…благодаря пребыванию в Швеции я познакомилась с новой богатой культурой, выучила еще один интересный язык, познакомилась с хорошими людьми, приобрела новых друзей. Знание языка дало мне возможность заниматься переводами.
Отблески и отражения
Муся Венгер
Продолжение. Начало
О ШВЕЦИИ И УЖАСАХ «СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ»
Когда мы годом ранее приезжали в Швецию на некоторое время, Миша вначале нас поселил в той квартире, где он сам жил, в городе Уппсала. Это университетский город в центральной Швеции к северу от Стокгольма, зеленый, просторный, окруженный лесами и парками. Кроме нескольких интересных уголков и окружающей природы, я не нашла его красивым, но довольно удобным в бытовом отношении. Там находится один из самых старых и известных университетов в Европе. Я бы о нем никогда прежде не слышала, если бы в курсе германской филологии в Ленинградском университете не узнала, что в университете этого города хранится памятник письменности на готском языке.
Квартира, где мы поселились, была грязная и мрачная. В углу комнаты висели иконы, затянутые паутиной, да и сами они были мне неприятны в эстетическом отношении. В холодильнике были заплесневелые остатки пищи. Хозяйка где-то скрывалась, а в квартире жил еще странный тип из России. Через несколько дней мы переехали в мужской монастырь, расположенный в лесу, немногим более часа езды от Уппсалы. Нам предоставили две комнаты в доме для гостей, что-то вроде гостиницы. Комнаты, как и весь дом, были чистые и светлые. В первый же день мы пошли в лес, такой, какой я любила с детства. Я так давно не видела северного леса, там я забыла обо всех заботах и горестях.
Впервые в жизни я встретила живых монахов. Их там было человек пять-шесть. Я не могу обобщать, но эти оказались интеллигентными и дружелюбными, никаких даже намеков на неуважительное отношение к евреям, иудаизму и Израилю я ни тогда, ни позже от них не услышала, как не заметила и никаких попыток привлечь нас к христианству. Этот монастырь остается в рамках лютеранской церкви, при этом он относится к католическому ордену бенедиктинцев, девиз которых — «Молись и трудись». Богослужения проходят по лютеранскому образцу, изредка по католическому. По воскресеньям и праздникам для совершения обрядов туда приезжают люди из окрестных селений, хотя вначале они всячески препятствовали основанию монастыря в тех краях, боясь проникновения католицизма. Монахи не отгораживаются от мира, напротив, они помогают людям в трудных ситуациях, а также скрывают нелегальных иммигрантов. Едят в общей столовой, пищу готовят сами, во время трапезы не полагается разговаривать, включают музыку или кто-то из них читает подходящие к случаю тексты на шведском, иногда на английском языке. Кто-то из них подает блюда на стол и убирает посуду, сам ест позже. Мы иногда ели с ними, пища была, в основном, вегетарианской (мы были тогда полными вегетарианцами), но большей частью я готовила сама на кухне в доме, где мы жили. Настоятель сказал мне: «Нам следовало бы питаться, как вы». Нам разрешили пользоваться их прекрасным огородом и садом, которым занимался один из братьев — финн. Он не говорил ни на английском, ни на иврите, только на финском и шведском. Мы с ним не могли разговаривать. Он нам показал, что на изнанке его монашеского платья была вышита звезда Давида в знак почтения к иудаизму.
Я и Надя говорили с монахами на английском, а настоятель немного знал иврит и мог общаться с младшими девочками. Мы все чувствовали себя хорошо летом на природе, девочки не сразу, но вскоре тоже полюбили лес. С Мишей было всё хорошо, даже его бесконечные уговоры остаться в Швеции не раздражали меня, ведь я считала, что он не хочет расставаться с нами, и потому согласилась приехать снова и остаться на год, а он пообещал, что потом мы вернемся в Израиль вместе. И всё же было несколько неприятных моментов, когда он уезжал на сутки, и меня тогда не оставляла смутная тревога. Как выяснилось, для этого было более чем достаточно оснований.
Он обещал снять для нас квартиру, но когда через год я приехала на этот раз с двумя дочками, привел нас в ту же ужасную квартиру. С опозданием он записался в некоторые организации на получение жилья, и нас поставили на очередь. Очереди этой мы ждали пять месяцев, а пока я записалась на курсы шведского языка, девочек записала в школу, но занятия в школе еще не начались, и часто они ходили со мной на курсы и ждали меня в коридоре, забавляя себя, как могли, а я с ними была в перерывах.
