Я не верил советской власти не потому, что был умнее Вани. Меня спас государственный антисемитизм. Я не мог верить власти, провозглашавшей равенство всех народов и устроившей «дело врачей» с последующим планом переселения всех евреев в сибирские лагеря.

После Киева

Оскар Рохлин

Продолжение воспоминаний «Киев. 1945-1955»

ФАРМАЦЕВТИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ (1955-1960)

После окончания 21-й киевской школы в конце июня 1955 г. я уехал в Москву. Поехал налегке — поступлю я в институт или нет, оставалось неясным. Не знал я также в какой институт буду поступать. Мне было всё равно, лишь бы поступить, и выбор был поручен старшему брату мамы — дяде Мише, спасшему меня от дифтерита перед войной. Во время войны дядя Миша был нейрохирургом, закончил войну подполковником и начал работать научным сотрудником в Институте мозга. Дядя был хорошим хирургом и мог работать в одном из московских военных госпиталей, получая вполне достойную зарплату. Но дядю интересовала наука и он предпочёл нищенскую зарплату младшего научного сотрудника. К 1955 году дядя был уже кандидатом наук, но своей квартиры у него ещё не было и он с женой и дочкой снимал комнату недалеко от кинотеатра «Ударник». Только в конце пятидесятых они получили комнату от Академии медицинских наук на Беговой улице. Дядя мне сказал, что поступать надо в Фармацевтический институт, так как в этот институт идут в основном девочки и , как ему сказали его приятели, есть негласное распоряжение отдавать предпочтение мальчикам, чтобы как-то компенсировать катастрофическую нехватку мужских кадров в аптеках и фармацевтической промышленности. Я, естественно, последовал совету дяди и пошёл сдавать бумаги в Фармацевтический институт.

Институт находился на Суворовском бульваре, совсем рядом с Арбатом. C 1-го по 18-е августа нужно было сдать четыре экзамена: сочинение, английский, химию и физику и я стал готовиться. В это время появился фильм «Возраст любви» с прекрасными песнями в исполнении Лолиты Торес и обаятельным закадровым голосом Зиновия Гердта, и когда мой мозг отказывался воспринимать учебный материал, я шёл в кинотеатр и смотрел «Возраст любви». В итоге я посмотрел этот фильм восемь или девять раз и выучил все песни этого фильма. (Не могу удержаться, чтобы не забежать далеко вперёд, и расскажу о путешествии моего брата Саши Бравермана, сына Бумы. Саша, как и я, много раз смотрел «Возраст любви», когда ему было 10 лет, и запала ему в душу песня «Коимбра — город студентов». Напомню, что действие фильма происходит в Португалии. И всю жизнь он мечтал увидеть Коимбру. И вот, наконец, через 55 лет свершилось. В октябре 2010 года Саша полетел из Иерусалима, где он сейчас живёт, в Лиссабон. Там он выяснил, что Коимбра находится в 200 километрах от Лиссабона, сел рано утром в автобус и поехал в Коимбру. Приехал он туда в воскресный день и к тому же в католический праздник. Магазины и кафе закрыты, улицы пустынны. Саша бродил по городу часов пять, разглядывая дома и соборы, но пора было идти к автобусу и возращаться в Лиссабон. И тут он понял, что не понимает куда нужно идти и может упустить автобус с перспективой переночевать на пустынных улицах Коимбры. Вскоре он увидел группу пожарников, спиливавших покосившееся дерево. Пожарники на ломаном англиийском объяснили Саше, что ему нужно срочно вызывать такси, автобус вот-вот должен уйти, а может уже и ушёл. Денег у Саши на такси не было и тогда пожарники посадили Сашу в пожарную машину и понеслись по улицам Коимбры. Они догнали автобус, который уже выехал из Коимбры в Лиссабон, остановили его и посадили Сашу в автобус. Так что не зря Саша всю жизнь мечтал побывать в Коимбре. Хороший оказался город). Но вернёмся к экзаменам. Сочинение я написал на четвёрку, по английскому и химии получил пятерки и на последний экзамен, физику, шёл не волнуясь: говорили, что для мальчиков проходной бал всего лишь 13, а у меня уже было 14 после трёх экзаменов. Физику я знал хорошо благодаря нашему замечательному школьному учителю Вениамину Зиновьевичу. Я ответил на все вопросы по билету и экзаменатор поставил мне «четыре». Я с удивлением посмотрел на него. Передо мной сидел невзрачный серый человечек: серые глаза, серые волосы, землистый цвет лица. –Почему же четыре, я ведь ответил на все вопросы. –Вы хотите, чтобы я Вам доказал, что Вы не знаете больше, чем на четыре? — Докажите,— ответил я. И он стал мне задавать дополнительные вопросы в течении минут тридцати, пока мне это не надоело и на очередной вопрос я ответил: — Не знаю. –Вот видите,— удовлетворённо сказал он,— никогда не спорьте со старшими. Сколько потом таких серых ничтожеств мне приходилось встречать и каждый раз я удивлялся с каким садистким наслаждением эти существа демонстрировали свою власть и чем мизернее была их власть с тем большим наслаждением они эту власть демонстрировали.

