Александр Левинтов: Записки географа

Loading

Записки географа

Александр Левинтов

К вопросу о некоторых проблемах географического мышления

— Ну, накатили!

— За первые в этом сезоне! Погнали!

На столе — сковородка с дымящимися и еще шипящими первыми маслятками, мелкой кропотливой нарезки, в проблесках золотистого лука, на натуральном подсолнечном. Взбитые со сметаной неженки сами отлетают и с собой уносят наши души на пентхаузы блаженства. А еще на скупом мужском столе в ожидании своей участи разместились малосольные огурчики, немецкая копченая селедка, крутого засола помидоры с треснувшей от натуги шкурой, рыбий жир для взрослых под названием «Печень трески в масле», какая-то свиная копченость, а к ней — собственного изобретения смесь из маслин, вяленых помидоров, базилика, бальзамического уксуса и неочищенного оливкого масла (рекомендую), чего-то еще, рядовое и обычное, ну, и, разумеется…

— Хорошо пошла. Правильно мы сделали, что не стали у этих малышей шляпки чистить, с ними ядреней и время для дела сэкономили.

— Вот ты все: географическое мышление, географическое мышление… а что ты имеешь в виду?

— Давай сначала отделим его от исторического. Живущий в историческом мышлении, во-первых, считает, что изначальное — идеально и истинно, во-вторых, что культура — закрепившаяся нормами и ценностями история и история только для этого и существует, а, в третьих, он может свободно перемещаться в истории как по времени, так и по другим направлениям.

— По каким еще направлениям?

— По профессиональным, например, по историям отдельных стран, народов, отдельных семей и родов, по историям религий и любых деятельностей.

— Ага, понял. Это, стало быть, предприниматели по принципу — выпавшие из исторического мышления.

— Не понял.

— Предпринимателю, чтоб решиться на свое предприятие, должно не хватать ума и образования: знал бы, во что вбякивается, ни за что не решился бы. А у кого отсутствует историческое мышление (в твоем понимании) возникает ресурс риска, который по сути своей — продукт невежества. Так, по моему, Шумпетер определял предпринимателя.

— Возможно, не знаю, мы ведь не о том. Мы — о географическом мышлении, если ты помнишь.

— Ну, тогда давай за географическое мышление. Мы не частим?

— Ничего страшного, потом все равно обороты сбавим.

— Так что там про географическое мышление?

— Оно тоже имеет свои институции и конституции, устои, так сказать.

— Например?

— Например,… ты чего поросятину не берешь? Вот с этой смесью попробуй: заграничная штучка! Сам в Италии придумал, пока в гондоле плыл…

— Моя на диету всю семью посадила, какого-то Майкельсона купила. Копченое мясо и водовку вместе нельзя.

— Ну, всюду эти евреи! Майкельсон… Да знаю я этого Майкельсона, он Мовшовичем начинал в Первой Градской. Не помнишь, почем покупали эту диету?

— 19.95 плюс такс.

— Во! Смотри: тот же Майкельсон, он же?

— Оно.

— Но эта книга за 45.95. И по этой книге можно и мясо копченое и ее родимую, и вместе и порознь. Никогда не пользуйся дешевыми советами и рекомендациями. 45.95 — продвинутый курс диеты. А мы с тобой — продвинутые. Ведь так?

— Ну, уговорил: за продвинутых!

Водовка на чесноке — это такой продукт, который идёт сам собой и совершенно незаметно для окружающей среды. И даже утром среда и даже самый распоследний понедельник, выглядит не как обычно (обычно, если есть силы, встанешь — и одна только мысль: «убил бы!»).

— 99 процентов людей, когда пытаются объяснить дорогу, почему-то рисуют план и расположение сверху, с птичьего полета какой-нибудь вороны, то есть с такого ракурса, где ни он, ни тот, кому он объясняет, никогда и ни разу не бывал.

— Но мы же понимаем!

— Потому что входим в эти 99 процентов. А человек простой и негеографический не понимает эти квадратики и линии: «магазин». «почта». «аптека», «школа», «улица Пушкина» по осевой. Он напременно спросит: а зачем у вас названия улиц по осевой написаны, ведь опасно же? И зачем вы вывески на крышах пишете?

— А как же он рисует план?

— Как Джамбул Джабаев — фронтально: сначала будет магазин справа, потом аптека слева, прямо — школа, а что дальше, отсюда не видно. Это и есть ничем неприкрытый географический идиотизм, неспособность воспарить над реальностью в эмпиреи действительности.

— Это и всё?

— Если не нальешь — всё.

— Тогда под горяченькое.

Тут как раз в духовке приспел грибной супчик из первых маслят: сюда пошли самые меленькие, а потому целенькие, нерезанные, в шляпках серого мрамора, девственно чистые. Супчик разлит по горшочкам, небольшим, полулитровеньким. Лук в такой супчик кладется не обжаренный, а колечками, сверху насыпается тертый сыр, но вами тертый, а не на химфармзаводе имени Абрама Линкольна неизвестно где и когда. Вместо крышки суп накрывается крутонами или, по-нашему, жареными гренками. Супчик этот настолько горяч и духовит, что первые три-четыре рюмки им не заедаются, а занюхиваются.

— 98 процентов людей, пытаясь нарисовать пейзаж, непременно обозначат горизонт. Совершенно неважно, морской это пейзаж, горный или просто степь на лужайке. А ведь больше половины видимого нами не в интерьере помещений (я об этом вообще молчу) лишено горизонта и заслонено: деревьями, домами, машинами, толпой, камнями, заборами. Но нам непременно надо, когда мы изображаем природу, прочертить более или менее линейно горизонт, нам надо ограничить видимый нами мир до некоего замкнутого объема.

— А что делают остальные два процента?

— А они просто выделяют из пейзажа существенное и значимое для них и размещают их — в вакууме и внемасштабно: вот корова, а это дерево, а это «цыточек аленькой» (для верности они еще подписывают на корове «корова», а на кроне «дерево», если не уверены, что мы в состоянии правильно понять их живопись).

— Так давай за эти два процента.

— Это не повод, но принять надо.

Хронология событий любого сугубо мужского симпозиума носит неравномерный характер: сначала быстро-быстро исчезает закуска, а потом столь же интенсивно — напитки при стабилизации и полном невнимании к закусыванию. Что губит многих, кто не боец.

— Примерно пятьдесят процентов человек при вскрытии оказываются все-таки географическими идиотами.

— А если без вскрытия?

— Можно и без вскрытия. Тебе как легче сказать: «такой долгий длинный путь» или «такой длинный долгий путь»?

— Первое.

— Ну, значит, и ты географический идиот. Мы не частим?

— А какая разница… в смысле частоты?

