Муся Венгер: Отблески и отражения. Продолжение

Loading

Сначала Миша предлагал переехать в теплую англоязычную страну, потом почему-то стал звать меня с детьми в Швецию. Я сказала, что никуда отсюда не уеду. А он продолжал уговаривать. И вот настал день, когда он сказал, что уедет один.

Отблески и отражения

Муся Венгер

Продолжение. Начало

ОБ ИЗРАИЛЕ И «СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ»

Когда мы с Надей прилетели в Израиль, Миша нас восторженно встретил. Нас направили в небольшой городок Сдерот в Северном Негеве. Мы туда ехали на машине, предоставленной Еврейским агентством (Сохнутом). Мы ехали ночью, было тепло, что было очень приятно после холодных летних дней в Европе. По пути я читала на дорожных указателях названия, известные мне из Библии, которую мне удалось достать еще в России. По обочинам шоссе светились отражатели. Всюду было много зелени. Всё это было особенно волнующе после хлопот и трудностей последних дней перед отъездом.

В Сдероте нас поселили в очень удобную светлую двухкомнатную квартиру в так называемом центре абсорбции. Тогда такие центры были по всей стране. В центрах, кроме жилья, были классы для изучения иврита (ульпаны), круглосуточно открытая дежурная комната, куда можно было обращаться в случае нужды и в экстренных ситуациях, часто — общая столовая. Всё это предоставлялось бесплатно, ведь платить нам было нечем. Мы также получали небольшие деньги на мелкие расходы и на поездки, к примеру, для поисков работы и квартиры.

С самого начала я стала изучать иврит. Занятия языками я всегда любила. Я уже знала, что иврит — наш настоящий древний язык. Употребление его в стране во всех сферах жизни, науки и искусства было чудесным образом возобновлено в 19-м — начале 20-го века, хотя в полном смысле мертвым языком он никогда не был. Он не был и настоящим живым языком, потому что не был первым и единственным языком еврейского ребенка. Но на протяжении столетий на нем не только писали стихи, духовные и светские, художественные произведения и религиозные трактаты, а также молились и изучали источники, но и разговаривали друг с другом евреи из разных стран, у которых не было другого общего языка. Мне этот язык понравился своей краткостью и логичностью, своеобразием лексических конструкций и выразительностью и красотой изобразительных средств. Я старалась не пропускать ни одного часа занятий. Но дома я почти не могла заниматься.

Миша жил в религиозном киббуце в 10 километрах от Сдерота. Я думаю, большинство людей, по крайней мере на Западе, знают, что такое израильский киббуц. Ничего общего с советскими колхозами он не имеет. Киббуцы были основаны еще в начале 20-го века группами единомышленников, часто бывших близкими друзьями. Это были совершенно добровольные коммуны. Некоторые особенности жизни в них были обусловлены идеологией, другие — необходимостью справиться с экономическими и другими трудностями. Это были чистые зеленые поселки. Люди в них были приветливы и доброжелательны, часто имели высшее образование — первую или вторую степень. В каждом доме была своя библиотека. Дети росли близко к природе и с раннего возраста получали определенную дозу свободы, а отношения в семье были теплыми и уважительными. Конечно, бывали и сложности, и разногласия, и разные проблемы, как это бывает даже в дружной семье. Мне и тогда, и позже приходилось бывать во многих киббуцах, и это — мои впечатления от бесед с киббуцниками и из того, что я там видела. Я знаю, что в последние годы образ жизни почти во всех киббуцах изменился, сильно отошел от коммуны, но этот замечательный социальный эксперимент, который просуществовал около сотни лет и в измененном виде продолжается сегодня, во многом себя оправдал.