Списки поступивших вывесили через день и я с удовлетворением нашёл там себя. Оставалась одна проблема: найти жильё. Общежитие института в Измайлово ещё строилось и нужно было найти комнату. Я обратился за помощью в деканат и мне посоветовали поговорить с Ниной Ивановной, женщиной, работавшей в секретариате приёмной комиссии. Небольшого роста, худенькая, лет 35-40, с поблекшим лицом, Нина Ивановна сказала, что сдает комнату. Живет она недалеко, в Гагаринском переулке, у неё дочка шести лет, девочка тихая и хотя комната проходная, беспокойства мне от них будет немного. Платить надо 200 рублей в месяц и за эти деньги она обеспечит меня постельным бельем, которое будет менять раз в две недели и может стирать мои вещи. Мы сразу пошли посмотреть комнату. От института до её дома было всего десять минут пешком по Гоголевскому бульвару, двухэтажный домик стоял в глубине двора, мы поднялись по деревянной лестнице на второй этаж и вошли в квартиру. Четыре двери выходили в небольшую прихожую с вешалкой для верхней одежды: одна дверь вела в туалет, вторая — в кухню, третья — в комнаты Нины Ивановны, и четвёртая — в комнаты соседей. Моя будущая комната имела около восьми метров, в ней помещались кровать, небольшой столик, старенький шкаф и книжная полка, небольшое окошко смотрело во двор, свет из него застревал в длинном пространстве подоконника, так что в комнате было темновато. Но самое главное, что дверь в комнату Нины Ивановны располагалась рядом с дверью в мою комнату, так что она и её дочка могли проходить к себе практически меня не беспокоя. На кухне был кран с холодной водой, газовая плита на три комфорки и шкафчики для посуды. Живи и радуйся. Мы договорились, что я поселюсь 30-31 августа, как только вернусь из Киева, и радостно-возбужденный я поехал на вокзал добывать билет в Киев.

Сборы мои были недолгими. Родители обещали мне высылать 300 рублей в месяц. Стипендия в институте составляла 220 рублей, но она почти вся должна была пойти на уплату за комнату. Я не очень представлял себе сумею ли я прожить на 300 рублей, но потом выяснилось, что прожить можно и даже 2-3 раза в месяц посетить кинотеатр, а иногда и выпить с ребятами пива в какой-нибудь забегаловке. Несмотря на радостное ожидание новой московской жизни, уезжать было тяжело. Мама болела, она уверяла меня, что чувствует себя хорошо, но я видел как у нее время от времени синеют губы и дыхание становится хриплым и прерывистым. Много денег уходило на врачей и я понимал, что родителям будет не легко высылать мне деньги. Я дал себе слово, что постараюсь найти работу, чтобы не быть обузой на родительской шее. Сестричке Инне было уже 10 лет. Она была ласковая красивая девочка, училась играть на фортепиано, гораздо успешнее, чем я на скрипке и как-то мне было трудно представить себе, что я её не буду видеть несколько месяцев, до зимних каникул. Но ехать было надо и в конце августа я отбыл в Москву.

