Не мы, но наши дети и внуки, возможно, будут вспоминать довоенные времена, как вспоминали их наши родители и их родители, со вздохами ностальгии и поволокой слёз в глазах, видевших то, чего уже никогда-никогда не будет…

Март 15-го

Заметки

Александр Левинтов

В потоке

песни, радости, чувства летят
жизнь, несмотря на невзгоды, настала
у меня впереди — пятьдесят,
сорок девять… ну, тоже немало

жизнь промчалась стремительной песней,
между дел, суеты, между строк,
у меня впереди ещё десять,
девять — всё же немаленький срок

всё паденья, подъёмы опять,
мы кричим, а порою и немы,
у меня ещё в будущем пять,
ах, четыре? — какие проблемы?!

время быстро с годами идёт,
жизнь — такая мгновенная малость:
у меня впереди ещё год —
нет, уже ничего не осталось

Бедный Йорик

«В гробу карманов нет» — это была моя последняя шутка и, кажется, не самая удачная: меня похоронили самым экономным классом, не только без карманов, но и без гроба, нагишом, благо, с могилой повезло — сильно глубоко не стали закапывать, спешили, черти, до закрытия магазина управиться. Так за мной и потянулось после этого случая: «Бедный Йорик» да «Бедный Йорик», а я и не жалуюсь: потому что богатому здесь вдвойне обидней — денег тьма, а тратить не на что. Деньги без оборота — не деньги, так, бумажки, мусор, прах — это вам тут любой из наших скажет.

Оно бы всё ничего было поначалу, тихо-спокойненько, но недолго, первые лет пятнадцать, а потом, эти, понаехали. Житья от них никакого. Причем, стеной пошли: первым, конечно, король, забыл уже, как звали-то, он ведь всегда должен быть первым, за ним царедворец Полоний (надо сказать, превредная личность, как оказалось, уже в нынешние дни), затем его дочка, ничего себе так, Офелией звали, потом братец её, Лаэрт, вместе с кронпринцем Гамлетом, подрались они и укокошили друг друга, за ними король Клавдий с дважды королевой Дании, с Гертрудой, совсем недолго проправили в постели — знали бы, что так всё случится и кончится, не вылезали бы из-под перины.

Вот, вы говорите, человек — венец природы, а я вам отвечу: не венец, а исключение из неё. Рыба тухнет с головы, а человек? — сначала плоскостопие, потом варикоз, потом геморрой и так далее, неумолимо вверх вплоть до инсульта — и никак иначе! А тот, кто помер от печени, почек, желудка, сердца и прочего ливера, — недочеловек, не дотянул до человеческого образа, примат несчастный. А убитые и самоубийцы — лучше бы им вовсе не родиться среди людей, от них одни страдания в жизни и трагедии на сцене. Ничего смешного или комического в этом даже здесь нет.

Больше всего неуюта, конечно, от Гамлета: как поступил к нам, так всё время:

был или не был?
вот в чем вопрос,
дальше неразборчиво…
отжаться и не встать —
вот, что пугает нас,
вот в чём причина того,
что бедствия так долговечны
и ещё долго такое, а потом сам же просит тишины:
…но тише!
Офелия? — в твоих молитвах, нимфа,
всё, чем я грешен, помяни.

А бедняжка уже отпоминалась, и с крышей у неё не в порядке, и нельзя же один и тот же монолог, веками, да ещё на бис.

Не помню, кто, возможно, даже уже после меня, сказал: «Дания — тюрьма народов». Какая там тюрьма!? Это — кладбище народов, уже не протолкнуться, и всё прут, и прут, старичьё отборное, привыкли там у себя, чтобы им место везде и всюду уступали, и тут так же: «молодой ещё, подвинься». А куда двигаться-то, ну, куда? Теснотища ужасная.

Во всем этом бардаке только у меня — вполне приличная и даже выдающаяся роль. У них у всех «слова, слова, слова», а я улыбаюсь доброй, беззвучной, но не беззубой улыбкой, мой мозг хоть давно уж переварен червями, но зубы до сих пор — никакого кариеса, и я молча говорю вам всем: «ну-ну».

Если не считать это многолюдство и кишение, ничего нового и интересного вокруг меня не происходит, потому я спокойно и с удовольствием сплю и снюсь сам себе.

Прощай, Гёльдерлин!

сквозь нас проходит время,
оно бредёт тенями
ушедших и возможных,
родившихся и нет –
мы сами — тени, тени
событий и знамений,
дурных вестей и счастий,
застоя, перемен…
и мы неразличимы
в потоке хронологий,
без имени и славы,
провалов и побед:
о нас никто не спросит,
и нас никто не спросит
мы — шорохи, виденья,
мы сами пред собою –
глухой, навзрыд, ответ…

Откуда и куда мы?

