Анатолий Казачин: Два рассказа

Loading

…горстка женщин повязанных черными платочками, стакан водки, кусок черного хлеба, неплачущие глаза, визгливые безрадостные пьяные песни, горе, потерявшее свою остроту, стёртое тяжестью жизни.

Два рассказа

Анатолий Казачин

Картинки из детской памяти

9 мая. Жму кнопки каналов… Дата круглая, не круглая… кому это нужно? Моим внукам?! Их головы «сабров» забиты очередным музыкальным идолом…

В 77-м (перед отъездом в Израиль) в это время я возвращался в электричке из Гатчины.

Бетонная пирамидка-памятник ополченцам, поставленный Балтийским заводом своим павшим товарищам, горстка женщин повязанных черными платочками, стакан водки, кусок черного хлеба, неплачущие глаза, визгливые безрадостные пьяные песни, горе, потерявшее свою остроту, стёртое тяжестью жизни.

Из памяти всплывает не 9 мая 1945, а начало войны. Не 22 июня, а на месяц позже — поезд стоит, не доехав несколько км до станции Бологое.

Вечер, но не темно. Распахнутые двери теплушки, чей-то мужской голос — «Бологое горит». Увернувшись от мамы, я пробираюсь к дверям.

Головешка, точь-в-точь головешка, длинная, красное и синее лижет небо, черное внизу — сколько раз я сражался с головешками в нашей печке-голландке, бил их кочергой по таким же синим всплескам, превращая их в красные, что бы догорела в конце концов и можно было бы закрыть въюшку, уберечь жар, тепло.

(Провал в памяти…)

Утро. Солнце. Яркий летний день. Стоим на станции Бологое. Эшелон с детьми из Ленинграда. Месяц назад вывезли нас из Ленинграда опасаясь бомбежек, под Новгород. Вчера побросали в теплушки как дрова, скорей, скорей, немецкие танки прорвались… Какое-то волнение в вагоне, бегают женщины, обрывки разговоров: надо сделать из простыней красный крест… поставили между двумя воинскими эшелонами… это же дети… вредительство…

Мгновенное окончание суматохи, все посторонние исчезают, мама — мобилизованная учительница, сейчас воспитательница младшей группы, одной рукой прижимает к себе мою трехлетнюю сестру, а второй — хватает за воротник какого-то мальчика и как котенка вышвыривает в открытую дверь теплушки, затем еще кого-то, мамин рот раскрыт, она что-то кричит… когда подходит моя очередь, я слышу — «беги… беги изо всех сил», лететь вниз было страшно, мамин рот — тоже страшно. Приземление — на песок, не больно совсем и в уши — какие-то странные хлопки, совсем не сильные, во все стороны летит что-то черное и разбивается о стенки теплушки со странным хлюпающим звуком…

(Провал в памяти…)

Бег картинок в мозгу останавливается… …звуки хлюпающие? Ты уверен что ты слышал именно так? Ведь прошло семь десятков лет… ты прочел сотни книг, смотрел десятки фильмов о войне, слышал сотни разговоров… ты уверен, что какая-то неведомая пишущая машинка в твоем мозгу отпечатала именно это слово тогда? Именно то, что сейчас печатает микледет? Нет, не уверен! Но картинка яркого, солнечного утра июля 1941 года встает из моих мозговых извилин, как фотокарточка в ванночке проявителя.

Что мне делать? Как убедить тебя читатель, что это было именно так?

Так, хлюпали комья земли от взрывов, разбиваясь о стенки теплушки? Или не хлюпали?..

Ну, что! Вступать в полемику с философами, которые спорят уже два века — сознание обьективно или субъективно? …или рассказывать, как идет… Дорогой читатель, придется тебе довольствоваться той кашей, которую я сварил.

Тебе легче, ты можешь или проглотить ее или выплюнуть..

Я должен убедить тебя проглотить!

(…Следующая картинка…)

Почему-то ползу на четвереньках, поворачиваю голову и вижу маму в проеме двери теплушки… по-прежнему одной рукой держит сестру, второй выкидывет детей… я ясно вижу мальчишку в коротких штанах со шлейками, висящего в ее руке…

Вдруг черное облако закрывает все… оно рассеивается и я не вижу ни мамы, ни вообще теплушки…

В памяти осталось-острая, пронзительная, но совершенно холодная мысль: всё, больше я маму не увижу…

(Провал…)

Кончил ползти, потому что уперся головой в забор, не в сами доски забора, их почти не видно за разросшейся зеленью каких-то кустов, а уперся именно в зелень. В секунду, что понял — забор, в уши ворвался какой-то оглушительный, неслышанный никогда, раздирающий тебя изнутри то ли треск, то ли шум… поднял голову от забора вверх и увидел языки пламени вылетающие из кустов, не помню то ли два, то ли три или четыре, но помню, что не один и еще, что осталось в памяти, так как было совершенно неожиданно — голоса женщин за кустами, как-то связанные с языками пламени, голоса почти спокойные, звонкие, молодые…

Только потом, когда вернулась способность мыслить, понял — за кустами были многоствольные зенитные пулеметы и девушки обслуживавшие их.

