В пятнадцатом веке испанский поэт Хорхе Манрике написал:

«Наши жизни — это реки, что впадают в море, а оно — смерть.»

Пятьсот лет спустя  венесуэлец Мигель Отеро Сильва  откликнулся на это поэмой «Моя жизнь течёт в море». В ней есть такие слова:[1]

«Музыка взрывается грохотом боя,
поэзия задымлена порохом и злобой,
пастыри проповедуют ненависть и насилие,
патриотики воют свои волчьи речи,
учёные высвобождают роковые формулы.
                             Для чего — неизвестно
   Мужчины прикалывают друг друга без причины,
студент проливает кровь хлебороба,
винтовка рабочего умерщвляет поэта,
учитель заушает небеса и разрушает
парты и парки, бассейны и качели.
                            Для чего — неизвестно.
   Невесты не помнят, какой день сегодня,
любовницы плачут в своих вдовьих кроватях,
матери безумеют от шагов почтальона,
бабки влачат колыбели по свалке,
дети всё видят, дети всё слышат.
                            Для чего — неизвестно…»

Это — мы. Наше недоумение, наше отчаяние, наш крик. Сегодня и ежедневно. Всегда. Об этом — все книги и все песни…

«Где ты?» — первый вопрос, обращённый к Человеку.

«Где ты?» — вопрошает Бог.

«Где Ты? — мечется человек. —

Для чего это всё?..  Для чего эти «реки» и это «море»?..

С каких позиций необходимо, целесообразно, возможно смотреть на мир, частью которого является каждый из нас, — на жизнь, которую мы проживаем в этом мире? И какова цена этих позиций?

Перед нами непрестанно встают вопросы, на которые мы — раньше или позже — получаем ответы, и представляется, что они бесспорны. Но есть другие вопросы — самые жгучие, вечные — и самые безответные. Вопросы, которые в конце концов — сами по себе — важнее ответов: они будоражат душу.

Есть два пути познания.

Один — рациональное постижение материальной реальности, углубление в объект ценой последовательного, слой за слоем, снятия «второстепенного», расчленения его качеств — с тем, чтобы добраться до некоей «элементарной» сущности, поверяемой, объективируемой, моделируемой числом. Это «инструментальное» — агрессивное — знание; без «вивисекции» оно не обходится. Это последнее знание прозектора: в конечном счёте оно — о том, чего уже нет. Оно увлекательно и приносит плоды. Оно плодоносит и плодоносит — безоглядно и неотвратимо, — а мы — мы хватаем и хватаем эти плоды, не поспевая понять, для чего они нам.

Другой путь — это путь «вглядывания» — устремлённого и пристрастного — в Целостность, «угадывание» её черт. Процесс субъективный, — ведущий человека к представлению о живом, нерасчленённом мире в его единстве, к формированию образов неделимой реальности. Если угодно, это путь рациональной веры, — веры в её доминантном смысле. Такое восприятие не препарирует объект познания и потому не может быть — с позиций «чистого интеллекта» — убедительным и оправданным, но лишь оно одно может пробуждать в нас целостный взгляд на мир и на нас в этом мире.

С позиций «чистого интеллекта» оно, быть может, наивно, — между тем Альберт Швейцер заметил:

   «Наивность бывает двух видов: та, которая ещё не осознаёт всех проблем и ещё не стучалась во все двери познания; и наивность другого сорта, которая есть результат мысли, вникшей во все проблемы, искавшей совета во всех областях знания и в конце концов убедившейся, что мы не можем объяснить ничего, а должны следовать убеждениям, внутренняя ценность которых действует на нас с непреодолимой силой».[2]

Я, конечно, посредине: наивность моя очевидна, а убеждённость не бесспорна. Бесспорно побуждение.

Жить среди книг и быть свободным от книг нельзя, но я пытаюсь взглянуть на всё это ab ovo[3]: глазами человека, не зашоренного напластованиями достижений гигантов. Взглянуть, не покушаясь на «философический трактат», призванный к украшению духа, — не становясь на плечи гигантов, не сталкивая их лбами и не навязывая ни одного из них[4]. И не домогаюсь «истины в последней инстанции»: она, если и есть, недоступна нам, как муравью, упорно влачащему на себе по избранному им «окольному» пути в муравейник свою нелёгкую ношу, недоступна премудрость римановой геометрии. Я предпочитаю наивность…

На что же при этом остаётся рассчитывать?..

Разве что на ракурс?..

Но «даже приняв решение, я продолжаю оставаться в нерешительности»[5]. В такой позиции я и пишу этот самый текст. И почти не лукавлю: я пишу его — для себя.[6]

То, что Есть

Лагранж как-то заметил, что если быть внутри часов, можно досконально изучить их устройство, — нельзя лишь ответить на вопрос: который час?

Если бы кто-то — чувствующий и мыслящий — пребывал внутри часов, как в своей единственной данности, он воспринимал бы этот мир как средоточие разнообразных форм, подвижных и взаимодействующих между собой. Он обнаружил бы в этом взаимодействии некие закономерности и сумел бы описать, как всё это там происходит, — но остановился бы в растерянности перед почему?, зачем?, с какой целью? Самое большее, что бы он смог, — это додуматься до того, что должно же быть — есть же! — что-то такое, что-то  по ту сторону, какая-то другая реальность, где его мир — весь, целиком — оказывается воплощённым в форме, обретающей смысл.

          Целостность

   Форма — это предмет, вещь, отдельность, «неделимая» самость, — то, что имеет имя[7]: от светила до кварка. Это основной — и единственный! — компонент реальности, предстоящей нашим органам чувств. В ней нет ничего аморфного — просто потому, что отсутствие формы не обнаружимо.

Формы смыкаются между собой. Их границы как бы «перетекают» друг в друга. Если разглядывать при достаточном увеличении, обнаруживается, что они размыты, и «пограничный слой» — это новые, промежуточные, формы, столь же «плотно» заполняющие его. При всё большем и большем увеличении мир промежуточных форм будет множиться, и так — до пределов восприятия.

Формы обладают качеством, которое мы называем протяжённостью. Оно, в свою очередь, порождает наше представление о соотнесённости, расположенности форм друг относительно друга, — о пространстве.

Но ни одна форма не может существовать изолированно и неизменно. Она ежемгновенно взаимодействует с другими формами, — строго говоря, со всеми сразу, — меняет своё положение в пространстве, изменяется,  «дышит». Рождается и умирает. Наблюдая, сознавая это, мы наделяем реальность понятием длительности, — тем, что даёт различие между до и после, упорядочивая чередование перемен, — то-есть понятием времени.

Наши представления о пространстве и времени как атрибутах изменчивости и взаимодействия форм столь неразрывно связаны между собой, что в физике принято говорить о едином пространстве-времени.

Форму как материальный объект можно, конечно, препарировать извне, расчленить, сокрушить, — убить. Она умирает, гибнет, — исчезает, и «на её месте» возникают другие формы, которых до того не было. Но форма может быть убита и изнутри. Так расплодившиеся раковые клетки или оторвавшийся тромб «поступают» с человеком. Он то сам — человек — воспринимает себя как отдельность, неделимую целостность, и только так его «видит» извне окружающий мир. Однако есть другой мир, мир в нём, мир, в котором те же клетки или тромб живут своей жизнью, в своём мире и представляют собой «самоценные» формы этого другого мира. В нём — своё пространство и своё время, свои «рождения» и «смерти», свои «проблемы».Его формы взаимодействуют между собой. Они взаимодействуют и с формами нашего, внешнего по отношению к ним, мира, но он — не их мир, он для них — по ту сторону, они «понятия не имеют» «который там час».

И так — во всём: возьмите любую форму — муравья, камень, лист, молекулу, атом, кварк, — она несёт в себе, формирует собой «свой» особый мир, — со своим пространством и своим временем.

Так устроена материальная реальность: всё, что мы воспринимаем или можем, хотя бы в принципе, воспринять нашими органами чувств. Это иерархическая ветвящаяся система вложенных миров, — такая «многодетная» многоуровневая матрёшка.

«Так природа захотела…».Иначе «захотеть» она и «не смогла бы»: иную структуру материальности представить себе, по-моему, невозможно.

При всей «многоликости» и даже кажущейся хаотичности эта система — в своём очевидном единстве — «живёт», «дышит», переливается «всеми цветами радуги» по вполне определённым и, на поверку, не таким уж многочисленным правилам. Формы ограничены в пространстве-времени, конечны и преходящи, а правила эти — мы называем их законами природы — неизменны. Везде и всегда. Беспредельные и вневременные, нематериальные сами по себе — их нельзя «пощупать», — они реализуют себя в материальном, и в этом смысле — а какой ещё может быть смысл? — они также данность бытия, реальность.

Наш интеллект адекватен реальности — и материальной, и нематериальной, — и развитая им логика порождает концепции и модели, которые позволяют нам, глядя на эту реальность изнутри, постигать её закономерности, углубляясь всё больше и больше внутрь её  и «углубляясь» вширь. И вот мы уже приближаемся к её «границам», вот мы уже доказали себе строго — в физико-математическом контексте —  что, будучи внутри, мы не в состоянии создать, описать, сформулировать непротиворечивую концепцию бытия. Всегда нас сдерживает неполнота представлений, и неполнота эта непреодолима — это-то математически мы доказать как раз сумели, — всегда что-то остаётся недостроенным в картине мира, которую мы в состоянии нарисовать. И с позиций нашей логики, — а другой у нас нет, — это факт  принципиальный. Приближаясь к этим «границам», наше познание как бы «теряется», затухает, истаивает.

Но мышление неостановимо: оно стремится не только к рациональному познанию предстоящей нам реальности, но и — и, может быть, прежде всего — к постижению запредельности. Пусть и не достижимой до конца, но неугасимо манящей. Мы дозрели до понимания того, что в, над, вне .нашего — познаваемого — мира есть нематериальная реальность, дополняющая и, — как только мы и можем понимать, — замыкающая его. Она — «питательный бульон», которым пропитана вся материальная иерархическая система бытия, и он воплощён в ней во всех её формах.

Об этой нематериальной реальности мы, в сущности, ничего не знаем наверняка. Потому, хотя бы, что знать возможно лишь о том, что — пусть в принципе — может восприниматься нашими органами чувств. Мы только можем «коснуться» её тем, что принято называть интуицией. Однако, этого оказывается достаточно для того, чтобы быть убеждённым в реальном и нераздельном бытии этой трансматериальной — трансцендентной — сущности, о которой мы не можем рассуждать в понятиях пространства-времени. И мы ощущаем, прозреваем нашу с нею нерасторжимую связь.

Беспредельная и вневременная, она абсолютна и потому — для незашоренного разума — абстрактна. Как её назвать? — Абсолют?.. Дух?.. Бог?.. Русское «Бог» выразительно и этимологически точно.