Миша оказался в религиозном киббуце, так как хотел официально перейти в иудаизм, то есть стать евреем. Дело в том, что у него евреем был только отец. А по давней, хотя и послебиблейской, галахической традиции еврейство определяется по матери, и для человека, определяемого как нееврей, нет другого пути стать евреем, кроме религиозного обращения. В этом киббуце была специальная школа для желающих стать евреями. И он часть дня учился в этой школе, а другую — работал в киббуце за обучение, жилье и питание. Я бывала в этом киббуце. Там была прекрасная обстановка и замечательные люди, далекие от фанатизма. Когда несколько позже там некоторое время жила мама с моей младшей сестрой Броней и ее дочкой, она сказала: «Если есть рай на земле, он находится в этом киббуце».

Первые несколько недель Миша часто приезжал к нам или даже приходил пешком, и всё шло хорошо. Затем он стал появляться реже и к нему просил не приезжать, не договорившись. Он ссылался на депрессию, якобы вызванную опасностью, угрожающей Израилю. Я знала, что у него и прежде бывали депрессии, тогда он объяснял их неприятием советской действительности. Для меня это его отношение было непонятно и тягостно.

Но я не связывала мои личные неприятности с новой жизнью в нашей стране. Я с первого дня чувствовала себя здесь дома, Наде тоже с самого начала было здесь хорошо. В первые месяцы пребывания в Израиле я встретила здесь замечательных людей, которые стали моими хорошими друзьями, и дружба с некоторыми из них продолжалась многие годы.

Одним из таких людей был Янчик — так его все звали. Полное его имя было Яаков. Он был членом ближайшего к Сдероту киббуца Нир-Ам («Народная нива»), расположенного всего в двух километрах от Сдерота. Он приехал в страну с Украины задолго до провозглашения государства, хорошо говорил по-русски и на десяти других языках, в том числе на арабском. Считал, что самым достойным человека образом жизни является киббуц, и был огорчен, когда из пятерых его детей одна дочка оставила киббуц и поселилась в городе. Много лет он работал учителем в гимназии, а затем стал пастухом. Ради дружбы с арабскими соседями он в 30 лет начал курить и, к сожалению, втянулся и не смог бросить. Он часто приходил к нам по вечерам и недалеко от наших домов на природе рассказывал нам об этой стране и ее обычаях. Я от него многое узнала. С приезжими, не говорившими по-русски, он говорил на их языках. Он пригласил нас к себе в киббуц, показывал его и рассказывал о том, что это такое. Нас угощали в киббуцной столовой. От него я услышала такой рассказ, а возможно, анекдот: когда сотрудники советского посольства поездили по стране и побывали в киббуцах, кто-то из них сказал: «Ну и хитрые эти евреи, они свои киббуцы построили прямо в парках». Территория киббуцов действительно напоминала парки, причем очень чистые и красивые.

Я никогда не считала, что здесь мне кто-то что-то должен. Приехав сюда, я не сделала никому одолжения. Я приехала потому, что хотела здесь жить, хотела, чтобы мои дети росли в своей стране. Помощь, которую мы получали на первых порах, и определенные льготы еще некоторое время были для нас необходимы, но я не считала их наградой за наш приезд.

Примерно через месяц нашей жизни в Сдероте несколько детей заболели паратифом. Ночью Наде стало плохо, у нее был сильный жар и рвота, и ее срочно повезли на амбулансе в больницу в приморский город Ашкелон в 20 км. от Сдерота. Мы подъехали туда в четыре часа утра. Вид города и моря на рассвете произвел на меня огромное впечатление. В больнице Надя получила какую-то таблетку, которую ей дали запить водой прямо из крана, затем ее завернули в мокрую простыню — о таком я прежде только читала в книгах. Ей сразу стало легче. Меня больше всего поразило, что всю ночь медсестры не присели, там было много маленьких детей, и медсестры подходили то к одному, то к другому, меняли пеленки, поили, успокаивали. Почти не слышно было детского плача. Я пробыла с Надей в больнице три дня и сама заразилась. Мне дали проглотить опиум, проявления болезни сразу прошли, но назавтра у меня было очень неприятное состояние похмелья. Надю выписали на четвертый день.

