Осень 1914 года принесла нам начало первой мировой войны. Из окружных сёл начали прибывать группами мобилизованные крестьяне. На сборном пункте — плач и одновременно зажигательные танцы провожающих и отправляющихся на войну.

Ткань жизни

(воспоминания российского еврея)

Самуил Ортенберг
Перевод с идиш Бориса Гершмана и Фреда Ортенберга
Подготовка текста Фреда Ортенберга

Продолжение. Начало

Мои братья и сестра

Духовная атмосфера в нашем доме всё больше и больше становилась светской. Довольно богатая библиотека, которая размещалась в комнате старшего брата, стала как бы общественной. К нам часто приходили молодые люди брать книги для чтения. Они делились впечатлениями о прочитанном, обсуждали злободневные социальные вопросы, проблемы культурной жизни. В библиотеке были исторические и научные книги на еврейском и древнееврейском языках, русская беллетристика. Рядом с сочинениями Белинского стояли критические очерки Эйхенвальда и Овсянико-Куликовского, «Еврейская история» Дубнова на русском языке, социальная и политическая литература, политэкономия (Железнов, Туган-Барановски), а также журналы и газеты («Нива», «Киевская мысль», «Еврейский мир», «Момент» и др.).

Старший брат Исролик — способный, образованный и серьёзный молодой человек был увлечён социалистическими настроениями и идеями. Он много читал, отрицательно относился к поверхностным, обывательским спорам. Вспоминаю, как Исролик разрезал ножом, страницу за страницей, новое издание знаменитой «Культурной истории» немецкого профессора Колба в русском переводе, «Античный мир — начало христианства» Каутского и другие подобные книги. Кстати, позже, после революции, он читал лекции по истории религии, христианства и атеизма перед большой аудиторией. А мать, узнав об этом, устроила себе внеочередной пост и молила Всевышнего, чтобы он отпустил грехи её сыну.

Однажды Исролик послал меня, тогда ещё мальчишку, с заданием к своему приятелю Янкелю Шенкману. Я должен был взять у Янкеля книгу Кропоткина «Записки революционера». Янкель жил со своим отцом в большом собственном двухэтажном доме, часть которого они сдавали в аренду. Его отец Шнеер Шенкман был известным преуспевающим адвокатом, удачливым и осторожным городским ходатаем. Он хорошо зарабатывал, вел разнообразные юридические дела, был близко знаком и тесно связан с местными чиновниками, свободно говорил по-русски. В повседневной адвокатской деятельности Шнеер больше был склонен выполнять железные параграфы закона, чем полагаться на свои обширные связи. Это был привлекательный человек, невысокого роста, черноглазый, с красивой серебристой бородой и кучерявыми седыми волосами. Дома он не очень строго придерживался религиозных обычаев, но в синагоге занимал почётное место. Я даже помню, как звучал его низкий грубоватый голос, когда он громко молился. Когда я по поручению брата пришёл к Шнееру Шенкману домой, то там как раз собрались все его дети, было много и посторонних людей. Всю дорогу я повторял, чтобы не забыть, название книги, и поэтому, увидев Янкеля в большой светлой комнате, заполненной незнакомыми мне людьми, очень обрадовался и громко выпалил на одном дыхании:

— Исроэл просил, чтобы вы ему дали «Записки революционера».

Шнеер Шенкман отреагировал мгновенно. Вскочил со стула, на ходу моргая глазками, подбежал ко мне и прошипел:

— Тихо, юноша! — и по-русски: — Молчать! Безобразие!

Посмотрев с упрёком на своих детей, он крепко взял меня за руку и быстро выставил за дверь. Я вышел еле живым. Тогда я ещё не понимал, в чём дело. Брат попытался объяснить мне, что инцидент мог испортить Шнееру Шенкману репутацию и карьеру, узнай кто-нибудь, что у него в доме хранится запрещенная литература. Позже брат достал эту книгу великого анархиста и философа. Я, когда стал старше, с большим удовольствием много раз перечитывал её. «Записки революционера» с красным титульным листом, на котором было написано её название с подзаголовком на французском языке «Paroles d’un révolté» — русский перевод с французского, издание 1905 года. Я долгие годы держал реликвию в своей личной библиотеке, как библиографическую редкость и память о моей юности.

