Мне грустно. И я знаю почему: болит душа. Что-то скребется внутри, ноет и не дает покоя. Иногда, правда, со временем, незажившие раны заволакиваются тоненькой прозрачной пленкой, но на их месте очень скоро образуются новые.

Три рассказа

Натали Вайс

Закат

«Самые главные двери открываются вовнутрь…»
Л.Н. Толстой

Было то солнечное утро, когда еще не так жарко. Не успевший накалиться ночной влажный воздух окутывает тебя приятной серебряной прохладой. Еще можно дышать, и ты просыпаешься с ощущением полноты сил, надежд и радостных предчувствий.

В такое летнее утро на зеленой лужайке около ослепительно белого чисто ухоженного четырехэтажного дома с колоннами остановились в нерешительности две немолодые женщины. С первого взгляда казалось, что они очень похожи, но не чертами лица или внешним обликом, а каким-то неуловимым внутренним сходством, про которое говорят — родственные души.

— Ну, вот мама, мы уже и пришли. Тебя сейчас посмотрит доктор и выпишет, наверное, как всегда кучу таблеток,— мягко и как бы в сторону произнесла низкорослая и полноватая женщина, сохранившая еще, если не былую красоту, но прежнюю привлекательность и обаяние. Она нежно держала под руку свою престарелую довольно высокую и совершенно высохшую мать, горделивая осанка которой с высоко поднятой головой никак не соответствовала странному и отрешенно мертвому взгляду. Мимолетная улыбка промелькнула и тут же угасла на ее восковом лице. Пристально наблюдавшая за ней последние несколько месяцев дочь, не пропустила ни эту вымученную гримасу матери, ни легкий кивок головы в знак согласия.

Когда то давно случилось страшное событие: мама решила покончить с собой. И все из-за какой-то чертовой вазы, которую после переезда в новую просторную квартиру мы никак не могли отыскать в многочисленных и аккуратно расставленных в огромном салоне еще не разобранных коробках. В больнице маму спасли, но частенько дочь ловила на себе ее пугающий пустой и в тоже время ненавидящий взгляд. Первый раз это случилось еще в больнице, когда мама пришла в себя после длительного промывания желудка. Дочь была счастлива, когда мама открыла глаза: наконец-то все позади и можно вздохнуть свободно. Нежно улыбаясь, она вглядывалась в глаза очнувшейся ее дорогой мамы, неосознанно ожидая похожую реакцию и с ее стороны. Но неожиданно пронзительно ядовитый и неподвижный взгляд обжег ее с ног до головы и врезался в память на всю жизнь.

Это было давно, примерно десять лет назад. А теперь ее мать, когда-то очень умная красивая статная, с большим достоинством и всеми уважаемая «баронесса» практически ни с кем не разговаривала, не читала, и даже не смотрела телевизор. Она жила своей никому непонятной отрешенной от внешнего мира молчаливой жизнью, застрявшая на своем диване. Вставала она только для очередного приема пищи. Уж это мама никогда не пропускала. Около ее кушетки на стуле стоял маленький будильник, по которому она с постоянной периодичностью проверяла время, чтобы не пропустить очередную трапезу: завтрак в восемь утра, обед в час дня, полдник в пять и ужин в семь часов вечера. Как ей удавалось узнавать время? Дочь не понимала, да и не очень задумывалась об этом. Главное, что у мамы ничего не болело, что она хорошо кушала, и, наверное, пребывала в состояние умиротворенного «небытия».

Но в последние полгода даже и это незначительное напряжение ума в ожидании очередной трапезы ушло в небытие. Часы на стуле, служившем тумбочкой, оказались уже не нужными. Началось быстрое и неотвратимое угасание личности.

Подойдя к самому входу клиники со стороны красивого фасада, дочь на какое-то мгновение замерла. Видимо, она не решалась сделать последний шаг, что-то обдумывая в последнюю минуту. Вокруг них не было ни души. Космическое безмолвие в застывшей, как перед грозой, тишине еще больше подстегивало внутреннее напряжение, отражавшееся на удрученном лице дочери. Но неожиданно с внутренней стороны клиники дверь резко распахнулась и показалась женщина в белом халате. Приторно улыбнувшись, она задержалась в дверях, пропуская их войти, и дочери ничего не оставалось, как ввести свою мать в дом престарелых, из которого обратного пути уже не могло быть никогда.