Вернёмся теперь к нашей материальной матрёшке. Представим себе «виртуальное путешествие» по её уровням. Облюбуем в нашем мире какую-нибудь форму, «проникнем» внутрь её и выберем произвольным образом форму в раскрывшемся в ней мире. С этой новой формой в свою очередь поступим аналогичным образом: «войдём внутрь» и там  вновь выберем какую-нибудь форму. Продолжая эту процедуру, мы будем произвольным путём последовательно «спускаться» по уровням матрёшки. Если мы станем повторять такое «путешествие» многократно, каждый раз меняя «маршрут» и складывая воедино впечатления, мы однажды заметим, что предстоящее нам не выглядит столь определённо, как мы привыкли в обыденности. Мы увидим некую размытую картину мира квантовой механики с царящей в ней неопределённостью. И чем ниже мы станем «спускаться» по этим уровням, тем неопределённей, расплывчатей будет предстоящая нам картина[8]. Да и верно ли будет говорить, что нашим органам чувств, пусть даже инструментально «отточенным», предстоит нечто? Формы «истаивают» в ничто. В то, что принципиально никак не может быть нами опредмечено, — обнаружено.

 

   Теперь совершим наше «виртуальное путешествие» в противоположном направлении. Если раньше перед нами раскрывались и множились всё новые и новые миры, то теперь мы заметим, что миры «замыкаются» в формах более высокого уровня. Кажется, что с «подъёмом» на каждом следующем уровне форм должно становиться меньше — вплоть до того, что останется одна. Но этого не может быть, «одинокая» форма неопределима в принципе, — кто или что её обнаружит? По-видимому мы столкнёмся с тем, что «на самом высоком» уровне матрёшки не обнаружима форма, «вбирающая» его в себя, этот «самый верхний»  мир «растворяется», «рассасывается» в ничто.

Вот такое «путешествие»: в любом направлении оно ведёт нас к ничто. И надо понять, что это — одно и то же ничто.

Известна простая и глубокая математическая модель, которая демонстрирует взаимно-однозначное соответствие между точками прямой, неограниченно уходящей в обе стороны, и точками лежащей в её плоскости окружности. Если эта окружность касается («стоит» на) прямой, и точки прямой связаны лучами с точкой окружности, диаметрально противоположной точке касания, — её можно назвать полюсом, — то эти лучи пересекаются с окружностью  в точках, которые являются соответственными точкам прямой, лежащим на тех же лучах (нарисуйте, — это так просто). По мере расхождения этих точек прямой всё дальше и дальше от точки касания как начала, соответственные точки окружности, напротив, сближаются, «поднимаются» с обеих сторон всё ближе и ближе к полюсу, в пределе сливаясь воедино. Иными словами, оказывается, что противоположные, расходящиеся друг от друга «концы» прямой на самом деле в бесконечности сходятся, как сходятся ветви замкнутой кривой.

Это математическое уподобление — вовсе не иллюзия, не ловкий трюк. Если уж говорить об иллюзии, то это евклидово пространство, в котором прямая в бесконечности расходится, — иллюзия. Евклидова геометрия лишь в наших повседневных,  но никак не в «исчезающе» малых или в «исчезающе» больших, масштабах удовлетворительно отражает реальность. Математика «видит» то, чего в обыденности своей не видим мы: всё замыкается в запредельном.

Есть геометрический образ, который обыкновенно используется для наглядной демонстрации основных черт Вселенной как объекта современной космологии. Как известно, общая теория относительности рассматривает сегодня Вселенную как неограниченное замкнутое, к тому же расширяющееся, трёхмерное пространство (а если говорить о пространстве-времени, то  четырёхмерное). Но, как заметил Платон, «мы всего лишь люди», — мы не в состоянии представить себе зрительно такую картину. Другое дело, если уменьшить размерность пространства, обладающего теми же свойствами, до двух.

Плоскость двумерна, но она — объект евклидовой геометрии, тогда как Вселенная «устроена» по законам геометрии римановой.[9] Сфера, которая ещё и расширяется, как раз и представляет собой объект римановой геометрии и поэтому успешно используется как двумерный образ Вселенной: любой «путь» по сфере может быть сколько угодно длинным и в конце концов замкнутым, причём со временем этот путь становится всё длиннее, поскольку радиус сферы растёт.[10] Но это ещё не совсем та замкнутость, о которой идёт речь.

Мы вполне в состоянии представить себе и на поверхности сферы[11] такую же матрёшечную структуру мира двумерных форм. И если в своём «виртуальном путешествии» внутри этой структуры мы отправимся «вниз», то «вплотную» подойдём к отдельным точкам сферы. Но точка — это идея, абстракция, она не имеет размера, её невозможно идентифицировать как форму, её невозможно «опредметить», она неизменна и вневременна и поэтому никак не принадлежит нашей иерархической структуре. Если же мы будем двигаться «вверх», то в конце концов как бы «охватим» всю сферу, точно так же впадая в предельную неопределённость. Итак, «двигаясь» в противоположных направлениях, мы придём к одному и тому же результату: сфера — носитель нашего двумерного мира форм, но сама она этой структуре не принадлежит, она — предел. «На самом деле» — c позиций нашего реального трёхмерного материального мира — этот носитель есть геометрическое множество тех же самых точек, равноудалённых от центра (он, понятно, вне сферы). Ответ на вопрос о том, почему она обладает такими свойствами, лежит уже вне сферы — по ту сторону: она «рождена» тем, чего в ней самой нет.[12]

Вот она — всё та же трансцендентность, беспредельная вневременность — Абсолют, Дух, Бог…

А вот — стихи. Их написал — как будто бы об этом же — Александр Вельтман 170 лет назад:

      «В крылатом лёгком экипаже,
       Читатель, полетим, мой друг!
       Ты житель севера, куда же?
       На запад, на восток, на юг?
       Туда, где были иль где будем?
       В обитель чудных, райских мест,
       В мир просвещённый, к диким людям
       Иль к жителям далёких звезд
       И дальше — за предел Вселенной,
       Где жизнь, существенность и свет
       Смиренно сходятся н а  н е т![13]»

В каком уровне матрёшки находится наш мир, наша Вселенная и что там, «этажом выше»? — кто скажет?.. То, что «заключает», «содержит в себе», «в чьём владении» находится наш мир, обычно определяется как Высшая Реальность, Высшее Бытие. Достижения общей теории относительности наводят на мысль, что беспредельное и вневременное, — это самое «родительское» и идеальное Ничто, — вот оно, совсем рядом, и что мы, быть может,- «на самом верху». Фундаментальная наука «не захлопывает дверь».

   Обе сущности бытия — и материальная, и идеальная — слитые, нераздельные — это то, что уместно называть Целостностью.

Целостность — вне наших претензий и усилий к её постижению — есть  сокровенность. Она инвариантна относительно наших представлений, описаний, построений, которые всегда лишь частные совокупности её проекций в мыслимых нами «системах координат» на то, что мы называем Я. Без Я, до Я, вне Я она остаётся самой собой.

Это единый организм, Единая Реальность.

Всё То, что Есть — одно Тело и одна Судьба.

          Императив паритета интересов    

Да, — одно Тело и одна Судьба… Но это Тело — совокупность бесчисленного множества форм, каждая из которых, пока она есть, — отдельность, «субъективный» (в кавычках или без) индивид, субъективно неделимая самость.

Я воспользуюсь картиной, которую Ричард Фейнман[14], приступая однажды к рассказу об основных законах физики, предложил своим слушателям. Представим себе всю воспринимаемую нами реальность как шахматную доску, за которой играют «великие боги». Они играют с такой быстротой и экспрессией, что мы не в состоянии  уследить за каждым отдельным ходом., Однако, наблюдая пристально, мы можем уловить некие общие черты и принципы, которыми направляется то, что происходит на «доске».А на ней всё изменяется, «переливается красками», — взаимодействует — всё со всем. Это взаимодействие состоит и в содействии, и в сотрудничестве, но прежде всего — в противостоянии. В противостоянии во имя самосохранения, самоутверждения. В освоении, усвоении, присвоении. И можно проследить последовательные фазы взаимодействия форм между собой: от восприятия и влечения как преамбулы до его разрешения в действии: в овладении, проникновении (познании), захвате, в усложнении структуры или её распаде , — и наконец, в заключительном «оргазме». За этим «наконец» — новый цикл, ведь мы наблюдаем  не эпизод, а беспрерывную череду перемен, превращений, рождений и гибели, —пульсацию  живой Реальности. И не важно, о каких формах сейчас идёт речь[15]: хоть от булыжника до королевы английской. С королевой как раз всё ясно, но ведь и булыжник — «живёт»: давит на своё «ложе», распирает соседние камни (и сам сдавливается ими), «присваивает» случившийся у его поверхности электрон, захватывается селевым потоком, падает и разбивается, распадаясь на куски: «гибнет» — он и «родятся» — они.

Взаимодействие и изменчивость…

Без тотального взаимодействия форм материальное бытие невообразимо, а оно и обусловливает изменчивость.

«Субъективная самость», «отдельность» провоцирует иллюзию свободы форм, которая влечёт к возможно большей вероятности ничем не стесняемого состояния. А если мы вспомним об иерархической связанности материальной структуры, это неизбежно ведёт к распаду, хаосу как «аморфности», к «потере лица» Реальности[16].

Но взаимодействие «провоцирует» и обратную тенденцию — к структурированию, усложнению форм. Однако «чрезмерная» консолидация  сдерживается их «свободолюбием»[17].

Такая полярная двойственность «поведения» — имманентная доминанта бытия. Она проявляет себя во всём. Законы природы, повторюсь,  в одно и то же время «удерживают» от распада (таково, в частности, действие тотального закона гравитации) и «препятствуют» усложнению структуры, реализуя процесс её упрощения (по не менее тотальному закону энтропии). Наличие полярностей, противоположностей, противостояний придаёт взаимодействию характер пульсации: противостоящее друг другу сливается «в танце», — и это танец Жизни.

И формы не вечны: они рождаются, «крепнут», «ослабевают», распадаются, — гибнут… Рождение и смерть внутренне и неотъемлемо присущи материальному бытию.

Вне взаимодействия нет форм. Наличие взаимодействующих форм и означает их относительность и ограниченность в пространстве и времени.

Взаимодействие — это и есть Жизнь.

Одно Тело и одна Судьба… Но каждая из его необозримого множества форм — или каждая из групп форм — имеет свой субъективный (или корпоративный) «эгоистический интерес».[18] Жизнь всего органического Единства — во взаимодействии этих «интересов»: они и противостоят, и тянутся друг к другу, — и движущим мотивом этого взаимодействия является «эгоистическое чувство» самосохранения[19]. Недостаток воли к самосохранению, самоутверждению индивида чреват его уязвимостью и гибелью.

Это игра в кошки-мышки… Но, «озабоченная» в малом лишь собой, в большом форма «озабочена» и всем Телом: она же принадлежит одновременно и себе, и Целостности. Принцип самосохранения в силу своей кажущейся «интровертности» на самом деле пронизывает, связывает незримыми нитями всё со всем — и «по горизонтали», то-есть в пределах одного уровня иерархии форм, и «по вертикали» всей иерархической структуры, — перерастая тем самым в тотальный принцип сохранения[20] Целостности. Это некий императив паритет интересов, своеобразный принцип наименьшего действия[21], который в материальности обеспечивается незыблемыми «правилами игры» и так или иначе требует во взаимодействии — в действии! — самоограничения оптимально необходимым. Это — требование универсальной соразмерности, устойчивости «динамического равновесия» Целостности.