Эллины, пришедшие на Пелопоннес откуда-то не то с востока, не то с севера, сохранили в своей мифологии, в своей теологии и космогонии, память о своем происхождении и назначении, а равно о происхождении и назначении богов и космоса.

Они считали, что мир возник из раскаленной точки, Очага Мира, который по какой-то неведомой причине вдруг взорвался, и сначала этот взрыв породил Пространство и Время, Рею и Хроноса, а дальнейшее разлетание осколков взрыва, называемых ныне богами, пошло по измельчению этих искр до мельчайших частиц, коими являются люди.

Очаг тот — Гестия или Истина, от нее пошло всё остальное, вплоть до нас, несущих каждый в себе крошечную толику Истины. И когда мы говорим: «В сути начала — Слово» (Εν αρχή ην ο Λόγος), мы говорим то же самое.

Эллины, неважные путешественники, как-то неопределенно указывали широким взмахом левой руки: «мы оттуда» и там же размещали огромную расселину, вход в Бездну, такую же глубокую, как высоко небо.

Там, в Бездне, но не очень глубоко они размещали Аид, мир умерших людей, откуда удалось вернуться очень немногим: Гераклу, Орфею и другим, уже не смертным людям, но бессмертным героям.

Глубже, неистово глубже расположен Тартар — Аид старых богов-хаотидов и титанов, которые (мы помним) — первые и потому наиболее значимые, фундаментальные дребезги Истины. Они скованы алмазными цепями, и нет им выхода на свет, нет им свободы и силы, несомые ими истины недоступны ни живым, ни мертвым, они хранятся под тяжелейшим спудом и пути к ним неведомы нам.

Умирая, мы бредем по берегу Леты, несущей свои воды в Бездну. У первого поворота мы делаем прощальный жест остающимся в живых, скрываемся за поворотом и — теряем память обо всей прожитой жизни, погружаемся в царство и братство теней.

Но, так как Аид расположен неглубоко, тени наши легковесны и эфемерны. Не всем, далеко не всем из них удается сохранить глубокий покой Бездны. Трепетные и робкие, они рвутся наружу, не потому, что сожалеют о жизни и хотят вернуться в нее — они ее не помнят.

Но их гнетет и страшит Тартар, сокрытые в нем истины и тайны, им хочется вырваться из этого тяжелого плена — и они прорастают, малыми крохами, тонкими семенами и ростками жизни они прорываются на поверхность к людям — рассеяно и повсеместно. Они приходят в дневной мир, окровавленные и в плаче от ужаса, испытанного ими там, в глубинах и недрах, в жалких и мелких преддвериях Бездны и её Тартара.

И они вновь проходят жизненный путь, от младенчества до старости, беспечно и в бездумных радостях. Лишь очень немногие постигают, что «день смерти лучше дня рождения», а потому «сердце мудрых в доме печали, а сердце глупых в доме веселья». И эти немногие не ищут смерти, но терпеливо ждут её, как возможности соприкосновения с Истиной, дарующей покой.

Уходят и те, и эти, теряют память о жизни и те, и эти, но одни бредут во мраке невежества, а другим освещают их путь родители и предки, учителя и светочи. И каждый из этих несет свою свечу, светильник или факел — не потому, что этот свет нужен ему: его путь освещают те далекие и близкие, что были до него, давно или недавно. Нет, они несут огонь, чтобы им освещать путь тем, кто движется за ними, чтобы не спотыкались, не терялись и не блуждали на ненужных тропах. Кто-то тверд в своем решении более не возвращаться, но прикоснуться к Истине, но есть и колеблющиеся, не верящие в себя и истинность Небытия.

И эти бесконечные цепочки огоньков стекают и стекают, все в одно место, к воротам Бездны, называемым людьми Аркаимом.

Сизиф и Жизнь

Невзлюбили боги Олимпа некоего Сизифа, человека хитроумного и затейливого. А он на этих богов не обращал никакого внимания, ритуалы и церемонии выборов богов игнорировал, жил в своё, а не в их удовольствие.

В конце концов боги решили отнять у него жизнь, но — на законном основании, чтоб Танатос Сизифа этого приватизировала.

Та, конечно, притащилась, как всегда с косой.

— Пойду я, — сказала Жизнь с большим сожалением в голосе. Ей нравился Сизиф и его дом.

— Куда ты? Зачем? Оставайся! — и он начал завлекать Жизнь новыми приключениями, впечатлениями и чувствами.

Подумала-подумала своей курчавой беззаботной головой Жизнь и согласилась с Сизифом — а какого лешего ей искать что-то новое, если и здесь хорошо и привольно.

Танатос же ушла довольная, потому что, если честно, устала она своей косой махать, да ещё за такие смешные деньги: ни тебе храма, ни тебе жертвоприношений, ни тебе праздников и выходных.