(Провал…)

На въезде на станцию Бологое есть озеро или полузаросшее болото.

Когда после окончания института стал работать и появились командировки в Москву, старался проснуться среди ночи и посмотреть на Бологое, на это озеро. В темноте почти ничего не было видно. Когда появился так называемый сидячий поезд на Москву, отправлявшийся днем, упросил начальство разрешить мне остановку в Бологое на несколько часов и потом пересесть на обычный ночной поезд. Самое трудное в этой эпопее было уломать гл. бухгалтера, он не знал как сделать бухгалтерскую проводку. Но в конце концов разрешили. Помню последнюю фразу бухгалтера: «Если пересядешь на “Стрелу” — ни копейки не заплачу, инженеришка паршивый и на “Стреле” ездить!?»

Но это было уже в годах 1957-59.

Сошел с поезда, нашел болото. Оно почти заросло травой. То, что искал — не нашел. Тогда, в 1941-м, там был какой-то как узкий полуостров, далеко вдававшийся в воду. На нем сидели и лежали десятки детей. Кто их туда привел? Как я туда попал? Ничего не помню. Не помню, как нашлась мама с сестрой. Помню только, что остаток дороги до Ленинграда ехали не в теплушках, а в пригородных, с широкими скамейками, вагонах. Но самое удивительное, что врезалось в память, это — когда поезд на поворотах изгибался, можно было видеть самолет, сопровождающий поезд. Маленький двукрылый биплан, летящий то с одной, то с другой стороны поезда. Маленькая стрекочущая стрекоза, что бы она делала, кроме геройски погибнуть, если бы мессершмидты появились. Но она летела и сопровождала поезд какое-то время.

Кто ты, безвестный командир, кто в бардак июльского отступления выделил самолет, когда каждый был на вес золота, сопровождать поезд с детьми. Вечная тебе память!

А потом был ужас!

Когда в вагонах потемнело — поезд втягивался под своды вокзала — перрон вдруг наполнился десятками, может быть сотнями бегущих женщин. Искаженные ужасом лица, раззъявленные в диком крике рты, руки вздетые над головами… Матери искали своих детей.

Весть о разбомбленном эшелоне с детьми достигла города раньше прихода эшелона.

Как родители находили детей, что там было с нами — ничего не помню.

Помню как вошли в нашу квартиру на Петроградской, разбросанные по комнате мужские вещи и записка на столе:

Я ушел в ополчение, все равно возьмут, а так тебе будет легче, есть льготы. Наша казарма на Косой линии Васильевского острова.

Если приедешь после нашего ухода — свяжись с парткомом завода.

Целую тебя милая, поцелуй за меня детей. Твой Лева

Последняя картина: мама сидящая косо на стуле и ее плач. Никогда так не плакала. Ни раньше, ни потом.

Вот это для меня 9 мая 1945 года.

Гондон

До школы было рукой подать, только выйти из ворот барской усадьбы (как она только сохранилась?), где разместился наш детдом ленинградских детей, перейти главную (и единственную) улицу нашей деревни Тименка и вот она школа — одноэтажное здание на пригорке.

Мы всегда ждали, когда на крыльце покажется Анна Михайловна — наша учительница, директор школы и прочая, и прочая, и прочая, так как в связи с войной она была во всех лицах, до уборщицы включительно. Она выходила на крыльцо, поднимала руку с колокольчиком и с первым звяканием мы все срывались с места и что есть силы пускались бежать. Задача была — победить в забеге. Я почти никогда не побеждал. Был слабак. Наши ребята никогда не смеялись надо мной. Другое дело — деревенские, особенно Мишка-верзила. Ну,что с него взять. Он в четвертом классе уже третий год сидит. Здоровый дурак, нас, детдомовских, все время задирает. Странный он, конечно, парень. Когда нас привезли, деревенские набежали, бабы плачут — «сиротинки ленинградские приехали», суют нам всякие вещи: лепешки, огурцы, ягоды. Мишка тогда тоже там был. Я даже не знал что его Мишкой зовут, а он мне такой огуречище сунул! Я в жизни такого большого не видел. А в школу пошли — хуже его никого в школе нету, все время насмехается.