Я решила поселиться в Ашкелоне, город мне понравился. Через пять месяцев обучение в ульпане закончилось, и я стала искать работу. Я хотела заниматься переводами, но тогда из этого ничего не вышло.

К нам приезжали представители разных организаций для помощи в трудоустройстве и в получении жилья. Один из таких представителей, после того как пошутил по поводу моей специальности: «Зачем они готовят специалистов по глубокому охлаждению, если у них есть Сибирь?», дал мне какой-то телефон в Ашкелоне. Оказалось, что это домашний телефон. Меня пригласили в дом. Так я познакомилась с Эстер Тарси, которая стала моим ближайшим другом.

Она родилась в Польше, успела там закончить университет, имела докторскую степень по литературоведению, занималась детской литературой. В семье ее родители говорили по-русски, языком обучения был польский, а детей с самого раннего возраста учили ивриту. Эстер знала также немецкий язык. Она приехала в эту страну еще в 1929 году как учитель иврита. Когда я с ней познакомилась, она преподавала в учительской семинарии, была редактором журнала «Сифрут еладим ве-ноар» («Литература для детей и юношества»), а также состояла в Международном обществе детской литературы.

Когда в начале 70-х годов начали приезжать евреи из Советского Союза, она обратилась в соответствующие организации с предложением оказывать помощь этим людям. Она очень много и очень многим помогала. С помощью ее знакомых я уже через две недели начала работать конструктором на заводе около Ашкелона.

В Израиле заводы располагаются в особых промышленных зонах, вынесенных за пределы жилых районов. Работать здесь было интереснее, чем в России, и отношение ко мне было гораздо лучше, и зарплата была высокой. Со мной работала чертежницей молодая девушка из Индии, и с ней я тоже подружилась на всю жизнь. Она была очень толковой работницей, прекрасно знала иврит и помогала мне овладеть им на практике. Первые недели я ездила на работу из Сдерота, а Надя приходила из школы и некоторое время была дома одна. Поэтому я решила поскорее переехать в Ашкелон. Мы получили сначала временное жилье, а потом и постоянное — новую трехкомнатную квартиру в хорошем районе в 10 минутах ходьбы от моря.

Я была довольна, что поселилась в Ашкелоне. Это курортный город с прекрасным климатом, довольно сухим благодаря близости к пустыне Негев. Летом в этом приморском городе не слишком жарко, всегда дует прохладный ветерок с моря. Зимой на улице обычно довольно тепло, но в домах холодно. Мы пользовались отопительными приборами, надевали теплые вещи, входя в дом, и снимали их, выходя днем на улицу. По древности этот город соперничает с Иерусалимом, там можно увидеть археологические находки римской, византийской и более древних эпох и развалины строений эпохи крестоносцев. В Ашкелоне я познакомилась с интересными и хорошими людьми и не чувствовала себя одинокой. Миша приезжал редко, он даже не навестил меня, когда я болела. Я старалась о нем не думать.

Не прошло и года, как мне предложили поехать в Америку с целью помочь оставшимся в России и арестованным родным и друзьям. Надю на время моего отсутствия взяли в тот самый киббуц. Там она находилась со своими сверстниками (в киббуцах тогда дети жили отдельно), а по вечерам приходила в одну семью — к родителям своих товарищей. Иногда она в киббуце встречала Мишу. Он даже не проводил меня в аэропорт. Я тогда еще не совсем оправилась от болезни, тревожилась о Наде, с которой впервые расставалась относительно надолго. Отношение мужа меня удручало. Но всё отступило на задний план, как только я села в самолет.

В Америке я пробыла три недели, больше всего в Нью-Йорке. Я там была с Симой Каминской. С ней было легко и хорошо быть вместе. Мы жили в одном гостиничном номере, хотя нам предлагали и разные. Мне Нью-Йорк очень понравился, он был совсем не похож на ту мрачную картину, которую нам внушала советская пропаганда. Небоскребы казались легкими, весь город был светлым и отличался особой красотой.

