Злата Зарецкая: Спор о ценностях театра

Loading

Настоящее искусство не нуждается в агрессии, провокации, использовании дешевых журналистских или даже красивых танахических визуальных символов…

Спор о ценностях театра

Злата Зарецкая

Фестивали Альтернативного Театра в Акко, современного балета «Махоль Шалем» в Иерусалиме 2014 г.

Совместимы ли пропаганда и эстетика? 

Насколько влиятельна визуально идеология? Где границы между подлинным искусством как социологическим исследованием и примитивной политической манифестацией? Возможно ли их сочетание? Когда и при каких условиях творчество становится общезначимым духовным событием? На фоне усиления конфронтации по поводу еврейского присутствия на Храмовой горе и развернувшегося спора о наших правах и обязанностях на этой земле промелькнувшие фестивальные спектакли как вспышки высветили истину о ценности иудейского художественного мышления в противовес лобовым пропагандистским перформансам, в какой бы высоко профессиональной форме они ни подавались!..

«Я не могу продать спектакль «Приближающие Конец» (Дохакей акец), — возмущался постановщик Рони Ниньо на конференции «Режиссер — Активист», приуроченной к Аккскому фестивалю. — Его никто не покупает!» Поставленный по пьесе Моти Лернера, убежденного в том, что театр — это открытый политический парламент, утверждающий законы для публики, которую надо пробуждать и вести в нужном тебе направлении, он представил с труппой «Хана» актерское расследование об арабском убийстве Барухом Гольдштейном как следствие подстрекательства знатоков Торы.

Изначальная фабула уже предполагала ответ, в которой события были лишь иллюстрацией идеи о необходимости «очищения» духа общества. Отец, ушедший от веры, потрясен тем, что его сын на Пурим переоделся в убийцу арабов в Маарат ха Пахпела. Он решает написать пьесу и обратиться с ней через актеров к зрителям, приглашая всех к размышлению. Действие профессионально в духе иерусалимского «Хана» разворачивается на грани жизни и вымысла, как театр в театре, где страдающий родитель (Рон Нир!) искренне пытается передать свои чувства всему миру, который разобщен и не прислушивается к опасности.Между трупой и залом — стена, которая постепенно благодаря мукам невольного драматурга разрушается. Ибо альтер эго самого Лернера — «Хагай» Нира Рона, разрушая все границы, как бы пишет пьесу на наших глазах, выбирая из религиозных текстов цитаты, которые могли бы вдохновить и оправдать убийство неевреев. Для большей убедительности они демонстрируются с портретами равинистических авторитетов на огромном экране. Будучи вырванными из контекста истории и законов традиции они выглядят как призыв к насилию над гоями, требующие обвинений на уровне Нюрнбергского суда… Дискуссии нет. Есть только безаппеляционные утверждения. Театральный плакат. Актеры, не выходя из репетиционной комнаты, играют сразу несколько ролей так, что очевидны их собственные сомнения, которые постепенно исчезают. В итоге Эрез Цафрир перевоплощается в Баруха Гольдштейна и наводя ружье на зал, кричит с полусумасшедшими глазами интеллектуала, имеющего право решать, кому жить, а кому нет. Врач, лечивший евреев Хеврона и предупредивший спланированный погром, возникает здесь как военное чудовище в латах Цахала.

Умело построенное действие было направлено только на то, чтобы вызвать ужас. И это почти удалось прекрасной игрой и режиссурой Рони Ниньо. Однако в целом было абсолютно неубедительно. Ибо ложью прозвучали слова Сына(Итай Звулун) в споре с Отцом, что ради идеи цены «ТАГ МЕХИР», если понадобится, он «убьет и его!». Театр пытался сказать: последователи убийцы — члены движения «Таг Мехир» потерянное для Отцов поколение. Вместе с водой выбросили и ребенка! Однако плакатные неразвитые образы не достигли цели в зале, ибо выглядели пропагандистской искусственной схемой, а не произведением искусства

