Предсказание Сивиллы исполнилось: Вяземский дожил до глубокой старости. Он умер осенью 1878 года в возрасте 86 лет. И в том же году умерла Элизалекс, княгиня Клери-и-Альдринген, не дожив до пятидесяти трех.

Последняя любовь

Владимир Фридкин

В июле 1852 года князю исполнилось шестьдесят. Петр Андреевич тяжело переживал возраст. На людях он старался держаться молодцом, острил, курил трубку. А про себя боялся смерти и признавался в этом только княгине Вере. Вслух говорил, что зажился, что Дельвига, Пушкина, Баратынского, друзей юности давно нет на свете. И только что вслед за ними ушел Жуковский… А он сам все коптит небо. А когда оставался один, то с ревнивым страхом гляделся в венецианское зеркало, вывезенное из Италии в 1835 году, в год смерти дочери Пашеньки. Из зеркала на Вяземского смотрело курносое лицо старого дамского угодника с глубоко сидящими прищуренными глазами. Князь всегда щурился, когда смотрел на себя. Волосы его поредели и поседели на висках. Теперь он, скрывая лысину, причесывался взаймы, на пробор, низко сидящий у левого уха. Весь год князь маялся животом, и врачи советовали ехать на воды в Карлсбад. В начале августа он и Вера Федоровна уехали в Дрезден. Княгиню на несколько дней задержали друзья, и Вяземский отправился на воды один.

Дарья Федоровна Фикельмон, Долли, вернувшись из Вены, жила с мужем и дочерью Элизалекс в Теплице. Вяземский знал ее Элькой, красивой девочкой. Он не помнил, сколько ей было тогда в Петербурге, шесть, восемь? Тогда он подарил ей немецкую заводную куклу. В шестнадцать лет она вышла замуж за князя Эдмунда Клари-и-Альдрингена, отпрыска старинной семьи, имевшей австрийские и чешские корни, хозяина теплицкого замка. Теперь она была матерью четырех детей. Вяземский помнил, что Долли тоже в шестнадцать лет вышла замуж за графа Шарля-Луи. Старый граф был старше Долли на двадцать семь лет. В Петербурге поговаривали, что Долли несчастна в браке. До князя доходили слухи о ее романах с Пушкиным, с Григорием Скарятиным… Но князь Вяземский не верил этому. Он знал по собственному опыту, как Долли умеет очаровать и обнадежить словом, но ласково удержать на расстоянии.

Узнав о приезде Вяземских, Долли послала в Дрезден 15 августа письмо:

“Дорогая княгиня, посылаю вам сегодня по почте два журнала за июнь месяц. Отошлите их, прошу вас, сегодня же вечером спешной почтой в Карлсбад. Дилижансом пакет дойдет позже. Позже я вам пришлю июльские номера, майские остались в Вене. Я очень рада тому, что могу немного помочь развлечь нашего Вяземского — пусть Бог поможет тому, чтобы Карлсбад восстановил его здоровье, а Теплиц завершил этот курс лечения! После вашего отъезда меня очень волновало здоровье Фикельмона и я очень о нем беспокоилась. Сейчас он чувствует себя немного лучше, и я надеюсь, что выздоровление будет продолжаться. Голицыны уже уехали из Дрездена через Берлин, Кенингсберг, Гумбинен и Псков — варшавская холера заставила их изменить план и направление. Напишите мне еще о Вяземском, и о том, начинают ли воды помогать. И оставайтесь верны обещанию приехать сюда перед отъездом. Все мои шлют вам наилучшие пожелания. До свидания, дорогая княгиня, целую вас и шлю сердечный привет вашему мужу.
Долли.”