Разгневался Зевс Сизифовой дерзости и послал к нему в качестве курьера своего мелкого, Гермеса.

— Сизиф, нечестивец, отдавай Жизнь немедленно.

— А то что?

— А то Зевс на тебя окончательно рассердится, и тогда тебе несдобровать!

— А на кой ляд ему, бессмертному, моя Жизнь?

— Он не о себе печется, старый ты дуралей, а о людях. Бедняги, они по ночам не спят, страдают и мучаются, всё хотят новую жизнь зачать, а ты Жизнь чуть не силком у себя удерживаешь.

— Ты спроси у неё, хорошо ли ей здесь, обижает ли кто, неволит её? А про людей — это вы зря там горячитесь: они рады-радешеньки ночи напролет любовью заниматься — и безо всяких ответственных последствий за это. У нас ведь тут с контрацептивами совсем плохо, во всех аптеках, точнее, с ними бы было хорошо, а плохо то, что их нет. Вам, бессмертным, они и не нужны вовсе, а людям без них совсем тяжело. Вот, я и помогаю им, как могу. Дураки вы там, наверху, а самый большой дуралей — ты, прилетел ко мне в сандалиях на босу ногу, а туда же — учить жить меня будешь. Проваливай!

Доложил Гермес Верховному сложившуюся ситуацию, от себя, оскорбленного, кое-что, разумеется, добавил. Задумался Громовержец: отнять жизнь у смертного он не может, таковы условия игры при его избрании на пост главы Олимпа. Нарушишь — все храмы твои люди в щепы разнесут. Но и терпеть рядом с собой этого жалкого жизнелюба невмочь. Гермес, конечно, что хочешь и у кого хочешь стырить может, всё, но только не жизнь — тем же договором повязан, и ему его храмишко жаль терять.

Пришлось Зевсу идти на поклон к папеньке, Хроносу, отправленному в бессрочную ссылку в Тар-тарары.

— Ты вот что сделай: сам в это дело не суйся, по мелочам бессмертием не рискуй — не тобой дадено, не тебе и распоряжаться. Поручи это дело Паркам с Лубянки или Эринниям из Басманного. Эти своё дело туго знают. А всем говори, что сам ты тут ни при чем.

Ну, эти шельмы всем хорошо известны. И статью нашли подходящую, которую сами же и сочинили на ходу, и отжали-таки Жизнь у Сизифа, который по доброте своей душевной позволил людям вволю и беспечно, долгое время заниматься любовью.

И за это ревнивые боги Олимпа жестоко наказали Сизифа: он стоит на вершине горы, над ним — только один камень, и этот камень начинает катиться вниз, Сизиф в ужасе и страхе быть раздавленным им, бежит с горы, сломя голову. Внизу камень, наконец, останавливается, и Сизиф отдыхает от пережитого страха, толкая его вверх, на вершину, чтобы потом вновь опрометью бежать от падающего и гремящего камня…

Сталин

память о злодеях
держится цепко и долго,
обрастая в потомках
чертами героев:
людям свойственно видеть
масштаб, а не смыслы;
мы идём, спотыкаясь
о наши ошибки,
наши жертвы и наше
отсутствие памяти,
а он усмехается
в дебри усов:
давайте, ребята,
повторяйте за мною,
так вам и надо,
раз можете снова
чужие слова
повторять как свои

Довоенные времена

Не мы, но наши дети и внуки, возможно, будут вспоминать довоенные времена, как вспоминали их наши родители и их родители, со вздохами ностальгии и поволокой слёз в глазах, видевших то, чего уже никогда-никогда не будет:

— до войны и уровень радиации был значительно ниже, и люди подолгу жили, чуть не до шестидесяти лет… ну да, были и репрессии, и не все из них справедливые — куда от правды денешься? Теперь, конечно, ничего такого нет и невозможно даже, но в лесу бывали съедобные грибы, да, да, съедобные, зря вы мне не верите, а ещё пели птички, ну, такие маленькие, они летать умели, правда…

В довоенные годы всё будет «было хорошо, счастливо и свободно», не то, что в этих подземных резервациях со светом два часа утром и два часа вечером, «с поездами и самолетами, рождественскими ёлками, вам даже не понять, что это такое, а какие подарки мне делал ваш дедушка, царствие ему небесное без радиации: цветы, французские духи, билеты в театр!»

И по ночам наши далекие потомки-несмышлёныши будут представлять себе несбыточные для них чудеса: красно-жёлтые трамваи, ягоду голубику, настоящее коровье молоко, пенсии по старости и саму старость — почти бессмертие, какие-то пляжи с морями, какие-то дожди вместо снега.

У них будут свои печали, радости и праздники, самый большой из которых — день окончания войны, в которой так и не нашлось победителей. В этот день они дарят друг другу самый лучший подарок, надежду: «ну, всё еще, может быть, случится» — ведь у них не случается ничего, и в этом — основное содержание их жизни.