Всеобщий принцип сохранения доминантен и в физическом, и в психическом  бытии (порыв, выбор — воплощаются в действии). В нём и реализуется гармоничное органическое единство Всего. Это — в самом широком, а не в возвышенно экстатическом смысле — и есть Дух, — то, что заключает в себе законы и нормы бытия, — те незримые и нерушимые «нити», что скрепляют воедино все вещи Мира, — «сосуды», по которым «циркулирует» сродство всего со всем.

И самое время поговорить о душе.

Я

Я принадлежу двум мирам: миру «вовне» и миру «внутри» себя.

Мир «вовне» — это весь мир форм, предстоящий мне в ощущении и объективируемый мной. И сам Я — тоже один из объектов этого мира, объективируемый мною же как субъектом восприятия.

Мир «во мне» — это интимный мир моей психики: ощущений и восприятий, эмоций, памяти, мир моего сознания, моей воли, — то, что можно назвать душой.[22]

Это — раздвоённость, и это — моё подлинное Я.

Если вспомнить об иерархичности материальной структуры Реальности, то Я — просто одна из форм «нашего» уровня структуры, а, скажем, органы моего тела — сердце, печень, мозг — формы, пребывающие «этажом» ниже», формы мира, заключённого в моём теле. Есть ли в нём орган, который можно с каким-то основанием назвать душой?[23]

Душа нематериальна, она не форма и не атрибутируется ни пространством, ни физическим временем, хотя как субъект познания она имеет о них своё представление. Напротив, каждая отдельная душа «пребывает» в своём собственном интимном времени. «Зарубки» и «следы», хранящиеся в памяти от соприкосновения с действительностью, формируют психологическое движение времени, своим чередованием задавая скорость его течения. И чем меньше этих «зарубок», тем скорее «проскакивает» время. «Реальным» оказывается лишь пережитое, лишь то, что «застряло» в памяти; при этом «зарубки», которые в ней уже есть — это прошлое, ожидание вакантных «зарубок» — будущее, на стыке, на границе между ними воспринимается настоящее, и как и всякая «граница» — это миг.

Следуя моде, можно было бы уподобить душу системному блоку компьютера. И правда, в нашей нервной организации есть структуры, которые вроде бы оправдывают  это уподобление, но формой, именуемой «душа», их назвать нельзя. Скорее эти структуры обладают чувствительностью, некой «валентностью», «сродством», «влечением» к тому беспредельному и вневременному, к тому «питательному бульону», что был назван Духом, и в зависимости от индивидуальной «потенциальной ёмкости» этой «валентности» эти структуры «связываются» с ним в том, что мы называем «одухотворённой душой».

Когда я говорил о форме как «субъективном индивиде», «неделимой самости», я именно и имел в виду её «душу». А она самоценна, потому что интимна, и неделима, потому что нематериальна.И можно говорить о том, что все эти интимные миры уникальны, нет среди них двух одинаковых, и, в известном смысле, их столько же, сколько форм: каждая форма несёт в «себе» свой неповторимый «внутренний» мир. И поэтому, являясь органическими компонентами Целостности, формы — в том или ином смысле, в той или иной степени — автономны.

Но есть автономия и автономия.

Душа определяет собой ступени, уровни поведенческой потенции, побуждения, свободы формы. Огрубляя, можно последовательно выделить

уровень бессознательного сродства, императива, обусловленного законами природы;

уровень инстинкта, — врождённого безотчётно целесообразного действия;

уровень интуиции, — неосознанного сопричастия «пульсу» мирового Бытия, «вчувствования» — и поступка;

наконец, уровень сознания, целенаправленной воли и в той или иной мере свободно избранного поведения.

С подъёмом по этим «ступеням» — от форм неорганической материи и до Человека — нарастает, вначале исподволь, почти незаметно, а в конце бурно, «с открытым забралом», градус автономности, независимости, свободы формы.

Происхождение Человека таинственно и парадоксально

В структуре Целостности он уникален, — отличен от всего остального животного мира: естественные приспособительные особенности анатомии и физиологии, которые были бы «привязаны» к среде обитания, к той или иной экологической нише, у него, можно сказать, отсутствуют. Поэтому сам по себе, голый, — без рукотворных покровов, «щитов» и «дубин», — он, в отличие от «вооружённого» эволюцией зверя, беспомощен в противостоянии миру «вовне».

Он скорее — дитя удивительной мутации[24], но в «сетях» его фактической амбивалентности к природе она даровала ему мозг, какого больше нет ни у кого, а с ним — одухотворённый разум, сознание, свободу. Уникальную потенцию не избирательной, а универсальной приспособительности. Со своим интеллектом, с усердием и способностью к производительному труду, со своим неутолимым вожделением он, — самый слабый и самый всеядный, — не знает ни в чём преград.

Но взаимодействие человека с человеком и всем окружающим его миром — с миром «во мне» и с миром «вовне» — не императивно. Это — обоюдоострое оружие, «палка о двух концах». Это взаимодействие происходит в пространстве его свободы и потому, сплошь и рядом, игнорирует требования целесообразности во имя Целостности. И здесь проклёвывается и взрастает отвязность. А она склонна без устали строить и строить «карточные домики», которые так легко рассыпаются в прах. Целостность — это данность, которая, как мы убеждаемся, толерантна к флуктуациям, обусловленным человеческой свободой. Но эта толерантность не беспредельна: мы то и дело «выпадаем» из неё, и она мстит нам за это — потерями, обрушениями, катастрофами, катаклизмами. С Целостностью-то в целом ничего «вселенского» произойти не может, — слишком ничтожны мы для неё, — так она просто «зализывает свои раны». За наш счёт.

Перед нами — вечная дилемма выбора. Выбора в «интересах» Целостности, по «правилам» Абсолюта, Духа, Бога, что нераздельно, или же лелея свою «близорукую» отвязность, эксплуатируя её, поспешая за ней. Как совместить потенцию человеческой свободы с Императивом Целостности?.. Из вечного безотчётного стремления найти ответ на этот вопрос растёт и вера, и религия, и философия, и искусство, и фундаментальная наука.

О человеке, существе одушевлённом, одухотворённом, стоящем, повидимому, на самой высокой ступени организации материальной структуры, говорят как о личности. Вся сфера его индивидуального миро(жизне-)видения, мировосприятия, мировоззрения — его душа, его Я — это «приёмник», «микрофон», посредством которого беспредельный и вневременный Дух «говорит» с каждым из нас. Но каждый «слышит» лишь то, на что он способен, лишь то, что в состоянии передать ему его персональный «микрофон»: от ясного «послания» до невнятицы и какофонии, — и соответственно распоряжается своей индивидуальной свободой.

В силу своего положения в мире живого — «выше всех» — человек, с его, казалось бы, «полной», безоглядной, безудержной и, можно сказать, безрассудной свободой, — маргинал.

   В этом слове нет ничего уничижительного: «маргинал» вовсе не значит «плохой человек», в переводе с латыни это просто «находящийся на краю».

Но это — тяжкий удел.

И дело не только в том, что он среди форм мира — «крайний» по сложности организации своей материальной структуры. Он к тому же — и как прямое следствие этого — «кричаще» двойственен: «одной ногой» он укоренён в конечной и преходящей материальности, а другой — «повязан» сродством с идеальным, — с беспредельным и вневременным Духом. В таком крайне противоречивом — неустойчивом, «раскоряченном» — положении он — непредсказуемая «гремучая смесь» деятельного свободного разума и безрассудной свободы.

И каждый, балансируя «на краю», «в меру своей испорченности» управляется с дарованной ему свободой, на поверку такой, вообще говоря, иллюзорной, обманной, индифферентной по отношению к Целостности.

И всё это сливается в общий тревожный гул.

        Образы смысла

          Точка отсчёта

 

Рациональное знание стремится к построению внутренне непротиворечивых концепций, которые опирались бы на факты объективной реальности. Биологи, археологи, лингвисты — и прочие и прочие — прорываются всё дальше в свои глубины, стараясь уловить некие «точки отсчёта». Математика — самый откровенный инструмент рационального познания — не оставляет в тени свои истоки; стремясь ко всё большей и большей строгости и всеохватности построений, она, напротив, ставит их во главу угла, непрестанно оттачивая свою аксиоматику.

Но как важно изучать явления Жизни в её материальности, — а это и есть предмет рационального знания, — так же важно — если не важнее! — постижение универсального смысла бытия. Мы же всего лишь люди, и поэтому «точка отсчёта», «аксиоматика» всех наших жизневидческих построений «упакована» в миф — как в первоисточник. Ничего другого нам для этого не дано.

Миф — это опора, фундамент, корневая система, питающая крону наших универсальных представлений, это мост между нами и запредельным, мост над пропастью, которая никаким другим путём преодолена быть не может, — это откровение: в нём таится и исподволь прорастает смысл. И примечательно, что, к какому бы этносу не относился тот или иной миф, каков бы ни был его образный строй, в нём проглядывают некие общие взаимно непротиворечивые черты, и поэтому мы можем говорить об их подлинности.

Для тех, кто лояльно относится к идее о праматери Еве, такой точкой отсчёта является прежде всего библейский рассказ о сотворении Жизни.

Это поразительный текст: в нём нет ни одного лишнего слова, и в нём сказано — обо всём. Своей лапидарностью, которую хочется назвать совершенством, он завораживает и будит воображение.

Каждая книга многолика: у неё столько лиц, сколько читателей. Что же говорить о Библии: столько религиозных конфессий, столько теологических и философских концепций разрослось на её стволе!..Я не собираюсь истолковывать этот текст с оглядкой на их позиции. Моя цель — понять, что скрыто в нём самом, таком загадочном и лаконичном и, с другой стороны, так много раз повторённом почти на всех языках и диалектах мира в интересах той или иной доктрины — с наслоениями, искажениями, интонациями, которых нет в тексте оригинала, и попытаться, в посильной мне мере, преодолеть их на пути к изначальному смыслу, что был вложен в него его великими безвестными составителями.

Но прежде всего — сам библейский текст.

Вот как представляется мне русский вариант библейского рассказа о сотворении Жизни, вполне адекватный оригиналу[25].

     Библейский рассказ о сотворении Жизни

Библейский рассказ о сотворении Жизни — это первые четыре главы первой книги Библии[26]. Его перевод снабжён примечаниями и комментариями, без которых не обойтись. Они даны в постраничных сносках с сохранением прежней сквозной нумерации. Комментарии общего характера и обсуждение отнесены в последующие разделы.

В примечаниях ивритские слова «озвучены» русскими буквами, что, правда, не вполне адекватно оригинальному звучанию, и приняты следующие сокращения:

ориг. — оригинал, оригинальный,

ивр. — иврит, ивритский,

мн.ч. — множественное число,

ед.ч. — единственное число,

см. — смотри,

прим. — примечание.

Традиционное деление текста на «стихи» ради удобства чтения не сохранено, тем более что в канонических текстах оно имеет не смысловой, а служебный характер.

Вот этот текст.

   Глава 1

   В начале Бог[27] сотворил небо[28] и землю.