Но публика в целом ведь не стадо послушных овец, особенно в Израиле, и при всем желании авторов, кажущейся убедительности избранных галахических цитат, манипуляции не подвергается, четко реагируя на то, где проходит граница между искусством, как правом на свободу ассоциаций, и пропагандой, оставляющей только обязанность быть или однолагерным единомышленником или ведомым бараном… И как всегда у творцов все зависит от степени веры в свое предназначение как голоса Израиля… Зрители того спектакля и слушатели на фестивальной конференции к воплям режиссера остались равнодушны…

«Предсказуемое — враг прекрасного»

Активная пропаганда своей позиции может быть вполне художественной, если режиссеры обращаются к зрителю как равному себе собеседнику, также, как и они. вовлеченному в исторический процесс. Такой театр рождается в ноосфере сцены-зала, как электрический разряд от встречи мнений и способствует прогрессу, а не раздуванию пожара ненависти к брату своему…

Таким целостным эстетическим событием стал для меня на фестивале в Акко спектакль «Дом — вот что разделяет» (Ха баит— зе маше мафрид») по пьесе Ноа Корс в постановке Эфрат Штинлауп. Речь тут шла тоже об убийстве но не прямом, а духовном — об эгоцентричном отторжении из общего Дома всех, кто не вписывается, кто непохож, кто болен и нищ и требует внимания… Режиссер и ее слаженный, как оркестр, ансамбль доказали всем ходом действия, что давление социума рождает в отверженных — опасных хищников, уже бесповоротно предназначенных для отстрела… Эфрат Штинлауп создала на сцене не иллюстрацию своих личных пристрастий, но гармоничное поле образных намеков, многозначно преображавшихся прямо перед зрителями и втягивавших их в сопереживание трагедии… На бегу в перерыве она успела сказать: «Театр — мир фантазии, корни которого — в общественном подсознании, в коллективной памяти. Предназначение его — побеспокоить и пробудить вопросы. Они возникают только при встрече, в расстоянии между сотворенным и публикой. Для меня каждый — соучастник творчества. И я верю, что только в сценической точности достижима свобода большого искусства»

Я счастлива, что вновь оказалась Его свидетелем на скромной черной сцене, где каждая деталь была без зауми единственно проста и универсальна. Перед зрителем был круг, в центре полки с хлебом. На подиуме постель и стол. Знаки обыденности, в которой проходит жизнь человека. Вверху — огромные как приманка пакеты с едой пока неизвестной… По тропе из зала, как из общей толпы, выходит и с трудом передвигается за пределами кольца оборванная двухголовая пара с одним трагическим лицом: мать и ее взрослый немой сын. (Нофар Бокар и Омер Шемер). Матери уже никогда не попасть за черту. Она растоптана и цинична. Ее последняя мечта — любой ценой поместить туда к избранным сына… Не патетику любви изображала актриса, но отчаянье безумия, жажду освободиться перед концом. Чтобы спасти, мать учит дитятю как затаиться, чтобы стать частью Дома. От радости попадания взрослый ребенок надрывает пакеты и танцует под падающими струями красной крупы.

Солнечная подсветка Зива Волошина создавала картину рая. Однако ад выживания напоминал о себе по контрасту в логичной полифонии разумных голосов обитателей Дома, стипизированных актерами с персонажей израильских улиц. И хотя каждый из них был далеко не идеален, и готов не только предать, но даже продать себя ради..выживания, — ненависть к безъязыкому объединяет их в стаю… На поле красных зерен, рассыпанных уже как капли крови, благополучные пытаются убить нищего. Омер Шемер силой таланта преображает несчастного в волка с недобрым блеском в глазах, с глухим рычанием — в зверя, готового перед смертью к битве. Он взрывал все пакеты, не оставляя уже ничего, расшвыривая сухую еду, как языки пламени, в которых сгорал сам. Музыка Эфи Шошани сливалась с цветом и жестом актера, создавая симфонию пожара, в который может попасть каждый… И лишь разбросанные зерна узнанной наконец красной чечевицы напоминали еврейскому зрителю об истории продажи первородства. А что выберем мы как наследники праотцов — честь быть первыми как Яков, или подобно Эсаву продадимся за чечевичную похлебку?! Неужели забыли, кто мы и откуда пришли? И если все решает дороговизна жизни, ради которой можно переступить через святое, то куда мы идем? Этот вопрос незримо витал в воздухе сцены, наполненной страстью духовного счета к публике. «Он был послан нам как экзамен», — говорит высоким голосом отец булочника. Актер Йоси Сегаль вкладывал в эту фразу весь свой сценический опыт и глядя в даль, уходил в струю света за пределы зала., превращая своего персонажа в другого Отца, перед которым мы все этот экзамен пытаемся выдержать.. Проверку на ответственность каждого за другого…