Но самое печальное, что они будут всегда-всегда винить нас в том, что мы уничтожили эти блаженные довоенные времена.

На смерть Бориса Немцова

в России принято умирать стоя,
неважно — в спину или в затылок,
быть расстрелянным почти добровольно,
только за то, что имеешь голос
ещё рука не успела повиснуть
от смертельного выстрела в упор,
«это — не я!» — закричал убийца,
подтверждая себе — навсегда — приговор

Мальчик заигрался

Мальчик заигрался и поставил всех нас перед очень неприятной и опасной дилеммой.

Первая, самая очевидная, угроза — развязывание Третьей мировой, правильнее её, конечно, называть Последней мировой, после неё, если что и возможно будет, то локальные стычки питекантропов-мутантов. Мудрый Борух Спиноза когда-то сказал: «мир — дело двоих, война — дело одного». Всегда есть зачинщик, провокатор и агрессор войны, цели которого вовсе не обязательно связаны с новыми землями, чужим добром, ресурсами и богатствами. Когда-то завоеватели честно заявляли о своих целях, например, покорить всю ойкумену. Те джентльменские времена прошли: мы живём в трагическом разрыве между декларируемыми и реальными целями. Почитайте речи Гитлера: никаких упоминаний о мировом господстве и расширении границ германского духа, чистая борьба с англо-американским империализмом, за справедливость и установление социально ориентированного мира. Почитайте речь Молотова на открытии рейхс-канцелярии в Берлине: «Германия — важнейший фактор мира в Центральной Европе». Почитайте газету «Правда» тех лет: то мы освобождаем братские прибалтийские народы, то воссоединяем украинский и белорусский народы, то наращиваем безопасность Ленинграда за счет захвата Карельского перешейка.

Цели и интересы всегда — сугубо личные, а все эти государственные, общественные и национальные цели и интересы — всего лишь пропагандистская риторика.

И ему, мелкому во всех отношениях офицеру-шпиону и политическому лузеру, перво-наперво хочется уйти Наполеоном, пусть даже и с Ватерлоо. А ещё ему неймётся взять запоздалый реванш за позорное поражение в Холодной войне: он так старался шпионить, а его ни за что ни про что выперли из Германии, даже не дав допить пивка.

Сегодня сделан решительный шаг в направлении подлости: мы научились скрывать свои военные действия под камуфляжем «ополченцев». И поэтому украинская армия, пытающаяся защищать свою территориальную целостность и сдерживая дальнейшие захваты, официально называется Кремлем оккупационной и им же бросаются лозунги «нас не заставят воевать с Украиной». Никто не заставлял — мы развязали и ведём эту войну сами. И не донбасская нищета нас, по большому счету, интересует, а мировая война за аннигиляцию человечества, потому что оно — плохое, а мы — хорошие.

Вторая, самая вероятная, угроза заключается в том, что, если удастся предотвратить Третью мировую, то это почти автоматически приведет к развалу России на россыпь злобных и враждебных друг к другу ядерных стран: они все или почти все будут непризнанными квази-государственными образованиями, париями всех международных организаций — от ООН до Международной Федерации игры в подкидного дурака, не ответственными за соблюдение международных соглашений (да и кто всерьёз может говорить о соблюдении Россией международного права после Крыма и Донбасса?).

Если бы речь шла о группе островов в Тихом океане, никого бы и не волновала эта грызня пауков в банке. Но речь, к сожалению, идет о ракетно-ядерном оружии на огромной и почти пустопорожней территории (плотность населения в России — около 8 человек на кв. километр, а, если исключить всего 5-6 компактных городских агломераций, то она окажется менее 5 человек на кв. километр, демографически это — почти вакуум). Они, не субъекты мирового сообщества, но субъекты военных действий, будут воевать друг с другом, попутно уничтожая весь мир. И удержать этих оторв уже невозможно будет ничем.

Таково наше светлое и недалёкое будущее, озаренное вспышками атомных взрывов. Мальчик заигрался…

Предсказание

всякий, стреляющий в спину,
заглянет смерти в лицо,
век твой, недолгий ли, длинный
бесславным оборван концом

с тобою — отпетая сволочь,
тебя продаст и предаст
и не надейся на помощь,
отмщение Он воздаст

Сказка про Муму

С визгом полетела в воду несчастная Муму, отягощенная парой кирпичей. И утопла.

Но не погибла. Кирпичи сами отвязались, потому что веревочка оказалась с гнильцой и тонковатой для такого дела, узлы на ней расплылись, кирпичи соскользнули и быстро ушли в скользкий ил речного дна.