Наш отец играл в шахматы и привил всем нам любовь к игре. Однако только Исроэл достиг в ней впечатляющих, по масштабам местечка, успехов. Игра в шахматы была для него серьёзным делом: она заменяла ему и развлечения, и отдых от постоянного напряжения в учёбе, была способом развития умственных способностей. Погребищенские шахматисты приходили к нам домой играть в шахматы. Были среди них неевреи. Часто к брату приходил сын священника — студент в фуражке с кокардой. Мать была не очень рада видеть в доме «трефное лицо». Но отец не возражал.

Партнёры брата признавали, что он играет лучше их, но уважали они его не только за это, но и за скромность, честность, обходительность, принципиальность. За шахматной доской брат постоянно обсуждал с партнёрами различные вопросы. Я часто присутствовал на этих шахматных встречах и всегда старался побольше времени провести рядом с ним. Моим воспитанием Исроэл специально не занимался, но его пример действовал на меня сам собой. А его суждения и поступки были для меня, в определённом смысле, образцом.

Совсем из другого теста «слепили» второго брата — Волфа. Он был моложе Исроэла на три-четыре года. Жизнелюбивый, остроумный шалун, имитатор людей и животных — юноша с критичным умом и скептически взглядом на жизнь. К человеческой глупости Волф относился с уничтожающим юмором и сарказмом. Волф тоже хорошо знал русский язык, любил читать, правда, немного меньше, чем старший брат. Зато он довольно быстро схватывал прочитанное и самостоятельно делал собственные, иногда далеко идущие выводы. Волф интересовался вопросами текущей политики, регулярно читал газеты и журналы (на русском и еврейском языках), блистая остроумием, любил беседовать и спорить. Он хорошо декламировал и часто выступал перед гостями с чтением рассказов Шолом-Алейхема на идиш, Куприна и Чехова по-русски. Чтение его было живым и захватывающим. Даже постоянно занятая мать останавливалась послушать, получая от этого большое удовольствие.

— Такого Шолом-Алейхема вы нигде не услышите, — с гордостью говорила она.

Опыт выступлений пригодился Волфу в революционные годы, когда он стал оратором на общественных собраниях. Я многому научился у него. Выразительные и точные оценки различных аспектов нашей жизни, меткие человеческие характеристики, а также его способность изображать людей, имитируя мимику, жесты и реплики, характерные для выбранных им персонажей — всё это имело значительную ценность для меня — подростка, который только начал формироваться духовно.

Иногда от приходящих к нам в дом молодых людей, ровесников моих старших братьев, я слышал разговоры о сионизме, но идея исхода евреев в Святую землю казалась мне в то время бессмысленной. Я не представлял себе — как смогут все местечковые торговцы и лавочники однажды утром подняться и отправиться в дорогу? Недалеко от железнодорожной станции жил вместе с матерью молодой человек, Миша Городецкий. Он не так давно вернулся из Святой земли. Это был крепкий, широкоплечий красивый парень, в начищенных сапогах и широких брюках-галифе. И хотя он свободно говорил на иврите, но, по причине мне неизвестной, вернулся, стал агентом и комиссионером. Тогда этот единичный пример, как мне казалось, достаточно убедительно доказывал необходимость продолжения жизни евреев в галуте и несбыточность мечты о поголовном переселении евреев в обетованную землю.

Сестра Сарра тоже была большой любительницей чтения и «глотала» книги, как галушки. Старше меня на год-полтора она в раннем детстве категорически требовала у матери, чтобы меня бросили в печь (конечно, из-за инфантильной ревности). Потом Сарра смирилась с моим существованием. Мы жили относительно мирно, хотя эксцессы иногда случались, особенно в ханукальные дни, когда мы играли в «записки». Мне фатально везло, часто выпадали хорошие записки, и её медные монетки, с таким трудом собранные, перекочёвывали ко мне. Проиграв, Сарра сердилась, обзывала меня «Шмуликом с выпученными глазами», но я радовался выигрышу, и меня это мало трогало.