— Тогда наливаем за твой врожденный. Понимаешь, кому время дороже и родней пространства, тот, конечно, скажет, как ты. А кто не географический идиот, тот «длинный» на первое место поставит. Супчику не осталось?

— Нет. Смотрю я на тебя. Уже года три смотрю. Не меняешься. Я, чисто внешне, имею в виду, не меняешься.

— Так я никого и меня ничто — вот и сохраняюсь.

— Сам к этому пришел или бывшая надоумила?

— Слушай, давай эту тему закроем, тут всего-то не больше поллитра от пол-галлона осталось, а мы еще про географическе мышление не договорили.

По столу поползла первая муха — верный признак, что скоро надо будет начинать кончать, а брать следующую производную, пожалуй, не стоит: ни столбы, ни полиция этого не поймут и не оценят.

— Я однажды исследование проводил: кто что в детстве рисует. Ходил по детским садам и начальным школам, просил детские рисунки показать, большую статистику набрал. Убедительно получилось.

— Это когда было?

— 1992-й год, Горный Алтай. Тут идея Пиаже есть одна: человек в своей жизни переживает всю историю человечества. В Горном Алтае население смешанное. Русские дети, в которых христианство заложено почти на генном уровне, начинают рисовать пейзажи с солнышком, которое улыбается, а в 7-8 лет переходят на безличное солнце, имея в себе христианский образ безликого и невидимого Бога.

— А алтайцы?

— Алтайцы — язычники. Они улыбающееся солнце начинают рисовать только в 7-8 лет.

— А до того?

— А до того солнце вообще не рисуют. Им даже непонятно, как такое нарисовать можно. Хотя, должен сказать, и алтайцы и вообще все малые народы Севера (Алтай — тоже мне Север! С Китаем граничит!) — прирожденные художники, потому что не менее прирожденные охотники: и глаз меток, и рука тверда.

— И всё-таки, мне непонятно, на чем держится географическое мышление, хотя я, кажется, теперь готов согласиться, что оно немного существует.

— Ну, это просто. На разделении всех географических объектов на аналоги, гомологи и уникумы.

— Что это такое?

— Гомологи — это то, что есть везде. Николай Николаевич Баранский одну из своих лекций начинал так: «На Цейлоне все люди дышат воздухом», потом делал долгую паузу и добавлял: «но географам это неинтересно». География держится на аналогах, на том, что одно можно сравнивать с другим. А гомологами пусть занимаются Макдональдс и Билл Гейтс, флаг им в руки. Уникумы же — для краеведов и туристов: первые хвалятся тем, что у них есть такое, чего никто не видал, а вторые тем, что все-таки увидели это.

По столу, подбирая крошки, поползла вторая муха, скоро появятся мураши. Поневоле приходится уступать поле боя, наливать по последней, раз предпоследняя уже кончилась. Да и на работу пора. После короткого замыкания и отключки.

— Если честно, настоящие географы — только в России. Все остальные — художники и дилетанты. Даже китайцы. У нас географическое мышление в язык впечатано.

— Как это?

— В географии, как нигде, существует непреодолимая разница между естественным, природным миром и гуманитарным, техническим, искусственным.

— А при чем здесь русский язык?

— Попробуй использовать глагол «класть» как совершенный? Не получится — это всегда технический, искусственный, а, следовательно, несовершенный процесс. Даже когда тебя кладут в гроб и несут на кладбище, ты и несущие тебя понимают, что это еще не окончательное решение твоих проблем. А вот несовершенной формы «положить» не существует: природа в своих деяния совершенна. Поэтому положение, местоположение — понятия описывающие уже нечто свершившееся. И что тебе положено, то положено — и не тебе менять. «Ложить, ложат, положь» — это все из лексикона учеников комбайнера, людей не в своих санях и пользующихся не русским языком, а его суррогатом…

Потом как всегда, всё опять свелось к политике, то есть речи совершенно нечленораздельной, а потому и неинтересной…

Типы освоения на примере Калифорнии

Калифорния представляет собой плацдарм, где оба типа освоения, русский и американский, имели место, оставили свои следы и запечатлены в памяти и действительности. При всем историческом сходстве и даже одновременности этих двух освоений, нам важны и интересны различия в подходах и принципах этих освоений.

Драматургически эти освоения персонифицируются в испанском монахе-францисканце Хуниперо Серра и русском монахе Ювеналии.

Хуниперо Серра, кроткий коротышка, свободно общавшийся и с людьми и с животными, яростно боролся с мексиканскими колониальными властями за индейцев, считая, что они могут претендовать на звание людей, если их окрестить и гуманизировать их нравы христианством. Он построил более 20 католических миссий в Калифорнии и обратил в христианство толпы индейцев, тем самым спасши их от костров и расстрелов. Причисленный к лику блaженных, он — самая популярная личность истории Калифорнии конца 18 века. Ныне в Калифорнии все эти миссии работают, в каждом городе есть что-нибудь имени Джуниперо Серра, а его памятники разбросаны по всему штату.

Долговязый православный монах Ювеналий прибыл на Кодиак (Аляска) в распоряжение Баранова летом. Не зная ни слова по-туземному, он тем не менее вскоре открыл для индейцев школу, которую Баранов почти тут же разогнал и отправил бедолагу к людоедам на материк, по сути без проводника и переводчика. Ювеналий добрался до племени, был принят вождем и занялся христианизацией свирепого племени. Брат вождя, видя, что монах не вписывается в его PR-компанию и не хочет помочь ему сместить царствующего брата, подсунул как-то ночью бедному монаху женщину, которая соблазнила Ювеналия: в своих собственных глазах и в глазах племени он утерял моральное право на духовное руководство. Индейцы убили его, но он восстал из мертвых и продолжил проповедь Христа. Его опять убили, но он, подобно Урбанскому в «Коммунисте», опять восстал и опять обратился к нехристям со словом Божьим, тогда его не просто убили, а разрубили труп на четыре части и разбросали их в разные стороны.

В христианство каннибалы не обратились, подвиг Ювеналия остался незаметен им и почти незаметен в русской колонии. Никаких следов Ювеналия даже в русской общине Калифорнии не осталось…

Цели освоения русскими всегда лежат вне осваиваемой территории. Русско-Американская компания действовала под эгидой и прикрытием Российской короны (С-Петербург), основным занятием русских был промысел морского зверя (колонка, по-американски оттера, морской крысы). Мех этот продавался китайцам и шел на кисточки для писания китайских иероглифов, деньги же тщательно пропивались. В Монтерее, герб которого — тот самый оттер, до сих пор с ужасом вспоминают, как русские чуть не истребили бедного и очень потешного зверька дотла.

Американский опыт освоения всегда связан с полаганием цели освоения на осваиваемую территорию. Это каждый раз попытка (часто весьма успешная) построения одного отдельно взятого рая на земле.