Мы встречались с разными влиятельными и известными людьми, нас приглашали в еврейские и другие общественные организации. Мы выступали на стотысячном митинге в защиту советских евреев. Незадолго до этого я получила от Давида из тюрьмы открытку, в которой он писал: «По сравнению с двумя тысячелетиями оставшиеся мне три года — пустяк». Я привела на митинге эти его слова, а также говорила о том, что невинных людей держат в тюрьмах в нарушение международных и даже советских законов, их семьи остались без кормильца, а дети без отца. Мои слова растрогали многих. Ко мне подходили незнакомые люди, обнимали меня со слезами, говорили, что не забывают о наших близких и будут бороться за них.

Мы много ходили в свободное время по городу и в музеи, покупали подарки родным и новым друзьям. Мы побывали также в Филадельфии и в Вашингтоне. И сама эта страна, и ее люди, такие неравнодушные к чужим горестям, и их желание помочь — всё было замечательно. Я только иногда тревожилась о дочке, хотя мне часто из нашего консульства передавали от нее приветы. А о Мише я совсем не хотела думать и решила с ним расстаться. Есть целый мир и много прекрасных людей без него.

Когда мы подлетали на самолете к Израилю и я увидела из окна Тель-Авив, то почувствовала, что возвращаюсь домой. Я сразу же поехала в киббуц, чтобы поскорей увидеть Надю. Наши знакомые, увидев меня с чемоданом и не зная ничего о наших семейных делах, тут же позвали Мишу. Он привел меня в свою комнату, был приветливым и любящим. Вначале я решила не поддаваться, но на третий день не выдержала.

Вскоре Миша поступил в университет и поселился в общежитии в Иерусалиме, так и не завершив своего обращения. Некоторое время у нас были нормальные отношения, и вскоре выяснилось, что я жду ребенка. Его реакция была более чем странной. Он стал приезжать реже и вел себя как чужой. Мне было очень тяжело.

Когда родилась моя вторая дочка Рахель, которую я назвала в честь Хили, он очень заинтересовался, был с нами почти ежедневно, а потом вновь стоял передо мной на коленях и каялся. На этот раз мне было легко его принять, я надеялась, что все неприятности позади. Если бы я знала тогда, какие страшные времена из-за него меня ожидали! А пока всё было хорошо, и я даже не успела подумать о каких-либо мерах, как была снова беременной. В отличие от прежних двух раз, меня совсем это не обрадовало. Я помнила его поведение в прошлый раз, и мои друзья знали об этом, и мне было стыдно перед всеми.

Незадолго до этого приехала Броня с мамой и трехлетней дочкой, а вскоре приехала Эстер. Она поселилась в Иерусалиме, а Броня с дочкой и с мамой поселились в киббуце Саад. Тогда каждый из арестованных сионистов был на попечении какого-нибудь киббуца. Киббуцники писали им письма, посылали посылки, а после освобождения приглашали к себе. Я попросила, чтобы Давида связали с этим киббуцом, так как он был близко к Ашкелону. Я знала там некоторых людей и очень их ценила. Мама часто приезжала ко мне в Ашкелон. Когда освободился Давид, они еще год прожили в этом киббуце, а потом он собрал группу русских олим, и они основали мошав на Синайском побережье недалеко от города Ямит («морская» — в иврите все города и страны женского рода; одно из объяснений гласит, что они считаются как бы матерями своих обитателей). Мошав — это сельскохозяйственное поселение, где фермы находятся в частной собственности его жителей. Они продают свои продукты кооперативно, также имеется несколько других кооперативных сторон жизни.