На первом курсе было около 300 студентов, распределённых по 12 группам, т.е. примерно 25 студентов в группе. Несмотря на усилия по привлечению мужского пола в институт, ребят было всего 10-15%. В нашей, 10-й, группе было трое ребят. Это девичье засилье приводило к забавному феномену: девушки вскоре перестали нас замечать и свободно обсуждали между собой свои девические-женские дела, совершенно не заботясь о том слышим ли мы их интимные щебетания, никак не предразначавшиеся для мужских ушей. Программа занятий была довольно насыщенной: лекции и лабораторные занятия по неорганической и аналитической химии, анатомии, физиологии, ботанике и латинскому языку. Занятия по химии проходили на Суворовском бульваре, а по остальным предметам в Измайлово. В новом, пятиэтажном «Г»-образном корпусе нижние два этажа были учебными, а верхние три этажа отведены под общежитие и должны были принять жильцов в следующем, 1956, году. Лекции по химии читал профессор Фёдор Михайлович Шемякин, родной брат известного химика, основателя института биоорганической химии (ИБХ), академика Михаила Михайловича Шемякина, которого мне предстояло увидеть в 1967 году, когда я начал работать в институте молекулярной биологии (ИМБ), размещавшегося в одном здании с ИБХ. Фёдор Михайлович был не от мира сего: он мог придти в институт в галошах на босу ногу, или в пижамных брюках, или в домашней куртке, одетой вместо пиджака. Во время лекции он мог вдруг задуматься и замереть на кафедре, молча шевеля губами. Совершенно замечательным был преподаватель латыни. Лет сорока пяти, лысоватый, круглолицый, он обожал свой предмет и старался донести до нас красоту латинского языка, читая наизусть отрывки из речей Цицерона, оды Вергилия и «Метаморфозы» Овидия. Он как-то по детски огорчался, видя что до нас не доходит красота латинской поэзии, но зла на нас не держал и двоек не ставил.

Первые две лекции по ботанике читал профессор Антон Романович Жебрак. На первой же лекции он нам рассказал, что был членом советской делегации, которая в 1945 году принимала участие в создании организации объединенных наций (ООН) в Сан Франциско в США. Я с удивлением смотрел на него, не понимая как такой приобщённый к важнейшим государственным делам человек оказался на кафедре ботаники непрестижного фармацевтического института. Я ничего тогда не знал об августовской сессии ВАСХНИЛ (всесоюзной сельхозакадемии), когда в 1948 году была разгромлена советская генетика и все противники Т.Д. Лысенко, президента ВАСХНИЛ и любимца Сталина, были просто изгнаны со своих постов и остались без работы. А.Р. Жебрак заведовал кафедрой генетики в сельхозакадемии им. Тимирязева и был президентом Беларусской Академии наук. Более того, находясь в США в 1945 году он опубликовал в американской прессе статью о достижениях советской генетики и об отрицательной роли Лысенко в развитии истинно научных исследований. После сессии ВАСХНИЛ над А.Р. Жебраком был устроен так называемый «суд чести» в Политехническом музее, где лысенковские шавки вволю потешились, терзая беззащитного А.Р. Жебрака. Потом и пьеса была написана братьями Тур под названием «Суд чести» и академические театры ставили эту пьесу. Понятно, что А.Р. выгнали отовсюду и в 1950 году его приютил фармацевтический институт, продемонстрировав тем самым, что он не такой уж теперь и занюханный. А.Р. во время лекций иногда рассказывал занятные истории из жизни великих людей. Например, рассказ о Ньютоне. Ньютон за свои заслуги был избран членом палаты лордов. Он аккуратно посещал все заседания, рассказывал А.Р., но никогда не выступал. Только однажды Ньютон произнёс: «Господа здесь дует. Распорядитеь закрыть форточку». Тут встает со своего места наш студент Миша Чернов, высокий мрачноватый брюнет, и взобравшись на подоконник, закрывает форточку под общий хохот аудитории. Он просто пропустил мимо ушей рассказ А.Р. и услышал только «закрыть форточку». — Ну, быть Вам, голубчик, членом палаты лордов, — заключил свой рассказ А.Р.