Русское освоение связано с прижизненной героизацией освоителей и самого процесса освоения (герои Комсомольска, герои БАМа и др. великих строек пятилеток, тот же Баранов вел себя как Господь Бог и считал, что олицетворяет собой в Америке и царя и епископа). Потом все эти герои и процессы тонули в Лете и забвении.

Американцы героизировали своих освоителей и процессы посмертно, исторически. «Фотинайнеры» — золотоискатели 1849 года — самые популярные герои Калифорнийской истории. Им стоит памятник в центре Сан-Франциско, любимая футбольная команда — «49-е» и т.д. То же касается пионеров и фронтиров. Серьезное исключение составляет Джек Лондон, пытавшийся героизировать себя и свои персонажи. В Америке его почти никто не знает, а в музее 90% всех изданий Джека Лондона в мире (номинально, без тиража, с учетом тиража — 99%) — советские издания.

Русский опыт освоения — это, прежде всего государственное освоение (исключение — староверческое освоение Горного Алтая и дельты Дуная). Американский опыт — частный или общинный (самый яркий пример — мормоны Юты).

В нашем опыте доминанта первичного освоения тянется по всей истории: уж если мы пришли за нефтью в Среднее Приобье и за газом в Ямало-Ненецкий округ, то так тому и быть, уж если мы освоили степную Татарию ради нефти, то так и освоили только нефть и теперь Бугульма и Альметьевск — полумертвые останки нефтяного бума. В Америке первичные резоны освоения давно погребены вторичными и третичными: никто не ведет больше золотодобычи, но все ходят в джинсах; супружеская чета, взявшаяся в ходе Золотой лихорадки за образование индейцев в 100 милях севернее Сакраменто, положила начало университету и городу Чико при нем.

Русское освоение всегда связано с недоверием к среде освоения, это — «чу-освоение» (мир из Форт Росса виден только в узких прорезях бойниц), а потому очень эфемерно: лишь Форт Росс продержался 14 лет, все остальные поселения от Аляски до Сан Диего — по 1-3 году. Американцы всегда относились и относятся с доверием к среде освоения, что, конечно, не мешало им в пионерные времена истреблять индейцев и бизонов.

Как причина этих принципиальных раличий, русское освоение всегда шло под знаменами первоочередности наиболее ценных ресурсов (что делало, чем дальше, тем очевидней неэффективность освоения других ресурсов), в то время как американцы придерживались стратегии освоения наиболее доступных ресурсов (закон Керри такой географический у них есть, этому закону уже около 100 лет), что красит будущее в светлые тона.

Альпийский регион — от лимесов к символам

Диффузное расширение Рима по существу закончилось, когда римляне начали строить лимесы, пограничные стены, отделяющие их от варваров. Вал Адриана и вал Антонина близки к современной границе Шотландии. Лимесы окаймляли империю с севера (Франция, Германия) и юга (Африка). Самые известные лимесы [Данилов]:

— германский,
— вал Адриана и вал Антонина (Британия),
— арабский,
— триполитанский.

При императоре Каракале все, кто оказался живущим в пределах этих лимесов, были даны права граждан Рима.

При этом не надо думать, что лимесы — всего лишь каменное заграждение-стена длинной в десятки и даже сотни километров, соединяющая естественные неприступные преграды местности (горы, реки, озера и моря): система лимесов включала в себя также дороги вдоль этих стен и систему фортов по обе стороны, создающие глубину обороны и авангард наступления.

Небольшие кастеллы располагались на некотором удалении от передовой линии постов и в случае необходимости, находившиеся здесь гарнизоны после получения сигнала о нападении выдвигались и наносили контрудары по прорвавшемуся через границу противнику [Baatz].

У римлян существовал еще один вид оборонительных сооружений — укрепленный лагерь, который устраивался по строго определенной квадратной системе. Он возводился на каждой стоянке, даже если она устраивалась всего на один ночлег, окапывался рвом, обносился небольшим валом, по гребню которого ставились палисады, а выходы прикрывались искусственными препятствиями. Передние ворота располагались напротив задних, правые и левые ворота соединялись главной улицей. Со временем, наряду с временными (летними) стали строить постоянные лагеря, около которых возникали поселения городского типа (канабы) (Ламбезис (128 н.э.), Тамугади (100 н.э.) в Северной Африке) [Дрязгунов]. Один такой лагерь хорошо сохранился у подножия Масады (Иудея): хорошо видна планировка лагеря и его функциональные элементы.

Эти достаточно самостоятельные (в силу пограничных обстоятельств) посления различались и по степени самостоятельности и по происхождению=расположению относительно оборонительной стены. Municipium — малый самостоятельный город в системе городов Римской империи [Дживегелов, 1902]. Еще они назывались oppidum (предположительно ob pedon — «от земли») и отличались по размерам от крупных городов — civitas (носителей цивилизации или, как сказал бы современный культуролог, очевидных следов городского образа жизни; в муниципиях преобладал маргинальный сельско-городской уклад), а также от несамостоятельных городов — colonias. Технически все эти городские поселения назывались по прототипу Рима urbs, а после реформы Каракаллы, предоставившего право римского гражданства всем живущим в Римской империи, разница между municipium и colonia вовсе исчезла.

Municipium в римской традиции до IV-V веков н.э. представлял собой укрепленный замок (castel, castle, castro, англизированное chester) с municipes — охраняющей его дружиной, готовой к рукопашному бою (muni близко сопрягается с mani — «рука»), во главе c consul’ом (графом, сеньoром) и proconsul’ом (виконтом), окруженными curiales (свитой), занимающей curia (двор), куда входят также senatores (дворяне и другие свободные люди), praetor (прево, духовный отец) и quaestores (офицеры сеньора). Все вместе взятое составляло consulatos — графство, то есть некоторое территориальное пространство, обеспечивающее материальную независимость и жизнеспособность и города, и его сеньора. [Дживегелов 1901, 1904]

Генетически это было три типа поселений [Дживегелов 1901, 1902]

Племенные поселения, превращенные в римские города Города на месте лагерных палаток римских войск Города при крепостях (самая многочисленная группа)
Мец-civ Mediomatricum Кельн-civ Agrippinensium Цюльних-Tolbicum
Трир-civ Trevirorum Страсбург-civ Argentoratensis Битсбург-Beda
Тонгр-civ Tongromm Ксантен-col Trayana Нимвеген-Noviomagum
Шпейер-civ Vangionum Базель-civ Basilia Ranracorum Крейцнах-Crikiniacum
Вормс-civ Nemetum Майнц-civ Moguntiamm Бонн-Bonna
Аугсбург-col Augusta Vindelicorum Регенсбург-Castra Regina
Хур-col Curia Пассау-Castra Batava
Брегенц-col Bregantia Цюрих-Turicum
Кемптен-col Campodunum Кобленц-Coniluentes
Зальцбург-col Janvavum

Многие из них несут в своих названиях рудименты происхождения.