Ямит был очень красивый, белый, сказочный небольшой город у моря. Когда мы приехали впервые на то место, где будет построен мошав моей сестры, мы увидели море, песок и одинокую пальму на горизонте. Через несколько лет это было замечательное зеленое процветающее поселение. Мы ездили навещать семью Брони через Газу и иногда останавливались в городе Газа. Местные арабские детишки окружали машину и кричали: «Кесеф, кесеф!» («деньги»). Я всегда брала с собой конфеты и раздавала им, они были вполне довольны. В одну из наших поездок у въезда в город Газа нас остановили солдаты и велели ехать в объезд. В Газе стало опасно. А через несколько лет, при заключении мира с Египтом, весь Синай вместе с побережьем передали Египту, а город Ямит и все мошавы и киббуцы разрушили, и там снова остались песок и море.

Я ждала третьего ребенка с тревогой. Мама меня успокаивала, говорила, что я теперь не одна. Некоторые знакомые считали, что я должна от ребенка избавиться. Но я не собиралась этого делать. Как ни странно, отношение Миши на этот раз было совершенно иным. Он меня поддержал, говорил: «Где один ребенок, там и два», обещал мне помогать и о нас заботиться. Он снова был нежным и ласковым, и так продолжалось несколько лет. Я чувствовала себя чуть ли не счастливой. Я еще подумала тогда: «Как хорошо, что я с ним не рассталась. И как удачно, что проблемы в семье, которые наступают поздно, мы пережили рано». Он приезжал часто, всегда говорил, что очень соскучился. Когда пришло время, отвез меня в больницу, и когда мне было особенно больно, по моей просьбе выливал на меня кружку холодной воды, чтобы хоть на мгновенье заглушить боль. Третью дочку мы назвали Ханой.

Тем временем Миша познакомился с новыми людьми из совсем другого круга, и вместо обращения в еврейство крестился в православную веру. Мне это не нравилось, но я и не могла, и не хотела его отговаривать. К тому же его отношение к нам не изменилось. Он говорил о своей любви ко мне и к детям больше, чем когда-либо прежде. Когда он приезжал, сразу бросался ко мне с объятиями, если же дверь открывала Надя, спрашивал тревожно: «Где мама?» Таких нежных слов, как тогда, я не слышала даже в начале нашей совместной жизни: «Я вообще не должен был жениться, но если уж такое со мной случилось, какое счастье, что это ты. Господи, за что мне такое счастье? За что я так тебя люблю? Никогда не думал, что семья и дети могут доставить столько радости. Как хорошо дома! Как не хочется от вас уезжать!»

Мы со всеми детьми ходили гулять к морю и в дюны, поросшие разными местными растениями, о которых я тогда мало что знала, а по вечерам, уложив детей, ходили гулять с ним в парк недалеко от дома. Через несколько лет после его постоянных просьб, чтобы мы приехали в Иерусалим (он очень хотел показать нам город), я с детьми туда приехала на несколько дней, когда кто-то из наших друзей привез нас на своей машине, Рахель укачивало в автобусе. Эстер жила тогда в Иерусалиме, и мы остановились у нее.

Миша повел себя ужасно. Он должен был нас ждать у Эстер и купить для нас продукты. Продуктов он не купил, заявил, что у него нет денег, показывать Иерусалим нам не стал, побыл с нами меньше получаса в мрачном состоянии и ушел. Мне было не по себе. Я не могла спать, не знала, как это понять и чего ждать. Через два дня он вернулся, вновь стоял на коленях и каялся, говорил что-то опять об угнетенном состоянии. Это происшествие должно было стать для меня серьезным предостережением. Но как иногда и раньше, и позже, я всё истолковала в лучшую сторону, видела то, что хотела видеть, и верила тому, что было мне приятно.

Я ушла с завода, работала в библиотеке и в школе, потом получила штатную должность переводчика и большей частью работала дома. Миша учился, подрабатывал и немного нам помогал, но главным кормильцем была я, и меня это не смущало. Через несколько лет он стал говорить, что нам надо уехать из Израиля, он разочаровался, у него появились антисемитские нотки. Часто он внушал Наде подобные идеи. Ей было 13 лет, она, хоть и не звала его отцом, была к нему привязана с шестилетнего возраста. Он насмехался над израильтянами восточного происхождения, а ей было интересно его слушать. Я обычно не присутствовала при этих беседах, но при удобном случае просила его такие разговоры прекратить, а Наде объясняла, что он обвиняет окружение в своем тяжелом душевном состоянии. К счастью, она скоро избавилась от таких воззрений, а впоследствии вышла замуж за израильтянина марокканского происхождения.