«Настоящий театр — прожектор, вырывающий из тьмы нашей жизни главное, затаенное в глубине, — убеждена режиссер. — И только сцена дает возможность осознания скрытого и еще непознанного, Иначе не стоит выходить на публику, если заранее известно всем, что ты хочешь сказать. Предсказуемость — враг прекрасного, уничтожающий миг узнавания, превращающий актеров — в чувственных роботов, а спектакль — в компьютерную матрицу, в которой сбой смысла невозможен». Но тогда действительно, зачем приходить в тесный зал и мучиться на неудобных стульях, терпеть лживый надрыв? Где она тайна и езда в незнаемое, единственное, что сводит нас с ума?!

Пропагандистский приз

И хотя победителем конкурса стал на 35м фестивале именно такой — предсказуемый дигитальный перформанс «Потерянный рай» (Ган Эден Хаавуд) группы «Пафос» под руководством Лилах Декель Авнери, где жаждущих откровений, как стадо, водили по залам отреставрированного здания в Старом Акко, навязывая наивные визуальные ассоциации с мифом о Прометее, чьей трагической судьбе предлагалось посочувствовать как очень актуальной — тем не менее театр со зданием не сливался, а ему противостоял, как нечто чуждое, неестественное, как зонтик рыбке. Не помогли ни тексты Эсхила, ни матерьялы «25 заседания 18 кнесета», ни индивидуальные импровизации, выглядевшие как молодежная претензия, болезнь возрастного самовыражения. В решении судей было отмечена значимость спектакля для « перспективы культуры города». На территории проживания арабов — в центре фестиваля евреи создали яркое рекламное шоу. Приз за возможность духовного сосуществования, а не за театральное чудо.

«Черная коробка» из Шломи

Таким сюрпризом оказался (и уже не впервые!) спектакль альтернативного театра из Шломи «Черная коробка» (Куфса Шхора). Я предполагала, что возможно это будет иллюстрация известного выражения о «черном ящике», в котором тайна последних минут погибших в авиакатастрофе… Талантливые люди обязательно придумают что-то экзотическое… Я ехала на границу с Ливаном просто повидать друзей. Однако увиденное превзошло все мои ожидания. Пабло Зальцман, Панчо Адельберг, Павиан Питуси создали абсолютно неожиданное представление о тайнах человеческого мозга умирающего от смертельной болезни и уже лишенного возможности обычного диалога с миром. Разыгранное в непосредственной близости от зрителя это было приглашение в неизведанные глубины души, прощающейся с миром, вовлечение в последний взлет, чтобы вместе с уходящим посмотреть сверху с высоты последнего полета на главные мгновения жизни и переоценить, пока не поздно. Перехват дыхания оказался возможен однако не столь благодаря идее, сколь особому художественному языку, выработанному за десятилетие в театре Шломи.

Каждый кусочек пространства был ассоциативно значим на грани реальности и театра. В черной сцене, как в оборванных кинокадрах, возникали глаза, руки, волосы мелькнувших в прошлом персонажей. Они словно возникали из синтеза мысли умирающего, пытающегося осознать прошедшее. Зеленый фрукт манго — знак злокачественной опухоли, был демонстративно как приговор положен на тело, лежащее перед зрителем. Физическая близость предполагала пробуждение чувства опасности ситуации, в которой может оказаться каждый. Невозможность вырваться из болезни как из тюрьмы передавалась бегом актеров, взлетавших на черную стену протестуя, как на приступ, и падавших по черной вертикали, подчеркивая зримо физически неумолимость судьбы.