Эшелонированный экран лимесов как секи дорог, укреплений и поселений оказался мощным историческим ресурсом освоения и заселения этих территорий, в отличие от отечественного опыта почти полного хозяйственного запустения и обезлюдивания независимо от уровня благоприятных пограничных зон и коридоров.

Феодализм разъединял людей, города, территории. На Роне и Соне было 60 застав и таможен, на Гаронне — 70, на Рейне — 64. На каждом клочке земли — свои особые правила игры налогов, привилегий. Дело доходило до того, что сообразно привилегии на корабль и его содержимое при кораблекрушении бароны и простые жители выставляли на побережьях фальшивые маяки. Податями и мытами было обложено все:

pontaticum — мостовщина,
portaticum — воротные,
rotaticum — колесные,
pulveraticum — пылевые от всадников или стада,
ripaticum — за произведение погрузо-разгрузочных работ,
Geleitrecht — право конвоя (просто баронский рэкет),
Strandrecht — береговое право (на добро разбившегося о берег судна), Grundruhrrecht — мелевое право (то же, но на судно, севшее на мель),
Stapelrecht — складочное право (принудительная торговля в пользу сеньора или короля накануне открытой торговли),
Gasterecht — гостинное право (ущемляющее чужого купца),
Bannmeilenrecht — право заповедной мили (запрет чужому купцу торговать ближе этой дистанции от городского рынка),

и так далее до дурной бесконечности.

Двадцать веков нашей цивилизации в Альпах — войны, притязания, аннексии, волнения, поползновения. Лишь последние сто лет здесь правит мир. Последний крупный военный конфликт — так называемая Альпийская война, малозначащий фрагмент Первой мировой.

Между убийством эрц-герцога Фердинанда в Сараево и началом Первой мировой войны прошел месяц, вошедший в историю международных отношений и дипломатии как «июльская лихорадка». В результате этой лихорадки Италия вышла из союза с Германией и Австро-Венгрией и присоединилась к Антанте. Там было много и других перемещений, но сейчас интересна итальянская карта.

Что заставило Италию предать своих соседей?

Очевиден ход аргументов союзников по Антанте:

— Ребята, наши итальянские братья! Что даст вам победа над нами? Индию? Канаду? Австралию? Сибирь? Оно вам все это надо? Балканы и Альпы вам никто не даст — они принадлежат вашим союзникам. Но если вы станете нашими союзниками, то, в случае победы, мы отдадим вам Южный Тироль и еще кое-что по мелочи.

Так Италия вступила в войну с Австро-Венгрией, с которой до того жила в мире, согласии и добрососедстве.

Альпийский фронт ничего не решал — исход войны решался на других фронтах и даже не на фронтах, а в коридорах и кулуарах генштабов, дипмиссий и в койках проституток.

Но альпийский фронт был одним из самых тяжелых.

На одном ничего стратегически не значащем перевале развернут музей на базе полуразрушенного австрийского Форте Тре Сасси: вниз по склону уходят окопы и блиндажи, казармы, артиллерийские точки и гнезда, тихие теперь свидетели никчемных и напрасных человеческих страданий за государственные интересы — ни за что. И альпийской травой поросли их смерти и ранения. Судьбы мира даже не заметили, что здесь гибли солдаты: артиллеристы, альпийские стрелки, егеря. Эта истребительная маленькая бойня Большой Войны не дала никаких результатов, но вероломная и не очень порядочная итальянская администрация отцарапала от Австро-Венгрии южные склоны Альп. Более того, Австро-Венгрия, согласно пакету версальских договоров, завершивших Первую мировую войну, перестала существовать, развалившись на несколько исторически эфемерных государств: Югославию, Чехословакию и пр. Эти страны довольно быстро также развалились — их больше нет. Государственный развал продолжается, слава Богу.

Понадобилось несколько поколений, еще одна война, теперь уже в союзе, чтобы осознать всю бессмысленность как этих союзов, так и стояния по разные стороны баррикад.

Так что это — вдруг наступившая мудрость по обе стороны Альп или победа красоты гор?

Здесь теперь даже капиллярные дороги спокойно уходят в Австрию — практически безгранично. Гос. границы превратились в широкие, на десятки километров контактные зоны коммуникаций со смешанным населением, альпийцами (в других местах Европы — скандинавами, дунайцами, балтийцами, пиренейцами). Европейцы устали воевать между собой и поняли: жизнь в мире плодотворней и приятней. И более никогда не позволят своей администрации впадать в постыдные и бессмысленные войны и торги территориями, людьми, жизнями. Неужели и мы когда-нибудь поймем, что тратить деньги на вооружения, угрожать дальним и ближним соседям — дикость и варварство? Региональное существование оказалось гораздо более миролюбивым и спокойным, нежели государственное.

В Альпийском регионе гораздо больше общих черт, чем различий, и это обстоятельство может удручать только географов.

Вот некоторые общие черты.

Альпийский регион подарил миру альпинизм.

Первым, кому покорился Монблан, был доктор Ф. Паккард, в честь которого названа одна из центральных улиц Шамони, а на одной из площадей установлен памятник. Его партнером был Ж. Бальма. Это случилось в 1786 году, в сущности, совсем недавно.

С начала XIX в. восхождения на вершины превращаются в обычное дело. Британские альпинисты совершили множество первовосхождений в Альпах: на Эйгер, Гран-Жорас и др. Широкому распространению спортивных восхождений способствовали Альпийский клуб Англии, созданный в 1857г., и его аналоги в других странах, а также ассоциация альпийских гидов. Первоначально цель Альпийского клуба состояла в исследовании Альп, ныне она формулируется как содействие «установления дружбы между альпинистами, развитию горных восхождений и исследований во всем мире и лучшему познанию гор через науку, литературу и искусство». В 1862–1874 гг. создаются национальные альпийские клубы в Австрии, Швейцарии, Италии, Германии, Франции.

Долгое время альпинизм оставался уделом отчаянных героев, особенно в нашей стране, где ореол героизма и исключительности вообще имел классово-политический характер: вы все винтики, но вы должны быть готовы к подвигу. И мы были и остаемся винтиками, готовыми к подвигу, труду и обороне, беспощадные к себе, своему окружению и к окружающим нас.

Демократия дошла и до гор.