После А.Р. Жебрака лекции по ботанике читал Владимир Владимирович Сахаров. Первое впечатление было, что этот человек пришёл к нам из какого-то совершенно иного мира. Впечатление нездешности создавалось не столько потому, что он был очень красив, а скорее благодаря благородству в сочетании с уважительной простотой в общении с окружающими. Так может разговаривать его королевское высочество, которому не нужно думать о своём королевском происхождении, потому что это и так очевидно. ВВ обладал естественным (природным) чувством собственного достоинства, что Б. Пастернак определил как «дворянское чувство равенства со всем живущим». Потом я узнал, что ВВ происходил из старинной русской дворянской семьи с примесью польской крови из семейства Понятовских, представители которого были одно время королями Польши. Несмотря на 53 года, ВВ был совершенно седой, седые брови, тёмные ресницы и удивительной чистоты синие глаза. ВВ был замечательным генетиком, работал в институте экспериментальной биологии, откуда был изгнан в 1948 году и стал работать с 1950 года в фармацевтическом институте. Здесь он не просто преподавал ботанику, а создал ботанический сад лекарственных растений. Кроме того, Владимир Владимирович организовал ботанический кружок, где преподавал настоящую, нелысенковскю генетику. В 1956 году Сахаров организовал секцию генетики при Московском обществе испытателей природы (МОИП) благодаря поддержке президента МОИП академика В. Н. Сукачёва. Заседания секции проходили в Большой зоологической аудитории МГУ на улице Герцена и лекции многих выдающихся биологов мне посчастливилось там услышать. Я ещё буду рассказывать о Владимир Владимировиче, потому что именно он определил мою дальнейшую научную судьбу. Здесь же просто не могу в очередной раз не удивиться заботливой прихотливости судьбы, приведшей меня в фармацевтический институт, где благодаря разгрому генетики на сессии ВАСХНИЛ оказался Владимир Владимирович Сахаров.

Однако судьба, приведя меня в фармацевтический институт, позаботилась не только о моей будущей научной работе, но и о моей будущей личной жизни. В нашей группе привлекли моё внимание две девушки: брюнетка и блондинка. Они всё время держались вместе, поэтому любуясь одной невольно замечал и другую. Обе были хорошенькие, но совершенно разные, как внешне, так и по характеру. Черненькая, Ира Маркина, была говорлива, смешлива, кокетлива. Блондинка, Марта Бакутина, была спокойна, молчалива и никаких признаков кокетства не проявляла. У Марты были золотисные волосы до плеч, серо-зелёные глаза, выгнутые дугой брови, удлиненное лицо с немного выступающими скулами, полные, хорошо очерченные губы. Она была чуть ниже меня ростом, стройная, с высокой грудью и костюм, зеленоватый в крупную еле видную белую клетку, был ей очень к лицу. Марта мне очень нравилась, но это не было любовью с первого взгляда. Мы ходили вместе в кино, на институтские вечера, но я ухаживал и за другими девушками, и если бы мне кто-нибудь тогда, на первом курсе, сказал, что Марта станет моей женой на пятом курсе, и мы проживём вместе более пятидесяти лет, я бы сильно удивился: уж очень различались мы по темпераменту. Марта была флегматична, я же, холерик, часто взрывался по разным поводам, иногда совершенно вздорным.

