», достигло такой остроты, что обер-гофмаршал императорского двора выражал отчаяние по поводу того, что «…у августейшей семьи пять детей, и это может сильно осложнить побег морем из Петергофа…».

В-третьих, идея введения военной диктатуры обcуждалась очень активно — и была отвергнута только потoму, что никто не cоглашался брать на себя роль диктатора, находя само дело безнадежным. Последним по времени кандидатом был Великий князь Николай Николаевич — возможно, не блиставший умом, но человек военный и решительный. Oн наотрез отказался от предлагаемого ему поста диктатора — и самым настоятельным образом рекомендовал царю принять план Витте.

Наконец, Витте предлагал опубликовать свой конституционный проект в виде именно «проекта графа Витте», а не в обязывающей форме царского манифеста. Он аргументировал это тем доводом, что, если ситуация изменится, то всегда можно будет повернуть обратно — «…ибо проект министра не есть торжественный манифест государя…».

Царю, однако, нашептали, что Витте просто хочет взять весь кредит за введение конституции себе, готовя тем самым почву для провозглашения себя президентом Российской Республики. Поэтому государь решил, что манифест, подписанный им самим, будет предпочтительней.

Витте вряд ли собирался в президенты, но то, что он хотел бы обезопасить свой проект от царских шатаний и шараханий — это несомненно. Очень уж непостоянен был самодержец, и очень уж подвержен влияниям…

Манифест был опубликован, план Витте принят — его следовало теперь проводить в жизнь.

Многое свалилось на плечи Сергея Юльевича Витте — уж помимо манифеста ему приходилось разгребать и последствия проигранной войны с Японией, и вопросы, связанные с пошатнувшимся российским кредитом, и осложившиеся вдруг отношения с Германией, «…тесно связанной с Россией родством и личной дружбой суверенов обеих Империй — Российской и Германской…» — но среди всего этого хаоса он нашел время принять Нахума Соколова.

Соколов был человеком очень способным, истинным полиглотом — знал добрую дюжину языков — и с 1906 вот он из истинно религиозного деятеля, чаявшего еврейского избавления только от прихода Мессии, стал последователем Теодора Герцля.

Он сумел добиться встречи с министром — по-видимому, в надежде преуспеть там, где у Герцля ничего не вышло — но результата не добился. Как Витте отнесся бы в итоге к просьбам о Хартии, неизвестно. Скорее всего, примерно так же, как и фон Плеве. Ho вскоре и сам Витте был смещен, a реформы его — выхолощены или перенаправлены.

Pоссийская история пошла своим чередом.

V

Деятельность Царя-Освободителя, Александра Второго, в числе прочих огромных изменений, образовалa в России то, что собирательно называлось «…образованное сословие…».

Если при Николае Первом российское общество делилось на дворян и «…всех прочих…», то при Александре Втором появились и другие люди, к которым городовому, например, полагалось обращаться на «вы» — преподаватели гимназий, коммерсанты, врачи, юристы, инженеры, и прочие — лица, чьи занятия давали заработок, достаточный для того, чтобы вызвать уважение у городового.

Надо сказать, что к началу ХХ века в этой среде к монархии относились довольно скептически, революции скорее симпатизировали — видели в ней «…очищающую грозу…» — и одной из целью реформ, замысленных С.Ю. Витте было изменение таких настроений.

Молодой литератор, Владимир Евгеньевич Жаботинский, безусловно относился к образованному сословию.

Гимназию он, правда, так и не закончил, но успел поучиться в Италии, в открытом для всех римском университете «Sapienza» — «Мудрость» в приблизительном переводе с итальянского, и в двадцать с небольшим уже стал очень успешным журналистом, известным на всем Юге России.

Hастолько известным, что одним своим словом устроил приятелю, Коле (незаконному сыну Иммануила Левенсона), командировку от его газеты в Лондон.

Газета, правда, поскупилась оплатить своему корреспонденту дорогу от Одессы до Лондона, но статьи его аккуратно публиковала, чем и положила начало Колиной литературной карьере.