Здесь, у Дорогомиловской излучины, напротив будущего Сити (эко куда загрёб против течения могучий Герасим аж от самого Крымского брода) был небольшой омут. Муму здесь-то и оказалась на речном дне. В мутной воде она мало, что видела: собаки вообще не очень зорки, в отличие от кошек, отчего их взгляд всегда добр и умён.

Она брела в придонной полутьме и размышляла о так нелепо прерванной своей молодой и невинной жизни — ведь ей всего год с небольшим или 16 лет в человеческом исчислении, всего шестнадцать! Ей было невыразимо жалко своего батюшку Герасима, такого мощного и такого бессильного в условиях крепостничества.

Но вот перед ней в воде появилась величественная и чрезвычайно красивая конура. У входа в неё стояли два грозных доберман-пинчера:

— Кто ты? — раздался строгий голос.

— Муму, — вежливо, но без всякого страха и заискивания проскулила утопшая Муму, ведь она не совершила ничего плохого и вины за собой никакой не чувствовала.

Её проводили до внутренних покоев и ввели в тронный зал:

— Здравствуй, моя бедная Муму, — огромный седовласый Сенбернар протянул ей свою левую лапу.

— Лизни! — прошептал ей церемониймейстер, из королевских пуделей. И она покорно, но с достоинством выполнила ритуал.

— Я — морской собачий царь, — произнес Сенбернар, убирая лапу.

— Но ведь это — Москва-река, Ваше величество!

— Мои придворные предсказатели — а я им верю безусловно — сообщили: примерно через сто лет, когда созвездие Гончих Псов пересечет небесный экватор, Москва станет портом пяти морей и мы, кажется, переплюнем древнего дряхлого Посейдона. Я знаю, дитя, твоя история печальна, судя по обрывку этой жалкой веревочки, но расскажи мне, cher ami, что стряслось с тобой.

И Муму рассказала Сенбернару всю свою жизнь, и про немого и такого доброго и сильного дворника Герасима, и про забитую и безропотную прачку Татьяну, которой бог не только не послал заслуженного ею принца, но и отнял нежно любящего Герасима (а как бы славно было бы играть с их детишками, позволять им трепать её уши и хвост!), по злой воле строптивой и взбалмошной старой барыни отдав её в жены безнадежному горькому пьянице, башмачнику Капитону Климову (Муму, добрая незлобивая душа, ни слова не сказала, что именно по воле этой выжившей из ума старухи, с её лизоблюдной челядью, дворецким Гаврилой, старшей компаньонкой Любовью Любимовной, приживалками, и прочей дворовой мелочью, была утоплена обожаемым ею Герасимом). Она много рассказала о собаках в Хамовниках, где был неказистый серый дом с белыми колоннами, где и жила, брошенная сыновьями и дочерями, старуха-крепостница.

Когда Муму рассказывала, как лакей Степан, дюжий и грубый детина, свёз её на Охотный ряд и продал скупщику всего за полтинник, Сенбернар чуть не разрыдался, на глаза его навернулись крупные слёзы, но их в придонной мутной воде никто не заметил. И как она сорвалась с веревки у этого перекупщика краденых собак и кошек и, обезумев от горя, носилась по Москве, пока насилу не нашла в Хамовниках восхитительный след запаха Герасима.

Она не знала, что через несколько дней после всего случившегося Герасим тайком перейдет Крымский брод, садами и огородами дойдет до Варшавского шоссе, в те времена просто Тульского, и уйдет в свою родную деревню, проклиная урбанизацию времен дореформенной России и неся на всю оставшуюся жизнь неизбывную тоску и нежность к Татьяне и Муму. Но обо всём этом догадывался мудрый и добрый Сенбернар.

— Бедная-бедная Муму, — говорил он, слушая беспородную, но такую благородную и чистую душой собаку, — что ещё тебе надо? — размышлял морской собачий царь в глубине сердца своего, и в его монаршей голове родилась идея, которую он немедленно реализовал.

Он выдал Муму замуж за своего сына, наследного принца Садко, отдал молодым все московские ручьи и речушки, и Сетунь, и Яузу, и Котловку, и Синичкину речку, а в придачу ко всему этому знаменитые Собачьи пруды, которые после свадьбы были названы Чистыми.

Прощёное Воскресенье

и снова Прощёное,
вновь Воскресенье,
над спящими клёнами
птиц первопенье

и снова надежды:
а, может, и сбудется?
в весенних одеждах
— по тоненьким лужицам

и искрами солнце
по свежим сугробам,
и мартовский стронций,
и помыслы — снова

и снова — капели,
и вести благие,
Седьмая Неделя,
дожди золотые

прощёные всеми,
за что — не упомнить,
прощёное племя,
с рассветами клонит

Замоскворечье

Все пять осевых улиц Замоскворечья — Якиманка, Полянка, Ордынка, Пятницкая и Новокузнецкая — судя по нумерации домов ориентированы к центру, а не от центра: последние номера выходят к Канаве или Москва-реке. По ним бегают, весело трезвоня, трамваи. Трамваи сворачивают и в переулки, где ужасно скрипят и опасно раскачиваются. На всех остановках полно народу, одни сходят, другие протискиваются или вламываются в вагоны, в зависимости от наполненности трамвая или собственного задора.