Золотой мальчик

«…но строк печальных не смываю»
А.С.Пушкин

Мне грустно. И я знаю почему: болит душа. Что-то скребется внутри, ноет и не дает покоя. Иногда, правда, со временем, незажившие раны заволакиваются тоненькой прозрачной пленкой, но на их месте очень скоро образуются новые. Сначала маленькие точечки, потом они разрастаются в огромные дыры, глубокие и свербящие. С годами их становится все больше и больше, и они проникают внутрь меня все глубже и глубже. Мне кажется, что я так и родилась с пустыми кратерами в душе, специально предназначенными для заполнения их различными переживаниями. Без них, видимо, жизнь моя оказалась бы никчемной и пустой. А уж причин для переживаний и не только личных всегда находится предостаточно. Они возникают как-то сами собой и чаще всего на пустом месте. Другой на моем месте прошел бы мимо, не обратив внимания: есть дела, мол, поважнее. Но я устроена иначе, и никуда от этого не деться!

Не так давно, буквально пару лет назад я, наконец, нашла способ заглушать свой не замолкающий внутренний болезненный стон. Когда мне уже совсем невмоготу, я поудобнее усаживаюсь на терпеливо ожидающий меня около письменного стола черный как смоль кабинетный вращающийся во все стороны многоуважаемый «директорский» стул. Включаю компьютер — чудодейственную лечебную коробочку, начинаю стучать по клавишам и выплескиваю на экран все то, что кипит и клокочет в моей издерганной душе. Иногда это не так-то просто как кажется с первого взгляда. Но чаще всего слова льются сами собой и захлестывают меня, как неугомонная океанская волна. А потом происходит чудо: на душе становиться легче!

Сегодня, в серый пасмурный день, идет что-то туговато. По правде даже не знаю, с чего начать. Начало — самое трудное. Иногда мне кажется, что моя бедная голова начинает пухнуть и вот-вот лопнет от напряжения. Уже в отчаянии я собираюсь отложить все на завтра, но вдруг перед моими глазами как бы всплывает довольно мрачная картинка, и я снова пишу.

* * *

Нет, конечно, он не виноват! А ведь как порой обидно бывает. И хочется заплакать, но не могу. Не плачется. Уже стала привыкать. Только вот перед людьми стыдно, да перед самой собой. Ну, какая я мать?! Теперь уже никакая, раз собственный сын получает злорадное удовольствие унизить, да и побольнее обидеть меня…

Но я-то точно знаю, что он не виноват. Напасть какая-то на него нашла, как на маленького мальчика Гая из сказки «Снежная королева»: хороший милый мальчик вдруг превратился в бесчувственного грубого чурбана. А виной всему был малюсенький осколок стекла, который однажды зимним студеным вечером попал прямо в небесно голубой глаз доброго мальчика Гая и пронзил его душу насквозь. А ведь наш-то сын тоже был когда-то «золотой мальчик»…

Аж в страшном сне такое не приснится! Что же это делается, люди добрые? Это все прогресс, будь он трижды не ладен. И кто ж его выдумал?!

Вот, например, вчера — его день рождения. Тридцать семь лет назад родился малюсенький очень юркий и такой родной нам человечек! Сколько страха за его жизнь! В первые две недели он страдал голодным поносом и был на грани жизни и смерти, а потом, когда эта напасть миновала, появились очередные волнения: от чего он и такой неспокойный. Один из врачей нашел какую-то страшную болезнь. Слава богу, это была ошибка, но чего она нам стоила! Ну и все остальное, в общем, как у всех.

Теперь же на свой день рождения своих родителей, то есть нас он, конечно, не приглашает: мы уже давно не входим в круг дорогих и любимых ему людей. Напрашиваться нам неудобно. Но решила я, что мы все-таки заедем к нему на пару минут. Просто поздравить, ведь, думаю я, может быть, это будет ему приятно. Ведь он один сейчас с двумя маленькими детьми. Жена его уехала на неделю по важному делу в другой город. Детишки хорошенькие такие, внуки наши: одному будет шесть, а меньшему два года и четыре месяца. «Что же он в день своего рождения — и один?» — думаю я про себя. Жалко мне его. Он ведь хороший. И с детьми хорошо справляется и жену очень любит, и теще когда надо помогает.

Вот мы и поехали. Подарочек у меня припасен был еще давно, пару лет назад. Но тогда я больно осерчала на него, не понимала еще, что он не виноват. Так и лежал этот подарочек у меня в шкафу. Не выбрасывала, думала, авось он, сын то наш, переменится, смягчится. А подарок этот — приборчик такой электрический, чтобы живот спускать. А то последние три года он так у него разросся, что страшно глядеть, и все это от нездоровья, от нервов расшатанных. Работа его заела. Начальство над ним измывалось, униженный он был тогда. А уж как старался, из кожи вон лез, работал не покладая рук, ждал, чтобы его похвалили, как он привык дома-то, у родителей. Да и девушки раньше его сильно жаловали, любил он перед ними покрасоваться, и получалось это у него неплохо. Веселый он раньше был, жизнерадостный. Смеялся заразительно…