Позже мы вместе занимались у частного русского учителя. Ученицей она была очень способной и прилежной. Сарра надеялась продолжить учебу в гимназии. Для еврейской девушки это было в то время несбыточной мечтой. Саррина 14-летняя подруга Фаня Немировская — высокая, красивая девушка, воспитанная в интеллигентной семье — чтобы поступить в гимназию, вынуждена была пойти на исключительно смелый поступок. Она решила воспользоваться протекцией графини Игнатьевой, проживающей в ближайшем селе Круподерница. К графине в замок иногда приезжал на отдых и охоту её дядя — граф Игнатьев, который в то время был министром народного просвещения.

В один из таких приездов, однажды утром, когда граф собирался сесть в карету и ехать со своей свитой на охоту, около кареты выросла стройная «жидовочка» и попросила, чтобы граф разрешил ей поступить в гимназию сверх процентной нормы. При этом её манеры поведения были столь безукоризненны, а говорила она на таком изящном русском языке, что граф не выдержал, сделал благородный жест и выдал ей нужное разрешение. Фаня довольно долго готовилась к этому героическому подвигу. Моя сестра Сарра на подобный отчаянный поступок не была способна. Родители отправили её учиться в город Казатин, в частную гимназию, куда Сарра поступила безо всяких проблем. Но вскоре от казатинских харчей она заболела, вернулась домой, и родители решили её больше никуда от себя не отпускать. Затем началась война, стало вообще не до учёбы, но увлечение книгами осталось. Сарра целыми днями читала романы Шеллера-Михайлова, Элизы Ожешко, Генриха Сенкевича и обсуждала прочитанное со своими приятельницами, уделяя главное внимание любовным коллизиям произведений. Появлялась она иногда и на местечковой театральной сцене. Я присутствовал на одном литературном вечере, на котором Сарра, одетая, как ангел, в белое, декламировала «Три души» Фруга, и на меня тогда произвело необычайное впечатление, как она, вытянув руку из-под белого длинного платья, громко и выразительно произнесла:

Остановитесь, вождь и жрец!

Бейлисиада

Среди событий предвоенной поры, оставивших заметный след в моём сознании, была трагически-известная эпопея Бейлиса, длившаяся более двух лет. Суть дела, как известно, состояла в том, что весной 1911 года на окраине Киева был обнаружен изуродованный труп русского мальчика. Несмотря на то, что материалы следствия уличали в убийстве ребёнка одну из уголовных банд, киевский прокурор занялся поисками еврея, которому можно было бы приписать убийство в ритуальных целях. Черносотенцы немедленно отыскали такого обвиняемого в лице мелкого служащего Менахема Бейлиса, который работал на кирпичном заводе, принадлежавшем промышленнику Зайцеву. Бейлис был арестован, заключен в тюрьму, где он пробыл более двух лет до окончания суда над ним, вплоть до оправдательного приговора.

Антисемитская злобная кампания, развёрнутая прессой вокруг этого дела, воспринималась мною, десятилетним еврейским подростком, как фантастическая история, не поддающаяся осмыслению. И из противоречивых показаний свидетелей, и из путаных описаний следствия, полных туманных намёков, непричастность Бейлиса к смерти ребёнка была очевидна. Я хорошо помню, как всё бурлило вокруг этого процесса, как раскупались и расхватывались газеты, с каким нетерпением люди ждали свежих сообщений, а затем и репортажей из зала суда. Особенной популярностью пользовалась газета «Киевская мысль», в которой регулярно освещался ход следствия и самого судебного процесса. Помню страхи простых людей, подавленное настроение в молодёжной среде, возмущение интеллигенции. Пожилые евреи, которых не очень-то занимали мирские события, проявляли невероятный интерес к деталям этого дела. На лицах неграмотных людей, которые ежедневно приходили к нам домой узнавать новости, угадывались растерянность и унижение.