Сначала Миша предлагал переехать в теплую англоязычную страну, потом почему-то стал звать меня с детьми в Швецию. Я сказала, что никуда отсюда не уеду. А он продолжал уговаривать. И вот настал день, когда он сказал, что уедет один. Я этого не ожидала. Было очень горько. Его нежное отношение не помогало. И хотя он сказал мне: «Скажи только слово, и я останусь», я этого слова не сказала. Во-первых, я уже тогда не верила, что мое слово сможет его остановить, а во-вторых, я не хотела брать на себя ответственность за его поступки, тем более что он заговаривал о самоубийстве. Месяцы перед его отъездом были первыми страшными месяцами. Я плохо спала, сильно похудела (я и прежде не была толстой). Я только спросила, должна ли я понимать его отъезд как окончательное расставание, на что он ответил, что напишет мне, и тогда мы всё решим. Когда он уехал, Наде было 15 лет, а младшим девочкам — четыре и пять. Мне не следовало его спрашивать, а надо было самой решить и расстаться.

Все девочки тоже тяжело восприняли его отъезд. Младшие пытались обвинить себя: «Мы громко разговаривали, говорили дома на иврите». Я, конечно, их убеждала, что они ни в чем не виноваты. Я также пыталась им объяснить, что он уехал не от них, что ему было здесь плохо, что он их любит и обязательно напишет и когда-нибудь приедет. Но они не очень мне верили, тем более что и я сама не была в этом вполне убеждена. Самым страшным было для них, что они видели меня в плачевном состоянии, а мне всегда трудно было скрыть, что со мной происходит. При этом я всё для них делала, утешала как могла. Я даже им говорила, что он уехал из-за того, что не может служить в армии.

За пять лет до того здесь была война. Сыновья и другие родные наших друзей были на фронте. Единственный сын Эстер Тарси и ее мужа Еошуа был санитаром в боевых частях. От него долго не было вестей. Мы часто их навещали, старались отвлекать. Особенно тяжело переживал отец. И вот в один из наших визитов Эстер сказала: «Поздравьте нас, наш сын ранен и находится в больнице». У другой нашей приятельницы — Надиной учительницы музыки Бебы — на фронте были оба сына и зять. Один из них в то время делал докторат в Америке, и они с мужем были рады, что хотя бы он не участвовал в войне. Но они ошибались. Их сын, как и многие другие израильтяне, как только началась война, тут же вернулся в Израиль и присоединился к своей части, не сообщив об этом родителям. У Янчика оба сына и зятья были на фронте, а племянник его жены погиб. Мише было тогда 29 лет, и ему было неловко оставаться в стороне. Он просился в армию. Тогда его не взяли, но через некоторое время он получил повестку о призыве. В армии он пробыл несколько дней, потом пытался отказаться от службы, сутки провел в тюрьме, заболел и попал в больницу, но от службы в армии его не освободили, его болезнь к этому не имела отношения.

Перед отъездом он мне заявил, что как христианин и пацифист он не может служить в армии, и это основная причина его отъезда. Это была ложь, одна из многих, но тогда я ему поверила. Я написала в армию и просила освободить его, ссылаясь на его слова и на то, что я осталась одна с тремя детьми. Мне ответили, что отнеслись к моей просьбе с пониманием и вместо армии он может служить в гражданской обороне. Ничего от этого не изменилось.