В общем, жить бы Владимиру Жаботинскому да радоваться — но в апреле 1903 года жизнь его переломилась. Он побывал в Кишиневе — сразу после прошедших там событий, когда еще и убитых не схоронили — и многое увидел.

Скажем, гвозди, вколоченные в глазa жертв…

Такие вещи и на не слишком впечатлительного человека могут произвести сильное воздействие — ну, а y 22-летнего Жаботинского вообще изменился взгляд на мир. Продолжать жить так, как жил до этого, стало для него невозможно — а в революцию и в возможность помочь беде в рамках России он не поверил.

Реформы Витте, даже окажись они успешными, на нем бы пропали даром — он не поверил и в них. Жаботинский решил, что Теодор Герцль прав — нaдо “…строить еврейское государство…”.

С тех пор жизнь его была посвящена только этой цели.

VI

Журналист, который писал веселые корреспонденции из Рима, подписываясь довольно легкомысленным псевдонимом «Altalena» — что по-итальянски означает «Качели» — куда-то исчез. Жаботинский продолжал работать в литературе, по-прежнему писал стихи, по-прежнему делал блистательные переводы — но тон его фельетонов изменился.

Собственно, блеск изложения остался — но вдобавок к нему появилась и холодная, отстраненная, какая-то даже хирургическая логика.

Чего стоит, например, рассуждение о полной бесполезности противопогромной пропаганды?

Любой политический текст — обьясняет автор — будет интересен только тем, кого он непосредственно касается. Так что, да — евреям противопогромная брошюра покажется очень важной. Но русские ее читать не будут, и вовсе не по злобе, а просто потому, что она не про их заботы. Уж скорей они прочтут погромную литературу, вроде той, которую публикуют черносотенные издания. Эта агитация говорит о народных насущных нуждах понятным народу языком, и в сущности отличается от революционного листка только рецептом спасения от беды: погромная листовка клеймит жида, а революционная — городового.

И ж кстати — о революции. Жаботинский подводит итоги активного участия еврейской молодежи в революционных событиях 1905 года — и не одобряет их. Не потому, что эти действия были направлены против существующего порядка вещей — нет, грехи царской системы правления и вправду вопиют к небесам — а потому, что взнос евреев в общероссийское дело слишком велик.

Если уж мы требуем равноправия — говорит Жаботинский своим читателям — то и вклад наш должен быть равен нашей доле в победе. Достижение которой, кстати, еще только предстоит — и абсолютно неизвестно, что же именно победа нам принесет…

Все это излагается сухо, сдержанно и холодно — автор даже называет себя честным бухгалтером, который обязан учесть все плюсы и минусы предстоящего предприятия — и вот, он подводит баланс, и этот баланс негативен…

Трудно поверить, что все это пишет не умудренный жизнью государственный деятель, а совсем молодой человек — но нет, публикация помечена 1906, и ее автору никак не больше чем 26 лет.

Но он твердо, сознательно и бесповоротно отгородился от участия в общероссийской политической жизни — причем настолько радикально, что вмешивается в чисто литературный спор между модным петербургским критиком и неким литератором по фамилии Тан.

Спор у них вышел на тему плодотворности участия евреев в русской литературе — критик посчитал, что они значительного вклада в нее внести не могут, в то время как Тан ему возразил, и указал на такие-то и такие-то примеры.

И Жаботинский написал статью, которая так и называется: «О евреях и русской литературе».

Он решительно встал на сторону критика — попутно буквально размазав бедного Тана по мостовой.

Жаботинский сообщил, что его очень тронуло, что “…г-н Тан черным по белому написал «мы, евреи»…”. Потому что обычно-то еврейские сотрудники российских газет про евреев пишут «они», а местоимение первого лица «мы» приберегается для более торжественных случаев — например, «…мы, русские…». Или даже «…наш брат, русак…» — Жаботинский утверждает, что этот пример он где-то видел сам.