Годы спустя я читал у известного еврейского публициста и мыслителя того времени Ахад ха-Ама следующее: «Нас, евреев, весь мир обвиняет во многих грехах и плохих привычках; шум так велик, что евреи часто начинают задумываться: А что, если мир всё-таки прав, и мы действительно подлые? Не может же быть, чтобы все кругом были виноваты, и только мы невиновны и чисты? Но приходит — пишет автор — безобразный кровавый навет и приносит нам веский довод, подтверждающий нашу невиновность и бессмысленную жестокость окружающего нас мира. Кто же знает лучше самих евреев, как дико и нелепо выглядит обвинение в том, что мы используем христианскую кровь в приготовлении мацы? Кто лучше нас самих понимает, насколько евреям противно даже смотреть на каплю человеческой крови? Тем не менее, на всех площадях, во всех уголках продолжают раздаваться дикие обвинения. И это лучшее доказательство надуманности и нелепости многих других предрассудков и суеверий, преследующих еврейский народ уже в течение тысячелетий. Означает ли это, что евреи действительно правы? Да, кровавый навет доказывает ложность и всех прочих беспочвенных обвинений».

В то время мне не были, конечно, известны процитированные слова, хотя я знал, что антисемиты способны рассказывать о евреях чудовищные небылицы. Примеры клеветнических измышлений иноверцев в адрес евреев были мне известны из еврейской истории, которую мы изучали в хедере. Разумеется, что я ещё не понимал социальных, духовных, политических аспектов взбесившегося антисемитизма. Но эта абсурдная выдумка, смятение в обществе, тяжёлые впечатления от процесса, высказывания ненавистников евреев будили детское воображение к размышлениям, заставляли задумываться над вечными проблемами добра и зла, формировали еврейское самосознание. Наверное, я тогда впервые с исключительной отчётливостью осознал, насколько скверна и тяжка жизнь народа в галуте.

«Что значит, евреи используют кровь для выпечки мацы? — рассуждал я. Ведь мы с мамой специально ходили к пекарю Янкелю и участвовали в церемонии выпечки мацы. Я стоял в пекарне и наблюдал за происходящим, временами предлагал свою помощь, просил, чтобы меня не прогнали до окончания всей работы. Я видел собственными глазами от начала до конца, как из муки создавалась маца: как месили тесто, как его раскатывали, прокалывали и сажали в печь, выпекали и уже готовую мацу вынимали из раскаленной печи. Для чего же антисемиты выдумывают всякие несуразности о крови?» От этих небылиц становилось тошно и противно. А Бейлис продолжал сидеть в «кутузке», дело его становилось всё более зловещим и поговаривали, что «с него могут даже снять голову». Трудно придумать большую несправедливость!