Да, где уж теперь. На злобу начальства стал нарываться, да без всякой причины. Через это и смех его стал какой-то неестественный, нервный, громкий очень. Потому что начальник и сам нервный: боится за свой бизнес. Да и как не бояться: кругом обман, воровство, грубость. Не на кого положиться. А злоба — болезнь заразная. Через это потом много болезней у человека образуется. Не дай бог, не про него будет сказано. А как сам стал начальником, вот тогда и разлилась в его организме черная желчь. Кричал и злился на несчастных своих подчиненных. Обзывал их при нас дураками. Да при этом еще и хорохорился перед нами: вот, дескать, какой я крутой! Не понимал, что превратился в жестокого самодура, да еже с ним и в плебея, и в лакея, и в заложника своего же бескультурья. Куда же девалась его тонкость души, его интеллигентность, его душевная теплота, его ранимость? Все сгинуло без следа! Тут поневоле вспомнишь милого Сашеньку из романа Гончарова «Обыкновенная история»: та же наивность, страстность и тонкость души молодого барчонка, любовавшегося порхающими бабочками в деревенской глуши, а через несколько лет — тот же цинизм и огрубевшая натура облысевшего радикулитного столоначальника. С той только разницей, что наставником и злым «доброжелателем» нашего сына был не «добрый» поучающий дядюшка, а видимо сама жизнь, то есть трагически безжалостно сложившиеся обстоятельства.

А тут еще роды второго ребенка… Не знаю уж, как там у них получилось и почему, но до больницы добраться не успели: рожали дома. Чуть ли не вместе. От страха за жену и за ребенка он и не выдержал. Что-то внутри его оборвалось после этих родов. Душевные переживания сломили дух. Вот и привиделось ему, что мама его родная во всем виновата, и что, мол, не любит его совсем. А заодно и отец в немилость впал. Теперь мы для него окончательно чужие. И дороги назад нет! Вот какая история… Врагу не пожелаю… Единственный сын…

Но мне-то жалко его, большой грех на душу взял человек — своих родителей не почитать и чуждаться. Боюсь, как бы на детях, на внуках наших, не отразилось.

Рассказала все это, и на душе немного полегчало. Помню, бабушка моя покойная иногда вечерами тоже все записывала что-то. Целая толстая тетрадка была. Да, к сожалению, исчезла куда-то. Мне и самой до сих пор не верится, что все это с нами приключилось, а прошло уже больше двух лет, как на сына нашего эта метаморфоза вдруг навалилась.

Ну, так вот, продолжу про день его рождения. Помчались мы на всех порах к нему с радостью, чтобы поздравить. Правда, я себя к такому случаю подготовила, чтоб потом слишком больно не было: говорила себе — или дома его не будет, или на порог совсем не пустит. Но вышло еще больнее.

Постучали мы в дверь. Он открывает. Увидев сначала своего отца (я его пустила вперед), лицо сына на глазах меняется, свирепеет. А уж когда я вышла из-под прикрытия, то произносит тихо и точно в испуге: «Нет! Не надо…»,— и смотрит волком. Но тут подбежали к нам детишки, и атмосфера, слава богу, разрядилась.

— Мы приехали тебя поздравить, — говорю я, как ни в чем не бывало, вручая ему подарок, и пироги, и пиццу для детей.

Как у меня хватило духу не развернуться и уйти — не знаю! Видимо детишки удержали.

— А мы сейчас уходим гулять,— громким твердым злым голосом заявляет он в надежде на то, что мы тут же отправимся восвояси.

— Очень хорошо,— отвечаю я, — мы тоже пойдем с вами.

— Бабушка!— укоризненно произносит старший внук, подражая голосу отца. Ты не понимаешь: ко мне придет мой друг!!!

— Ну, я же тебе не помешаю? Ведь, правда?— ласково спрашиваю его.

Он скромно молчит, но глаза опущены. Мне бы объяснить ему, что у его папы день рождения, а мы, его родители приехали, мол, с поздравлением. Но от волнения, как говорится, в горле пересохло, и душа потемнела от такого приема. Радуется один только маленький внучек. Ничего не понимая, что происходит, он веселится и как обычно заигрывает со мной и с дедом. Мы ему родные и он нас любит, особенно дедушку.

Собираемся все выходить на улицу.

— А вы что, сумки не берете с собой?— делая недовольное лицо, спрашивает сын. Его пугает, что мы вернемся, и придется, не дай бог, угощать нас чаем.

Погуляли мы отлично. Беготня с детьми и их счастливые лица: что еще надо, чтобы стало немного легче?

Через час вернулись все вместе в дом, немного отдышались, посмотрели на играющих детей, и, забрав свои сумки на радость сыну, отправились к себе.