Ну, так вот. В этот день мы смотрим: Анна Михайловна стоит, колокольчик в руке держит но звяка нет, не слышно ничего из-за Мишки и двух его прихлебал, тоже деревенских. Они все что-то орут, кружатся и на палке что-то вверх держат. Ну,мы потихоньку пошли к школе, интересно все-таки что там происходит. На пригорок взошли, слышим: «Он ее до крови, он ее до крови». Смотрим — у Мишки на палке что-то белое, а трое орут, от смеха чуть не падают: «До крови, до крови!»

Анна Михайловна стоит, колокольчик в руке зажала, а сама белая совсем, ну, щеки у нее. Вообще-то она здоровая такая, мама (она воспитателем в детдоме работала в войну), когда нашу группу в школу вела первый раз, потом сказала, что у Анны Михайловны кровь с молоком. Как это может быть? Но у мамы лучше не спрашивать — всегда скажет: подрастешь — узнаешь или еще хуже что-нибудь.

Ну, эти орут, колокольчик не звонит, урок не начинается. Мы не знаем, нужно в класс идти или нет? Тут видим: на пригорок поднимается Николай. Он одноногий, на деревяшке, говорят — единственный мужик в деревне.

Ну, деревня-то: двадцать с небольшим изб всего-то. Как что-нибудь чинить — всегда его просят и только он может запрячь нашу детдомовскую Машку, других она кусает. Один раз его спросили, на каком фронте он ногу оставил? Так он засмеялся и говорит: «Это не на этой войне, я ее Маннергейму подарил!»

Я знаю про Маннергейма — это белофинны, они на Карельском перешейке, там где дядя Гриша в танке сгорел, как это может быть — на той войне? Тогда я про похоронки не слыхал и слова-то такого не было. Спросил у мамы. Лучше бы не спрашивал! Опять: «Когда ты поумнеешь? Лучше бы книги читал! Вот библиотекарь жалуется, что Фенимор Купер у тебя уже месяц лежит!» При чем здесь «Следопыт», там же про индейцев и давно, давно это было!

Ну,ладно. Поднялся к нам Николай, спрашивает: «Что за праздник, почему не учитесь?»

Мы молчим.

Тут верзила наш как опять завоет: «Он ее до крови, он ее до крови». И опять начал палкой махать.

Николай посмотрел, потом к Анне Михайловне голову повернул.

Она опять уже не белая, а красная, как всегда.

Тут с Николаем будто случилось что-то. Как он прыгнет на Мишку, на одной ноге-то! Выхватил у него палку, сломал о колено и закинул далеко-далеко в лопухи. Потом стоит, весь затрясся, Мишку за воротник схватил, наш верзила даже испугался, все видели. Стоят они оба и молчат. Я тоже испугался. Нашему дураку инвалида ударить — да, раз плюнуть! Потом Николай отпустил Мишку, как-то весь съежился и сказал: «Эх, вы!.. звери… Ведь она вчера мужа в армию проводила… может, через месяц похоронку получит…» — и как-то кособоко пошел вниз.

Что такое похоронка мы все уже знали….

Как почтальон приедет — в каком-то конце деревни баба выть начинает.

Когда первый раз услышал — хотел узнать: почему «выть», а не «плакать»? Вот, когда Маня получила похоронку о Грише, она плакала, даже головой по столу била, но не выла же. Но, хорошо что у мамы не спросил, опять что-нибудь обидное бы схлопотал. Вообще, с мамой разговаривать стало очень сложно, все время надо думать, как она отреагирует. О папе, вообще, лучше не касаться, чуть что — сразу плачет. Их тут в детдоме двое, она и Вера Михайловна. Все время пишут вместе куда-то в Москву. Как получат в ответ какие-то большие серые конверты, садятся вместе, керосиновую лампу придвинут почти к лицу, читают и плачут. Один раз я спросил, думал — рассердится, как обычно, а она обняла меня вдруг и говорит: «Никакой надежды узнать что-нибудь не осталось, в списках убитых, раненых и пропавших без вести — не числится».

Я хотел ей напомнить, как еще в начале войны, еще до голода, Маня пришла и сказала, что видела какого-то раненого в госпитале и он из той же дивизии ополченцев, что и папа. И он рассказал, что они воевали под Гатчиной и от дивизии остались единицы. Но не стал говорить маме ничего. Опять расстроится.