В моём детском сознании далёкие, незримые образы гонимого Бейлиса и его хозяина богача Зайцева проектировались на более реальную, конкретную пару знакомого мне служащего Каплана Мордхе и его антипода богача Вальденберга — владельца погребищенской мельницы, где Мордхе работал. Тихий и забитый, всегда озабоченный и немного суетливый, перепачканный мукой, с отрубленными на одной руке пальцами Мордхе Каплан вызывал у меня такую же жалость, как безвинно страдающий Менахем Бейлис. Что касается Вальденберга, который ассоциировался в моём мозгу с абстрактной фигурой Зайцева, то он не вызывал в моём детском сердце даже искры симпатии. Прежде всего, мне не нравилось, что он слишком богат и что его состояние создано тяжёлым трудом множества людей, которые на него работали. Сам Вальденберг был высокий, толстый человек с бритым лицом, со странными маленькими глазками, с жидкими рыжими волосами, окружающими только по бокам головы участок лысой гладкой площадки. Евреев он чурался, а когда изредка приходил в синагогу, например на Йом-Кипур, то занимал почётное место у Западной стены подальше от основной массы молящихся. В таких случаях он надевал узенький шелковый талес, напоминающий шарфик, который повязывают на шею для красоты, а в руках держал молитвенник в каком-то вычурном, посеребрённом переплёте. Не более получаса, он, моргая глазами, перелистывал страницы, глядя в молитвенник, «как баран на новые ворота». На этом богослужение Вальденберга заканчивалось, он быстро выходил из синагоги на улицу, где его ждала карета (это в Йом-Кипур — то!) и летел, стремглав, к себе на мельницу. В синагоге к нему относились с почтением, как я понял позднее, преклоняясь перед его богатством. Мне же не по душе были и наш Вальденберг, и киевский Зайцев, напичканные миллионами, в то время как остальные евреи бедствовали, не имея возможности удовлетворить свои каждодневные копеечные запросы. Поэтому давайте оставим богачей с их богатством и возвратимся к персонажам, которые вызывали в моей душе самые искренние чувства сострадания, возвратимся к Менахему Бейлису и знакомому мне Мордхе Каплану, олицетворявшему Бейлиса в моём воображении. Мордхе и его жена — приезжие из Литвы, у них несколько маленьких девочек. Мордхе много работал, проводил в конторе целые дни, зачастую оставаясь на мельнице и на ночь. Изредка он наведывался по делам в местечко, и тогда обычно заходил к отцу и вел с ним светские беседы. Это был симпатичный, высокий человек, с короткой рыжей бородкой, вежливый и улыбчивый. Он всегда носил чёрную шляпу, говорил мягко, на напевном литовском идише, который мне очень нравился. Все, кто сталкивались с ним, отмечали его исключительную порядочность. Привлекательность Мордхе Каплана переплелась в моём сознании с достоинствами Бейлиса, и я хорошо понимал, почему все испытывают к нему сострадание, тем более что постигшее Бейлиса страшное несчастье, это не только его беда, это — беда для всех евреев.

Главный антисемит Погребище, заведующий почтой — жирный чиновник с большими усами — первым получал газеты и журналы, извлекал из них злонамеренную ложь и непрерывно распространял клеветнические измышления о евреях, об их вере. Мой брат Исроэл несколько раз сталкивался с ним, пытался урезонить, уличал в фальсификации сообщений, но никакие доводы не действовали на этого подлеца, он появлялся повсюду и сеял безобразные слухи. Между тем, сведения, прибывающие в местечко, становились всё страшнее и запутаннее по мере приближения процесса и в ходе его проведения. Такие отвратительные фигуранты процесса, как г-жа Вера Чеберяк — проститутка и воровка, на квартире которой был притон, и где убили мальчика, вызывали ужас. Преступные элементы из воровской шайки, непосредственные исполнители убийства превратились в свидетелей, тучи над головой Бейлиса сгущались с каждым днём всё сильнее и сильнее. В тоже время многие видные деятели русской культуры выступили против клеветнических обвинений евреев в ритуальных убийствах. Известный еврейский адвокат, хасиды делали всё возможное, чтобы доказать фальшь подтасованных материалов следствия. Был опубликован коллективный протест по поводу кровавого навета на евреев, текст которого написал русский писатель Владимир Короленко. Но хватит ли сил у борцов за справедливость, хватит ли сил у Короленко, Грузенберга и других прогрессивных общественных деятелей, чтобы противостоять тёмным силам вражды и ненависти? И почему молчит великий еврейский Бог? Он ведь много раз спасал евреев от различных бед и несчастий — об этом мы часто слышали в хедере. И на него, на великого еврейского Бога, надеются евреи, когда собираются в синагоге и молят Всевышнего снять страшный навет с еврейского народа и спасти Бейлиса. Чем же всё закончится? Осудят ли Бейлиса и вместе с ним весь еврейский народ?

И вот наконец-то пришла долгожданная радостная весть: еврейский Бог, благородный «гой» Короленко, талантливый еврейский адвокат показали, на что они способны. У всех в руках газеты, где чёрным по белому написано, что суд присяжных признал Бейлиса невиновным, и он освобождён из тюрьмы. В местечке дышать стало немного свободнее, а толстый заведующий почтой сник и выглядел так, как будто его облили нечистотами. Спустя годы я с радостью и удовлетворением узнал, что в 1919 году отыскали и привлекли к ответственности всех, кто имел отношение к позорному процессу Бейлиса, включая бывшего министра юстиции, черносотенца Щегловитова. А Менахем Мендель Бейлис выехал в Палестину, в 1920 году переселился в Америку и умер около Нью-Йорка в 1934 году, оставив после себя многочисленное процветающее семейство.