Теперь альпинизм — явление массовое. Только германская ассоциация альпинистов насчитывает более миллиона членов, Австрия — 900 тысяч, Италия и Франция — по 400 тысяч, замыкает «Альпийскую Арку» Швейцария — 200 тысяч человек. Если проранжировать страны «Альпийской Арки» по доле альпинистов на 1000 жителей, то первой и с большим отрывом идет Австрия (103 человека), далее — Швейцария (25), Германия (12), Италия (7) и Франция (6). Для альпинистов выпускается массовая одежда и обувь, производится необходимое оборудование, в долинах — кемпинги и вся прочая селитебная инфраструктура, включая общепит, наверх ведут подъемники, канатки, железки (виаферраты), железные дороги, создана мощная информационная служба, имеются законы, спасательные и полицейские службы. Наверху — хижины, оборудованные трассы. По сигналу бедствия спасатели на вертолетах в считанные минуты достигнут расположения пострадавших. Вертолеты непрерывно патрулируют в воздухе над тропами и маршрутами. К услугам альпинистов — высококлассные гиды, умеющие практически все: и учить, и вести, и спасать.

От Сан Жервен-Лес Банс через Шамони во Франции до Мартини в Швейцарии каждый час ходит трехвагонная электричка Монблан-экспресс. Вся дорога занимает два часа двадцать минут. И их стоит потратить, чтобы полюбоваться открывающимися видами, просторами, провалами, ледниками, водопадами, а также соприкоснуться с чистенькой природой.

Пытливо вглядываясь в придорожный пейзаж, протекающий на малой скорости мимо окон вагона, я так и не заметил ни единой соринки, ни в ту, ни в другую сторону, ни справа, ни слева. И как тут ни вспомнить «самую красивую в мире железную дорогу» (она именно так и для того и строилась в начале 20-го века), Кругобайкальскую, ныне откровенно засранную и загаженную туристами, которые умудряются одновременно и восторгаться прекрасным озером и осквернять его берега самым беспардонным образом. И дело вовсе не в том, что убирать этот хлам и мусор некому (действительно некому), а в культуре населения, местного и понаехавшего: все мы какие-то одноразовые и твердо убеждены в том, что на это место никогда не вернемся, на остальных же нам начхать. Кочевники и печенеги, одним словом, скифы, «с раскосыми и жадными глазами», кстати, и руками также.

Государственные границы либо исчезли вообще, либо превратились в чисто символические.

Это было ещё до вхождения Швейцарии в Шенгенскую зону. Контролеры тщательно и по нескольку раз проверяли билеты, но — никаких пограничников и проверки документов. Сама граница совершенно незаметна, проходит даже не по водоразделу (французы когда-то оттяпали себе пару километров за ним) и потому условна. На одном из перегонов перепад высот составляет полкилометра. Поезд делает это за 14 минут — такая крутизна и серпантин впечатляют.

При въезде в Лихтенштейн, единственную оставшуюся альпийскую монархию, государство, долгое время не входившее ни в Шенгенскую зону, ни в ЕЭС, игравшее в мировой экономике роль лидера по экспорту зубных протезов, стоит рыцареобразный человек, совершенно равнодушный к потоку проезжающих машин. Он — пограничник. Уже проехав его, я припарковался у какого-то магазина и вышел из машины:

— Швейцария — куда?

Он неопределенным жестом показал на запад.

— А это что?

— Lichtenstein! — произнес он тоном церемонимейстера в тронном зале.

Переезд из страны в страну обозначен лишь национальными флагами или флагом Евросоюза. Менее всего это влияет на обилие цветов, украшающих балконы и окна домов.

И, наконец, — самый трогательный эпизод символизации государственных границ в Альпийском регионе.

Столица Баварии, славный город Мюнхен стоит на Изаре, который довольно шустро стремится к Дунаю. Это отнюдь не противоречит тому факту, что река эта начинается в Тирольских Альпах неподалеку от Лойташа.

Как и многое другое у немцев и австрийцев, это вполне гидрологическое явление превращено в назидательно-развлекательное мероприятие под названием «Долина Призраков».

По участку узкого ущелья, на дне которого бьется голубоглазый Изар, проложен маршрут: с одной стороны — просто тропа, с другой — очень добротно сделанная и потому совершенно безопасная и удобная металлическая галерея. Соединяются оба борта мостом с панорамой реки, ущелья, водопада.

Конечно, виды — потрясающие. Кроме того, по трассе расположено десятка два-три «стоянок»: тут можно в рупор крикнуть и вызвать эхо, там — посмотреть на поток через зеркало, там в нише деревяшка изображает из себя призрак, равномерно издающий крик, а здесь — деревянная уменьшенная копия Стоунхеджа, Лес Сказок и прочие пугалки, назидалки и причиталки, на которые можно не обращать никакого внимания — вход свободный и бесплатный. Тут же — веревочный городок, превосходный тренажер для мальчишек, с тарзанками, карабинными переправами, веревочными аттракционами, мальчишеским визгом и посвистом.

В горах петляет всё: реки, дороги и границы. Едешь на машине и на каждом повороте — Изар то справа, то слева, то ты в Германии, то в Австрии. И даже на экскурсионной тропе есть столбик «Achtung! Staatgrenze», но на этот столбик обращают внимание только собачки. И понимаешь весь идиотизм наших «священных границ». «ни пяди своей (сворованной нами) земли никому не отдадим». Государственная граница в современном понимании — анахронизм, а Карацупы и Джульбарсы, строго охраняющие такие границы — реликты и носители угрозы по обе ее стороны.

Удивителен Альпийский регион Европы! Вроде бы, все одинаково: живописные горы, живописные селения, живописные коровы, живописные канатки и спуски для горнолыжников, бесконечные дожди, сменяемые бесконечными снегопадами, а всё-таки — какое всё разное! Цивилизационное однообразие только подчеркивает культурное разнотравье Альпийского региона.

Например, Савойский регион вокруг Монблана (Швейцария, Италия, Франция): прекрасно-легкие светлые савойские вина, фондю, савойские сыры, тесные номера и апартаменты.

Северная Италия: дивные белые сухие вина, всё, как в отеле-казино Bellagio в Лас-Вегасе, только без цвето-музыкального фонтана, карпаччо с дикими грибами, пицца, отменный кофе, изобилие полуразрушенных замков, чечевица с рубцом.

Тироль: строгие белые сухие, шницеля, свисающие с бортов огромных тарелок, всеобщее помешательство на цветах, разрисованные стены домов, фруктовый шнапс.

Бавария: пиво, колбаски, утка, зарезанная и ощипанная к вашему приходу, национальные костюмы не только по будням.

Швейцария: скромность, занятость, деловитость и умопомрачительные цены на всё.

Лихтенштейн: абсолютно конституционная монархия, стройные белые сухие вина, улицы-дороги, на которых не разгонишься, всё будущее — в прошлом.