Но мама и Вера Михайловна опять куда-то написали и часто они по вечерам сидят вместе и гадают на картах.

Теперь, снова об этой истории с Николаем и Мишкой-верзилой.

Я, по правде говоря, ничего не понял: почему звери, почему Николай так разозлился, почему Мишка испугался инвалида? Спросил у Женьки.

Этот пройдоха всегда все знает. Его так и зовут: «пролаза» Вон, наша повариха, тетя Даша, дает кочерыжку от капусты, только если начистишь ведро картошки, а этому пролезале никогда не откажет. Подумаешь, он иногда принесет два ведра воды, я бы тоже так согласился, а то чистишь, чистишь и конца нету. Так, Женька объяснил мне, что на палке был гондон и кровь. Ну, что такое гондон, я уже знаю и что там делают, тоже слышал — лезть к маме с такими вопросами я не буду, не маленький.

Когда Пашка приезжает и старшие собираются вокруг него, всегда разговоры на эту тему. Пашке исполнилось уже 16 лет и поэтому он не в детдоме, а в городе Шуя. Он носит черную шинель и на петлицах красивые такие буквы «РУ» и он говорит, что учится на ткацкого мастера и что девки там на него падают. Почему «падают» — надо будет спросить у Женьки.

Вообще,про «девок» это интересно. Фенимор Купер тоже интересно, но это совсем другое дело. У нас тоже есть «девки». И еще какие — военные. Все в гимнастерках и защитных юбках. Но винтовок я у них никогда не видел. Они все хорошие, добрые. Особенно одна, Наташа. Она всегда дает мне кусок сухаря. Солдатский сухарь — вкусно, до чертиков.

Как они у нас появились? Это мы у них появились.

Наш детдом определили в здание бывшей помещичьей усадьбы. Всё, что я сейчас рассказываю — это мама мне рассказала, а кое-что слышал от ребят, но главное — от мамы. Бывший помещик был богомаз. Не знаю, что это: фамилия или прозвище. То, что он был художник, это уж точно. Когда мы приехали и все деревенские закормили нас лепешками и огурцами, я заболел. По всему телу у меня пошли нарывы-фуринкалы… как их там называют, не запомнил. Пришел фельдшер — это вроде врача, может, даже больше, чем врач. В Ленинграде таких не было.

И он заставил меня заизолировать. Я лежал совершенно один в кладовке и скучно мне было до смерти. Ну, я день полежал, два, а потом стал исследовать кладовку. Еды там никакой не нашел, но нашел две горы: одна — старых пустых банок из под краски и вторая — разные книги.

Но книги — не читать, а учиться по ним. Как трактор устроен и какие у него могут быть поломки и еще про быков, картинки там — закачаешься. Называется: исскуственное осеменение коров… Сначала — про краски. Это были не те краски, которыми красят стены или забор, или там мебель, это краски, как было написано: «живописательные» фирмы Фабер и какая-то закорючка. У «Фабер» в конце стояла тоже какая-то буква, вроде твердого знака.

Ну, это не важно. Мама рассказала, что хозяин усадьбы писал иконы и весь верхний этаж наш — это его мастерская, поэтому там стеклянный потолок. Потому, что художнику нужно много света. Насчет этого я не очень уверен, что мама что-то не перепутала: сколько не видел икон — всегда они какие-то темные, страшные. Зачем для них свет солнца?

Ну вот. Барин писал иконы, это точно. Об этом нам сама Анна Михайловна говорила, а она все-таки директор школы. И еще она сказала, что вся наша округа известна на весь мир, как место где пишут иконы, так как в семи км от нас расположен знаменитый Палех. Ну, насчет «на весь мир» она, конечно, загнула, но насчет Палеха мама подтвердила: знаменитое место, даже в книгах написано.

Как видно, банки, что я нашел, действительно принадлежали художнику, ну, а какие картины он писал, сейчас не важно, все равно он, как видно, пропал, как мама сказала «в революционных вихрях».