Миша уже через неделю не только перестал обращать внимание на меня и девочек, но смотрел на нас злобно, почти не разговаривал и вел себя просто враждебно. Это было непостижимо и невыносимо. После трех лет неопределенности и тревоги, даже если наши ежегодные встречи и были, казалось, радостными, я была совершенно обессилена и истощена и физически, и душевно, и не в состоянии была не только тут же вернуться обратно, но и думать об этом. Кроме того, я по-прежнему его любила и никак не могла совместить всех уговоров, заявлений о любви и привязанности ко мне и к детям в письмах и при встречах с его поведением.
Он стал для меня как бы раздваиваться: «Но здесь же Миша, я его знаю, и он их отец. Так не у него ли мне искать защиты? Он наш самый естественный и главный защитник. Он нас поддержит и защитит… от него же». Я совсем не могла спать, даже с таблетками спала по 3-4 часа, заставляла себя есть. Я дошла до веса в 37 кг, при обычном около 50, а самом низком до тех пор — 42. Иногда наступали моменты отупения, когда я всё видела как бы со стороны. Моменты такого оцепенения, вызванного мучительным перенапряжением чувств и мыслей, были желанным отдыхом от страданий. И мне еще надо было заботиться о девочках, и они жили в этом ужасе. Я видела, как дочки к нему тянулись и как были поражены его отношением. Рахель сказала тогда: «Я никогда не слышала, чтобы папа так обращался со своими детьми». Я старалась, чтобы он хоть немного общался с девочками, и в тех редких случаях, когда это случалось, я видела, как они были рады.
У меня стало навязчивой идеей понять, что происходит и почему. От разговоров со мной он уклонялся. Уходил и приходил, когда хотел, ничего нам не говоря. Мне было жутко. Я оказалась одна с маленькими детьми в чужой стране, без родных и друзей. Иногда к нему приходили какие-то люди, говорили по-русски. Основными темами были антисемитские и антиизраильские и поучения Миши, как бы устроить так, чтобы не работать и получать пособие. Иногда мне хотелось выбежать на улицу и говорить с первым встречным (по-английски). Я понимала, что этого не сделаю. Каким-то выходом для меня было писать. Я писала моим близким в Израиле отчаянные письма, где описывала все, что происходит. Я писала также для себя о своих мучениях, что-то вроде дневника.
Мне надо было дождаться чемоданов со словарями, которые были мне необходимы для работы, и отправить их обратно, когда я смогу уехать. Я понимала, что он этого не сделает, и все словари пропадут. Я и теперь, через много лет, не знаю, что мне следовало тогда сделать. Ведь если даже через некоторое время я смогла бы собраться и уехать с детьми, для них это могло оказаться еще более страшным потрясением, и я бы приехала домой в гораздо худшем состоянии, чем оттуда уехала, и я не хотела нагружать своих близких моими горестями. Непонятно, что было бы с работой, ведь все деньги, что были, я использовала, и Миша больше не стал бы посылать. Даже из того пособия, которое мы получали на семью от социальной службы в Швеции, он отдавал мне с детьми только половину. Когда об этом узнали, нам стали выплачивать пособие отдельно. Меня тяготила необходимость жить на пособие, и я была рада, когда через год начала работать.
Я не оставляла попыток что-то узнать и понять. Частично уже тогда, а большей частью после возвращения в Израиль, я узнала отвратительные вещи. Когда он еще был в Израиле, его новые друзья, крещеные евреи-антисемиты внушали ему, что не годится ему, христианину, жить с еврейской семьей. Они даже подобрали ему невесту в Швеции — полурусскую православную шведку. Ошарашенный ее отталкивающей внешностью (она приезжала в Израиль), он сначала от нее отказался, сославшись на семью и детей, хотя никаких нравственных преград у него не было. Но уговоры новых друзей и желание уехать и пристроиться в Швеции, по-видимому, помогли преодолеть отвращение. Тогда-то он и заговорил о Швеции. Может быть, он нас уговаривал, чтобы был благовидный предлог ей отказать. Это была хозяйка его квартиры, где и нам пришлось жить. Я ведь ничего этого не знала и не подозревала. Не только грязно было в той квартире, но и то, что там происходило до нашего приезда, было мерзко и гадко.
Меня пронзили ужас и отчаяние, когда я об этом услышала. А через несколько дней обожгла мысль, что так будет продолжаться. Я хваталась за иллюзию, что всё изменится, когда мы оттуда переедем. Если бы я была у себя дома в Израиле, мне не нужны бы были иллюзии, я бы тут же с ним рассталась.