Среди мужской популяции нашего курса выделялось некоторое число особей, не похожих на большинство студентов. Это были юноши, носившие дорогие костюмы, яркие галстуки, модные туфли, высокомерно поглядывающие на окружающих. Занятия они часто пропускали, держались особняком, снисходительно выслушивая замечания преподавателей. Потом я узнал, что приняты они были по блату, чтобы избежать призыва в армию. В нашей группе учился Ратмир Великопольский, лет примерно 25-26, лысоватый, замкнутый, родители его были из Югославии и, как я догадывался, репрессированы в сталинские годы. По-видимому, досталось и Ратмиру. Сам он об этом никогда не рассказывал. У нас с ним сложились вполне хорошие, приятельские отношения, но Ратмир, по непонятным для меня причинам, явно тяготел к этим дорогокостюмным особям. Ратмир от них отличался, но благодаря ему я понял сущность этих экземпляров. Где-то поздней осенью мама мне прислала большой кусок запеченного мяса. Я получил телеграмму с каким поездом и с проводником какого вагона прибудет посылка и счастливый притащил посылку домой. Мясо было очень вкусное, нашпигованное чесноком, травами, но уж очень большим был кусок, одному не осилить. Я решил пригласить Ратмира, он охотно согласился, но спросил нельзя ли ему привести с собой Толика Давия, одного из этих костюмоносцев. Я несколько удивился, но отказывать было неудобно. Мы после занятий пошли ко мне, по дороге купили бутылку водки, при этом как-то так вышло, что заплатили мы с Ратмиром, а Давий уклонился. Но когда, придя ко мне, стали разливать водку по граненным стаканам, именно Давий по хозяйски стал распределять водку и странным образом в его стакане водки оказывалось больше, чем у нас с Ратмиром. Он же и разрезал мясо и волшебным образом получалось, что это именно он, Давий, наш радушный хозяин, а мы его гости. Но эти мелкие странности быстро бы забылись, если бы не исчезновение моего любимого ножа. Складной нож ручной работы, с красивой цветной рукояткой и широким стальным лезвием, подарил мне мой брат Додик перед отъездом в Москву и я очень дорожил этим ножом. И вот беда — после ухода гостей нож пропал. Сколько я ни искал — безрезультатно. Вот ведь только что Давий нарезал мясо этим ножом, гости ушли и нож исчез. Единственное объяснение: кто-то из гостей подшутил надо мной и прихватил нож. Шутка, конечно, дурацкая, но я не сомневался, что завтра нож мне отдадут. На следующий день я спросил Ратмира не прихватил ли он случайно мой нож. — Я его не брал,— ответил Ратмир с нажимом на «я». -Значит его взял Давий? –Вот ты у него и спроси,— ответил Ратмир, при этом он покраснел и глаза отводил в сторону. На следующей перемене я нашёл Давия. –Верни мне нож, Толик,-сказал я,— пошутил и хватит. –Не брал я у тебя ножа,— спокойно ответил он. — Вас было двое,— продолжал я настаивать,— Ратмир и ты. Ратмир не брал. Значит нож взял ты. –Ничего,— был ответ, -тебе брат сделает ещё один. Тут я ему сказал много разных слов, среди которых самыми приличными были сволочь и подонок. Замечательно, что он не полез в драку в ответ на мои оскорбления, он их как бы не заметил. –Ну, ну,— сказал он,— столько шума из-за ножа. Меня совершенно ошеломила его позиция: он считал себя вправе взять то, что ему понравилось. Чем же он отличался от родных киевских уголовников? Только тем, что был подлее. Как я потом узнал, отец Давия работал в аппарате ЦК КПСС, какой-то мелкой сошкой, но тем не менее принадлежал к правящему классу, которому позволялось то, что было недоступно простым людям. Отсюда и поведение Давия: представилась возможность украсть, он и украл, им это позволялось. Продовольственные и промтоварные распределители, откуда партийные и государственные чиновники черпали продукты и товары, недоступные обычным людям, это ведь тоже было узаконенное воровство. Вернувшись в группу, я пересказал Ратмиру разговор с Давием и вскоре заметил, что они перестали появляться вместе. Ну что ж, потеря ножа привела хоть к чему-то положительному.

К счастью, давиеподобные ублюдки находились в меньшинстве. Большинство ребят приехали из различных городов и посёлков России, было и несколько москвичей. Был и один парень из Украины, из Донецка, Юра Лымарев. Не могу не рассказать его печально-смешную историю. Как то он спросил меня, почему я поступил в фармацевтический институт. Я ему откровенно объяснил. В ответ Лымарев сказал, что он сюда поступил, потому что в этом институте, по его сведениям, учится много евреев, а значит — это профессия выгодная. После окончания института он вскоре стал управляющим аптеки в Измайлово, открыл аптечный киоск при поликлинике и поскольку в киоске не было кассового аппарата, выручку он клал себе в карман. Через пару лет его посадили за расхищение народной собственности. Так и не удалось ему воспользоваться плодами столь выгодной для евреев профессии. Моё общение с другими студентами на первом курсе ограничивалось пустопорожней болтовней в перерывах между лекциями и лабораторными занятиями. Опыт нашего сталинского детства и отрочества подсказывал, что в каждом может скрываться павлик морозов, так что на откровенность с малознакомыми ребятами, может быть и хорошими, никак не тянуло. Как написал в одном из своих «гарриков» Игорь Губерман