Художник то пропал, но здание его осталось. Это был очень странный дом, сразу видно, что это был дом необычного человека. Представь себе трехэтажный дом, но весь деревянный. Правда, третий этаж не этаж совсем, а какая-то башенка, а вместо крыши — как балкон, по крыше ходить можно. Вот на этом-то третьем этаже были наши солдатки. Ход к ним был закрыт и написано было, что кто войдет пойдет под суд военного времени. Женька сказал, что сразу расстреляют. И еще Женька сказал, что это пост «в нос». Я начал смеяться, что нет такого в армии, что это он все врет, но Женька сказал, что я дурак и, что у меня молоко не обсохло. Что это такое, не знаю где прочитать, не спрашивать же. Но Женька сам объяснил, что «в нос» это вовсе не бьют по носу, а военное сокращение, по первым буквам «воздушное наблюдение, оповещение и связь.» Я как пришел домой, сразу написал на бумаге и верно —получается «внос». Этот пролаза даже в военные тайны пролез, ну и Женька. Но потом я и сам узнал, как-то говорили в группе: «Девки-солдатки не должны стрелять, они должны смотреть на небо и слушать. Как появяться немецкие самолеты, сразу звонить командиру, а тот приказывает и наши ястребки вылетают и не дают немцам бомбить Горький. Это город такой, не такой большой и важный, как Ленинград, но все-таки важный. Я не люблю когда говорят «девки» и мама ругается. Один раз спел ей песню, частушка называется: «У гармошки, у тальянки отломилося ушко, а у девки, у солдатки прибавляется брюшко». Как мама начала кричать на меня, что «я уже во втором классе и уже не в младшей группе и когда у меня немного ума появится» — хоть из дома убегай.

Насчет второго класса. Сама пришла в школу и просила, что бы меня перевели в третий, так как я теряю время во втором. А Анна Михайловна сказала: «Но вы же сами говорили, что он в Ленинграде кончил только первый класс. Ну, она сказала, что я, когда не ленюсь, могу решать задачи за третий класс. Смешная мама, как-будто что-то изменилось. Ведь мы все, больше двадцати человек, сидим в одном классе. Ну,подойдет Анна Михайловна, положит на парту учебник и скажет: «спиши это упражнение» или «реши задачу номер…» — вот и вся разница в классах. Когда мы уж очень расшумимся, она всегда говорит: «а еще ленинградцы». Вообще-то она хорошая, я ее люблю. Первое время, после случая с гондоном я все боялся, что принесут ей похоронку, но потом как-то забыл уже про это. Женька, этот пройдоха, даже здесь что-то знает. Как-то зашел разговор о муже Анны Михайловны и он сказал, что видел, как она читала письмо от него и она сказала что он на Тихом океане, моряком.

Ну, там ведь войны нет. Вообще-то, я боюсь войны. Боюсь, что немцы придут и всех нас убьют. Мы спим в большом зале на втором этаже, это где мастерская этого богомаза была и моя кровать в конце, у самой стенки, а на стенке карта висит и там воспитатели собираются и отмечают красной ниткой линию фронта. Когда засыпаешь, нитка эта прямо перед глазами. И страшно. Она все прогибается на восток и прогибается, уже почти до Волги дошла и листовки немецкие в парке нашли. Наташа-солдатка рассказала, что немцы их с самолетов бросают. Я к маме с этими страхами не лезу конечно, но как-то слышал, как она сказала: «Нас, евреев, они убьют в первую очередь. Хоть бы Б-г дал, если погибать, так с детьми вместе». Про евреев я, конечно, знаю. Иногда слышишь: «Ты, жидовская морда». И почему я хлипкий такой уродился? Насчет линии фронта: я все не понимал — откуда воспитатели знают, как она проходит. Ведь здесь нет тарелки-радио, как было у нас дома, в Ленинграде. Все-таки спросил маму. Она рассказала, что воспитатели по очереди ходят в сельсовет и там телефонистка в Палехе включает им радио в телефон ровно в 7 часов утра и они по телефону слушают «От Советского информбюро». Еще она сказала про телефонистку какое-то слово странное: серобóльная, не помню, но вобщем, добрая, хорошая и что она нарушает инструкцию. Ну, про инструкцию, я уже знаю. Это как приказ и могут посадить в тюрьму.

Как-то незаметно пришла зима и настал праздник «Новый Год» 1943.

Но настроение не праздничное. С одной стороны праздничное — немцев разбили под Сталинградом, что-то больше ста тысяч забрали в плен и нитка на карте пошла на запад, а с другой стороны, воспитатели все время шепчутся, что на год дали только половинную норму продуктов и нечем скоро будет кормить детей, да и с топливом какие-то «перебои» и надо самим пилить сухие деревья в парке и никто не умеет, а мужчин нет. Насчет продуктов, как видно, дело действительно плохо. Я пошел на кухню, просить кочерыжку, взял как всегда ведро и стал чистить картошку. Клава-повариха через пять минут подошла, как раскричалась, что я толстую кожуру для скорости оставляю, а я чистил нормально.