Климатически и природно Альпийский регион также весьма един и монотонен.

Бог подарил людям эту необыкновенную природную красоту и дал разум не разрушать ее.

Северная часть альпийского региона отличается от южной тем, что здесь чуть прохладней и довольно много лиственных деревьев: береза, ольха, осина. Всё остальное — неразличимо.

Если в каком-нибудь Зеефельде (но можно и в Иннсбруке) посмотреть на север, то будет видна гряда гор высотой около 3000 метров, отделяющая Тироль от Баварии, а если на юг — то похожая на нее гряда, отделяющая Тироль от Италии. Посмотрев на запад, вы, скорей всего, ничего не увидите — там крошечная провинция Форарльберг, называемая теперь всё чаще Западным Тиролеми славная детским туризмом, клочок Лихтенштейна и малюсенький кусочек Швейцарии. Отличие Иннсбрука от Зеефельда в том, что, глядя на восток в последнем, вы, кроме гор, ничего не увидите, а в первом всё-таки угадываются по долине реки Инн остальная Австрия и Дунай. Ну, и кроме того, Зеефельд расположен чуть не на тысячу метров выше Иннсбрука, именно поэтому здесь расположены олимпийские объекты, требующие много снега — лыжные гонки и биатлон. Проскочить Тироль с юга на север можно за час, но лучше не спешить.

Вот такой тесный и просматриваемый насквозь мир.

Альпы — одно из самых солнечных мест на Земле — Солнце восходит здесь 365 раз в год. Но куда прекрасней и романтичней здесь туманы, бредущие то от Северного и Балтийского морей на юг, то от Средиземного и Адриатики на север. И ещё хороши рассеянные и задумчивые дожди и снегопады, когда доминирует всего одна мысль: «иди оно всё остальное прочее конём, а мне здесь нравится».

Какие только народы, живые и вымершие, здесь ни обитали: от экзотических тиров, аостинцев и маркомадов до нынешних и понаехавших:

Теперь здесь многими домами владеют голландцы (что понятно и легко объяснимо: Голландия — почти соседняя, через стенку, страна, и за неимением собственных, голландцы очень любят и высоко ценят чужие горы), а основное население, судя по номерам машин, итальянцы (I). Вторыми идут немцы (D), а за ними, с небольшим отставанием, австрийцы (A), далее французы (F), швейцарцы (H), англичане (GB), те же голландцы (NL) и другие европейцы.

Использованная литература

1. Данилов Е.С. Военная разведка и контрразведка античного Рима. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Казань, 2008, 21 с.
2. Дживилегов А.К.— Торговля на Западе в Средние века. М.,1904.
3. Дживилегов А.К.— Городская община в Средние века. М.,1901.
4. Дживилегов А.К.— Средневековые города в Западной Европе. СПб, Брокгауз и Ефрон,1902, 248 с.
5. Дрязгунов К.В. Римский лимес
6. Кузищин В.И. и др. История Древнего М.: Высш. шк., 2002
7. Левинтов А.Е. Реальность и действительность истории. М., Аграф, 2006, 384 с.
8. Baatz D. Der rimische Limes. Archaologische Ausfluge zwischen Rhein und Donau. Berlin, 1975

Отечественная география в мировом пространстве

Я присутствую в географии более полувека и потому, наверно, имею право, не только на анализ, но и на обобщения, например, на периодизацию.

И тут необходимо выделить три важнейших периода:

— советский,
— постсоветский,
— современный.

После падения железного занавеса и долгой самоизоляции науки вообще и географии в частности, с 60-х начался достаточно интенсивный научный обмен:

— к нам, прежде всего в МГУ и ИГАН, приезжали видные и знаменитые географы и путешественники, в частности, Тур Хейердал всегда имел аншлаг, но приезжали также американцы, англичане и французы;

— наша избранная профессура работала в США (Медведков, позже Смирнягин);

— регулярно переводились наиболее революционные и значимые работы иностранных географов: Бунге, Хаггета и Чорли, Адамо, Айзарда и многих других; мы даже могли читать такие работы как «География цветной металлургии Сибири» (США), темы, для нас совершенно закрытой и недоступной;

— усилиями Теодора Шабада, спецкора «Вашингтон пост» издавался журнал Soviet Geography, в котором им переводились 10% лучших публикаций в трех реферируемых журналах (сборниках) СССР: Известия АН, Вестник МГУ и Вопросы географии;

— у нас проходили одно-двухгодичную стажировку географы из соцлагеря, и мы редко, но стажировались в США и Англии (франкоязычных географов в СССР, да и сейчас, практически нет).

В этот период мы признавали приоритет западной географии в методах исследований, но считали, что опережаем их в фундаментальных исследованиях, прежде всего, благодаря наличию теории Колосовского и плановому хозяйству, в отличие от стихии рыночной экономики на Западе.

Нас также удивляла структура географической науки на Западе: 90% — экономическая география и только 10% — физическая. У нас — с точностью до наоборот: из 17 кафедр Геофака экономические — только три, в ИГАНе из 500 сотрудников менее 50 — эконом-географы. К сожалению, эти структурные различия сохранились и по сей день.

Начиная с перестройки и до конца 90-х, отечественная география перестала быть служанкой и наложницей власти, многие географы перешли на интересную для них и свободную от пут плановой науки тематику. Полян написал прекрасную работу о географии советских военнопленных в Германии, Трейвиш занялся нетрадиционными вопросами урбанистики, Нефедова — сельским расселением, Каганский и Родоман — теоретической географией.

При этом произошла резкая географическая поляризация исследований: Москва (МГУ и ИГ РАН) составили авангард новой географии, Санкт-Петербург, Сибирь и Дальний Восток остались на позициях советской географии с традиционным уклоном в производственную тематику, Урал автономизировался, Юг (Воронеж, Ростов) и Поволжье (Нижний, Казань, Самара) оказались в кильватере московских лидеров.

К сожалению, мы довольно быстро утеряли связи с географами новых государств: Эстонии, Армении, Грузии (потеря других оказалась почти незаметной), сильно ослабли, но всё-таки сохранились связи с Украиной и Беларусью.

Возникли самостоятельные, негосударственные географические объединения (лаборатория РИМП, группа Бугроменко и др.). Надо признать, что на традиционную ниву географов и архитекторов, регионалистику и урбанистику, набежало множество самозванцев и прохиндеев, сильно подорвавших доверие к этой тематике.

В этот период интенсифицировались контакты с западными коллегами, появилась возможность печатать свои работы на Западе. Журнал Soviet Geography (Флорида) стал называться Post-Soviet Geography. Мы вызывали интерес и нас стала интересовать зарубежная географическая мысль. В эти годы американское географическое образование настолько отставало от нашего, что американские университеты просили не присылать им на стажировку студентов после третьего курса: их нечему было учить.