От Павлика Морозова внучат
Повсюду народилось без него
Вокруг мои ровесники стучат
Один на всех и все на одного

Ближе я познакомился с однокурсниками в следующем, 1956, году, вначале на целине летом-осенью 1956 года и затем, когда мы жили в общежитии. Хороших ребят, к счастью, оказалось довольно много, так что было с кем выпить и поговорить. Пока же я возвращался из института в свою комнату в 6-7 вечера, готовился к очередным занятиям и читал Тургенева, Гаршина, Достоевского, Толстого, Чехова. Книги я брал у сестры отца, тёти Эти. Её покойный муж собрал хорошую библиотеку. Я примерно раз в неделю приезжал к ней за книгами, заодно и мылся в просторной, чистой ванной, что было гораздо приятней общественной бани.

Первый семестр пролетел быстро, сессию я сдал вполне прилично, на 4-5, и это было хорошо, так как за тройки лишали стипендии, а я и так чувствовал себя виноватым, что родителям приходится посылать мне деньги. На зимние каникулы я поехал домой. Сестричка Инна подросла, ей уже шёл одиннадцатый год, она училась играть на пианино и вполне успешно, стройненькая, красивая, она была похожа на маму не только внешне, но и характером, добрая и отзывчивая. Папа по прежнему много работал, мама тоже работала, но время от времени отлёживалась дома после очередного сердечного приступа. И по прежнему много денег уходило на врачей. Когда я пытался выяснить у родителей, не слишком ли обременительно высылать мне по 300 рублей, они меня успокаивали: — Ты только хорошо учись, а о деньгах не думай. И чем настойчивей они меня успокаивали, тем менее убедительно это звучало. Я твёрдо решил, что вернувшись в Москву, устроюсь на работу. Я уже расспрашивал старшекурсников, не знают ли они куда можно было бы устроиться, и один из них мне сказал, что работал санитаром в поликлинике министерства обороны и посоветовал туда обратиться. Военных поликлиник было несколько, ближайшая находилась на Гоголевском бульваре, рядом с институтом и моим жильём в Гагаринском переулке. Туда я и направился, вернувшись в Москву. Действительно, санитары требовались. Работать надо было двое суток в неделю, с 8-ми утра и до 8-ми утра следующего дня, включая воскресенья, так что пропускать занятия нужно было только один день в неделю. Платили 350 рублей в месяц. Просто замечательно. И с конца февраля я начал работать санитаром. Поликлиника, куда я устроился, обслуживала военных в чине от майора до полковника, а также членов их семей. Были ещё поликлиники для военных низших званий и рядом находилась поликлиника генштаба, которая обслуживала генералов. И с перерывами на летние каникулы я проработал санитаром вплоть до пятого курса, т.е. более трёх лет.