   Земля была[29] полный хаос, ничто, мрак над бездной. Божий дух витал над водой[30].

   И Бог положил[31]: пусть будет свет! — И возник свет.

   И увидел Бог, что свет — это благо[32], и отделил свет от тьмы,

и назвал свет «днём», а тьму «ночью».

   Был вечер и было утро — день один [33].

   И Бог положил: пусть посреди воды[34] будет свод, разделяющий её! — И создал свод, отделяющий воду, ту, что под ним, от воды, оставшейся над сводом. И стало так. И Бог назвал его «небом».

   Был вечер и было утро — день второй.

   И Бог положил: пусть соберётся вода, та, что под небосводом , в одно место, и пусть появится суша! — И стало так. И Бог назвал сушу «землёй», а скопление вод — «морями».

   И увидел Бог, что это — благо.

   И Бог положил: пусть растёт на земле зелёный покров: трава, сеющая семя, и деревья, семя которых в их плодах! — И стало так: на земле появился зелёный покров — с травой, сеющей семя, и деревьями, семя которых в их плодах.

   И увидел Бог, что это — благо.

   Был вечер и было утро — день третий.

   И Бог положил: пусть появятся на небе светила, чтобы отличать день от ночи, распознавать время, различать знамения, дни и годы, — и пусть они освещают небо и землю! — И Бог создал два великие светила: большее, чтобы направлять ход дня, и меньшее, чтобы направлять ход ночи, — и звёзды. И поместил их на небосводе, чтобы освещать землю, направлять ход дней и ночей и отделять свет от тьмы.

   И увидел Бог, что это — благо.

   Был вечер и было утро — день четвёртый.

   И Бог положил: пусть закишит вода живыми существами и полетят над землёю птицы в небесном просторе! — И Бог сотворил огромных рыб и разнообразные живые существа, которыми закишела вода, и всевозможных птиц.

   И увидел Бог, что это — благо. И благословил их и сказал:

 — Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды морей, и пусть множатся птицы на земле! —

   Был вечер и было утро — день пятый.

   И Бог положил: пусть появятся на земле живые существа по их видам: и скот, и насекомые, и дикие звери — по их видам! — И стало так. И Бог создал диких зверей по их видам, и скот по видам его, и всех земных насекомых по их видам.

   И увидел Бог, что это — благо.

   И Бог положил: создадим[35] человека[36] по нашему образу — как подобие нам[37], и пусть властвуют люди над рыбами морскими и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землёю, и над всеми насекомыми,  ползающими по земле! — И Бог сотворил человека по образу своему, — по Божьему образу сотворил он его. Мужчиной и женщиной[38] сотворил.

   И Бог благословил их, — и сказал им Бог:

 — Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и овладейте ею, и властвуйте над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всем живым, что кишит на земле! —

   И сказал Бог:

 — Вот, я даю вам всякую траву, какая есть на земле, сеющую  семя, и всякое дерево, плод которого сеет семя, — пусть они будут вам в пищу. А для всех земных животных и для всех птиц небесных, и для всего, что ползает по земле, в чём душа живая, — им в пищу — всякая травная зелень. — И стало так.

   И увидел Бог, что всё, что он совершил — великое благо.

   Был вечер и было утро — шестой день.

   И завершилось сотворение неба и земли, и всего, что на них есть[39].

   К седьмому дню Бог выполнил свою цель и предался — в седьмой день! — отдыху от всех дел, которые совершил.

   И благословил Бог этот седьмой день, и освятил его, ибо в этот день предался отдыху от всех своих дел, которые сотворил, трудясь.

   Глава 2

   Вот история сотворения[40] всего небесного и земного — с того времени, как Всесильный Яхве[41] создал небо и землю.

   Тогда не было ещё на земле никакого куста полевого, и полевая трава не росла, потому что Всесильный Яхве не посылал на землю дождя, и не было человека, чтобы обрабатывать почву. Лишь пар поднимался от земли и орошал её.

   И Всесильный Яхве создал человека из тлена земного, вдунул в его ноздри дыхание  жизни — и стал человек живою душой.

   И Всесильный Яхве насадил сад изначального блаженства ( Эден[42]) и поселил в нём человека, которого создал. Всесильный Яхве вырастил там из земли всевозможные деревья, приятные на вид и превосходные для еды, — и дерево Жизни посреди сада, и дерево Познания[43] блага и зла[44].

   Из Эдена вытекает река для орошения сада. Оттуда она разделяется на четыре главных потока. Название одного — Пишон, он обтекает всю землю Хавила, где есть золото, и золото хорошее, а также хрусталь и камень оникс. Название другого — Гихон, он обтекает всю землю Куш, Название третьей реки — Тигр, она протекает перед Ашуром, И четвёртая река — Евфрат.

   Всесильный Яхве взял и поместил человека в райском саду — для того, чтобы он возделывал и оберегал его. И так повелел Всесильный Яхве человеку:

 — Можешь есть в саду плоды любого дерева, но с дерева Познания блага и зла — не ешь с него, ибо в день, когда поешь с него, — (вот она,) смерть, — умрёшь![45] —

   Всесильный Яхве подумал: не благо — жизнь человека в одиночестве: сделаю для него преданного напарника[46].

   И изготовил Всесильный Яхве из земли всякую живность поля и всякую птицу небесную — и привёл к человеку, чтобы посмотреть, как он назовёт их, — а уж как человек назовёт, таково и будет имя каждой живой души. И человек дал имена каждой скотине, и каждой птице небесной, и каждой живности поля, — но напарника, преданного человеку, не нашлось.[47]

   И Всесильный Яхве навёл глубокий сон на человека, а когда тот уснул, извлёк одно из его рёбер, а раздвинутую плоть замкнул. И преобразовал Всесильный Яхве это ребро, что взял у человека, в женщину — и подвёл её к человеку. И сказал человек: — На этот раз — это кость от кости, плоть от плоти моей. Она будет называться женой, потому что от мужа взята она[48].

   Поэтому оставит мужчина своего отца и свою мать и прилепится к жене своей, — и будут они как одна плоть.

   Глава 3

   Они оба были голы — человек[49] и жена его — и не смущались[50]. А змея была самой голой[51] среди всех полевых зверей, созданных Всесильным Яхве, и она сказала женщине:

— Хотя и сказал Бог[52]: не ешьте с любого дерева сада…» —

   И женщина сказала змее:

— Плоды с деревьев сада мы едим. Лишь о дереве, что посреди сада, Бог сказал: «не ешьте с него и не прикасайтесь к нему — как бы не умереть вам».-

А змея сказала женщине:

 — Умереть-то не умрёте, да только знает Бог, что в день, когда съедите его плод, раскроются ваши глаза, и вы станете вроде как Бог — знающими благо и зло. —

  И сочла женщина, что дерево это хорошо для еды, что оно привлекательно для глаз и желанно для познания, — сняла с него плод и съела. И передала также мужу своему, который был подле неё, — съел и он.

   И открылись глаза у них обоих, — они поняли, что наги, собрали листья смоковницы и сделали себе пояса.

   И услышали они голос Всесильного Яхве, звучавший в саду в атмосфере дня, и спрятались — человек и жена его — от Всесильного Яхве среди деревьев сада.

   Всесильный Яхве призвал человека и сказал ему:

— Где ты? —

И человек сказал:

 -Я услышал твой голос в саду и испугался, потому что я голый, — и спрятался. —

И сказал Всесильный Яхве:

 — Кто тебе поведал, что ты голый? Не ел ли ты с того дерева, о котором я указал тебе, чтобы не есть с него? —

И человек сказал:

 — Женщина, которую ты поставил рядом со мной, — она дала мне плод с того дерева, — и я ел. —

И сказал Всесильный Яхве женщине:

 — Что ж это ты натворила? —

И женщина сказала:

 — Змея мне внушила, — и я ела. —

И сказал Всесильный Яхве змее:

 — Раз ты сделала это, то отвратительна ты — из всего скота и из всех полевых зверей. На брюхе своём будешь передвигаться и землю будешь есть во всякий день жизни своей. И вражду положу между тобою и женщиной, и между потомством твоим и потомством её: они будут крошить тебе голову, а ты будешь жалить их в пятку. —

Женщине сказал:

 — Многократно умножу страданья твои, беременность твою: в муках будешь рожать детей. И страсть твоя будет к мужу, а он будет главенствовать над тобой. —

И сказал человеку:

 — Раз ты прислушался к голосу своей жены и съел с дерева, о котором я указал тебе словами «не ешь с него», — отвратительна будет земля для тебя: в муках будешь кормиться от неё во всякий день жизни своей, колючий кустарник и чертополох вырастут для тебя, полевою травой будешь питаться, — в поте лица своего будешь есть хлеб, пока не возвратишься в землю, ибо ты взят из неё, — ибо ты тлен и в тлен возвратишься. —

   И человек назвал жену свою Ева[53], потому что она стала праматерью[54] всех живущих.

   Всесильный Яхве сделал для человека и его жены кожаную одежду — и одел их.

   И подумал Всесильный Яхве: вот, в познании блага и зла человек стал будто один из нас[55], и теперь — как бы не протянул он руку свою и не взял плод также и с дерева Жизни и не съел его — и не стал бы жить вечно. И отослал его Всесильный Яхве из рая трудиться на земле, из которой он был взят. Удалил человека  — и поставил перед раем херувимов и пышущий кинжальными всполохами жар, чтобы преградить подход к дереву Жизни.

    Глава 4

    А человек познал жену свою Еву. Она зачала и, сказав: обрела[56] я человека[57] с Яхве, — родила Каина[58], а следом за ним и брата его — Авеля[59]. Авель стал пастухом овец, а Каин — земледельцем.

   Прошло время, — и Каин принёс из плодов земли жертву Яхве. И Авель, — он тоже принёс жертву из первенцев своих овец, из лучших в стаде. Яхве приглянулся Авель с его жертвоприношением, а Каин и его жертва — не приглянулись. Каину стало очень досадно, поникло его лицо.

   И Яхве сказал Каину:

 — Почему тебе досадно? Почему поникло лицо твоё? Ведь если делаешь благо, разве это не достоинство? А если блага не делаешь, то — грех у порога, и тянется к тебе, — но ты держи над ним верх! —

   Но Каин думал об Авеле…И когда оба они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, — и убил.

   И Яхве спросил Каина:

— Где Авель, брат твой? —

   Каин сказал:

— Не знал я, что тот, кто приглядывает за моим братом, это я. —

  И Яхве сказал:

— Что ты натворил? Голос крови твоего брата взывает ко мне от земли! И теперь проклят ты — от земли, которая разверзлась, чтобы вобрать кровь брата твоего — от твоей руки: когда будешь возделывать землю, она не прибавит своих сил, чтобы отдать их тебе, — скитальцем станешь ты на земле! 

   И Каин сказал Яхве:

 — Преступление моё больше, чем можно вынести. Вот, ты прогоняешь меня с этой земли, — я скроюсь от присутствия твоего и стану скитальцем на земле, и тогда первый же встречный убьёт меня -.

   И Яхве сказал ему:

 — За это любому убийце Каина отомстится семикратно. —

  И Яхве сделал Каину знамение, чтобы никакой встречный не убил его.