Современный период (последние 15 лет) характерен не только сворачиванием связей, но и всё бóльшим тематическим расхождением с Западом. Мы не заметили, как выросла и встала в один ряд с Европой и США азиатская география (Япония, Ю. Корея, Китай).

В частности, например, Post-Soviet Geography перестал печатать статьи российских географов и полностью перешел на американские статьи о России.

Сегодня во всем мире, по мнению Смирнягина, наблюдается бум интереса к географии. Географы наиболее всего востребованы в таких сферах как:

— политика и изучение, формирование электората;

— местное самоуправление и налоговая политика, городской и территориальный маркетинг;

— крупная торговля и географический маркетинг (сетевые ритейлеры);

— инженерная экология;

— туризм и путешествия, в том числе маркетинг мест;

— художественная география.

У нас в это же время — застой, затишье и даже деградация:

— с одной стороны, пошла лавина публикаций и изданий, каким-то образом получающих статус реферируемых;

— географические конференции неуклонно сворачиваются;

— демография географов просто удручающая: из жизни ушли десятки известных и авторитетных географов, а на смену им пришли буквально единицы интересных исследователей.

Чего ждать впереди?

— Географы во всем мире традиционно настроены патриотически, поэтому поток эмигрантов в географии не так заметен, как в других науках, прежде всего фондоемких. Ильин, Иоффе, Медведков и его жена — они уехали давно, более 20 лет тому назад. Это означает, что мы опять впадаем в зону самоизоляции и становимся окончательно неконкурентоспособными.

— Новая волна огосударствления, накрывающая нашу страну, возвращает нас к практике бессмысленных, но крупномасштабных исследований (как писал в «Зияющих вершинах» А. Зиновьев «как всякий идиот, он мыслил большими масштабами»).

— Из отрадных явлений сегодняшнего и завтрашнего дня следует отметить бунтарские настроения в среде молодых географов, ищущих новые тематические направления и не желающих быть в арьергарде мировой географии.

Почему я ушел из ИГАНа

Этот вопрос до сих пор, спустя более, чем сорок лет, болезнен для меня, и потому я практически ни с кем эту тему не обсуждал, но теперь, даже не на склоне, а у подножия лет я должен, наконец, высказаться и как-то оправдаться — перед самим собой, прежде всего.

Зимой 1966 года на нашу кафедру экономической географии СССР пришел заведующий отделом экономической географии СССР ИГ АН СССР Алексей Александрович Минц. Ему выпала вакансия на одного выпускника МГУ. Кафедра предложила ему на выбор троих: Матрусова, Таратынова и меня. Поговорив с нами несколько минут, он через несколько дней сделал свой выбор и остановился на мне. Летом того же года, после защиты диплома, госэкзаменов и прочей ерунды, я начал работать в отделе Минца, хотя вообще-то мечтал распределиться в ИКТП, но понимал, что ИГАН — самое престижное распределение.

Через год, согласовав это с Минцем, я перетащил в ИГАН из СОПСа Матрусова, а позже и третьего из нашей закадычной компании — Аверина. Все трое мы оказались в Западно-Сибирской экспедиции, под началом Федора Васильевича Дьяконова, человека тяжелого и не всегда справедливого, парторга отдела.

В ИГАНе очень нравилась интеллигентность, свобода, возможности поездок и веселая атмосфера среди молодых.

В 1969 году Паша Ильин закончил аспирантуру, и мне было предложено поступить туда, чтобы уступить ему свое место м.н.с. Разница в деньгах была всего пятирублевой, и я, естественно, пошел навстречу Минцу, которого очень уважал.

В ИГАНе я был комсомольским лидером и даже членом райкома ВЛКСМ, но, в общем, ничем не отличался от своих сверстников: активно бражничал, играл в футбол, участвовал в вечеринках, охотно ездил на картошку.

Однажды в Ленинке мне захотелось почитать «Науку логики» Гегеля. Сделал заказ — отказ. Пошел в главный каталог — опять отказ. Пошел в докторский зал — вместо отказа появился дяденька из Первого отдела (он так и представился):

— Ты зачем Гегеля выписываешь?

— Диссертацию пишу. Там у меня во Введении в первом же абзаце говорится, что данная работа написана на основе марксистко-ленинской методологии. Философия Гегеля — одна из трех составных частей этой методологии.

— О чем твоя диссертация?

— Транспорт Западной Сибири.

— Вот и пиши про транспорт Западной Сибири.

Я пошел в ИГАН, от Ленинки это 15 минут пешком. Меня сразу перехватывает Минц и тащит за шкафы:

— Ты что наделал в Ленинке?

— Хотел Гегеля почитать.

— Дурак! Мы тебя на стажировку в Германию хотели направить. Теперь забудь об этом.

И я на десять лет стал невыездным.

Беспечные времена, однако, иссякали. Родилась дочка, за кооперативную однушку надо платить, втроем жить на сто рублей в месяц — не вылезать из долгов и погрязать в них.

В конце декабря 1971 года я снял в своем же кооперативе неотапливаемую однушку на первом этаже (рубль в сутки), раздобыл пишущую машинку «Оптима» и за восемь дней написал свою диссертацию, чем поверг председателя кооператива в глухое уныние.

В мае или июне 1972 года прошла защита, очень успешная, хотя и не без сложностей (руководитель моей дипломной И.И. Белоусов, назначенный официальным оппонентом, перед защитой отказался) — первая же моя статья была опубликована в американском журнале Soviet Geography, чего не удостаивались многие за всю свою научную карьеру. Был очень необычный и вкусный банкет, придуманный и осуществленный моей мамой.

В конце 1972 года наконец пришли «корочки» из ВАКа. Я уже определился с темой дальнейших исследований (геогестрафические проблемы дисперсии и концентрации — реально эта проблема так до сих пор никем и не решается, да и надо ли?). И тут произошло нечто для меня катастрофическое.

Я не буду называть этих имен — одна из них до сих пор, кажется, жива.

Как и во многих других местах, в нашем отделе существовала партия злобных и бесталанных фурий, мывших всем кости, копавшихся в грязном белье каждого, строивших бесконечные интриги и козни. Я искренне и по наивности не обращал на них внимания, чем, оказывается, ещё более их злобил.

Одна из этих стерв вытащила меня за шкаф:

— Ты должен публично отречься от своего научного руководителя (Дьяконов к тому времени уже ушел из ИГАНа в СОПС), а если не сделаешь этого, мы тебя сгноим здесь и жить уж точно не дадим — она была и безобразна и прокурена донельзя: это было омерзительно, гадливо, вызвало волну или судорогу брезгливости. Я с ужасом представил себе, как они будут запускать сплетни, вести тайные науськивания. Нет, я не испугался, но мне было омерзительно даже подумать, как противостоять им и остаться чистым.