Вяземский не видел Долли и Эльку почти 15 лет, с тех пор, когда австрийская посольша уехала из Петербурга в Италию. Он познакомился с ней 14 марта 1830 года на приеме у ее матери Елизаветы Михайловны Хитрово, дочери Кутузова. И с тех пор состояние робкой и почтительной влюбленности не покидало его. Впрочем, князь испытывал влечение ко всем красивым женщинам. И, уверенный в себе, смело шел навстречу этому чувству. Но откуда почтительная робость? Нет, не высокое положение внучки Кутузова и дочери курляндского графа было причиной. Рюрикович по отцу и ирландский дворянин по матери, князь держался в свете просто и независимо. Его сдерживали ум Долли, ее необыкновенная проницательность. Она умела читать мысли. Недаром в свете графиню называли всевидящей Сивиллой. А князь в глазах Долли был русским Казановой. Те же литературный талант, блеск и остроумие полемиста, успех у женщин. А в прочем, был ли он, этот успех на самом деле? Еще только в первый год знакомства с Вяземским она написала в дневнике: “Вяземский, несмотря на то, что он крайне некрасив, обладает в полной мере самоуверенностью красавца мужчины; он ухаживает за всеми женщинами и всегда с надеждой на успех. Но ему желаешь добра…” Будто отвечая ей, Вяземский позже писал ей в Петербург из Остафьева: “Я постоянен в любви — по-своему, разумеется. Мое сердце не похоже на те узкие тропинки, где есть место только для одной. Это широкое, прекрасное шоссе, по которому несколько особ могут идти бок о бок, не толкая друг друга… можно быть одновременно влюбленным в четырех особ, быть постоянным в своем непостоянстве, верным в своих неверностях и незыблемым в постоянных изменениях”.

Еще только собираясь в Карлсбад, Вяземский думал о свидании с Долли. Когда он познакомился с ней в Петербурге, ему было тридцать семь, а ей — двадцать пять. Тогда в России он называл ее “австрийской красавицей”. Каким найдет его Долли сейчас, как встретит? Княгиню Веру встреча вовсе не волновала. Она все знала об ухаживаниях мужа, а к графине относилась с холодным равнодушием. В сентябре Вяземские получили в Карлсбаде от Долли еще одно письмо. Графиня послала его из Теплица 3 сентября.

“Дорогая княгиня, дорогой Вяземский, спасибо за ваше письмо, которое передал мне Ротшильд вместе с журналами. Вот июльские, которые сегодня же отправятся по вашему адресу. Затребуйте на почте, если вам их не доставят, и верните лично, так как я очень надеюсь, что мы с вами еще увидимся здесь. Фикельмону лучше, и я надеюсь, что вы его найдете совсем выздоровевшим. Надеюсь, что также будет и с вами, дорогой Вяземский, и что чудесная вода окажет на вас действие! … Когда вы приедете, выбор помещения будет легким, потому что публики уже очень мало. Советую вам остановиться не в гостинице “Почта”, а в “Принце де Линь”, где есть хорошие комнаты и обеды лучше, чем в других местах, или же в “Городе Лондоне”. Там чище и лучше, чем в “Почте”, и, кроме того, ближе к парку. Прощайте, до свидания, я надеюсь!

Долли Ф.”

По дороге в Теплиц Вяземский терялся в догадках, почему Долли не пригласила их погостить в своем замке. Из-за болезни мужа? Но граф выздоравливал. Из-за княгини Веры, с которой у Долли так и не наладились отношения?

Они не послушались советов Долли и остановились в гостинице “Три лилии”. Отдохнув с дороги, княгиня Вера уехала в соседний Ловошиц к гостившим там Лобковицам, старым петербургским знакомым. Вечером слуга Долли принес в гостиницу записку, и наутро Вяземский подъехал к замку со стороны церкви Иоанна Крестителя. Он поднялся по широкой лестнице мимо большого панно Антонио Саккетти с видом Теплица, и Долли встретила его в галерее, выходившей окнами в парк. Она протянула ему обе руки, и он поцеловал правую, задержав ее в своей руке. Потом они долго стояли и молча глядели друг на друга. Долли изменилась. Нет, бархат ее прекрасных итальянских глаз не выцвел, густые темные волосы не поседели. Но лицо похудело и как будто высохло, у губ пролегли морщины.

— Mieux vaut tard que jamais, — первой прервала молчание Долли. Графиня не говорила по-русски. В отличие от своей дочери, приехавшей в Россию трехлетней девочкой и выросшей в Петербурге. Потом Долли справилась о княгине.

— Тысяча извинений, — сказал Вяземский. Она уехала на день в Ловошиц и завтра же будет у вас. Если это не нарушит ваших планов…

— Разумеется дорогой князь. Я полагаю, вы погостите в нашем Теплице.

Она повела его в гостиную и усадила за небольшой стол из красного дерева. Вяземский обратил внимание на его резные ножки: верхом служила женская головка, а основанием — звериная лапа с четырьмя пальцами.

— Почему пальцев только четыре? — спросил Вяземский.

— Вот уж не знаю. А вас не удивляет, что у зверя женская голова?

— Ну в свете это встречается часто, — парировал князь.