Я разозлился и как дал ногой по ведру, картошка — на пол. Что тут началось! Все на кухне — на меня. Ты говорят — хуже немца. Мама прибежала. Стала плакать. Так мне нехорошо стало. Да пропади пропадом эта кочерыжка!

А после Нового года у нас начались новости. Во-первых, Наташа-солдатка сказала нам, что их часть (тоже мне часть — восемь девок!) переводят на запад. Женька спросил: «А кто же будет охранять Горький?». Так она сказала, что у немцев уже нет самолетов, чтобы бомбить Горький, они «драпают». Смешно, шинели у них из драпа, что ли, что они драпают?

Во-вторых, наша директор интерната (нас никогда не называли детдомовскими, всегда интернатские, это мама мне объяснила, потому что у многих ребят есть хотя бы один родитель или дядя или тетя, которые их заберут, когда вернемся в Ленинград) сказала,что когда сойдет снег, все будем сами копать огород и сажать картошку и капусту и это будет наша помощь фронту. Это здорово! Значит и я буду помогать бить фрицев! Отомщу им за папу и дядю Гришу!

В-третьих. Где-то в марте пришла машина, грузовик, и на нем приехали солдаты-мужики, целых двадцать человек. Они сказали что были на фронте, а теперь на отдыхе. Они будут нам пилить деревья и колоть на дрова. Ничего себе отдых! Но с этим же грузовиком уехали наши солдатки. Я долго стоял рядом и смотрел на Наташу. Так мне было жалко с ней расставаться. Я ей говорил все время: «Смотри не простудись на открытой машине», — а она отвечала: «Ничего, я в сибирском полушубке, нам выдали», а перед этим она дала мне несколько сухарей и банку тушенки и сказала, чтобы я отнес это маме. А потом обняла меня и заплакала.

Сказала,что я — как братик маленький для нее. Она рассказала, что ее мама умерла, а папа на фронте и уже полгода нет от него писем, а еще, что у нее был маленький братик и он умер от дифтерии еще до войны. Грузовик ушел, а я долго стоял и смотрел на дорогу. И вдруг так мне стало как-то плохо, слезы сами полились из глаз, как у девчонки какой-то. Наташу стало жалко. Я забоялся, что ребята дразнить будут. Пошел, как будто в уборную.

Пришла весна и все воспитатели и воспитанники вышли на копку огорода. Пришел Николай-одноногий, запряг Машку и куда-то уехал.

Потом вернулся и на телеге привез плуг из колхоза. Воспитатели и младшая группа остались с Николаем и он пахал на лошади а дети и воспитатели шли за ним и сажали картошку. Это называется: под плуг.

Потом я слышал, как мама говорила Вере Михайловне: «Огород огородом, но это же антипедагогично. Маленькие дети кругом, а Николай ругается на Машку так, что у меня уши вянут». Опять говорит как-то слишком по-ленинградски. Кто ее поймет так: уши — вянут,что это цветы,что ли? А мы, старшая группа, копали в другом месте. Лопатами. Лопату мне дали такую тяжелую. Натер мозоли водяные. Хорошо, что на следующий день не надо было работать. Мама намазала мне чем-то зеленым и вонючим. Прошло. Там, где мы копали, девчонки сажали рассаду капусты. Просто не верится, что из этой травки может вырасти кочан и еще с кочерыжкой. По случаю полевых работ (так это называется) мы два дня не учились.

Вообще, время стало бежать просто, как мама говорит, без оглядки.

Карта уже не пугает меня. Нитка где-то на Украине и начали говорить о возвращении в Ленинград. Но когда говорили об этом и около нас был Николай, он сказал: «Торопливость нужна, только когда блох ловишь. Немцы продолжают стоять около Ленинграда и обстреливают его из пушек калибра 200 мм». Ну, блохи здесь ни при чем. Но 200 мм — это дело серьезное. Женька спросил его, сколько это будет, такой калибр? Так он сказал: «Вот вы арифметику почти кончили учить, скоро в пятый класс пойдете, вот и решите задачку: какой калибр у винтовки образца Мосина, которую я вас разбирать учу, помните? 7 и восемь десятых миллиметра. разделите 200 на этот калибр и получите во сколько раз эта пушка больше винтовки».