   И Каин ушёл от присутствия Яхве и поселился в земле скитания, к востоку от рая.

   Каин познал свою жену, она зачала и родила Ханоха[60]. Каин строил город и назвал его именем сына — Ханох. У Ханоха родился сын Ирад[61], а у Ирада родился Мехиаэль[62]. У Мехиаэля родился Метушаэль[63], а у Метушаэля родился Лемех[64].

   Лемех взял себе двух жён, имя одной — Ада[65], другой — Цила[66]. Ада

 родила Яваля[67]; он стал отцом тех, кто живёт в шатрах и имеет скот. А имя его брата — Юваль[68]; он стал отцом всех, кто владеет арфой и свирелью. Также и Цила, — она родила Туваль[69]-Каина, который делал для пахарей различные орудия из меди и железа, и его сестру Нааму[70].

   И сказал Лемех своим жёнам:

 — Ада и Цила, услышьте голос мой! Жёны Лемеха, вслушайтесь в слово моё! Если я убил мужчину, — чтоб меня разорвало, — и ребёнка, — чтоб меня пришибло, — то, раз за одного Каина отомстится семикратно, — мне, Лемеху, — в семьдесят семь раз[71].

   А человек[72] ещё познал свою жену, она родила сына и назвала его Шет[73], потому что, — сказала она, — Яхве дал мне основу для другого потомства вместо потомства Авеля, которого убил Каин.

   У Шета тоже родился сын, и он назвал его Энош[74].

   В то время люди стали славословить, называя Яхве по имени[75].

          Пусковой механизм

Фильм Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд» заканчивается так. Часовая мастерская. Часовщик берёт со стола «дедовские» часы — они без крышки — и заводит. Часы молчат… Он отвёрткой подтягивает винт: часы молчат… Тогда он осторожно касается колёсика: часы — во весь экран — оживают. И громко — всё громче и громче — звучит их мерный чеканный ход…

В механике есть понятие мёртвой зоны. Когда какое-нибудь устройство поставлено, заведено в такое положение, что у него накопилась потенция движения, вовсе не обязательно, что она тут же и реализуется: всегда существует то, что можно назвать «трением», — «инерция», препятствующая в пределах некоторой, пусть совсем небольшой, — «мёртвой» — зоны, началу движения. И необходимо соразмерное ситуации внешнее воздействие, чтобы «процесс пошёл».

Уже говорилось о двух последовательных фазах всякого взаимодействия форм: предварительном восприятии и влечении как потенции действия — и самом действии как её разрешении.

   Мозг человека — последнего творенья Божьего — так развит, его чувства так обострены, он такой «духовной жаждою томим», что всё это чревато поступком. И мозг, и чувства, и душа — должны же быть востребованы! Человек с самого начала поставлен Богом перед дилеммой «быть или не быть», и Эден — не что иное как пусковой механизм Жизни.

Среди всевозможных деревьев со съедобными плодами Бог вырастил в Эдене дерево Жизни и дерево Познания блага и зла и поручил человеку, которого сотворил, возделывать и оберегать этот сад. При этом Бог предупредил, что человек может есть в саду любые плоды, но только не с дерева Познания, ибо, как только он съест плод этого дерева, то — вот она, смерть! — умрёт.

Человек «ослушался» Бога и тем самым, как принято понимать в соответствии с многовековой традицией, совершил свой первый — «первородный» — грех, и с тех пор влачит по жизни тяжкий крест своего «грехопадения».

Но ведь Бог — не лукавый искуситель, он — по слову Эйнштейна — «не играет с нами в кости», он, может быть, и суров — но никак не злокознен. И важно понять, зачем он это сделал: для чего «подсунул» человеку «злополучное» дерево, если плоды его есть нельзя? И в чём состоит Божье предостережение: человек станет смертен или лишь узнает о том, что он смертен?..

Любая материальная форма преходяща.

   Зверь погибает, инстинктивно ощущая, что он не в состоянии больше ни «сотрудничать» с жизнью, ни «сопротивляться» ей, забиваясь, если ему удаётся, в какую ни на есть укромность, где он остаётся один на один со своим привычным, но теперь уже, возможно, ничем не нарушаемым одиночеством.

Человек — тоже материальная форма. Но вот — у Маршака есть такие строки:

                           «Всё умирает на земле и в море,
                           но человек суровей осуждён:
                           он должен знать о смертном приговоре,
                         подписанном, когда он был рождён.»[76]

Человек до поры просто не мог это сознавать, ведь ни один индивидуум сам по себе не переживает собственной смерти, он лишь узнаёт о ней из опыта объективного восприятия — своего и чужого — окружающей действительности. А у первого человека — у него-то? — откуда мог взяться такой опыт?..

Не отсюда ли иллюзия бессмертия?..

В библейском тексте здесь впервые называется это слово — «смерть» Называется Богом. Это Бог знает, что есть смерть.

И может быть, уместно вспомнить Иосифа Уткина:

«Час кончины —
Он приходит
Тихо-тихо,
Не услышишь.
И уходит молча счастье,
И уходят
Мыши…»

Так «уходит», остаётся позади, истаивает родной дом, — всё, чем ты жил, всё, что и было твоей жизнью, — когда ты покидаешь его, уходя по дороге вдаль…Навсегда…

Смерть — последнее одиночество, последняя немота, — забвение… Предел жизни, который ей не принадлежит…Тайна…

Вот и всё, что можно сказать о ней достоверно.

Рождение личности — это одухотворение материи, дарование души, а она,  душа, — «дитя» Духа — родом из трансцендентности, её частное воплощение. Быть может, смерть — это обратная инверсия, «возвращение» души — из вещного мира в трансцендентность… Как именно? — «компетенция» конфессиональных воззрений. Тут уж — ни доказать, ни опровергнуть: это вопрос интимного «предельного перехода» от рационального Знания к Вере.

Библейский текст целомудренно молчит…

Вернёмся, однако, к Божьему предостережению. Здесь дело, конечно, не в смерти — самой по себе. Дело совсем в другом.

Человек априори наделён способностью хотеть и выбирать, — свободой воли, свободой выбора. Изначально она пребывала в латентном — скрытом, не обнаруживающем себя — состоянии. Но всякое «ружьё» должно же когда-нибудь выстрелить: душа жаждет действия! Между тем свободный выбор может сделать только сам человек, иначе — какой же он свободный? Бог в состоянии лишь способствовать реализации этого выбора, — предоставить необходимую мизансцену. Он так именно и поступает.

Бог предлагает человеку свободный выбор — между деревом Жизни, плоды которого, надо полагать, укрепляют неведение, а именно — иллюзию бессмертия, — чувство полноты жизни, не омрачённой мыслью о смерти, — и тем самым сохраняют в Эдене статус-кво, и деревом Познания, плоды которого эту иллюзию разрушают. И Бог — предостерегает, напрямую предупреждает человека об этом.

Человек впервые оказывается на перепутье, у развилки «дорог»[77]. Как ему поступить?..

Между тем он-то был ещё и не совсем человек. Бог сотворил его непосредственно из тлена земного, и жену его — из ребра, как папа Карло — Буратино из полена. Это был ещё прачеловек — без понятия и хоть какого-то опыта жизни. У него была слишком велика та самая «мёртвая зона», которая мешала ему самостоятельно сделать свой выбор. Необходимо было внешнее воздействие.

Пересыщенному раствору соли, чреватому («на пределе»)  кристаллизацией, для того, чтобы она враз произошла, достаточно любого пустяка: пылинки, дуновения воздуха, лёгкого толчка. Такой «пылинкой» для прачеловека явилась змея.

«Они оба были голы — человек и жена его<…>А змея была самой голой среди всех полевых зверей…» «Голый» же, кстати, — это не только неодетый, это ещё и беззащитный. Недаром первое, что человек и жена его сделали после того, как «открылись глаза у них обоих» и они осознали эту свою беззащитность, — они «сделали себе пояса», а Бог, перед тем как выставить их из Эдена, — прежде всего(!) — одел их. Как я понимаю, по этой же причине в ответ на вопрос Бога «Где ты?» человек ответил: я испугался и спрятался, потому что я голый.

Всё это их сближало, — человека и змею, -и близость рождала доверие.[78]

Дерево Познания — это дарование разума и свободы, — свободного разума. Его плод, съеденный человеком по подсказке змеи, явился для него пропуском в тревожную стихию Блага и Зла, в стихию подлинной Жизни. Не той, иллюзорной, жизни «бессмертного», которую сулило ему в Эдене дерево Жизни, а жизни Человека реального — познающего, разумного.

Другое дело — Бог: сам-то он, «озабоченный» императивом паритета интересов, универсальной соразмерности, устойчивости сотворённого им вещного мира, — императивом Целостности, предпочитал иной, постепенный, «своевременный», осторожный исход и не скрывал этого. Но это ведь был не его выбор! Пребывающий в подлинном вневремении, он, после того, как плод с дерева Познания  был съеден,  выставил человека из Эдена, чтобы тот не вкусил затем и от дерева Жизни и не стал бы, как подумал Бог, «будто один из нас» и «не стал бы жить вечно». Бог — творец Всего —  обладает абсолютным знанием, и он опасался, — увы, небезосновательно, — что человек, только что приобщившийся к познанию, которое, надо сказать, навсегда останется для него относительным, превратится в этакого — опасного! — недобога.

Обо всём, что происходило до того, как был получен этот «пропуск», невозможно судить с позиций греховности. Да и само слово «грех» появляется в Библии впервые лишь после этого события.

Я  всегда стою в недоумении между таким бесспорным для меня представлением об априорном — «первородном» — человеческом достоинстве, что, кстати, непосредственно следует из библейского текста, и «первородным грехом», — этакой, будто бы, «генетической» ущербностью Человека, — вросшим намертво в христианскую ментальность. Разве Библия не назвала сотворение Человека благом и достоинство — атрибутом Блага? Или «первородное» достоинство и «первородная» греховность — «две вещи» совместные?..

          Благо и зло

Прачеловек открыл для себя путь к познанию Блага и Зла, — тернистый путь подлинности, — и ступил на него: Прачеловек стал Человеком.

У первого человека не было даже собственного имени, потому что не было никого, кто мог бы ему его дать (не Богу же нужно это?). Он сам — такова была Божья воля — назначал имена другим. Жену свою он назвал Ева (Хава), потому что ей было предназначено стать праматерью грядущего человечества[79]. Она родила ему трёх сыновей[80].

Первенцы, — быть может, и близнецы, — это Каин и Авель.

Отцу было сто тридцать лет[81], когда родился третий сын — Шет. Ему суждено было стать «корнем» всего человечества[82].

О Каине и Авеле мы почти ничего не знаем, но имена говорят сами за себя[83].

Если бы можно было ранжировать людей по характерам, склонностям, страстям, Каин и Авель оказались бы на противоположных — «предельных» — концах диапазона.

На одном конце — Авель, этот обречённый неуёмный хлопотун, зашоренный Божий данник. У него нет «копья», он не озирается по сторонам, — он уязвим. «Кто на нас с мечом пойдёт, от меча и погибнет» — это не про него.