Письмо от него я получила только через два с половиной месяца, мучительных из-за неопределенности моего положения и тягостной неизвестности. Ничего определенного из этого письма я не извлекла. Он писал о Швеции, о своих «душевных осложнениях» за последние два года и о неясности планов на будущее. Всё это было малоутешительно, кроме самого факта письма и обнадеживающей фразы: «Милая, покуда мы живы, еще ничего не пропало», но и в ней не было определенности. Потом начались месяцы в ожидании неизвестно чего.

Тем временем переводческое бюро, где я работала, практически закрылось, я получала редкие заказы оттуда и еще из одного места, потом оформили пособие по безработице. Я безуспешно искала работу. От Миши письма приходили нерегулярно. Когда их долго не было, я опять изводилась. Я ему писала обо всем как близкому человеку. Он нашел для меня какие-то переводы из Швеции, посылал деньги. Но еще до этого, чтобы прожить, я вытащила всё, что было в моих пенсионных фондах.

Так мы дожили до лета следующего года, и после нескольких странных и малоприятных писем мы встретились с Мишей на Кипре. Там мы пробыли вместе девять дней. Девочки были счастливы, мне тоже было хорошо с ним, он казался нежным и влюбленным. Был, впрочем, один эпизод, которому я тогда не придала значения. Во время прогулки в горах он вдруг очень быстро ушел вперед и скрылся из виду. Хана стала плакать и кричать: «Папа, папа!» Кажется, она даже сказала тогда, что боится, что он от нас опять убежит. Потом он постоял, подождал нас, и мы продолжили прогулку.

Беспокойство от неопределенности меня не оставляло, и я сказала ему, что так больше жить не хочу и не могу, детям это тоже тяжело, и если он не собирается вернуться, лучше нам совсем расстаться. Он был абсолютно против: «Вы без меня не сможете, и я теперь без вас тоже не могу. Подождите еще год, вы тогда все ко мне приедете, и мы всё решим». И я снова позволила себя уговорить.

Письма от него стали более нежными и любящими, но опять иногда перерывы были большими, и некоторые письма были грустные и странные, хотя он и писал, что там ему гораздо лучше, он может работать и нам помогать, а в Израиле ему было плохо и он даже думал о самоубийстве. И я ему верила. В некоторых письмах, кроме нежных слов и бытовых подробностей, он писал, как ему неприятны израильтяне, и какие симпатичные шведы. Я не считала возможным вступать с ним в спор в письмах. Он и так знал о моих взглядах, когда мы с ним говорили еще до его отъезда, но я всё же попросила его такого мне не писать.

Летом он действительно устроил нам визит в Швецию. Мы пробыли там пять недель. Он постоянно уговаривал меня и девочек остаться насовсем. Девочки не против были побыть там некоторое время, но только со мной, я же не собиралась оставлять Израиль, о чем ему и сказала. И тогда мы договорились. Я обещала ему приехать на следующий год и остаться там с детьми на год при условии, что после этого мы вместе с ним вернемся домой в Израиль. Он обещал, добавив при этом: «Если ты не захочешь здесь остаться». Я знала, что не захочу, и поверила обещанию. Наконец мы хоть до чего-то договорились.

Следующий год был тягостнее предыдущих. Эстер ждала ребенка, у нее были осложнения, и она часто была в больнице. Мальчик родился с помощью операции. Когда Эстер вернулась домой с ребенком, я оставила своих девочек на Надю и маму и поехала в Иерусалим, чтобы ей помочь. После выписки из больницы ей в тот же день вечером стало плохо, и ее снова отвезли в больницу. Я осталась одна с новорожденным ребенком. Еще не успели купить коляску, была только сумка, и я ходила с третьего этажа на улицу развешивать стирку, держа корзину с бельем в одной руке и сумку с ребенком — в другой. Я каждый день говорила по телефону с детьми и с мамой, но всё же я по ним скучала и тревожилась. У Рахели и раньше были периоды уныния, без меня ей стало еще хуже. И Наде, и маме было с ней трудно.