Да, забыл рассказать: однажды Анна Михайловна пришла и Николай за ней стучит своей деревяшкой, и Анна Михайловна говорит: «Вы уже большие, через год покинете начальную школу, будете в Палехе учиться. А сейчас будет у вас новый предмет: “Военное дело”. Учить вас будет опытный солдат, старшина Николай Иванович Сомов», — и на Николая показывает.

А мы и не знали,что он старшина. Потом как-то Николай фотографию свою принес, вместе с — как он сказал — «однокашниками по курсу старшин».

Женька потом сказал, что он и вправду был старшиной, т.к. у него четыре треугольника на фотографии. Может быть пролаза врет, я про треугольники ничего не знаю. У дяди Гриши были четырехугольники и только три.

Так, насчет калибров всяких. Мы десятичные дроби проходили, вернее сейчас проходим. Но как разделить на семь запятая восемь ни я, ни Женька не знали. Пошел после школы к маме. Она начала писать на листе какую-то лестницу из цифр. Дошла до низа самого, а потом и говорит: «Зачем тебе это надо?» Я рассказал. Она обрадовалась и говорит: «Ну, значит тебе достаточно приблизительно». Кончила свою лестницу и говорит: «Приблизительно 30». Но я, конечно, ей не поверил. Пушка, и только в 30 раз больше винтовки? Как это может быть? Сказал маме. Ну, это как она говорит: на свою голову. Она меня сейчас же засадила учиться делить дроби и я совсем запутался: ноль сносишь, два в уме, запятую туда, а потом сюда. К черту. Мои мозги наверное еще маленькие для всего этого.

А потом настало лето. Это уже второе лето в Тименке. В первое мы только приехали и ничего толком не знали. Ходили, как дураки, за деревенскими. Я то, вообще, почти все лето был заизолирован.

В это лето мы все пошли на бочаги. Так деревенские зовут такие большие лужи, что остаются от весеннего разлива. Они говорят, что давно-давно здесь была река большая. Врут, конечно. Река, это река. Куда она может подеваться. Ведь не пустыня же здесь, чтобы высохнуть. Но это все не важно. Важно то, что в бочагах остаются щурята. Это дети щуки такие маленькие. Как уж сами щуки сюда заплывают, я не понимаю. Но, черт с ними, я видел на картинке в учебнике. Зубы — во! Пол-руки откусят. Если бы знали, что они в бочагах, никто бы не пошел.

Страшно. Но щурята маленькие, так сантиметров пятнадцать-двадцать.

Деревенские научили нас их ловить. Это просто. Берешь маленькую такую корзинку из ивовых прутьев и идешь по дну бочага, а ногами делаешь как можно больше грязи. Ну, так, что им дышать нечем становиться. Они плывут по самой поверхности и ты их видишь — такие маленькие зеленые треугольнички — это их головы. Дышать то им нужно!

Ну, тут уж не зевай! Надо корзинку подвести под голову и быстро поймать. Один раз пошли мы с Юркой — это приятель мой. Тоже из старшей группы. Наловили 51-го щуренка. Сели и начали делить. Пятьдесят один на два не делится. Всем ясно. Потому-что последняя цифра нечетная. Это я хорошо запомнил. Ну, решили делить их по длине, кому подлиннее, кому покороче. Делили, делили, совсем запутались и разругались. Я уже хотел сказать: «Черт с тобой, бери на одного больше». Так Юрка вдруг говорит, что я сжилил и забрал себе двух самых больших. Вот гад! Но стыкаться не стали. Все-таки мы с Ленинграда друзья, а друзья кулаками друг друга не лупят.

Пока мы ссорились, вдруг появился Васька. Да нет, не дервенский. Это вовсе кот. Как уж он на бочаги пришел? Может он тоже ловит здесь рыбу? Но зачем ему, он на кухне живет и ему там еды вдоволь. Один раз видел, как Клавка-повариха ему яйцо в молоко разбила. Я хотел ей сказать насчет шелухи картофельной толстой у меня, как она орала зимой, но потом передумал. Все-таки иногда кочерыжку дадут или стакан киселя из остатков в кастрюле. А Васька, я слышал, на кухне как на работе. Он мышей ловит. По правде, не верится что-то. Такой толстый и неповоротливый чтобы сумел мышь поймать — врут, наверное. Так, насчет мышей — ни разу не видел у Васьки мышь во рту, а здесь я его увидел со щуренком во рту. Сначала думал — он сам поймал, толкнул Юрку — смотри!

Юрка вскочил и чуть не плачет. Васька у него, из его кучки спер!