А дальше он говорит, что дело не в заявленной г-ном Таном привязанности к русской литературе — критик, г-н К. Чуковский, и не пытается эту его привязанность разорвать — а только задает себе вопрос, велика ли польза русской литературе от этой неразрывной привязанности?

И приходит к печальным выводам — нет, невелика, и невозможно указать хоть на кого-нибудь из пишущих на русском еврейских литераторов, кто внес заметный вклад в эту чужую им культуру.

Вообще-то, Жаботинский был прав.

В черте оседлости в первом десятилетии ХХ века жило 5 миллионов евреев, и говорили они на идиш. A вне черты, в сфере культурного русского языка, евреев жило только 200 тысяч, т.е. всего 4% — или иными словами, 1 из 25 — и даже из этих 200 тысяч людей русскоговорящими на 100% были не все.

Так что очевидное возражение — пример самого Владимира Евгеньевича Жаботинского, очень даже заметного русского литератора — не срабатывает.

Он был скорее исключением, чем правилом — да к тому же еще и оставаться в русской литературе не хотел.

И в гневной филиппике, обращенной к его оппоненту, бедному г-ну Тану, говорит, что если тому «…уютно за запятках чужой великой литературы…», то это его дело — но есть занятия и получше.

Hе о чем больше говорить с г-ном Таном — но остается ведь еще и модный петербургский критик?

Ну, к критику Жаботинский обращается безупречно вежливо.

Он говорит с ним корректно, отчужденно, и обращается к нему почему-то в третьем лице — «…г-н К. Чуковский…».

А ведь они знакомы с юных лет, и Жаботинский был шафером у него на свадьбе.

Критик — тот самый Коля, незаконный отпрыск Иммануила Левенсона, которому Жаботинским была устроена командировкa в Лондон.

Будь Колины родители женаты, он звался бы Николаем Иммануиловичем Левенсоном — но так как брак заключен не был, и отцовство официально не установлено, то Коля оказался зарегистрирован как Николай Корнейчуков, с совершенно условным отчеством «Васильевич».

Ну, а уж дальше он перебрался в Петербург, стал писать под псевдонимом «Корней Чуковский», и сделался известен — и даже знаменит — как критик и литератор.

Почему Жаботинский не захотел обнаружить их близкое знакомство, или хоть намекнуть на нeго? Hе захотел обнаруживать их знакомство в открытой всем газетной публикации? Или подумал, что пути его с бывшим приятелем уже совсем разошлись?

Это нам неизвестно.

A в 1914, с началом Великой Войны, Жаботинский и вовсе уехал из России — за границу, военным коррeспондентом — и обратно уже не вернулся.

Может быть, стоит добавить, что в пылу полемики о нулевом вкладе евреев в русскую литературу он несколько поторопился?

Потому, что в 1913 году вышла в свет книжечка под названием «Камень» — первый сборник стихов О.Э. Мандельштама, который оказался очень способным автором. Он и стихи писал, и переводами занимался — но Жаботинский его, по-видимому, не заметил.

А что касается переводов, то Нахум Соколов перевел книгу Т. Герцля с немецкого на иврит. Будучи сторонником школы свободного перевода, он изменил ее название со «Старой-Новой Страны» на куда более поэтическое: «Холм Весны».

Ha иврите — «Тель-Авив».

Print Friendly, PDF & Email

14 комментариев для “Борис Тененбаум: Иудейские войны. Главы из еще не написанной книги. Преамбула

  1. «Преамбула» — первая глава книжки, «Заключение» к которой уже успели покритиковать 🙂 Но рабочее название книги «Иудейские войны», скорее всего, будет изменено.

  2. Напоминать общеизвестные факты всегда полезно, хотя бы потому, что достаточно мало образованных людей, для которых даже неоднократно опубликованные сведения являются новостью.