Между Ордынкой и Пятницкой, ближе к реке, находится район Стрижи. Здесь полно Стрижевских переулков и по двум из них — Большому и Двенадцатому — тоже бегают трамваи.

На каждом перекрестке установлены уличные электрочасы таганрогского завода «Стрела», и даже не одни, а на всех четырёх углах перекрёстка. Это — братская помощь москвичей мужественному таганрогского народу в его борьбе за независимость от империалистического Ростова-на-Дону. Все часы показывают разное время, потому что остановились не одновременно, а друг за другом, по мере нарастания борьбы за сбережение электроэнергии. И каждый выбирает себе наиболее удобное для него время.

Все первые этажи и подвалы — это сплошные магазины, от многоярусных пассажей, до лавчонок, торгующих никому не нужными мелочами. А еще здесь много жрален и харчевен: дорогих ресторанов, дешевых забегаловок, длинных столовых самообслуживания. Аппетитные запахи носятся, перемешиваясь, по улицам, переулкам, дворам и подворотням, дразня и призывая. Весь этот общепит вот-вот откроется, но пока туда не войти — можно только поглазеть в витрину и понаслаждаться грудами самой всяческой еды, исходящей пылом-паром-жаром, но гораздо привлекательнее этой горячки пузатые стеклянные кувшины, запотевшие от холода, до краёв наполненные компотами, соками, морсами, киселями, а также бесконечные ряды и шеренги тонких стаканов с этими же напитками. В ресторанах за каждым столиком — серебряное ведерко со льдом, в который воткнуто наискосок шампанское. Оно уже открыто и даже наполовину розлито по высоким бокалам. Здесь же, за каждым столиком — пестрая стайка изысканных вин и непременный графинчик морозной водки, настоянной на лимонных корочках.

Если ехать от центра, то там, где начинаются бульвары, сначала Цветочные, а потом Садовые, улицы поднимаются над домами, становятся эстакадами, а трамваи постепенно превращаются в автобусы, медлительные, неуклюжие и громоздкие городские, а затем в скоростные загородные.

Сами дома становятся всё больше и выше, пока ты, наконец, не обнаруживаешь, что это — нарисованный на огромных плакатах городской пейзаж, а что там за этими декорациями, не разглядеть.

Городской и индустриальный пейзаж сменяется природным, лесным, луговым, полевым и пастбищным, но мы же знаем, что это — тоже всё нарисованное и ненастоящее, а настоящего, наверно, и вовсе нет, потому что автобусы нигде не останавливаются, даже на заправках, и так и несутся до самого моря и гор, окаймляющих это море.

И тут — сплошные островерхие кипарисы, разлапистые сосны, кедры и пихты, роскошные пальмы, и виллы, виллы, одна роскошней другой, кругом — пёстрые зонтики, зонтики, зонтики, а под ними — белые столы и стулья из пластика. Загорелые люди в одних купальных костюмах, взрослые — в скромных, молодёжь — в вызывающих, а ведь все они приехали из зимнего Замоскворечья, обремененные шубами и теплыми куртками, куда оно всё подевалось?, едят мороженое из высоких розеток, запивают его кофе и шипучей минералкой. Они весело смеются над старыми, как этот мир, анекдотами и читают газеты самых прошлых лет и веков, когда ещё не было ни бумаги, ни книгопечатания.

На огромных холстах, изображающих песчаный пляж и ласковый прибой чистейшего, полупрозрачного моря, о чём-то кричат нарисованные двумя мазками чайки. У самого горизонта плывут белоснежные многопалубные лайнеры и круизеры, люди сидят в вальяжных шезлонгах и наслаждаются теплым, даже горячим солнцем и бодрящим бризом, нарисованными, будто настоящие. В музыкальных салонах чопорные пары мастерски танцуют вальс-бостон: женщины — в сильно декольтированных белых вечерних платьях, мужчины — в черных смокингах с фалдами — и все в белых перчатках.

Танцевальную музыку играют на ослепительно белых роялях виртуозы всех времен и народов, от Моцарта до Мацуева, по средам и субботам, выступающего за местный иркутский «Спартак» на позиции правого полузащитника.

И тут мой самолёт прорывается над тропопаузой в стратосферу и летит дальше, дальше, отделяется третья ступень, и меня погожает Космос, ничего не отражающий и всё поглощающий, а от того чёрный-чёрный, как настоящая Пустота.

Неожиданно мир взрывается и становится ослепительно белым.

Всё это приснилось мне сегодня под самое утро, перед пробуждением.