Иногда приходили друзья Эстер, и тогда я могла сбегать в лавку что-нибудь купить. Они меня раза два взяли ее навестить. Она была в очень плохом состоянии, только через месяц смогла вернуться домой. Я взяла мальчика в Ашкелон. Я тогда почти не работала, а Эстер работала в Иерусалиме и приезжала к нам на выходные.

Через несколько месяцев заболела мама. Она тогда находилась у Брони в мошаве, и когда почувствовала боли в груди, ее не сразу отвезли в больницу в Ашкелоне, так как машина у них была неисправна. В больнице ничего не обнаружили и отправили ее ко мне домой. К вечеру ей стало хуже, боли усилились, и мы снова отвезли ее в больницу. Я всё время просила, чтобы ей помогли унять боль, но мне отвечали, что прежде надо поставить диагноз. После нескольких тестов у нее обнаружили инфаркт. Ее стали лечить, ей стало легче. Я хотела остаться с ней на ночь, но мне сказали, что опасности уже нет, ей нужен покой, а если станет хуже, нам тут же сообщат. Эстер тогда была у нас с машиной, и мы могли в любой момент приехать в больницу. Мама умерла к ночи, а мы узнали только утром, когда приехали ее навестить. Никто нам ничего не сообщил. Я очень жалела, что накануне не настояла, чтобы с ней остаться. Может быть, я позвала бы на помощь, и удалось бы ее спасти. Может быть, и нет. Но по крайней мере, она была бы не одна. Горечь осталась навсегда.

Со смертью мамы я утратила как бы часть себя. Мне тогда снился сон с очень реальной обстановкой: я иду по нашей улице в Ашкелоне, а навстречу мне — мама в сером пальто, которое она носила в ту зиму. Я говорю ей: «Мама! Слава Богу! А то мы так изводились».

С письмами от Миши было как и прежде. Он писал, что очень нас ждет, и всё же мне всё более не хотелось отсюда уезжать даже на год. У меня были разные опасения, и не было сил на сборы. Самые страшные опасения не приближались к тому, что нас ожидало.

Надя окончила гимназию и должна была идти в армию. Я хотела попросить для нее отсрочку на год, но она не согласилась. Я боялась, что мне будет трудно без нее с девочками, да еще в чужой стране. Я также боялась оставить ее одну, ей не было еще восемнадцати лет. Эстер меня уверила, что она не будет одна, все мои родные будут о ней заботиться и ей помогать. Всё равно было мне неспокойно.

Я собрала 12 небольших чемоданов с книгами, в основном, это были словари, и отправила их морем. Итак, почти ровно через 10 лет в Израиле, я с двумя дочками семи и восьми лет тронулась в путь.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Муся Венгер: Отблески и отражения. Продолжение

  1. Уважаемая Муся! Спасибо за воспоминания. Читала их с интересом. Подкупает ваша правдивость и искренность. Многие события знакомы и узнаваемы: репатриация в Израиль, первые шаги на Святой земле, ульпан, изучение иврита.
    Одно только мелкое замечание. Вы пишете: «Мне этот язык понравился своей краткостью и логичностью».
    Обращает внимание слово «логичность». Почему- то это слово применительно к ивриту повторяется, как рефрен, переходя из одной публикации в другую «Иврит — это язык четкой логической структуры» (Яновер), «иврит- это фантастический по своей логической простоте язык» (Раковская) и т.д. И это очень распространенная ошибка.
    Как раз, построение иврита, его словообразование, характер обобщения в нем слов идет в нарушение всех логических правил. Оно происходит по закономерностям древнего мышления и древней архаической семантики. А древнее мышление — это не наше современное мышление, и оно устанавливало такие связи между словами, которые с точки зрения современного мышления, кажутся необычными и необъяснимыми.
    Я бы не стала об этом писать (мне хватает всяких обвинений и непонимания), но надеюсь, вы меня поймете – вы ведь «языкастая». Так, кажется, вас называла ваш педагог?

Добавить комментарий для Беленькая Инна Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.