Они оба рассмеялись. Вяземский огляделся. Стены были обиты красным штофом. Почти как в особняке Салтыковых на Дворцовой набережной. Он узнал Брюлловский портрет Эльки и портрет молодой Долли на фоне Капитолийского холма. Он их помнил по Петербургу. Рядом с молодой Долли висел портрет старого генерала в мундире и орденах. Вяземский не узнал лица и только догадался, что это граф Шарль-Луи. Справился о его здоровье.

— Слава Богу, лучше. Он обещал спуститься сегодня к обеду.

У стены, ближе к окну, стояло фортепьяно “Bosendorfer”. Над ним — незнакомый портрет юной красавицы. Увидев вопрос на лице князя, Долли сказала:

— Это Шарлотта-Генриетта фон Остен, вышедшая замуж за Клари-и-Альдрингена, прабабушка нашего Эдмунда. Когда-то эта комната служила кабинетом его отцу. Это его фортепьяно. На нем здесь играли Шопен и Лист.

Потом они говорили о разном. О смерти Жуковского (и Долли сказала, что у нее не достало духа послать письмо Рейтерн во Франкфурт), о Пальмерстоне и книге Фикельмона, запрещенной в России, о русофильстве графа и предательстве Меттерниха, о революции в Вене и преследованиях семьи из-за ее русского происхождения.

— А что нового в России?

— В России я оставил старость и одиночество. Но скоро вернусь к ним. Москва увлечена спиритизмом и столоверчением. Известные вам Погодин и Даль вызывают дух Наполеона и Пушкина…

— Ну этого и здесь хватает. И знаете, о чем все это говорит? О скорых переменах в обществе. Так всегда бывает на разломе. Только бы не новая революция…

— Не приведи Бог. Но вы ведь Сивилла флорентийская, предсказательница будущего. Вот и скажите, что ждет меня, старика.

— Предсказать вашу судьбу, князь?

Долли задумалась. Потом улыбнулась.

— Знаете ли вы, что в этом замке провел свои последние годы и встретил свою последнюю любовь Джиакомо Казанова?

— Соблазнитель всей женской половины Европы и автор знаменитой “Истории моей жизни», до сих пор не опубликованной?

— Да, он. Добавьте к этому, — знакомец Вольтера, Гете, Дидро и всех царствующих семей Европы, собеседник Екатерины Великой, с которой он обсуждал введение нового календаря. К тому же человек низкого происхождения, родившийся в Венеции, в семье актеров. После изгнания из Венеции он объездил в поисках места всю Европу. Какое-то время служил секретарем у Фоскарини, венецианского посла в Вене. И, наконец, кажется в 1785 году, принял предложение графа Вальдштейна и поступил к нему на службу библиотекарем в замок Дучков. Это рядом с нами, в пяти верстах отсюда. Хозяином Теплица в те годы был дед нашего зятя, князь Иоганн-Непомук Клари-и-Альдринген. Казанова проводил каждое лето в нашем замке и писал здесь свои мемуары. Здесь он и умер в страшных мучениях от какой-то мужской болезни. Так и не увидел свою любимую Венецию. Это случилось в 1798 году. Ему было 73 года. Его могила на кладбище в Дучкове, в капелле Святой Варвары. Поезжайте туда, это рядом. И приложите ладонь к надгробной плите. Говорят, это приносит счастье в любви.

— Но вы, Долли, как раз с любви и начали, с его последней любви.

— Да. Так вот, незадолго до смерти Казанова встретил в нашем замке Элизу фон дер Рекке. Вы, конечно, знаете это имя. Сейчас оно потускнело. Но в те годы слава этой писательницы распространилась по всей Европе. Элиза была моложе Казановы, кажется на 27 лет, а, может быть, еще моложе. Вы ведь понимаете, как это много…

Вяземский понимал. Он хорошо помнил разницу в возрасте Долли и ее мужа. И думал, случайно ли Долли вспомнила об этом.

Разница была не только в возрасте, но и в происхождении, — продолжала Долли. — Элиза фон дер Рекке, урожденная фон Медем, происходила из знатной и богатой курляндской семьи. Ее сестра Доротея была замужем за герцогом Бироном. Элизу рано, семнадцати лет, выдали замуж за нелюбимого и старого человека. Его звали Петер Магнус фон дер Рекке. Муж был нетактичен и груб, подавлял ее и насиловал. Элиза страдала и в утешение завела себе кошек. Однажды муж натравил собак на ее любимую кошку, и они разорвали ее на куски. После десяти лет несчастного брака они расстались. С той поры Элиза воспевала идеальную платоническую любовь и презирала физическую близость с мужчиной. И вот, представьте, Казанова, этот всеевропейский Дон Джованни, здесь, в этом замке, пробудил ее страстную земную любовь. А сам пережил свое последнее любовное приключение. Перед его смертью Элиза не отходила от его постели, и он умер у нее на руках.