Как отзвук Бейлисиады, в моей памяти остался следующий произошедший вскоре трагический эпизод. Один еврей из ближайшего местечка, — было известно называние местечка, и даже имя несчастного — завёл в поезде разговор с русским попутчиком о религиозных делах. В пылу полемики, утратив чувство реальности, он «выстрелил» своим последним, как ему казалось, убедительным аргументом против христианства:

— Ваш Бог пройдоха, байстрюк.

Высказывание не подорвало устои мощного христианства, но зато опустилось с сокрушительной силой на голову самого еврея, так как в вагон как раз в это время вошёл и присутствовал при споре русский чиновник, антисемит, который немедленно составил надлежащий протокол. Поговаривали, что дело уже находится в руках Святого Синода, что еврей уже арестован и что его жизнь находится в большой опасности. За оскорбление имени Христа тогдашнее царское законодательство применяло строжайшее наказание: вечную каторгу или смертную казнь, тем более что обвиняемый — еврей. В местечке рассказывали об этой нелепой выходке с досадой и осуждением:

— Как это еврей посмел выпустить изо рта такие слова, да ещё перед христианином?

Но в душе они были полны сочувствия и сострадания к его судьбе.

Война

Осень 1914 года принесла нам начало первой мировой войны. Из окружных сёл начали прибывать группами мобилизованные крестьяне. На сборном пункте — плач и одновременно зажигательные танцы провожающих и отправляющихся на войну. Позже сюда, в местечко, докатилась народная песня:

Как в четырнадцатом году
Для отцов вышел новый указ,
На резню, как больную козу,
Сыновей, чтобы гнали тотчас.

Дальше в песне рассказывалось, как одного из этих парней призвали, как он ушёл на поле битвы и погиб. Спустя годы я узнал, что российское еврейство также поставило на войну серьёзную армию — 400 тысяч солдат, чтобы защитить далеко не милостивое для него отечество, и кто знает, сколько из них назад уже не вернулось. Многих семей в местечке коснулась воинская мобилизация, однако в основном на войну призывались сыновья из трудовых еврейских семей. Плач матерей и жён, проводивших своих кормильцев на войну, можно было услышать во всех закоулках местечка. Солдатские жёны жили в напряженном ожидании возвращения мужей, ежедневно ходили на почту узнавать, нет ли весточек с далёких фронтов. Одним из первых был мобилизован, как помнится, широкоплечий и полный парень-возчик, огромный, как слон. Сообщение о его гибели, потрясшее местечко, также было одним из первых похоронных извещений. Цвет своей семьи — шестерых сыновей — послал на фронт известный трудяга Липа Гецис. Местечковые сапожники и портные оставили свои станки, жён и детей, и ушли на поля сражений рисковать своими жизнями ради чуждых им интересов царской верхушки.

Некоторые состоятельные родители решили проигнорировать указ и не посылать своих детей на войну, а молодёжь из среднего класса также без энтузиазма относилась к службе в армии и избегала призыва. Из тех, кто ушёл на фронт, я помню Гершла Герцберга — красивого парня, который почти сразу же попал в плен; сына городского адвоката Шнеера Шенкмана — Янкеля, который тоже попал в плен, но затем благополучно вернулся домой. На войну ушло ещё несколько таких же юношей из интеллигентных и зажиточных семей, имён которых я не запомнил. Однако значительная часть ребят искала пути и средства, чтобы уклониться от призыва на войну. Таких молодых людей, которые не хотели рисковать своей жизнью и пока воздерживались от призыва, называли «рябыми». Они вели трудную, тайную жизнь — где-то скрывались.