С другой стороны, мне было очень трудно во всё это поверить. Ведь у нас было совершенно иное представление о нем, которое он всегда поддерживал крайне резкими высказываниями о подобных вещах. Я пыталась с ним говорить. Он был возмущен «сплетнями». Тогда я на недолгое время ему поверила. Оказалось, что эти «сплетни» были основаны на действительности. Но даже это не могло объяснить его обращения со мной и с детьми. Если бы я знала хоть часть этого кошмара прежде у себя дома, я бы, не задумываясь, его выгнала. Мне было бы очень тяжело какое-то время, и я тогда ничего бы не могла объяснить детям, но впоследствии они бы всё поняли, и не было бы этих страшных лет, и им бы не пришлось видеть всю эту грязь.
Миша сообщил мне, что болен психически, что находился в психиатрической лечебнице иногда на дневном, иногда на ночном режиме, а теперь лечится дома какими-то таблетками. Когда мы уже знали язык, я взяла детей к его психиатру, чтобы они не так тяжело переживали его отношение. Врач этот сказал, что болезнь Миши заключается в том, что у него разрушены нравственные основы личности, и он не может никого любить и ни о ком заботиться. Дети этого не приняли. Они полагали, что он их любит; они помнили, как он брал их на прогулки, читал, пел им, забавлял и развлекал. Мне тоже было невозможно согласовать такой диагноз с отношением к нам в тот период, когда он казался таким любящим. Когда я об этом Мишу спросила, он сказал, что тогда притворялся.
Я всё же хотела от него услышать более вразумительное объяснение. Самым четким высказыванием, которое я услышала, было такое: «Я законченный подлец, и мне хорошо в таком качестве», а также: «На улицах много детей бегают, какая мне разница, мои они или чужие. Я детей никогда не любил, с чего бы мне начинать теперь». Позже я услышала еще и такое: «Ненавидеть своих детей — нормально. Явление вполне заурядное, особенно в России. Подлость — норма. Порядочные люди гораздо хуже подонков. Нет ничего гнуснее порядочных людей. Лгать и предавать — норма. Чистая совесть — гадость. Нет ничего гаже семейной жизни. Слава Богу, семья разваливается».
Я и тогда понимала, что такие люди, как он, которых он называет подонками, живут за счет тех, кого они ненавидят и предают, и им это удается, так как они знают, что к ним их методов не применят. Невозможно было поверить, что подобные взгляды высказывает нормальный человек. Я тогда отнесла это за счет болезни, и потому всё еще на что-то надеялась.
Когда мы получили квартиру, он вначале не хотел с нами переезжать. Я его просила. Ведь у нас там еще никого не было, и я не представляла, как управлюсь одна с детьми с переездом и устройством. Он согласился, но с условием, что если дети будут болеть или будут с ними еще какие-либо проблемы, я не буду к нему обращаться. Я еще думала, что если вытащить его из той мерзости, где мы находились, что-то может измениться. Я иногда полагала, что и ему нужна помощь.
Дети учились в школе, я их записала в один класс по возрасту Рахели, чтобы им было лучше вместе. Хана была моложе на год и два месяца, но она была крупнее и не менее развита. Я год училась на курсах, а потом мне нашли работу в университете. Пока я еще была на курсах, у Ханы в классе появилась новая учительница, неприятная немолодая женщина, может быть, антисемитка. Она сразу заявила, что нельзя приезжей девочке ходить в школу на год впереди своего возраста, даже для местных детей это не принято. Это была ложь, так как с ними училась девочка из Голландии тоже на год впереди своего возраста. Хотя Хана училась очень хорошо, она перевела ее из третьего класса во второй. Там Хане нечего было делать, ей было скучно, она не хотела ходить в школу. В классе было около 15 учеников, учительница приносила особые учебники для Ханы. Меня вызвал в школу школьный психолог. Она сказала, что нельзя так поступать с ребенком, и мы вместе, а также ее учительница из второго класса, стали добиваться, чтобы ее перевели обратно в третий класс.
Для этого устроили большое собрание в школе, позвали начальника городского отдела образования, директора школы, учителей, психолога. Меня тоже пригласили. Большинство говорили, что надо ее перевести обратно. А учительница, которая ее перевела, заявила: «Мы не можем перевести ее обратно, потому что тогда она скажет: “Я победила!”» Меня попросили выйти, и собрание продолжалось без меня.