— Мне помнится, — сказал Вяземский, — она написала памфлет, разоблачавший фальшивого графа Калиостро и его сверхестественную силу, того Калиостро, который был замешан в краже бриллиантов Марии-Антуанетты.

— Именно так. Она писала и про другого “волшебника” — Сен Жермена, того самого… Помните у Пушкина в “La Dame de Pique”? И заметьте, все эти авантюристы пробудились в канун французской революции. Дай Бог, чтобы нынешнее столоверчение не накликало новую кровь…

— Так как же с вашим предсказанием, дорогая Сивилла?

— А вас, князь, еще ждет любовь.

— Вы находите что-то общее между мной и Казановой?

— Только одно: талант. И еще ваш хлесткий юмор. Они отойдут вместе с вами в вечность. Но поверьте, это будет не скоро. Вы будете жить долго… А сейчас простите меня. Я покину вас на минуту, чтобы кое о чем распорядиться.

Вяземский подошел к окну. Окна гостиной выходили на замковую площадь. Слева, перед гостиницей “Принц де Линь” стояла колонна, “чумной памятник”, поставленный в начале прошлого века в честь избавления города от чумы. Справа площадь шла под уклон мимо Иоанна Крестителя и переходила в крытую камнем улицу, спускавшуюся в город. На горизонте городские крыши, уходившие вниз террасами, подступали к порогу лесистых Рудных гор.

Он услышал шаги и оглянулся. На пороге рядом с Долли стояла стройная белоплечая красавица.

— Вы не узнаете меня, князь? Тогда позвольте представиться. Я — Элька. Может быть вы помните, что когда-то, в гостях у бабушки, подарили мне куклу. Это было в России. Еще недавно с ней играла Эдмея, моя старшая. В Теплице завод у куклы испортился, и мы отдавали ее чинить.

Элизалекс говорила по-русски. Княгиня Клари была похожа не на мать, а на бабушку Елизавету Михайловну. Он вспомнил “Лизу голенькую” и подумал, что сходство это не простое, а карикатурное. Перед ним стояла молодая двадцатисемилетняя женщина в расцвете красоты. Он сразу же подумал о себе. Каким видит его Элизалекс? Уж не карикатурой ли на него самого, на того, каким он был пятнадцать лет назад?

Вечером был обед. Граф Фикельмон говорил о трениях между Англией и Россией, об интригах против него в Вене и о желании переселиться из Теплица в Венецию. Узнав о планах графа купить палаццо в Венеции, Вяземский вспомнил рассказ Долли о Казанове. Он поймал себя на мысли, что хочет, но боится часто смотреть на Элизалекс, сидевшую напротив него рядом с молодым мужем. Князь Эдмунд был моложе его больше, чем на двадцать лет, а Элизалекс — на тридцать три. Другое время, другое незнакомое поколение, — думал Вяземский, — тридцать три — это слишком много. Больше, чем двадцать семь”.

Через несколько дней Вяземские уехали из Теплица. Они не знали, что прощаются с Долли и старым графом навсегда. Не известно, послушался ли тогда князь совета Долли посетить могилу Казановы в соседнем Дучкове.

Прошло одиннадцать лет. Фикельмон и Клари купили палаццо в Венеции. Граф Шарль Луи умер через две недели после своего восьмидесятилетия. Долли умерла рано. Она пережила мужа всего на шесть лет. Их похоронили в деревне Дуби, рядом с Теплицем. А Элизалекс и Эдмунд жили в Теплицком замке и в палаццо Клари в Венеции, переезжая из одного города в другой.