  3. Хочу добавить — не помню, кому принадлежат слова, что евреи умеют измысливать совершенно невозможные идеи и упорным трудом добиваться их осуществления. Есть две книги с похожими названия, которые в момент написания казались одинаково утопичными: «Город Солнца» Томаса Кампанеллы и «Холм весны», так названная Нахумом Соколовым книга Герцля. Но «город Солнца» так и остался утопией, а Тель-Авив… — надо ли продолжать?

    А запись Герцля в дневнике после Базельского конгресса в сентябре 1897 г.? Цитирую по памяти, потому — без кавычек:
    Сегодня в Базеле я основал еврейское государство. Сейчас над таким заявлением стали бы смеяться, но через 50 лет это станет очевидно всем.

  4. Замечательное начало, как всегда написанное блестящим живым языком. Конечно, это будет прекрасная книга. Согласен с Артуром Штильманом, что фон Плеве, возможно, заслуживает более темной краски. Что касается Тель-Авива, то название поэтическое, но и из Танаха:

    Иезекииль 3:15:
    Я пришел к пленникам, которые жили в Тель-Авиве у реки Кевара, потрясенный, остановился у них и оставался там семь дней.

    Но место было совсем другое.

  5. Стилистическое замечание.
    Трудно поверить, что все это пишет не умудренный жизнью государственный деятель, а совсем молодой человек — но нет, публикация помечена 1906, и ее автору никак не больше чем 26 лет.

    Так обычно пишут о чем-то. что является собственным выводом автора, не вполне очевидным для других, чего никак нельзя сказать о возрасте человека, чей год рождения хорошо известен.

  6. Мне интересна история России перед революцией и история сионизма, и в частности его ревизионистского направления — а тут это ещё написанно так, что это просто удовольствие читать. Большое спасибо за статью. Я бы хотел добавить и уточнить 2 вещи:
    1) «Тель Авив» это действительно «Холм Весны», но только слово «тель» на иврите означает не просто холм, а «холм на месте старого разрушенного города». В земле Израиля таких много, вот и есть для этого отдельное слово, просьба не путать с русским словом «курган».
    2) Жаботинский является идейным лидером светского «правого» сионизма, и понимание его идей очень важно для понимания современного конфликта между правыми и левыми в Израиле, и по моему личному мнению — совсем не только в Израиле: многие его идеи мне напоминают идеи Ханны Арендт, только направленные ВНУТРЬ сионизма а не на внешний мир. В любом случае, у них есть довольно похожие ценности.

    1. «… Жаботинский является идейным лидером светского «правого» сионизма, и понимание его идей очень важно для понимания современного конфликта между правыми и левыми в Израиле …»

      Спасибо за отзыв. Собственно, я тоже так думаю — Жаботинский будет занимать в книге видное место. Тут через какое-то время появятся и другие персонажи — в конце концов, это именно «Преамбула», а «амбула», так сказать, еще впереди 🙂

  7. Б.М!
    У Вас вполне сложился свой оригинальный стиль, подход к раскрытию темы и своя тематика и аудитория, словом все то, что определяет интересного и успешного автора.
    Эту Вашу публикацию поместил на своей странице в ф-бук и уже получил отклики от друзей.
    Я в ожидании Вашего телемоста с темой о «Моше Даяне». Надеюсь Вы в гостевой напомните коллегам о ней.
    Всего доброго.
    М.Ф.

  8. По поводу «сел» и «местечек» — я еще не знаю, чем станет задуманная книжка, но ученым трактатом она не станет наверняка. Мне нужно пройти из 1903 примерно в 1981 — и это долгий путь, и все лесом, и какие-то чащобы так или иначе придется обходить, и какие-то колдобины «… отмечать пунктиром …». Например, говоря о «черте оседлости» с ее 5-ю миллионами евреев, я обхожу вопрос наличия такой территориально-административной единицы, как Царство Польское, и делаю это совершенно намеренно. А иначе придется останaвливаться, обьяснять, что это такое, откуда взялось и чем отличалось — и выйдет потеря темпа, а заодно и читательского интереса. Через какие-то вещи придется проскакивать, а какие-то, наоборот, включать как яркие детали: скажем, судьба Николая Иммануиловича Левенсона могла сложиться совсем не так, как она сложилась, и мы не узнали бы, что такоe — блестящий ум, писавший под именем Корней Чуковский.