Рефлексия

Рефлексия — это то, без чего то, что было — не было.

Суть и смысл рефлексии в поисках сути и смысла того, что мы рефлексируем, своей деятельности и своего участия в ней. Если мы не фиксируем сути и смыслы, наше восприятие происходящего или произошедшего сильно смахивает на рассказ тинейджера об увиденном кино: «а он как даст, а она как скажет, а он за ним, а они — на самолете, вот, а в конце всех убивают и они целуются». В рефлексии важна не хронология и последовательность событий, но тем не менее, если отложить оформление рефлексии хотя бы на неделю, неизбежны аберрации и вторжения в ваше сознание постороннего материала.

Мышление над мышлением

Рефлексию принято также считать мышлением над мышлением, по поводу мышления. Само наше мышление весьма прихотливо и эфемерно, но ещё прихотливой и эфемерней рефлексия, вот почему ее надо фиксировать в тексте.

Поток рефлексии всегда ортогонален потоку мышления, более того, именно рефлексия меняет русло нашего мышления.

Рефлексия — это не «что?», а «как?»

Нам привычно и просто отвечать на вопросы «что?», но отвечать на вопросы «как?» и «зачем?» гораздо труднее, ведь это — вторжение в самое сокровенное и укрываемое от остальных, в наши средства («пиво — хоть с верхом, технологию — никогда!» — бельгийский пивовар Левенгук). Рефлексивные вопросы «как?» и «зачем?» крайне неприятны, неудобны и несвоевременны — именно для этого мы и задаем их себе, взывая к собственному мужеству быть честным с самим собой.

Начинай всегда с себя

Рефлексия всегда начинается с рефлексирующего, а не окружающих его обстоятельств. В конце концов, «мы для того и пришли в этот мир, чтобы сделать его лучше» (А. Ильин).

Позиция

Позиция — это не функциональное место, навязываемое или даваемое нам (декан, профессор, ректор, член Ученого Совета и т.д.), а те основания, на которых мы реально стоим: можно быть консерватором и экологом культуры и в положении ректора и на месте аспиранта, можно быть атеистом, христианином, магометанином независимо от занимаемой должности, наше мировоззрение не зависит от нашего общественного положения — вся проблема в том, что мы, хорошо зная свои функциональные права и обязанности, редко задумываемся о своей позиции и еще реже реально имеем её.

Позиция, в отличие от положения и места, всегда ситуативна — в силу ситуативности деятельности.

Однако совместная деятельность нас постоянно выталкивает на предъявление позиции и заставляет быть честными по отношении к самим себе, прежде всего.

Ядерное и рамочное самоопределение

Основным содержанием позиции является самоопределение, а именно ответ на два вопроса:

— кто я по сути? (ядерное самоопределение)

— в чем я нахожусь? (рамочное самоопределение)

Как и все другие рефлексивные вопросы и стороны (аспекты) рефлексии, самоопределение дисциплинирует нас, наше мышление и наше отношение к самим себе.

Цели

Проверьте себя сами и назовите любую, первую попавшуюся вам цель: там непременно окажется не только образ результата, например, «диссертация», но и способ получения его, ведь диссертацию можно не только написать, но и купить, своровать, продать и т.д. И еще, очень важное качество целей, отмеченное Р. Аккоффом, цель — это еще нереализованные нами средства, поэтому, намечая свои цели любого масштаба, мы сами себе создаем траекторию своего освоения новых для нас средств. И отсюда же — моральная неприемлимость иезуитского принципа «цель оправдывает средства» (Лайола). В этом принципе таится этическая тавтология и индульгирование любых преступлений.

Чтобы провести рефлексию целей, их надо иметь: не только в воображении, но и зафиксированными. Иначе как вы сможете оценить, реализовали вы свои цели или нет? На всякий случай, чтобы избежать самообмана, опубликуйте в аудитории свои цели.

Масштабы и рамки

Какими бы мы ни задавались масштабами, начинать надо с самих себя. «Человек есть мера всех вещей» (Протагор), а это накладывает на нас ответственными быть сомасштабным себе и умеренным всему остальному.

И, конечно, важны рамки: в языке только настоящее время не имеет перфектных форм, всегда несовершенно, и потому мы обязаны задавать ему некоторое совершенство рамками своих размышлений и действий: мы можем, например, находиться в рамках административно-управленческой иерархии, можем действовать в рамках образовательного процесса, городского или регионального развития — чем больше рамок мы удерживаем (а не декларируем), тем богаче и осмысленней наша деятельность.

Порождение смыслов

Именно в рефлексии и только в рефлексии мы постигаем суть и смысл происходящего и случившегося. Смысл — это именно то, без чего то, что было, для нас (для нас!) не было. Смысл — единица понимания (мы понимаем только смыслы, сканируя всю прочую информацию) и потому — ядро понятий. Строгость рабочих понятий определяет жанр вашей работы: это было общение или это была коммуникация? Речь, лишенная понятий, просто болтовня, поток звуков.