Я была ужасно возмущена таким высказыванием и раздосадована, что пропустила несколько часов на курсе. Я поехала на велосипеде побыстрее и в какой-то миг, будучи в возбужденном состоянии, попала под машину. Очнулась в больнице. У меня были большие ссадины на лице, трещина в черепе и сильное сотрясение мозга. Уже в больнице я узнала, что Хану все-таки перевели обратно. Я около недели лежала с капельницей, меня всё время тошнило. Девочки оставались с отцом, в основном они сами о себе заботились. Как-то с ними всё обошлось.
Когда у меня сняли капельницу, и я уже могла есть, мне захотелось свежего лука. Дочки принесли лук, но я не почувствовала его вкуса. Мне сделали тест и обнаружили, что у меня пропало чувство обоняния. Сказали, что, возможно, восстановится. К счастью, через некоторое время обоняние восстановилось почти полностью.
Во время одного из визитов детей моя соседка по палате спросила, как их зовут. Они назвали свои имена: Рахель и Хана, со шведским выговором. И тогда соседка сказала с удивлением: «Какие у них шведские имена!» (В Швеции распространены многие библейские имена.)
Я работала в университете, в Институте по изучению стран Восточной Европы. Одним из моих товарищей по работе был журналист Стефан Михник, старший брат второго человека в польской «Солидарности» Адама Михника. Стефан, как и многие другие польские евреи, получил убежище в Швеции во время антисемитской кампании в Польше 1969-1971 гг. Он обладал обширными знаниями, говорил на всех славянских и некоторых других европейских языках. Мне с ним было интересно общаться, и он тоже любил со мной разговаривать. При этом довольно часто и совсем не к месту он повторял: «Меня еврейские дела не интересуют, меня Израиль не интересует, моя жена католичка, мои дети католики». Я ему как-то сказала: «По-моему, Израиль даже слишком вас интересует. Вы же не повторяете без конца, к примеру, “Меня Бельгия не интересует”». Он улыбнулся и не ответил. Возможно, это был особый случай самоненависти — недуга, встречающегося исключительно у евреев и неоднократно описанного. Всё же антисемитом он не был, и у меня с ним всегда были хорошие отношения. (Кстати, его брат Адам не раз бывал в Израиле, а совсем недавно на книжную ярмарку в Иерусалиме привез изданный им на английском языке трехтомник «Против антисемитизма. 1936-2009» с собственным длинным и толковым предисловием.)
Я также одновременно училась в университете, один год — на особом курсе шведского языка и литературы для иностранных студентов, еще год — на курсе библейского иврита. Моим учителем иврита был швед из семьи земледельцев. Позже я случайно встретила его в Иерусалиме, куда он приехал, чтобы усовершенствовать свой разговорный иврит.
Мне, как всегда, было интересно изучать язык. Я знала идиш и английский; шведский — тоже германский язык, поэтому он мне давался легко. Шведский язык, как и всякий другой, по-своему интересный и выразительный, и не трудный для изучения, трудно в нем только произношение. Некоторые его звуки — особенные, кроме того, в нем есть одно музыкальное ударение, и хотя оно крайне редко может быть смыслоразличительным, без него язык звучит непривычно. Я легко различаю это ударение на слух, но не могу его воспроизвести…
Как и прежде, дома я совершенно не могла заниматься, а на курсах было интересно, обстановка была приятная, я подружилась с некоторыми сокурсниками из разных стран. Одна из них — молодая женщина из Ирана, последовательница Бахайской религии — до сих пор моя близкая подруга. Иногда на курсах я засыпала на несколько мгновений, так как отвлекалась от своих горестей, ведь я очень мало спала по ночам.
На шведском языке существует замечательная литература, прекрасная поэзия. За исключением нескольких имен, она мало известна в мире. Поэты часто сами сочиняют музыку к своим стихам и сами исполняют эти песни. Таких поэтов называют трубадурами, и они очень популярны в Швеции. Я слушала и записывала множество таких песен с прекрасными словами и мелодиями.
Обучение в шведских университетах бесплатное, студенты получают стипендию, часть которой они возвращают в продолжение многих лет, когда начинают работать. Мне было больше 44-х лет, и мне уже стипендии не полагалось. Но и в таком и в более зрелом возрасте можно получить стипендию по особой просьбе при определенных обстоятельствах. Я с такой просьбой не обращалась. Во-первых, я работала и получала зарплату, а во-вторых, я не собиралась оставаться в Швеции.