Я знал, что эта склочная партия имела влияние на Минца, человека мягкого и избегающего скандалов. Меня он вряд ли бы защитил и даже вряд ли бы принял мою сторону, думал я.

Всю ночь я размышлял. Мне очень не хотелось ввязываться в безнадежно долгую склоку, быть всегда в позиции оправдывающегося и защищающегося, но, с другой стороны, жаль было уходить из ИГАНа, где всё было своим, родным, привычным. На следующий день я подал заявление об уходе и, ничего не объясняя, потому что — а что я мог объяснить? Что мне угрожают четыре члена партии и требуют от меня публично отречься от научного руководителя? — в это никто не поверит, а они, конечно, отрекутся от своих угроз — сообщил о своем решении Минцу.

Тот был крайне возмущен моим поступком. Возмущены были и все те в отделе и институте, которых я уважал и чьим мнением дорожил. Все недоумевали, а я упорно молчал о причине своего ухода. Меня стали таскать по разным кабинетам (местком, партком, зам.директора) и осуждать, пока я не попал (впервые!) к директору, академику Иннокентию Петровичу Герасимову:

— Ты поступаешь очень неправильно и неразумно.

— Я уже понял это, но обратного хода нет, я не могу поступить иначе.

— Твоя мама после твоей защиты написала мне благодарственное письмо.

— Я не знал этого.

— Разумеется. Мы с ней несколько раз обменивались письмами. Я слежу за тобой уже довольно давно и, если честно, я надеялся, что ты заменишь меня.

— Мне очень жаль, что так вышло, но теперь уже ничего не поделаешь.

— Мне тоже жаль, что ты так глупо ломаешь свою жизнь и не хочешь объяснить, почему.

Я до сих пор считаю, что правильно сделал и никому не рассказал о том разговоре за шкафом: я никому ничего бы не доказал, а эти стервы гораздо авторитетней меня и им, а не мне, поверили бы, да и не силен я в скандалах и склоках. Для института я был лишь подающим неясные надежды, как я был уверен, да это именно так и было.

Я спросил у мамы, правда ли, что она переписывалась с академиком. Она показала мне тоненькую связку писем. Всё оказалось правдой. В ту же зиму Минц разбился на самолете под Прагой, так и не простив меня, а мама умерла. Одна из причин ее смерти, как я теперь понимаю, — сильное огорчение и крах надежд на своего старшего сына, первым, кто закончил МГУ и стал кандидатом наук.

Второпях я ушел в Союзморниипроект, всё тем же менеэсом на 175 рублей, проработал там 17 лет, даже не на обочине географии, чудом не спился, как спивались там многие. В эти годы я терял всё и всех, но прежде всего себя, в каком-то неистребимом отупении.

Георгий Михайлович Лаппо, наш профессор в МГУ, перешедший в ИГАН, также сурово осудил меня, как Минц и многие другие. Спустя двадцать лет я попытался всё рассказать ему, но он, кажется, ничего не понял и не поверил.

Другой мой учитель в географии, Евгений Ефимович Лейзерович (он живет теперь в Израиле, но мы изредка перезваниваемся и даже иногда сотрудничаем) также осудил меня. Но мне всегда утешительно то, что он однажды назвал меня Шопеном географии.

Я долго и медленно возвращался в географию, увлекшись такими вопросами, как муниципализация и регионализация. Потом пришли другие темы. Ездил на ежегодные географические конференции, публиковал статьи, вызывавшие бурю негодования (значит, хорошие), потом — девять лет эмиграции в США, где я уже не бросал географии, но и не ставил (и не ставлю) ее главным делом своей жизни.

Одна из четырех, спустя тридцать лет, принесла мне свои извинения и признала, что была неправа, единственная: «зря мы тебя тогда так, ты оказался лучше». Я подарил ей свой двухтомник.

Что случилось, то и случилось. Я прожил неожиданно для себя богатую и острую на перипетии жизнь. Пару раз мне пришлось увольняться, потому что другие стервы писали на меня кляузы и доносы.

Однажды в Америке мой шеф объяснил мне, почему меня увольняют по этим доносам:

— Миша (его звали Мишей), я только что получил медаль «лучший учитель года», ты знаешь, как я работаю и как ко мне относятся студенты, почему увольняют меня, а не этих бездельниц?

— Они писали на тебя, потому что ты действительно лучше, но ты ведь на меня в суд подавать не будешь?

— Конечно, не буду.

— А они, если я попробую выгнать их вместо тебя, затаскают меня по судам. Кого легче уволить: тебя или их?

— Меня, так я пошел?

Нет, мне не жаль, что я тогда ушел из ИГАНа, ведь я состоялся не только в географии, и жизнь моя прожита интересно и не напрасно. Но меня всегда угнетало то обстоятельство, что я никому не могу рассказать внятно всю эту историю.

И вот теперь, когда я всё это, наконец, изложил, должен признать, что был неправ в своем уходе, но другого пути защитить свою честь так за всю жизнь и не нашёл…

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левинтов: Записки географа

  1. Александр, простите, но я не понял последней исповеди:
    — «партия злобных и бесталанных фурий..» замыслила свою акцию против Вашего бывшего научного руководителя или против Вас? ««зря мы тебя тогда так, ты оказался лучше» — из этого можно понять, что они против вас были;
    — если против руководителя, то он ведь итак уже ушел. Его что, из партии исключили? Или по «голосу Америки» о нем говорили?
    — в чем интрига эпизода, который даже профессор Лаппо не понял?
    — в Америке, оказывается, тоже увольняют по доносам? Честно, думал, что это практиковалось только в нашем любимом…
    Не везет Вам со стервами, всё доносы норовят написать. Может Вы недостаточно внимательно к ним относились? Или холодно не замечали? Дамы такого не любят. Выставили бы там, за шкафом им бутылку портвейна 777, ну, в силу ученых званий – шампанского. Возможно, не пришлось бы менять свою жизнь. А простое внимание не обязывает к дальнейшей разработке прокуренных, безобразных объектов.

    1. Прошу прощения за невнятность текста. «Уходили», конечно, моего руководителя, от меня требовалось публично отречься от него и облить помоями. К сожалению, ненависть портвейном 777 и даже шампанским не зальёшь. И Вы, безусловно, правы: такие, как я, предпочитают проигрывать, чем вступать в борьбу. В конце концов я всё-таки, кажется, победил. И совесть моя чиста.

  2. Помимо всего прочего, это еще и замечательно ИНТЕРЕСНЫЙ текст. Что очень трудно сделать …

Добавить комментарий для Григорий Быстрицкий Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.