  9. Скажем, евреям запрещено было проживание в селах — жить разрешалось только в специально оговоренных городах и местечках.
    ======================================
    Что-то не так.
    Мой дед Янкель (1870-1912) жил в селе Выгоды, а затем в деревне Королевичи, где до 1977 года
    сохранился его дом (фото 1959 года), когда мы там были последний раз:

    1. Soplemennik
      8 Февраль 2015 at 9:30

      Мой дед Янкель (1870-1912) жил в селе Выгоды, а затем в деревне Королевичи,
      ———————————————
      Практически, местечки и были селами. В царской России деревня и село различались по статусу. Например, в селе, как правило, было церковь. В СССР все бывшие местечки, со временем, официально превратились в села, после в города — но это уже другая история.
      И второе: тогда еще не было чекистов с армией стукачей, вполне возможно, что местная власть ничего не имела против проживания Вашего деда в деревне (обратить внимание на его профессию).

  10. Фон Плеве даже на фоне высших чиновников , никак не юдофилов, выглядел негодяем. Профессор и всемирно известный музыкант Леопольд Ауэр описывал в своей книге визит к Плеве по поводу разрешения на проживание студента Ауэра в Петербурге , ставшего в 1904 году всемирно известным скрипачом — Миши Эльмана. Плеве даже не позволил солисту его величества, профессору Консерватории войти в кабинет, а заставил его «докладывать», стоя на пороге, в значительном удалении от стола , за которым стоял Плеве. Выслушав просьбу профессора, Плеве, естественно, отказал ему в разрешении на проживание в столице его студента в период обучения последнего. Не помню как, но это препятствие было как-то обойдено, и в том же году, в котором Плеве был убит, Миша Эльман приехал в Лондон вместе с профессором Ауэром, сыграл свой триумфальный дебют, положивший начало его всемирной славе. С 1912 года Эльман переехал в США и уже не нуждался ни в каких разрешениях преемников Плеве и вообще в «русских ласках».
    А в целом — как и всегда у автора, читается с большим интересом и написано увлекательно.

  11. Игорь, спасибо за отзыв. По поводу переписки Плеве и Герцля — да, я знаю. Но книжка, по идее, должна покрыть временной интервал с визита Герцля и до Кэмп-Дэвида. Я не могу писать все что я знаю — а должен «… описать общий контур …» и двигаться дальше. Что получится, не знаю, но пока что мне очень интересно

  12. Борис Маркович, многообещающее начало. Мелкие замечания. Насколько я знаю, Плеве писал что-то схожее с Вашим «сказал господину Герцлю, что Россия не захотела бы расставаться с такими евреями, как сам господин Герцль — людьми образованными, воспитанными и культурными — но в принципе против еврейской эмиграции из страны ничего не имеет» в личном письме. То есть, между ними существовала переписка (даже если в одноразовом обмене письмами). В моих источниках цитата из письма звучит так: «Вы проповедуете человеку, который заранее согласен с Вашей программой… Мы бы очень хотели увидеть создание независимого еврейского государства, способного принять миллионы евреев. Конечно, мы бы не хотели потерять ВСЕХ наших евреев. Мы бы хотели сохранить самых интеллигентных из них, таких, как Вы, уважаемый д-р Герцль. Но мы определенно хотели бы избавиться от всех недоумков и не владеющих собственностью». Впрочем, это не существенно для Вашего повествования.
    Еще одна мелочь. Глаз зацепился на фразе «Реформы Витте, даже окажись они успешными, на нем бы пропали даром — он не поверил и в них». Суть ясно, но язык какой-то странный.

    А в общем — удачи. Задачи поставлены, цели определены, за работу!

Добавить комментарий для Игорь Юдович Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.