Урядник Лабенко получил новый неиссякаемый источник дохода, закрывая глаза на уловки прячущихся молодых людей, и регулярно «доил» их родителей. Гражданскими делами заведовал местечковый староста реб Исроэл, с длинной бородой и с массивной палкой в руке. Он регистрировал даты рождения, смерти, призыва, приписывал к присутствию — войсковому призывному органу, вычёркивал из списков. Решая дела, он говорил возбуждённо, сугубо канцелярским языком. Он часто посещал волостное начальство, состоял в приятелях у пристава. Судьбы молодых людей в какой-то мере зависели от него, и жители вынуждены были с ним считаться. Его советы были далеко не бескорыстными, он требовал за свою помощь весьма ощутимый гонорар, и поэтому к нему относились с плохо скрываемой неприязнью.

Бывало также, что молодые люди намеренно подрывали своё здоровье для уклонения от призыва по медицинским показаниям. Некоторые неделями не спали и глотали семечки, поджаренные на рыбьем жире. После такого «режима и диеты» призывник становился похожим на живого скелета. Самые упорные уклонисты, для того чтобы иметь полную гарантию освобождения от призыва, шли даже на членовредительство. Грыжа, искусственная опухоль, выбитые зубы, шишка на глазу, отрезанный палец на руке или ноге подпадали под статью «66» в тогдашнем медико-войсковом регламенте, в соответствии с которой юноша призывного возраста освобождался от воинской службы. Но на подобный рискованный поступок решались только немногие. Я же при обсуждении темы умышленного членовредительства всегда вспоминал «Пер Гюнт» Ибсена, где рассказано о норвежском крестьянине, который отрубил себе палец, а потом всю жизнь держал руку в кармане из-за угрызений совести.

С началом войны проблема освобождения от призыва стала очень близкой и актуальной для нашей семьи. У старшего брата было очень слабое здоровье, но мы не знали, примет ли военное присутствие его болезни во внимание. После тайных переговоров со старостой Исроэлем, брат, несмотря на наши опасения, благополучно прошёл призывную комиссию и возвратился домой с «белым» билетом. У окружающих никаких подозрений решение комиссии не вызвало, потому что все знали, что брат действительно больной человек. Хуже обстояли дела с призывом у второго брата. У него не было каких-либо физических недостатков, а весёлый, беззаботный нрав не оставлял сомнений в его пригодности к службе в армии. Когда срок призыва истёк, брат пришёл однажды и объявил во всеуслышание, что он якобы посетил призывное присутствие и его послали на «испытание», то есть на дальнейшее медицинское обследование в течение шести месяцев. Мне показалось, что его слова, скорее всего, выдумка. Брат просто решил удариться «в бега» от призыва, или иными словами, мой брат стал «рябым». Потом, правда, он получил реальную, а не вымышленную, отсрочку от призыва, как чиновник местного кредитного общества.

Между тем, где-то далеко продолжалась война. Обе воющие стороны то наступали, то оставляли захваченные позиции. О масштабах потерь можно было судить по сводкам с театра военных действий, которые появлялись в газетах. Хотя еврейские парни воевали за Россию, не было единого мнения о том, чья победа предпочтительнее для евреев. Большая часть придерживалась российской ориентации и считала, что, несмотря на гонения на евреев, Россия, всё же является их родиной, где они проживали в течение многих поколений. Однако некоторые склонялись на сторону немцев, надеясь на улучшение условий жизни евреев при немецком правлении, хотя плохо представляли себе и немцев, и какие они ставят перед собой цели. В обыденной жизни местечка давала о себе знать дороговизна, которая привела к обнищанию населения. Постоянная нужда вызывала чувства уныния и отчаяния. Многие мужчины из местечка сражались на фронтах, а у оставшихся заработки были мизерные. Страх ещё более усилился, когда из прифронтовой полосы начали прибывать эшелоны и пешие колонны тысяч высланных, бездомных, обнищавших еврейских семей. Жители местечка всеми силами пыталось им помочь, облегчить их положение. Но спасти такое огромное количество беженцев не было никакой возможности. Женщины и особенно дети страдали от неслыханного голода и гибли. Так продолжалось до начала 1917 года, когда революционные события неожиданно взбудоражили всю жизнь местечка.

Продолжение