Под ложем больного, на разбросанных семейных фотографиях пряталась девочка. Словно из детства, она взлетала, чтобы станцевать бабочкой и исчезнуть. Диалоги еще живого с надвигающейся Смертью(Магдалена Клайн!) прерывались образом страсти молодости, появлявшейся у постели безнадежного (Эдва Леви). И гимном жизни мелькал через весь экран могучий тигр — таким видел себя не согласившийся с безжалостным приговором молодой человек… Не несчастным калекой уходит он, но в костюме бесстрашного индейца, до конца борющегося с косой старухой.

Это был дерзкий творческий акт, который раздвигал границы восприятия, ибо внимание каждого не фиксировалось, но непрерывно трансформировалось, заставляя реагировать — это зрелище не для душевно ленивых, привыкших ради развлечения быть ведомыми овцами! Тут и публика должна быть отважная… Дигитальная коммуникация в сочетании с живым мыслящим актером предполагала как изначальное условие бескомпромиссный диалог со зрителем, который вызывается на интеллектуальную дуэль с театром. Ибо без активного осознания происходящего на сцене, нет здесь спектакля вообще. Условие ансамбля Шломи — равенство позиций, открытое каждому художественное исследование своего места в мире. Для создателя театра Дуду Маайана (автора знаменитого как здесь, так и в Европе спектакля «Арбайт Махт Фрай») предназначение искусства — « быть на грани реальности, вырастать из нее ради ее преображения». И потому в каждом спектакле театра, и особенно в последнем — как итогом многих поисков, метаморфоза пространства предопределяет каждого не как объект, но субъект общего национального действа, посвященного всего одному уходящему невовремя во цвете лет человеку. Для Израиля, теряющего своих мальчиков в бесконечных войнах, это особенно болезненно… Альтернативный театр Шломи идет по пути бескомпромиссного поиска актуальной истины в слаженном ансамбле единомышленников, где каждый вносит в «езду в незнаемое» свой индивидуальный талант кукольника, клоуна, акробата, музыканта, трагика, архитектора, кинорежиссера. «Остановись, ты ошибаешься…» «Где ты сейчас?» «Что ты чувствуешь, что любишь больше всего?» «Нам некуда спешить» — это вопросы, которые театр рассматривает вместе с публикой, приглашая ее каждый раз в путешествие ради обнаружения того, что же скрывается там — в «черной коробке»?!..

«Многие из нас, — сказал директор, драматург и актер театра Пабло Зальцман — приехали на периферию из центра, чтобы экспериментировать. Мы не нуждаемся в культурном окружении. Мы сами — центр.» Зрители со всего мира приежают в Шломи, как за воздухом искусства ездили в Паневежис к Мильтинису… Ансамбль его еще раз доказал своим нестандартным путем, что театр возможен только как активное сотворчество, разговор на общем языке сердца.

Тотальный театр 

Но как найти дорогу к нему, где источник настоящего искусства, покоряющего без разговоров?! Поискам «эвен штия» — краеугольного камня — первоначала вдохновения был посвящен на иерусалимском 5м фестивале альтернативного балета «Махоль Шалем» сценический текст Руби Эдельмана «Ритуал Нахарин» (Пульхан Нахарин)… На фоне тех же идеологических лобовых пластических свидетельств о современности в стиле антивоенного плаката с телеинтервью жителей и туристов о еврейской столице — в работе Янива Коэна «How hard it can be?” или слабую попытку изобразить молодежную реакцию на террор в «Белом мире» (White peace) Софии Кранц …— аудиовизуальное размышление Р. Эдельмана выглядело эстетически гармоничным актуальным танцевальным размышлением, психофизическим открытием, которое возможно только в Израиле и в Иерусалиме…