Официально я работал санитаром скорой помощи. Это означало, что основной нашей обязанностью была перевозка больных, нуждавшихся в срочной госпитализации. В смену работало два санитара. Поступал вызов. Врач и санитары неслись на машине скорой помощи под завывание сирены, укладывали страждущего на носилки, вдвигали носилки с больным в машину и отвозили или в Лефортово, в госпиталь имени Бурденко, или на Арбат, в Серебрянный переулок, в госпиталь имени Мандрыка (до сих пор не знаю, кто такой был Мандрыка). Срочных вызовов в течении суток было пять-шесть и почти всегда эти вызовы почему-то приходились на вечернее-ночное время. Я спрашивал у врачей, почему именно ночью людям становится плохо, но вразумительного ответа так и не получил. Поликлиника обслуживала не только самих военных, но и членов их семей. Были перевозки больных как по неотложной помощи, так и плановые госпитализации пациентов в течении дневных часов работы поликлиники. Перенос больного или больной из квартиры до машины оказался нелёгким трудом. Даже если в доме имелся лифт, носилки в лифт не влезали и приходилось нести носилки с больным по лестницам на руках. Хорошо если с 1-2-3-го этажа, а с шестого-седьмого перенос доставался ох как тяжело. Особенно когда попадался дородный мужчина килограм на 90. Довольно часто родственники больного давали нам за труды 5-10 рублей, стараясь это сделать незаметно от врача: обслуживание было бесплатным и платить не полагалось. Врач делал вид, что ничего не видит, а мы делали вид, что ничего не брали и говорили родственникам «спасибо» как бы за их сочуствие к нашим усилиям не уронить больного по дороге. Разумеется, при ночных выездах по скорой помощи никто нам не платил, тут было не до этого, за исключеним одного необычного случая. Вызов был в Измайлово. Четвертый этаж. У больного непроходимость. Он уже весь вздулся, огромный живот, сильные боли. Врач пытается ввести катетер, ничего не получается. –Срочно в машину,— командует врач и мы пытаемся перенести больного с кровати на носилки. Не можем. Один просовывает руки снизу выше колен, второй— подмышки, но никак не поднять, выскальзывает из рук. Тогда мы решаем перенести его на носилки вместе с матрацем, на котором он лежит. Берёмся за матрац и тут больный начинает протестующе мычать, говорить он уже не мог, но было ясно, что он не хочет, чтобы сдвигали матрац. –Не обращайте внимания,— командует врач и мы с трудом сдвигаем больного вместе с матрацем и переносим на носилки. И тут из под матраца вываливается громадная пачка сторублёвок. Не знаю сколько там было, но такого количества денег я никогда не видел. –Ах ты, мерзавец,— с ненавистью выдохнула его жена,-Какой мерзавец,-всхлипывая повторила она. Какая трагедия и что за прожитая жизнь, если это вообще была жизнь, скрывалась за этой сценой можно только догадываться. Я до сих пор не понимаю как нам удалось донести его до машины. Лестничные площадки были узкими и когда мы разворачивались этот денежный мужчина из-за вздувшегося живота почти вываливался из носилок и стоило невероятных усилий носилки выровнять и ступить на очередной лестничный марш. Наконец донесли и тут его вполне обезумевшая жена стала нам и врачу буквально впихивать сторублёвые купюры. –Прекратите немедленно,— гневно закричала на неё врач. –Дайте ребятам по бумажке и успокойтесь. Сама врач денег не взяла, а мы заработали по сто рублей.