Ну, я сразу сообразил. Теперь можно разделить на два. 50 делится на два. Ну, погоревал вместе с Юркой. Потом мы разделили рыбу. Я отдал ему одного из больших — на, только не плачь! И мы пошли домой хвастаться. Никто столько не ловил.

А скоро после этого опять начались полевые работы. Школа уже кончилась, был последний звонок и как-то страшно стало. На следующий год мы — шесть человек идем в пятый класс и это в Палехе.

Новая школа, новые ребята и не будет с нами Анны Михайловны, она хоть и кричит иногда, но все-таки хорошая, я по ней буду скучать.

Полевые работы — это не копать как в прошлый раз, а убирать. Нам, старшим, опять самое тяжелое. Дали нам косы — такие железки острые и к ним приделаны такие маленькие грабли. Николай учил нас косить и все время кричал, чтобы были осторожнее и не коснули по ногам друг друга.

А грабли это только когда косят «хлеба», когда траву — их можно снять. Ну, насчет хлебов я уже знаю, проходили по ботанике, это всё, что с колосками. Грабли — для колосков. Но я все-таки боюсь. Как жахнут по ногам и буду как Николай на деревяшке. Но Николай поставил меня последним и сказал Мишке — он у нас самый сильный — чтобы не начинал загон до того, как я кончу свой. Загон — это действительно загон. Я как начал махать, уже через десять метров устал, дышу как Машка, когда ей тяжело везти. Николай от меня почти не отходил. Помогал. Косу точил.

А потом мама пришла. Пришла и вдруг плакать начала. А я не обращаю внимания, хоть и жалко мне ее, а я машу косой и у меня уже начало получаться. Даже Николай похвалил. А потом мама подошла и говорит: «Смотри сколько у тебя колосков осталось», — и стала собирать. Ну, я ее домой отправил, за сестренкой смотреть и стал сам собирать. Я сам знаю, что это для фронта, для солдат. Но коса, все-таки неудобная штука, если бы она хоть была не такая высокая, ведь она выше меня. Но я все-таки сделал в день два загона. Устал — ни руки не поднимаются, ни ноги не идут. Хорошо, что назавтра Николай поставил меня ворошить вилами. Но косить я все-таки научился. В конце загона даже похвалил меня Николай.

Пришел сентябрь и началась новая жизнь. Нам сняли комнату в Палехе. Шесть дней мы учимся и живем у хозяйки, а в субботу после уроков идем пешком в Тименку. Это ерунда, всего пять километров. А рано утром, в понедельник, идем обратно в Палех. В Палехе интересно. Есть кино. Смотрели «Она защищает родину». Страшно-то как. Как немцы маленькую девочку убивают. А потом их как танкетка давит, давит и ничего от них не остается. Но страшно. Если бы на тебя танкетка наехала! А до кино, ходили по залу, Юрка сказал «Фое» — ну, может быть и Фое. На стене картина, про Чапаева. Он на коне скачет и шашка в руке.

Но кони какие-то ненастоящие. Как в детских книжках. Там внизу написано, что рисовал какой-то по фамилии Лауреат. Плохо нарисовал, непохоже. Что это за лошади такие — шеи тонкие-тонкие. Да и Чапаев на человека не похож. Вокруг головы шапка, не шапка, а как-бы золотым намазано. Непохоже.

А еще был в Палехе пожар. Все сбежались смотреть и мы сбежались, то есть, не сбежались, а сбежали. С уроков. Странные люди в Палехе. Если бы у нас в Тименке загорелось, там у Матрены или Насти никто бы не смеялся, наборот, помогали бы тушить. Правда, немного смешно. Сгорела пожарная команда, ну, не сами пожарные, а только их дом. А люди, те которые сбежались, стоят и смеются. Пожарные-погорельцы, говорят. И еще говорят, что меньше пить им надо. Почему меньше, если они пить хотят?

Это все весело. А мне плакать хочется. Вернулись мы как-то домой на воскресенье. Ну, я рассказываю маме о нашей жизни, об учебе, что мы уже действия с дробями проходим и я запросто могу разделить не только с десятыми, но и даже с тысячными и говорю маме, что я хочу Анну Михайловну проведать. А она отвернулась и говорит: «Нет Анны Михайловны». Я говорю: «Как это нет?», а она: «Уехала Анна Михайловна. Она похоронку получила. Вещи собрала и уехала в Шую, дочка у нее там, большая уже, замужем».

Не хочу больше ничего рассказывать. Даже как в Ленинград вернулись.

Эту палку с гондоном никогда не забуду.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.