На огромном экране спиной, будто из толпы из зала, выходил в синагоге религиозный еврей с бородой в вязаной белоголубой кипе с ничем не выделяющимся лицом. Его истовые вопросы не находили ответа. И тогда он шел к Котелю, но и оттуда, избегая толпы, уходил к каменным надгробиям Масличной горы. Но не к могилам обращался он там, а спрятавшись между ними ударил лбом о землю и воздел руки к небу, открыто, думая, что один, просил о помощи!.И тут рядом с ним, словно во спасение, возникают три пары ног в черном, как знаки послания Всевышнего. Взгляд ищущего обращается к ним в фас, и только сейчас мы узнаем в страждущем истины самого Руби Эдельмана, начинающего вместе с черными ангелами репетировать, пробовать, искать уже в аудиториях базы Мусрары — священнодействовать без слов! Его мысль обрастает их плотью, обретая физическую реальность на сцене. Гили Инглес, Таль Бенари, София Кранц выходят с экрана, предлагая зрителю уже экстаз черного трудового творчества как божье откровение и путь. Он продолжается снова на видео в восхождении творца –на храмовую гору, где он поначалу наслаждается ее покоем и красотой. Камера зафиксировала в прохожих ненависть к «чужаку», на которую он не реагирует. Его взгляд словно лазер пронизывает Аль-Аксу, закрывающую его личное святая святых… И тут публика вздрогнула от взрыва золотой кипы, будто совершенного по внутреннему желанию хореографа еврея и возникновения над обломками мечети огромного лика Йоси Нахарина — создателя современного свободного израильского балета, Пророка и Спасителя с точки зрения героя.

Его смелые постановки о самых болезненных общественных событиях (вспомним хотя бы Дека Данс, посвященный молодежи, погибшей во взрыве в Дельфинариуме) вдохновили художника. На кинофоне Нахарина он выпускает на сцену уже совсем другой более осознанный каббалистический пластический текст.

Троица ангелиц в желто черном трико, напоминавшем иерусалимский Бейтар, обращаясь к найденному «Мошиаху», исполняла пластический ритуал в его честь, прекрасную эстетическую демонстрацию бесстрашия и бескомпромиссности, подтвержденную на груди у каждой рукой в кулаке сквозь магендовид — символ запрещенного движения КАХ, икону духовного мужества и несгибаемости по мнению постановщика.

Где же начало и конец нашего мира? Почему бесконечные войны? Как человечеству выжить? Художник завершил свою думу в движении Словом Нахарина как Учителя — ритуальным заклинанием танцовщиц к публике: ГА! ГА! ГА! — Прикоснись, коснись другого, почувствуй его, в контакте — надежда на единение сердец! И хотя намерение постановщика было съиронизировать над канонизацией вполне реальных личностей, посмеяться над толпой, ищущей новых идолов, «посеять сомнения» — результат получился обратный. Не сатиру на общественные обряды поклонения единицам создал художник, но гимн артисту, обретающему в муках аутентичную пластическую истину о гордом иудее…

«Поскольку я не политик, я не имею намерения давать социальные советы. Я представляю все в рамках искусства ответственного за происходящее, степень анализа соотносится только с моим собственным ощущением. Мне важно, как я проживаю взаимодействие искусства сцены и событий общества, в котором я живу… Иерусалимская сцена — не концертная, как в Тель-Авиве. Мы учитываем и консервативные стереотипы, которые характеризуют этот город и его особенную атмосферу на сценах. Миссия нашего фестиваля «Махоль Шалем» (переводится и как Балет в Иерусалиме) — представить альтернативный канал, показать чем может быть в наше время модернистский независимый танец, исследовать далеко не очевидные вещи, сочетая уникальные новые танцы и новые медиа. Наша цель усилить танец в Иерусалиме и благодаря его особому художественному видению обогатить и другие культурные центры страны»