Большая часть моей работы заключалась в том, что я читала русские журналы и книги, в том числе художественные, записывала их краткое содержание на шведском языке, отмечая особо интересующие исследователей места, копировала важные для них отрывки и переводила их на шведский язык. Я также иногда переводила целые статьи на английский язык, у меня было много англо-русских и русско-английских словарей, такие переводы я могла сделать лучше, чем на шведский. В моем институте все знали русский язык, но я его знала лучше и готовила материалы для моих коллег. Часто работала в университетской библиотеке, иногда — в Королевской библиотеке в Стокгольме. Я также работала дома, поэтому могла одновременно учиться.
Сотрудники хорошо ко мне относились. Дважды — когда мне исполнилось 50 лет и когда я уезжала из Швеции — мне в виде сюрприза устроили празднование на работе. За годы, проведенные в Швеции, я познакомилась с многими прекрасными людьми, у меня появились близкие знакомые и друзья. Общение с ними мне очень помогло прийти в более нормальное состояние.
Прожив долгие годы в России и побывав там много раз позже, прожив шесть лет в Швеции и часто приезжая туда, живя много лет в Израиле, побывав в некоторых других странах и познакомившись с их жителями, — я пришла к выводу, что хотя и существуют национальные особенности, они гораздо менее существенны, чем индивидуальные черты отдельных людей. Я заметила больше сходства, чем различий между людьми из разных стран. У меня гораздо больше общего с моими друзьями, с людьми моего круга в разных странах, чем с далекими от этого круга людьми в России или в Израиле, несмотря на все языковые, культурные и религиозные различия.
В Швеции я познакомилась и подружилась с многими христианами, верующими людьми. Они сильно отличались от номинальных христиан в России, антисемитов, травивших меня, и от того представления о христианах, которое у меня сложилось из книг и из некоторого знания истории. Многие из них с большим почтением относятся к иудаизму, евреям и Израилю. Они понимают, что в иудаизме — начало их религии. Некоторые изучают иврит, чтобы в подлиннике читать еврейскую Библию и другие источники. Они часто приезжают в Израиль, Шведский Теологический институт в Иерусалиме устраивает для них разные курсы. И хотя они уверены, что их вера истинная, — они понимают, что приверженцы других религий чувствуют то же самое, и поэтому отказываются от миссионерства, по крайней мере среди евреев. Из всех моих знакомых я знаю только одну, которая вместе со своей дочерью занимается миссионерством, часто приезжая в Израиль. Многое, конечно, обусловлено представлениями, полученными с детства. Эти христиане, а также и другие в разных странах мира отказываются от антиеврейских моментов своей религии, они не признают теологии замещения, согласно которой христиане заменили евреев в Божественной избранности. Они также противостоят антисемитским и антиизраильским тенденциям в Швеции и в других странах и разъясняют истинное положение дел в Израиле. Не думаю, что таких людей большинство, но их количество не столь уж незначительно. Их дружба выручала меня в самые трудные моменты.
С некоторыми я познакомилась уже после возращения в Израиль. Они часто ко мне приезжают, а встречи с ними в Швеции являются одной из целей моих туда визитов. Останавливаюсь я в Уппсале, так как хорошо знаю этот город и чувствую себя там почти дома. Моя младшая дочка Хана живет сейчас в Швеции, на отдаленном острове. Дорога туда из Уппсалы занимает 8 часов. Но даже короткие встречи с ней мне необходимы. Ведь я ее люблю и очень скучаю.
Природа Швеции прекрасна. Многое напоминает мне те места в России, где я жила в детстве и где бывала в юности, и которые так любила. Климат тоже похож на знакомый мне с детства, однако зиму и холод я никогда не любила. За те десять лет в Израиле, что я не видела снега, я по нему не соскучилась. Уппсала и окрестности находятся на той же широте, что и Питер, там бывают такие же белые ночи, но они не вызывают такого же воодушевления, возможно потому, что Санкт-Петербург в такие ночи особенно красив. Зимой в Уппсале такие же короткие дни и долгие ночи. Шведская природа, особенно леса с грибами и главное, с ягодами — еще одна аттракция, влекущая меня приезжать в эту страну.
Еще я люблю в Швеции особые магазины подержанных товаров, которые там часто называются блошиными рынками. Они очень популярны. В этих магазинах можно найти все, начиная от пилочки для ногтей и до книг и предметов мебели. Многое, что есть теперь в моем доме, я купила в таких магазинах, когда еще жила в Швеции. Дело даже не в том, что, как правило, всё очень дешево, а в том, что там можно найти много такого, чего не найдешь ни в каком другом магазине. Кроме вещей для себя, я там покупаю подарки для моих родных и друзей.