На другом конце — Каин, незадачливый, ущербный и страшный Каин, обуянный ревностью, завистью, недоброжелательством. Он удручён и нетерпим, агрессивен и беспощаден. Он импульсивен и «вооружён».

И у того, и у другого — у каждого по-своему — в конечном итоге была одна судьба, — крайности сходятся: Авель был убит Каином, а Каин — отвержен Богом и тоже, в конце концов, убит.

Убийцами не рождаются, но Зависть влечёт за собой Убийство как последнее утоление «чёрной» страсти. Все гроздья фобии — слепой, безудержной, навязчивой — взрастут из этого семени, как пандемия, — и поразят Жизнь.

Фобия — это неотвязное состояние враждебности, нетерпимости и страха — во всех её «лихих» проявлениях — проклюнулась и выпорхнула, как стервятник из гнезда, — и тут же зазвучал доминантный, универсальный нравственный лейтмотив Библии: Бог говорит:

 — «Если делаешь благо, разве это не достоинство? А если блага не делаешь, то — грех у порога, и тянется к тебе, но ты держи над ним верх!».

 Здесь — впервые в Библии — появляется это слово — «грех».

Забвение Блага неизбежно — «с необходимостью», как говорят математики, — влечёт за собой, порождает Зло; Забвение Блага и есть Зло. Оно всегда таится «у порога», оно всегда наготове.

Всякое зло есть грех, и всегда — в конечном счёте — это грех убийства Прямого или косвенного, в прямом или переносном смысле. Каин убил не одного только Авеля, он лишил жизни всё его потомство, которое ветвилось бы и множилось из поколения в поколение. Он сгубил целый мир.

Каин попытался уйти от ответственности за содеянное, вовлечь в неё самого Бога — и тут же «сломался», устрашившись возмездия. И оно, если угодно, пришло: Бог обрёк его нести на себе печать греха. Он оставил его жить, потому что убийство — грех, но и убийца убийцы — убийца[84]. И его потомки понимали, — Каин стал их «наглядным пособием», — что есть грех. Лемех, возможно и непреднамеренно совершивший двойное убийство, знал уже этому цену.

В словах Бога речь идёт о поступке и его моральной оценке: Зло противостоит Благу, и делать благо — достоинство, а творить зло — грех.

Но что же есть благо?

Библейский текст впрямую отвечает на этот вопрос:

свет — это благо;

земля и небо, и солнце, и луна, и звёзды на небе — благо;

и весь зелёный покров земли — благо;

и всё живое, наполняющее воды морей, и птицы небесные, и весь скот, и насекомые, и дикие звери, — всё, что плодится и множится в воде, на земле и в небе, — благо;

и Человек — мужчина и женщина, преданные друг другу «как одна плоть», — сотворённый, чтобы плодиться и размножаться, и наполнять землю и овладевать ею, «чтобы обрабатывать почву» и «властвовать над рыбами морскими и птицами небесными, и над всем живым, что кишит на земле», — благо.

Я выделил здесь курсивом три глагола из библейского текста: «овладевать», «обрабатывать», «властвовать», потому что это значит — трудиться. И сам Бог, — он творил Жизнь шесть дней, и на седьмой день «предался отдыху от всех своих дел, которые сотворил, трудясь». Значит, и труд, направленный на Благо, — благо[85]. Как и заслуженный трудом отдых.

Всё, что сотворил Бог, — это и есть Жизнь. Её-то Бог и оценил как «великое Благо». Благо, которому нет альтернативы.

И слова Бога, первые же, напрямую обращённые к человеку: «плодитесь и размножайтесь», — эти слова, быть может, и есть то самое благословение, что освещает истинным смыслом и оправдывает всё человеческое существование.

Благо — это проявляющаяся во времени адекватность Жизни, бытию Целостности. Ведь Целостность — это единственное, в чём мы есть, что есть Мы, вообще единственное, что Есть.

Зло — антагонист Благу, рождённый внутри самости как таковой, самости человека как свободного бытия.

Благо и Зло — оценочные категории. Они рождены — с «подачи» Бога — «запуском» разумного и свободного познающего начала в Бытии. Вне человека в мире царит императивная гармоничность, вполне реализованный паритет интересов форм Целостности.

И благость самого Бога рождена личностным видением человеческого Я. В библейском рассказе Бог изначально видится как личность, и Благо проступает как первичный атрибут рождающегося мира. А как только «часы» познания  оказались запущенными, тут же «в пару» Благу «выпорхнуло» Зло.

Благо и Зло — антиподы.

Трагизм Блага в том, что оно беззащитно. Защищающееся благо — уже не совсем и Благо, — оно чревато Злом.

Благо сдержанно, «целомудренно» — и уязвимо. Оно устремлено «в себя», в статус-кво. Оно консервативно, в нём доминирует охранительный инстинкт, это так называемое «женское начало».

Ему противостоит «мужское начало» Зла, устремлённого «во вне». Зло активно наступательно, агрессивно и, как правило, неразборчиво в средствах достижения «цели». Оно антагонистично — и не только по отношению к Благу, но и к самому себе, то есть и саморазрушительно.

Каковы бы ни были субъективные побудительные мотивы Зла, его объективная цель всегда одна и та же: поразить, обессилить Жизнь.

      Шет

Третий, последний ребёнок Евы в библейском рассказе лишь назван по имени. Но само это имя — Шет — не оставляет сомнений в уникальной роли, которая выпала на его долю.

Если бы совокупности страстей и побуждений, присущих каждому отдельному человеку, удалось выразить некой характеристической величиной, можно было бы говорить о тех или иных состояниях и вероятностях их появления во всём множестве человеческого разнообразия. Говоря языком математической статистики, эти состояния располагались бы внутри доверительного диапазона, — «доверительного» в том смысле, что они, эти состояния реализуются — в той или иной мере — в действительности. А то, что находится не внутри, а строго «на концах», — это предельные, на самом деле практически не реализующиеся в чистом виде состояния. Можно сказать, что это предельные «идеи».

Вот такими не реализующимися «эталонными идеями» и явились Авель и Каин.

Шет «прошёл между ними», как Одиссей, литературный герой на все времена, — со всеми его доблестями и пороками, победами и падениями — прошёл между Сциллой и Харибдой. В его потомстве было — и есть! — всё что угодно. Оно, — а это ведь и есть все реальные Мы, — оказалось разбросанным где ни попадя «между», то плотно «прижимаясь» к этим пределам, «цепляясь» за них, то «неприметно» теряясь в разномастье толпы.

      Возможно ли совершенное творенье?

Вопрос несколько запоздал: дело-то сделано. И всё же это — содержательный вопрос.

Совершенство — это абсолютность, абсолютная полнота достоинств, безупречность, вершина, «венец» качества. В этом смысле то идеальное, беспредельное и вневременное, что мы называем Абсолютом, Духом, Богом, — совершенно. Конечно, это — совершенство не творения, а Творца. Между тем в его оценке человеку трудно отойти от антропоморфического подхода. В библейском рассказе Бог трудится, устаёт и отдыхает. Как скульптор, пристрастно нависающий над глыбой, которую ему предстоит обрубать, он «витает над водой». Такое впечатление, что Бог сначала творит и лишь потом оценивает то, что у него получилось. А сотворив человека «по образу своему», он, не удовлетворённый содеянным («не благо жизнь человека в одиночестве»), решив дать ему «преданного напарника», прежде чем добраться до Евы, перебрал не один вариант, пока ему удалось удовлетворить человека, — и это не Бог, а человек сделал окончательный выбор. И в результате, несмотря на то, что всё сотворённое Богом есть Благо, Бог был вынужден предначертать Человеку, что «отвратительна будет земля» для него, что он будет «в муках кормиться от неё», «в поте лица своего будет есть хлеб, пока не возвратится в землю», — «ибо ты тлен и в тлен возвратишься».

Как же трудно оказалось совладать с материальным: «хотелось как лучше, а вышло», — как вышло, — как только и могло выйти.

Материальное, ограниченное в пространстве и во времени, — в отличие от идеального — относительно. Оно всё «соткано» из внутренне присущей ему двойственности, полярности, противоречивости.

Между тем, даже и противостоя, всё сущее «обречено» находиться в органическом единении. Недаром Нильс Бор написал на своём фамильном гербе: «Противоположности суть дополнительности». И  дополнительность эта формируется универсальным принципом сохранения Целостности. Быть может, совершенство — в этом?..

Если бы не наша отвязность!

   «Где ты?»

Доминанта библейского рассказа — это дерево Познания. Его плодами вскормлена вся человеческая мистерия.

«Где ты?» — первый вопрос Бога, обращённый к человеку, только что вкусившему «злополучный» плод.

О чём это? Не потерял же его Бог в самом-то деле?..

Здесь совсем другое: «Где ты?» — гонг, клич, побудка.

Бог вопрошает: Где ты? Понимаешь ли, какое место занял ты теперь в мироздании, в его судьбе? Понимаешь ли ты, что она теперь зависит и от тебя? И какова твоя доля, твоя роль, твоя ответственность?..

Сотворив Человека, Бог положил, чтобы «властвовали люди над рыбами морскими и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землёю, и над всеми насекомыми, ползающими по земле». Это — свидетельство верховенства фактического — «выше всех» — по сложности биологической структуры и духовности, что влечёт за собой ответственность человека перед всем, сотворённым Богом, во имя Жизни, но никак не является индульгенцией на узурпацию власти. Между тем Человеку, — автономному(!) Человеку, — деятельному, волевому,  неуёмному и ненасытному, — ах, как же трудно ему жить в согласии, в единении с дарованным ему Миром, с Природой, с императивом Целостности, — с миром, где он «обречён» трудиться «в поте лица своего» и «в муках рожать детей».

Жизнь вознесена над бездной: «полный хаос, ничто, мрак над бездной» — у нас под ногами. И мы, как эквилибристы на канате, могущественные и жалкие, балансируем над нею, расталкивая друг друга локтями, борясь «за место под солнцем», стараясь удержаться и не пропасть, канув вниз.

В любой день, в любую минуту, где бы вы ни были, включите радио или телевизор, раскройте газету, просто выйдите из дому, — а может для вас и это лишнее, — и вы поймёте, о чём идёт речь: «пастыри проповедуют ненависть и насилие», «патриотики воют свои волчьи речи», «учёные высвобождают роковые формулы» «в грохоте боя»[86].

Человек — это звучит грозно.

Фантомное беспокойство терзает, подхлёстывает энтузиастов и фантазёров, дельцов и умельцев, и мародёров…

Всё труднее и труднее сохранять равновесие… Вот уже «на глазах» — обвально — растут наши потери, обрушения, катастрофы, катаклизмы — и природные тоже, — и кто доказал, что мы не прикладываем руку и к ним?.. Но мы,.. мы всё равно, влекомые призраком-«пряником», неудержимо рвёмся «вперёд»…

Агония?..