Порождая смыслы, мы противостоим бестолковщине окружающего нас мира, подобно тому, как наше мышление есть, по большому счету, противостояние энтропии.

Дефектная ведомость

Конечно, дефектная ведомость должна начинаться с себя. И не надо оправдываться за свои ошибки — их достаточно зафиксировать и оценить их негативные последствия. Только после этого можно говорить об ошибках коллег, ошибках организаторов: это может и должно помочь всему делу, а не только вам (но если вы дошли в своей рефлексии до ошибок мироустройства, то по этому вопросу лучше обратиться к психиатру).

Принцип искренности на грани откровенности

Быть искренними, максимально искренним, искренним на грани откровенности — значит не обманывать себя и других, быть честным и принципиальным до цинизма (ничего плохого циники Сократ и Диоген не сделали, они просто клялись собакой, за что и стали называться киниками, называющими вещи своими именами).

Отсюда важнейшее следствие принципа искренности на грани откровенности — доверительный круг участвующих в ней, ведь не все участники совместной деятельности и событий могут и хотят быть искренними.

Проспективная рефлексия

Что же дальше? Это — один из самых важных рефлексивных вопросов. Разогретые всей предыдущей рефлексией, мы не можем не задаться этим, очень креативным вопросом. Здесь ваше воображение свободно и честно отделено от фантазий и бредней.

Формат рефлексивного отчета

Если отчет написан менее, чем на двух страницах, он, скорее всего формален, если более шести — утомителен. Немаловажно также, сколько он занимает времени: этот текст занял менее полутора часов для своего написания. Тратить на написание рефлексивного отчета менее часа бессмысленно, а более шести часов — неразумно.

Привести примеры рефлексивных отчетов, конечно, можно, но это совершенно бессмысленно, всё равно, что напеть кому-нибудь нечто из Карузо: рефлексия осмысленна только в рамках совместной деятельности и внешнему наблюдателю, тому, кто вне рефлексируемой ситуации, совершенно непонятна.

Мы в оркестре

Однажды я услышал от успешного и известного дирижёра:

— Музыкант в оркестре должен не слышать никого вокруг себя и видеть только дирижёра.

Мне эта мысль понравилась, и я её пересказывал разным людям, но всякий раз слышал возмущённое:

— Ты не прав! Оркестранты должны слушать друг друга! Ты ничего не понимаешь в музыке!

И все мои уверения, что это не моя мысль, что она принадлежит маэстро, ни к чему не приводили. Все считали, что я просто выпендриваюсь перед ними.

Я несколько раз смотрел «Репетицию оркестра» Феллини и с каждым новым просмотром убеждался в том, что тот дирижёр был совершенно прав.

Оркестр — одна из лучших и самая гармоничная соорганизованность людей. По этому лекалу — да всё бы так.

И я задумался об этом лекале.

Что должно лежать в «партитуре» социального единства как конкорданса? — закон, которому мы подчиняемся безусловно, знаем мы его или не знаем. При этом композиция, конечно же, полифонична: у каждого «инструмента» своя партия и даже, если мы имеем в оркестре несколько скрипок, альтов или валторн, вовсе не обязательно, чтобы у них была единая партия и одно место в «парламенте» оркестра. Но каждый исполнитель имеет право и надеется на соло: пианино и скрипка — очень часто, треугольник и литавры — чрезвычайно редко, но даже шарканье подошв о пыльную листву, как музыкальный инструмент, имеет право на соло.

И в социальной жизни мы не обязаны знать весь строй законов, исполняем законы избирательно, все мы, но только элита берёт на себя универсальное исполнение закона, если понимать под элитой Конфуция, Лао-цзы, Будду, Иисуса, Сократа, Платона, Канта и им подобных, пусть и не столь великого масштаба. Это, знаете ли, те, кто сегодня — у рояля или со скрипкой, а завтра — за дирижерским пультом.

Но вернемся к изначальной метафоре.

А кто есть дирижёр, которого и только его одного должен видеть музыкант, исполнитель?

А это есть он сам, но отстраненный от себя, овнешненный и в этом смысле обожествлённый, но не кем-то, а самим собой, осознанием в себе искры Божьей, благодаря которой и существует совесть, существует сознание как ощущение себя, не телесного, но духовного существа.

И надо непрерывно и пристально вглядываться в себя — потаённого и отстранённого — и понимать, что это — одно, единое. Когда мы слышим голос совести и видим Бога в себе и внешнем мире — мы можем жить в ладу и мире со всеми другими людьми, не придираться к ним по пустякам и не ловить за ними блох их грехов и недостатков.

И это всё, что я хотел сказать.