Старый Вяземский встретил в России новое царствование и стал сенатором. Преследуемый одиночеством и бессонницей, настоящими и мнимыми болезнями, князь метался по Европе. Подобно Гоголю, которого он не любил, Вяземский уповал на дальнюю дорогу, как на избавление от тоски и мыслей о смерти. Весной 1863 года, вскоре после смерти Долли, князь, которому перевалило за семьдесят, приехал в Венецию. На пьяцца ди Рома он сел в гондолу и велел плыть в сторону, противоположную Сан Марко, туда, где канал Джудекка вливается в широкий простор Адриатики. Он сошел на пристани Ле Дзаттере. Трехэтажный палаццо стоял возле церкви Санта Мария дель Розарио и небольшой траттории со столами, придвинутыми к самой воде, к полосатым столбам с привязанными гондолами. Вяземский вошел в ворота, прошел увитый виноградом внутренний дворик под открытым небом и позвонил у дверей. Слуга провел его в гостиную…

Вяземский любил и знал Венецию, но Элизалекс и ее подруга Марина Персико хотели показать ему то, чего он еще не видел. И Вяземский с удивлением открывал для себя незнакомые шедевры Кановы, Тициана и Тинторетто. Вечерами они гуляли в толпе по пьяцца Сан Марко и слушали музыку уличных оркестров. В один из вечеров после концерта в церкви Вивальди на Славянской набережной, они вдвоем долго гуляли в лабиринте узких улиц за дворцом Дожей. Уже поздно ночью сели в гондолу. Впереди был “Мост вздохов”. Неожиданно для себя самого Вяземский сказал:

— Я как-то слышал здесь про любопытный обычай. На восходе солнца влюбленные должны поцеловаться под этим мостом. Тогда их ждет счастье на всю жизнь.

— Итак, князь, вы предлагаете подождать здесь до рассвета? Я правильно поняла вас? — смело спросила Элизалекс и рассмеялась.

— Вы поняли меня правильно, княгиня, — ответил Вяземский. И сердце его упало, как уже падало много раз.

— Но до рассвета ждать еще очень долго, — сказала Элизалекс. Она привстала с бархатной подушки и поцеловала его в сильно лысеющую голову, туда, где когда-то был пробор…

По дороге в гостиницу Вяземский задержался на мосту Риальто. Стояла теплая ночь. Полная луна дробилась в волнах Большого канала, расходившихся от плывущих лодок. В центре канала у самого моста съехалось несколько гондол. В них сидели влюбленные пары. На задранном носу одной из гондол высокий широкоплечий гондольер пел под гитару “Санта Лючия”. На правом берегу канала за цветочной изгородью траттории играла мандолина. Там пили вино и смеялись. Вяземский посмотрел под ноги. Бродячая кошка терлась о его панталоны.

— Тебе тоже не хватает ласки? — спросил Вяземский, — или ты голодна?

Его охватило чувство, которое испытывает одинокий человек в шумной нарядной толпе, которой до него нет дела. “Это старость, — думал он. — С ней нужно примириться или умереть”. Он вспомнил рассказ Долли о Казанове. “Нет, я не Казанова. Долли тогда ошиблась”. Ночью в гостинице он написал стихи:

Беда не в старости. Беда
Не состареться с жизнью вместе;
Беда — в отцветшие года
Ждать женихов седой невесте.
Беда душе веселья ждать
И жаждать новых наслаждений,
Когда день начал убывать
И в землю смотрит жизни гений;
Когда уже в его руке
Светильник грустно догорает,
И в увядающем венке
Остаток листьев опадает.
Вольтер был прав: несчастны мы,
Когда не в уровень с годами,
Когда в нас чувства и умы
Не одногодки с сединами.

Предсказание Сивиллы исполнилось: Вяземский дожил до глубокой старости. Он умер осенью 1878 года в возрасте 86 лет. И в том же году умерла Элизалекс, княгиня Клери-и-Альдринген, не дожив до пятидесяти трех. Потомки Фикельмон и Кутузова жили в Теплицком замке до конца второй мировой войны. Весной 1945 года правнук Долли князь Альфонс Клари-и-Альдринген не стал дожидаться советских войск и переехал в венецианское палаццо Клари.

Там потомки Фикельмон живут до сих пор. Первые два этажа палаццо они сдали французскому консульству. Во дворике под открытым небом в ожидании французской визы томятся нынче российские туристы. А под “мостом вздохов” по-прежнему целуются молодые влюбленные пары. Они ждут здесь рассвета, когда солнце, вставая из-за острова Сан Джордже, зажжет море. Чтобы сохранить счастье на всю жизнь.*

___
*) Переписку Вяземского и Долли Фикельмон изучил Николай Алексеевич Раевский, работая в архиве Фикельмон в довоенной Чехословакии и Остафьево. Французские письма и их русский перевод он незадолго до смерти передал Татьяне Григорьевне Цявловской. После ее смерти друг Цявловской, профессор-педиатр Екатерина Александровна Надеждина, подарила их автору. Два письма, которые Фикельмон отправила Вяземским из Теплица, ранее не публиковались.