Мы говорим: прогресс…

Стартовая площадка, с которой мы ступили на этот канат, — канат, будто рвущийся из-под ног, — исходный пункт нашего тернистого пути — это Эден, «который мы потеряли», рай, где было так покойно и беззаботно, где земля сама по себе благодатно дарила нам свои плоды и вечность дышала в лицо, и где человеку всех дел то и было — «тонкой хворостиной управлять скотиной»[87]. Мы его «потеряли» — и теперь рвёмся неудержимо, очертя голову, по канату над бездной, влекомые манящим миражом. И нам представляется, что он, — этот мираж, это вожделенное виденье, — что он — земной рай, «сад блаженства», обольщающий бессмертьем и комфортом, «полная чаша», где есть всё, что только можно себе представить для «безразмерного» счастья. Вот только — преодолеть «херувимов и пышущий кинжальными всполохами жар», преграждающий подход к дереву Жизни. Это — Цель: утоление ностальгии, — возвращение в Эден! Что же ещё?..

И вот слова Иосифа Бродского из его предисловия к «Котловану» Платонова:

«Идея рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идёт, ибо за раем больше ничего нет, ничего не происходит. И поэтому можно сказать, что рай — тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, только в Хронос.»

Какая трагическая доля, какая безумная непоправимость — безудержно рваться к самоистребительному концу.

Мы склонны полагать человека «венцом творения», могущественным и свободным в убеждениях и поступках, и прячемся от мысли о том, что этот «венец» так уязвим, что его запросто «в один прекрасный день» может постичь судьба динозавров: мы исчезнем, — а Целостность, в конце-то концов, этого даже и не заметит[88], потому что нами, смертными, правит бессмертие, которому, быть может, «всё равно».

Мы неизбежно несём в себе маргинальную двойственность, полярность противостояния между индивидуальной автономностью, своевольной самостью собственного Я и органической принадлежностью к Целостности. И эта автономность наша рвётся к ничем не ограниченной свободе, Целостность же требует безусловного подчинения себе. А Жизнь — это Целостность как она являет себя во всём множестве своих форм и в их взаимодействии между собой. И для каждого автономного индивида она — данность, которой нет альтернативы, для каждого меня она наибольшая — единственная! — ценность.

Как совместить несовместимое?..

Что ещё в силах Бога — Творца Жизни и императива нравственности — сверх того, что он уже совершил?.. «Встроить» невещные «блоки» нравственности в невещные «компьютеры» наших невещных душ?.. Но это будем уже не мы!

А мы сами — безнравственные незадачливые недобоги, — что понимаем и что можем мы?

Не этот ли вопрос — исподволь, «между строк» — сквозит во всём библейском рассказе, о котором идёт речь?..

Первым убийцей стал первый человек, рождённый первой женщиной.

Тщетно Бог делал Каину знамение как знак предостережения всякого встречного от этого первого и самого великого греха. Он явно переоценил, с чем имеет дело: Каин стал разве что притчей во языцех, а весь «Божий свет» только и мечется в силках вожделения и зависти, мести, предательства и убийства:

«Ветер, ветер —
На всём Божьем свете»[89].

Расправа, — чтобы отнять, наказать, отомстить, разгромить — всегда сводится к кровопусканию и убийству, к бескомпромиссной войне, потому что это единственный радикальный путь, прямо ведущий каинов к цели, минуя говорения и проволочки. И Божий клич «Не убей!» повисает в воздухе как глас вопиющего в пустыне.

Мы слепы и глухи. Мы высоко забрались и, славословя, — забалтывая, затаскивая Имя, — понукаемые призраками, постоянно мечемся между. Понукаемые страстями, самонадеянно и непредсказуемо, мы балансируем над бездной. Нам мнится, что вот — «ещё немного, ещё чуть-чуть» — нам по силам всё! — и мы взлетим над этой бездной — и полетим «всё выше и выше, и выше», и нет нам преград…

А ведь Богом дарован нам выбор!

И вполне реальный, из плоти и крови, великий законодатель и пророк Моисей тридцать три века назад(!) в своём предсмертном завещании народу изрёк такие слова:

                                   «Я предлагаю вам сегодня
                                   благословенье и проклятье».[90]

Тридцати трёх тысяч лет не хватило нам, чтобы понять, принять, впитать в своё сознание смысл этих слов!.. Или выбор нами уже давно сделан, безотчётно? Если — так, то путь, на который мы ступили с сотворением Жизни шесть, если не тридцать, сорок, пятьдесят, тысяч лет назад, замыкается, и мы уверенно идём к мучительно «вожделенному», самоистребительному концу, который уже «гостеприимно» маячит нам впереди…

Скоро, скоро по домам:
наша гавань близко, —
к несказанным берегам,
где размыта пристань.

Где томятся на мели
плети стёртых тросов,
где скребутся корабли
остовом об остов.

По негаданным кругам
нас гоняет время,
непрестанно бередя
смутное стремленье,

обольщая как судьбой
бесконечным благом,
увлекая за собой
призраком, как стягом…

Но когда — в конце пути —
встанет берег встречный,
призрак тихо отлетит:
время канет в вечность.

                                  Это мы, Господи!

Мы — одухотворённые животные. Но в отличие от всего живого мы обладаем таким букетом качеств, который иначе как «гремучей смесью» не назовёшь. Мы дееспособнее, «умнее» — и страшнее, чем они. Страшнее и для них, и для самих себя, и для всей Целостности. Потому,

что мы слишком много можем, и нам трудно от чего-либо отказаться.

Об этом можно говорить и говорить, однако обвинительного досье «Человечество против человечества и всего остального мира» здесь не будет: оно мне неподъёмно. Да и кому одному оно подъёмно? Оно и без меня пишется и пишется — от начала времён и поныне, — и не видно конца. Я буду стараться вообще не вдаваться в конкретику ни истории, ни сегодняшнего дня: это большой соблазн, но так можно «утонуть», — всё это не вмещается в мою задачу. Я в состоянии лишь выборочно затронуть отдельные черты драматичной экзистенциальной мистерии, надеясь на то, что сделанный мною выбор — такой малый и произвольный — всё же окажется достаточно убедительным.

      «Гремучая смесь»

Вне вмешательства человеческого разума формы Мира обречены пребывать в жёстких рамках индивидуального бытия, заданных неотвратимыми законами природы. При этом в мире живого субъективный императив самосохранения реализуется как инстинкт.

Этот инстинкт питается первородными, базовыми, мотивами поведения — страхом и вожделением: всегдашним негасимым страхом, настороженностью, «мобилизованностью», готовностью к самозащите — вплоть до агрессии как защитной реакции на страх — с одной стороны — и вожделением, влечением, порывом, насущной потребностью, — вплоть до той же агрессии как средстве их разрешения, — с другой.

В совокупности — во взаимодействии форм — таким путём реализуется  общий паритет интересов, — принцип сохранения Целостности. Это — так, даже если ягнёнок в страстных объятиях волка имеет на сей счёт иное мнение.

Другое дело homo sapiens, — человек разумный.

Эмоционально окрашенные суждения разума носят оценочный характер. Разум организует, корректирует, стимулирует, «подхлёстывает» инстинкты, вкладывает им «в руки» всё новые и новые средства для их утоления, для достижения их целей, которые множатся,  «расцветают», становятся неуёмными. И страх порождает ненависть, и агрессия становится не только животной, но и хорошо осознанной, сплошь и рядом бескомпромиссной и безостановочно перевооружающейся силой.

Быть катализатором инстинктов — едва ли не главное назначение разума.

Уникальная особость человека состоит и в том, что, в принципе, он — именно в силу своей разумности — человек, как представляется, самостоятельный, субъективно независимый, самоуправляющийся, или, что в сущности то же самое, свободный.

Осознание, переживание свободы есть осознание самости. Самость сама по себе — атрибут любой формы, но осознанная самость — атрибут разума, то-есть души. А она родом из трансценденции. Если угодно, это «божественность» во мне, «дарование» Духа. Своей «нездешностью» свобода настораживает, искушает, дезориентирует, ставит в тупик — и раскрывает неоглядные перспективы. Она — «поле боя», где инстинкты, одухотворённые разумом, «правят бал».

Человек свободен в своих мыслях, в своих хотениях и — в известной степени — в своих поступках. «В известной степени» — потому, что так же, как «первородные» инстинкты самосохранения, самоутверждения инициируют в человеке разумное начало, а разум пробуждает некое пространство, в котором он только и может действовать, — пространство, которое мы называем свободой, — так и свобода алчет рабства, порабощения — в той или иной степени, в прямом или переносном смысле. Ведь рабство есть принудительно детерминированное, регламентированное поведение. Мы рвёмся всё поставить себе на службу. Разум, одарённый свободой, созидает, преобразовывает, но он и присваивает, — закабаляет, порабощает.

Две спутницы вечных, свобода и рабство, не ходят одна без другой.

Симбиоз свободы и рабства — в природе человека: он — свободный — рвётся поработить, и он же — раб — ценою рабства тщится удержать для себя хоть какой «кусочек» свободы.

И всё это играет, переливается красками эмоции. Эмоции мечутся между разумом и безотчётностью, в слепом инстинкте сливаясь с животным, ища выход в воле или, наоборот, замыкаясь, «утопая» в несвободе.

Вот такая, «настоянная» на скрепляющем всё воедино, модернизированном разумом животном инстинкте, «гремучая смесь»: инстинкт-эмоция-разум-свобода-рабство.- «в одном флаконе».

И это «горючее» грозной стихии экзистенции воплощается в нас причудливо и резко.

      Калейдоскоп на юру

«Нерв» всей человеческой мистерии — в фатальной расщеплённости нашего сознания: оно разрывается между «брюхом и духом», между влечением к материальному, вещному — с одной стороны — и к внепредметному, духовному — с другой. Сознание всякой личности мечется между этими двумя полюсами, определяя все её предпочтения, пристрастия и поступки.

Мало этого: дело не только — и, может быть, не столько — в отдельных личностях, самих по себе. Мир людей разобщён и структурирован — в одно и то же время: этносы, конфессии, региональные, общественно-политические и какие там ещё общности, — всё это и противостоит друг другу, и сплетается воедино. Люди проявляют себя, как правило, консолидированно, совокупностями, «слоями». Эти совокупности многообразны и подвижны. В целом их можно уподобить, если угодно, пространству, заваленному облаками. «Облака» могут до времени существовать как бы автономно, но они всегда «наэлектризованы», и их взаимодействие приводит к тектоническим потрясениям. Сшибаясь, они обрушиваются друг на друга, сотрясаясь «грозами» и изменяя всё вокруг. Это — конфликты, войны, всё чаще — истребительные, переделы всего, что возможно, расправы, обусловленные в конце концов тем, что называется «правом сильного», — до руин, до выжженной земли. И следом — недолгое умиротворение до следующей сшибки — то тут, то там. И так — без конца.

Это гетерогенная — многослойная, многосвязная, — чрезвычайно подвижная, всегда беспокойная, бурлящая структура, — стихия, которой никак не удаётся угомониться, — явление могучее и «слепое», обладающее разрушительной силой, которую не обуздать, разве что, как сейчас стало модно выражаться «сильными» мира сего, «держать под контролем».[91] И она, увы, — наше привычное, обыденное состояние.

Индивидуумы действуют в одиночку, когда они рождают научные концепции, «Реквием», «Гамлета», «Сикстинскую мадонну» или, лелеют властные амбиции. Всё остальное делается сообща. И можно сказать, что действующие лица экзистенциальной мистерии воплощаются не только — и не столько — в самостях отдельных индивидуумов, сколько в совокупностях, сообществах, которые объединяют людей в некую обобщённую самость с характерным для неё сочетанием, соотношением компонент «гремучей смеси», со своим совокупным менталитетом.