Ночью не сомкнули глаз: на душе было черным черно и сердце как-то отяжелело…

* * *

Ну как тут не заработать еще одну и не просто маленькую дырочку, а настоящую черную кровоточащую рану в душе, тем более что я рождена для переживаний…

Гвоздики

Он сидел у раскрытого окна. Его затуманенный взор машинально падал на старый раскидистый клен с пожелтевшими листьями, одиноко и гордо возвышавшийся во дворе его дома. Худое удлиненное матовое лицо изображало полную обреченность, стеклянные серые глаза были как всегда полуоткрыты. Руки неподвижно лежали на подлокотниках обветшалого кресла, и ничто вокруг не нарушало мертвую тишину, разве что редкие глухие звуки проезжавших мимо дома автомобилей.

Сколько времени он проводил в своем кресле сказать трудно, да он и сам не замечал. Это бывало почти каждый день и обычно ближе к вечеру. После утомительного и бессмысленного рабочего дня его тело отдыхало, постепенно снисходило умиротворение, а вместе с ним приходили и далекие картины детства. То ему мерещились моменты радостных прогулок с друзьями по аллеям когда-то цветущего, но уже давно заброшенного, вишневого сада в родовой усадьбе его родителей; то он вновь переживал наслаждения и мучительные разочарования первой любви. Но ничто не вызывало в нем такого восторженно пленительного, манящего и зовущего ощущения блаженства, как та небольшая картина в простенькой рамке, которая висела на стене возле окна, как раз напротив его кресла. На картине крупными толстыми мазками были изображены недавно распустившиеся гвоздики. Это был небольшой букет на черном фоне бело красных гвоздик с зелеными бутонами. Казалось, гвоздики еще дышали, как бы продолжая свой светлый вольный жизненный путь на природе в тиши ласкающего их сада.

У него всегда было впечатление, что их недавно сорвали и еще не успели подобрать им подходящую «оправу» в виде какой-нибудь старинной вазы. Искоса падающий на картину мягкий вечерний свет, томно высвечивал рвущиеся к жизни и будто заигрывающие со смертью тонкие лепестки бело красных гвоздик. Вокруг витал особенный неповторимый дух свободной молодой жизни.

Когда то давно «Гвоздики» висели в его светлой просторной еще холостяцкой спальне. Они были единственными немыми свидетелями безумных ночей любви его молодости. Но потом он постарел, остался один, его дом уже не посещали любимые им женщины. Понемногу он перестал замечать чарующую силу распахнутых для любви бело красных гвоздик. Он как будто забыл о них. Каждое утро, нехотя открывая глаза, он уже не ощущал тот зовущий аромат, который обволакивал его спальню в былые лучшие времена.

Порой на него что-то накатывало, и среди скучных будней ему хотелось еще хоть в самой малой степени почувствовать отголосок далеких счастливых минут. Тогда он вспоминал о гвоздиках. Что он только не предпринимал, чтобы вернуть когда-то захлестывающие его былые эмоции! Он неоднократно перевешивал картину, подолгу пристально рассматривал ее с различных ракурсов, и даже как-то поменял старинную раму на более простую, надеясь оживить для себя магическую силу пленительных красок. Но гвоздики не оживали. Он терпеливо ожидал: ему не хотелось с ними расставаться. Он надеялся на чудо, но оно не случилось. В конце концов, после долгих колебаний он отправил картину в загашник, где хранились такие же мертвые полотна, давно не вызывающие у него никаких воспоминаний. Он с горечью в душе думал: «…вот и гвоздики отслужили свой век, впрочем, как и я …».

Теперь его любимые «Гвоздики» оказалась в низком темном подвале в стопке таких же брошенных и ненужных картин, и провели там несколько лет. Пока он не получил загадочное письмо в старинном небесного цвета, пахнущем нежными духами конверте. В письме было несколько скупых строк:

«Дорогой мой! Когда Вы прочтете это короткое послание, меня уже не будет в живых, но я хочу, чтобы Вы знали: вся моя жизнь — это колющие мое больное воображение ваши красно белые вечно молодые гвоздики…»

В его памяти вдруг всплыли нежные тонкие руки юной «пастельной» девчушки; одурманивающие безумные ночи страстной любви; нескончаемые разговоры ни о чем, и все затмевающий дух красно белых гвоздик, единственных свидетелей их вне земной жизни…

Прочтя письмо, он стремительно встал, кое-как добрел до подвала, и, найдя среди «неживых» полотен свои «Гвоздики», определил их на прежнее место около окна. Затем с измученной улыбкой водрузился в свое любимое кресло, закрыл глаза, и постепенно в его памяти стали оживать чарующие мгновения прошедшей жизни. Сердце трепетно стучало, тихая ласковая музыка разливалась в душе, а пожелтевшие листья старого клена напевали ему свою убаюкивающую колыбельную…

Так он прожил последний день своей жизни…