Помимо неотложных, были и посещения на дому хронических больных. В этих случаях с врачом отправлялся только один санитар: нести кислородные подушки или чемоданчик с медикаментами. Отправляли нас и без врачей для доставки истории болезней в госпитали Бурденко или Мандрыка. Это были самые приятные поездки, особенно когда я подружился с одним из водителей, Славой Слувуварда. Слава был представителем народа, о котором я ничего не знал. Он был айсором, как их называли в Москве, т.е. ассирийцем. Про Ассирию мы учили в школе: древняя страна, давно исчезнувшая с карты мира, а тут на тебе — живой ассириец. Оказывается, Ассирийская империя исчезла, а народ остался. Предками современных ассирийцев являлись говорившие по арамейски жители Ближнего Востока, принявшие в 1-м веке христианство. В период завоеваний Тамерлана большинство ассирийцев, отказавшихся принять ислам, погибло. К началу ХХ века насчитывалось около миллиона ассирийцев, в основном подданных Османской империи. В 1914-1918 годах в этой замечательной империи было истреблено 750 тысяч ассирийцев и полтора миллиона армян. Около 100 тысяч ассирийских беженцев поселилось в России и Слава был потомок этих беженцев. Он уже не знал ассирийского языка, относящегося к группе западносемитских, и говорил только по-русски. В Москве пятидесятых годов ещё можно было увидеть пожилых, восточного (кавказского) вида мужчин, сидящих в маленьких будочках и предлагавших прохожим почистить обувь. Это были ассирийцы, которые и владели этим частным бизнесом в стране, где коммунисты истребили частное предпринимательство. С постепенным переселением этих пожилых людей в иной мир, бизнес этот исчез, — дети и внуки уже не хотели этим заниматься. За всю свою жизнь я не встречал мужчин подобных Славе. Он излучал мужское обаяние, вокруг него создавалось поле мужской сексуальной силы такой интенсивности, что женщинам оставалось только покориться. Он мне рассказывал, что однажды очередная дама не успела снять трусики и он вошёл в неё через трусики, а в пятидесятые годы дамские трусики были из довольно плотной материи. Слава был среднего роста, крепко скроен, лицо худощавое, нос с небольшой горбинкой, громадные чёрные глаза, которые лучились и притягивали и белозубая улыбка, делавшая его уже совершенно неотразимым. Слава был старше меня лет на пятнадцать, что не помешало нам стать друзьями. Когда нам удавалось уехать вдвоём, Слава заворачивал к очередной даме сердца, где нас ждал вкусный и сытный обед. После обеда Слава давал мне ключи от машины, приговаривая «Поскучай немного, я скоро приду». Такие обеды происходили неоднократно, кормили нас всегда хорошо, но дамы всегда были разные. Однажды Слава мне сказал: — Знаешь, я думаю тебя познакомить с одной девушкой из нашего двора. Мне кажется, что вы друг другу понравитесь. Она блондинка, очень симпатичная и имена у вас подходят, — тебя зовут Оскар, а её Марта. — Может у неё и фамилия Бакутина? — спросил я Славу. Тот удивлённо уставился на меня. — Как ты догадался? –Да мы с ней в одной группе учимся,— рассмеялся я. Так мы со Славой оказались в одном дворе, когда я женился на Марте в 1960 году. Но какова оказалась интуиция у ассирийца Славы Слувуварда.

Как правило, санитары работали несколько месяцев, увольнялись, приходили новые, но один санитар, Ваня Малов (ударение на втором слоге), работал постоянно. Это было его единственное место работы, в отличие от других, которые санитарством подрабатывали. Ваня работал через день, т.е. на две ставки, получая 700 рублей в месяц, и жил в общежитии Министерства обороны. Было ему лет 45-50, спокойное, землистого цвета лицо и бесцветные глаза практически не реагировали на окружающий мир. Был он вежлив, говорил грамотно, без эмоций, часто используя газетные штампы типа « политбюро справедливо указало на…», «министр обороны отметил достижения советских воинов» и т.д. Об этом бы не стоило вспоминать: мало ли было навсегда испуганных советских людей, не смевших произнести живое слово. Но Ваня был не просто испуганным, он был верующим. Единственная книга, которую он читал — Краткий курс истории ВКП(б). Читал он её с карандашём в руке, подчёркивая строчки и отдельные слова. И все три года, что мы вместе работали, он читал эту книгу и всё подчёркивал строчки и всё подчёркивал слова. Прошёл уже в 1956 году ХХ съезд, уже вслух заговорили о преступлениях Сталина и органов госбезопасности, но Ваня был неколебим. Ваня мне объяснял, что идеи мировой революции, всеобщего равенства, справедливой благополучной жизни для всех — это идеи вечные, нужно только набраться терпения и ждать. –Но если только ждать,-говорил я ему,— то ничего не произойдёт. Что же ты не идёшь и не борешься? –Я пытался,— ответил Ваня,— но меня неправильно поняли. Много лет спустя я прочитал замечательные воспоминания Наума Коржавина «В соблазнах кровавой эпохи». В них Коржавин пишет, что он только в 1957 году (а родился он в 1925) избавился от обаяния идей насильственной перестройки мира, а неприятности Коржавина определялись тем, что он был искренним, инициативным и думающим апологетом советской власти, а нужны были не думающие, а послушные. Ваня и превратился в послушного ожидающего, полагая что советская власть осуществит то, что обещает. Сказал же нам Хрущёв, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Я не верил советской власти не потому, что был умнее Вани. Меня спас государственный антисемитизм. Я не мог верить власти, провозглашавшей равенство всех народов и устроившей «дело врачей» с последующим планом переселения всех евреев в сибирские лагеря.

Продолжение