Философский событийный свободный балет Руби Эдельмана пробуждает творческий потенциал не только публики, но как засвидетельствовал уже девятый иерусалимский балетный форум — примагничивает в Израиль экспериментаторов со всего мира, что напоминает и приближает пророчество… И сцена эта словно «Храм станет домом молитвы для всех народов…»

Настоящее искусство не нуждается в агрессии, провокации, использовании дешевых журналистских или даже красивых танахических визуальных символов (как например в театре «Мисторин») во имя манипуляции мозговым пространством публики. Его язык рождается из сочетания европейского профессионализма, собственной ритуальной традиции и глубин иудейского подсознания в диалоге каждого со всеми. Новый еврейский зритель — не ведомая овца, но личность, воспринимающая на равных «по-семейному» и по самому высокому счету видения художника. Иначе он — еще не Израильтянин!..

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Злата Зарецкая: Спор о ценностях театра

  1. Уважаемая Злата Зарецкая!
    Не могли бы Вы коротко и тоже интересно рассказать о театре «Гешер» и его актёрах.

  2. Израильтяне тем и отличаются от палестинцев, что безоговорочно осуждают еврейский террор.
    Оправдывающий террориста автор по существу отожествляет себя с нашими врагами.
    Дело тут не в театре.
    Дело в жизни.

    Выпускающий редактор: г-н Сэм, в отклике на обзор театральной жизни уж можно было бы обойтись без политичерских доносов, без зачисления уважаемого автора, доктора искусствоведения, пишущего исключительно на темы театра, живописи, музыки в ряды мифических еврейских злодеев. Не надо уподобляться тому солдату из анекдота, который «завсегда только об ей и думает». Это не первое увещевание: не прислушаетесь — забаним.

    1. Сэм

      23 Февраль 2015 at 21:55 | Permalink

      Израильтяне тем и отличаются от палестинцев, что безоговорочно осуждают еврейский террор.
      Оправдывающий террориста автор по существу отожествляет себя с нашими врагами.
      Дело тут не в театре.
      Дело в жизни.
      ——————————

      Надо же, какой глупый до смешного комментарий. Нет Сэм, Вы не правы: палестинцы тоже безоговорочно осуждают еврейский террор.
      Вам надо задуматься вот над чем: почему «сэмы» (имя нарицательное, ничего личного) на словах осуждают арабской террор (хотя, не весь и не все), а на деле — отождествляют себя с нашими врагами, поддерживя требования террористов? Это не театр, это жизнь.

      1. Надо же, какой глупый до смешного комментарий. Нет Сэм, Вы не правы: палестинцы тоже безоговорочно осуждают еврейский террор.
        Аватор — 2015-02-24 22:37:14(155)
        ————————
        Когда я прочёл написанное мною Израильтяне тем и отличаются от палестинцев, что безоговорочно осуждают еврейский террор Сэм 23 Февраль 2015 at 21:55, то сразу подумал: наверняка найдётся какой-нибудь «аватар», что прицепится к допущенной мною неточности. Хотя при малейшем желании понять, что я имею ввиду проблемы не составляет.
        Еврейский террор, который был всегда на протяжении нашей борьбы с палестинцами отличался от террора арабского не только своим масштабом и тем, что был ответной реакцией на террор арабский, но и тем, что однозначно осуждался подавляющим большинством евреев. К сожалению г-жа театральный критик к этому большинству не относится.
        Вообще же отношение к терактам Гольдштейна, Амира, Брейвика это лакмусовая бумажка, показывающая приличность и вменяемость человека.

        1. КМ — Сэму

          >Еврейский террор, который был всегда на протяжении нашей борьбы с палестинцами отличался от террора арабского не только своим масштабом и тем, что был ответной реакцией на террор арабский, но и тем, что однозначно осуждался подавляющим большинством евреев. К сожалению г-жа театральный критик к этому большинству не относится.
          Вообще же отношение к терактам Гольдштейна, Амира, Брейвика это лакмусовая бумажка, показывающая приличность и вменяемость человека.

          А что Бревик тоже еврей?

Добавить комментарий для Ефим Левертов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.