Шведы любят свой Стокгольм, считают его очень красивым. Нельзя не согласиться, что это красивый город, но я совсем не так восторженно к нему отношусь. Мне нравятся небольшие зеленые города, сельские церкви и старые деревянные постройки. Еще до возвращения в Израиль я была однажды на университетском семинаре в городе Лунде в провинции Сконе на юге Швеции. Профессор славистики из этого университета, показывая свой город, спросил меня, как мне нравится Стокгольм. Я, желая не задеть его чувств и все-таки не желая кривить душой, сказала, что Стокгольм мне нравится, но Лунд даже чем-то милее. Его реакция была неожиданной: «Я рад это слышать. Мы до сих пор ощущаем себя больше датчанами, чем шведами». Дело в том, что провинция Сконе прежде принадлежала Дании. В 14 веке она была присоединена к Швеции, в 15 веке отвоевана Данией, а в 17 веке вновь завоевана Швецией. Через два десятка лет Дания вновь пыталась ее отвоевать, но безуспешно. В этой провинции говорят на особом, сконском диалекте шведского языка, с произношением, близким к датскому.
Я познакомилась с приятными людьми из небольшой еврейской общины Уппсалы, мы с ними встречались и отмечали наши праздники. Я и прежде, вскоре после приезда, встретилась с председателем общины и его женой, русской израильтянкой. Но они были примитивными людьми, и услышав, что мой муж христианин, заявили мне, что община очень маленькая и ничего там не происходит. Мои новые знакомые были совсем другими.
За время нашего пребывания в Швеции к нам два раза приезжала Эстер с сыном Лелем и два раза — Надя (второй раз с ее будущим мужем). Визиты Эстер были для нас поддержкой и радостью. С Надей, против ожидания, мне было очень тяжело. Я тогда была на нее обижена, и только теперь, через 30 лет, когда я стала писать эти записки и перечитала старые письма и мои записи, я по-другому смотрю на то, что происходило тогда. Для нее Мишин отъезд, потом наш отъезд и все, что было между ними, и вся ситуация после этого, были ненамного легче, чем для младших девочек. Счастье, что она не поехала сразу с нами и не жила в том кошмаре, в котором мы оказались вначале.
Наконец я уже была в состоянии представить жизнь без Миши. Хана сказала мне тогда: «Мама, выгони его!» Она даже ходила в полицию, которая ведает семейными делами, чтобы отказаться от отца, но ей сказали, что это невозможно. Рахель же просила меня не выгонять его: «Так я хоть иногда могу его видеть». Я не знала, будет ли нам лучше или хуже, если я попрошу его уйти, поэтому ничего не предприняла. Через некоторое время он, как психически больной, получил двухкомнатную квартиру далеко от нас. Для нас это ничего не изменило. Он сам затеял развод, что было очень удачно, так как избавило меня от многих осложнений в будущем. На детей он согласился платить совсем небольшую сумму, сославшись на то, что живет на пособие.
Пора было думать о возвращении в Израиль. Перед самым отъездом мы с девочками побывали в Питере. Но еще до того пришлось мне пережить очень тяжелые месяцы. Об этом после.
Теперь, думая обо всем происшедшем, я говорю себе, что благодаря пребыванию в Швеции я познакомилась с новой богатой культурой, выучила еще один интересный язык, познакомилась с хорошими людьми, приобрела новых друзей. Знание языка дало мне возможность заниматься переводами еще и с этого языка. Я также купила много книг и других нужных в быту удобных и красивых вещей. Собрала небольшую сумму денег, которая помогла мне купить квартиру в Иерусалиме. И всё же, если бы я заранее знала, какие муки мне придется вынести, и главное, что придется пережить детям, я бы отказалась от всего этого и никогда бы в Швецию не поехала. Я чувствую сильную вину перед моими детьми, потому что не приняла вовремя правильного решения. Ведь дети были практически лишены отца, и хуже того, видели его безразличие и злобу по отношению к себе. Поэтому они особенно нуждались во мне. Они должны были быть уверены, что я буду сильной и всегда смогу о них заботиться и их поддерживать. А они видели меня несчастной и слабой и чувствовали, что я сама нуждаюсь в их поддержке. Вся моя любовь к ним и все, что я для них делала, не могли смягчить причиненного такой ситуацией зла. Единственным, хоть и слабым утешением для меня является неизвестность, как сложилась бы наша судьба, если бы я еще в Израиле приняла другое решение.
Продолжение