Признаки, по которым индивидуумы группируются, перегруппировываются в нечто различимое, формируются тем или иным видом сродства и диктуются обстоятельствами, — переменчивыми и зачастую трудно уловимыми. Наиболее существенным, определяющим, во всяком случае — в социальном контексте, является поведенческий признак. Обобщая коллективные самости по этому признаку, можно выделить три заметно различающихся между собой опорных типа групп, вернее сказать, три типа группового поведения. Я назову их условно так: «толпа», «стадо», «стая».

В целом интеллектуалы-одиночки, самостийные личности и выделенные социально значимые поведенческие группы — «толпа», «стадо», «стая» — «погружены» в дисперсную среду, — в «нейтральную» и «инертную» массу.

Всё это — субъекты социальной структуры.

Всё вместе это и есть Мы.

«Высоколобые» интеллектуалы-одиночки.

Их всегда мало, но именно они рождают новое. Они «колдуют», завороженные самим процессом, не задумываясь о последствиях: так они «устроены». Плоды их усилий падают в неизменно протянутые к ним руки нещепетильных и ненасытных прагматиков, озабоченных полезностью, как они, нещепетильные, её понимают: в первую голову, конечно же, — себе на потребу.

Но даже и озабоченная последствиями интеллигенция в полной мере не составляет того, что можно было бы назвать группой. Она скорее — «нация», всемирная единая «нация», но ведь и нация — не поведенческая группа. Интеллигенция разобщена, потому что консолидирующий вопрос «против кого дружим?» — не её вопрос. Она не мыслит такой категорией. «Против кого дружить?» подсказывает прежде всего инстинкт, и именно поэтому всем тем, кто озабочен противостоянием, интеллигенция, не укладывающаяся в этот инстинкт, и непонятна. Слепо они могут её даже и уважать, но и при этом она всегда остаётся для них чуждой.

Самостийных личностей много больше.

Это лидеры всех мастей — предводители, вожаки, — те самые нещепетильные прагматики, опоённые неукротимой жаждой обладания, прежде всего — жаждой власти. Они, быть может, и не отличаются особым интеллектом, но зато они — люди исключительной воли. Это они отслеживают и используют в своих целях брожения масс, инициируют противостояния и кровопролития и клянутся в «вечной и нерушимой» верности и дружбе — на крови. Они интригуют и цепко удерживают достигнутое: «разделяют и властвуют». И называют себя элитой.

Они всегда на виду. Их знают, превозносят или ненавидят, но они «необходимы», — и им подчиняются. Эти лидеры также не составляют группы, зато они понятны и в этом смысле — свои.

Их много, но это тоже «штучный товар».

Другое дело — социально значимые поведенческие группы: «толпа», «стадо», «стая». Это всё — исполнители, но они различаются между собой групповым менталитетом, направленностью и силой общей ориентации интересов входящих в них индивидуумов, степенью внутренней сплочённости, организованности.

В наименьшей мере эти свойства выражены у «толпы».

«Толпа» — «орда», «орава», «охлос» — можно назвать и так — это неорганизованное, разве что — наспех, сборище людей, изначально «слетевшихся» по слабо мотивированному, а быть может — и вовсе случайному, поводу. В сравнении со «стадом» или «стаей» «толпа» наиболее примитивна, стихийна — и наименее предсказуема. В запале её легко подбить на что угодно, потому что сколько-нибудь значимые устремления отдельных индивидов в «толпе» никак не согласованы между собой и взаимно погашаются во всём, что не касается инстинктивного, животного побуждения. То, что мечется как поле в круговерть, и есть стихия, и случайно затянутый туда самостоятельно мыслящий человек постарается скорей «вынырнуть» назад, в противном случае «толпа» может «уловить» его и «сломать».

«Толпа» алчна, любопытна и тревожна, нарочито цинична, откровенна и бесстыдна, жестока и бескомпромиссна. Спектр её эмоций, побуждений и поступков широк. Алкая «хлеба и зрелищ», она может оказаться вполне безобидной, но наиболее характерное для неё, её «родное», «законное» поле действий — это суетливое и потное, разнузданное глумление, разбой, погром. Здесь же, конечно, зарыто и зерно стихийных движений масс, охваченных разрушительной реакцией на то, что происходит с ними и вокруг них, выплеск страха, отчаяния и одичания, панический порыв и укрыться от происходящего, и урвать, что подвернётся на глаза. Животный инстинкт под лёгким соусом догадливого разума, озабоченного императивом выживания любой ценой. Инструмент стихийного рекрутирования люмпена на самый левый фланг антагонистического разрушительного действа.

В своей «первозданной» стихийности «толпа» неуправляема, её можно, разве что, подстрекать, Если у неё и случаются свои главари, вожаки, атаманы, то они обыкновенно как «ниоткуда» возникают, так и растворяются, исчезают — внезапно и «в никуда»…

«Стадо» — полная противоположность «толпе». Оно не только не стихийно, оно, напротив, — заорганизовано.

«Стадо» — это совокупность индивидов, лишённых самостоятельности, обузданных и ведомых «пастухами». «Пастух» — неотъемлемый атрибут «стада». Он держит «стадо» в шорах: заставляет, принуждает, заманивает действовать в заданных им самим рамках, границах. При этом «пастухи» преследуют, конечно, свои, — чаще потаённые, — цели, ради достижения которых они и устанавливают  для «стада» некий обязательный порядок, «ритуал» поведения.

«Стадо» и «пастух», «паства» и «пастырь», — называйте, как хотите, — речь идёт о ведомых, быть может, и добровольно, и о ведущих, погоняющих.

«Пастухи» обладают необходимыми средствами и способностями не только принуждения, но и поощрения, «окормляя» «стадо» «кнутом и пряником». Они обладают харизмой, но харизмой того рода, когда она не раскрепощает и воодушевляет, а, напротив, удерживает, лишает самости, подавляет, закрепощает индивидов «стада» и вместе с тем заманивает предсказуемостью «комфорта», купленного ценой несвободы.

Стадность — институт коллективной пассивности и смирения. Смирение может быть как результатом принуждения, так и вполне добровольным, даже желанным состоянием. И в том, и в другом случае человек «стада» — раб. У него нет достоинства. Свобода становится для него обузой, да он — чем дольше он раб, тем скорее — и не смог бы ею распорядиться. Он скорее озабочен тем, чтобы сохранять в себе инерцию зависимости, недееспособности и безответственности, сохранять статус-кво, потому что он раб своей мнимой «защищённости», своего «пайка» — и боится перемен.

Но «стадо» не безобидно. В нём может исподволь вызревать и протест, потребность обретения самостийности, — оно может «ощетиниться». Тогда раб перестаёт быть рабом и «стадо» — «стадом»…

Да простится мне вольность: во фрагменте из позднего Маяковского я позволил себе изменить одно-единственное слово (ну, и «лесенку» выпрямил):

    Единица! Кому она нужна?!
    Голос единицы тоньше писка.
    Кто её услышит? — Разве жена!
    И то, если не на базаре, а близко.
    «Стая» — это единый ураган,
    из голосов спрессованный тихих и тонких,
    от него лопаются укрепленья врага,
    как в канонаду от пушек перепонки.
    Плохо человеку, когда он один.
    Горе одному, один не воин —
    каждый дюжий ему господин,
    и даже слабые, если двое.
    А если в «стаю» сгрудились малые —
    сдайся, враг, замри и ляг!
    «Стая» — рука миллионопалая,
    сжатая в один громящий кулак.

Это — манифест: приговор «единице» и осанна «стае», — осанна, в которой, однако, отчётливо слышится и бедовый посвист «толпы», и зазывная дудка «пастуха».

«Стая» — коллективная самость, в которой интересы, зовы, влечения каждого индивида когерентно и синфазно[92] слиты в едином безудержном, пассионарном стремлении к цели, и в этом её непреклонная мощь. Какова именно цель, — в конечном итоге, в том или ином смысле это добыча, — не так уж и важно: знамя самоутверждения — на крылах пассионарности. Замечу кстати: из этого коллективистского стремления к самоутверждению, к защите и захвату родятся государства: будет кому строить нас, строптивых, в шеренгу, защищать нас, давать нам команду «фас».

«Стаю» дисциплинирует, вдохновляет, ведёт за собою вперёд харизматический лидер, — вождь «милостью Божьей», непререкаемый авторитет, подчиняющий всех своей воле, олицетворение коллективной пассионарности. Он, конечно же, нещепетильный прагматик. Вождь жёсток и «стая» жёстка, но именно жёсткость с обеих сторон воспринимается, — с обеих сторон!, — как условие, как «орудие» успеха.

Харизматическим может быть не только вождь во плоти, вести вперёд может и вера, и стяг-символ веры «стаи». «Двенадцать», — поэма Блока о разгуле и буйстве, и о железной поступи «стаи», — заканчивается так:

                           «…Вдаль идут державным шагом  
                             Кто ещё там? Выходи!
                            Это — ветер с красным флагом
                            Разыгрался впереди…
                                              <…>
                            …Так идут державным шагом —
                            Позади — голодный пёс,
                            Впереди — с кровавым флагом,
                            И за вьюгой невидим,
                            И от пули невредим,
                            Нежной поступью надвъюжной,
                            Снежной россыпью жемчужной,
                            В белом венчике из роз —
                            Впереди — Исус Христос.»[93]

«Стая» не ведает страха, она всё сокрушает на своём пути, это она, а не артиллерия, — «бог войны». До поры…

До поры, пока не угаснет страсть и не сдуется «стая», как отяжелевший воздушный шарик, и, перестав быть собой, не распадётся, не рассыплется в клочья, и не обратятся они, эти клочья, в какие-то там «толпы» или «стада» или растворятся в «безмолвии» массы…

О массе сказаны хрестоматийные слова:

«народ безмолвствует».

Между тем масса не так проста и безобидна. Её немота, нейтральность инертность — это всё на поверхности, в глубине же её — подспудное и спонтанное брожение. Поглощая, вбирая в себя теряющие когда-то лицо группы, масса пробуждает к жизни другие «толпы», «стада» и «стаи», новых самостийных одиночек — и исторгает их из себя в «самостоятельную» жизнь, в вечно клокочущую сумятицу экзистенции.

И всё же доминантный, «родовой», признак массы — это зыбкое безразличие. В этом, быть может, её решающая и роковая роль во всём нашем существовании:

«Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить.
Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать.
Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство.»[94]

Этим сказано всё.

      Дихотомия[95] по живому: «своё» и «чужое»

Какой остроумец изрёк такой — вовсе не шуточный, а сущностный — вопрос: «Против кого дружим?»?

Бурлящий экзистенциальный калейдоскоп приводится в действие «вечным двигателем» неиссякаемой потребы самоутверждения любой ценой, а значит, — ценой размежевания, очужения и конфронтации. Он терзает и терзает, и раздирает в клочья нашу внутривидовую — органическую — связность, наше «первородное» единство. Частные, клановые, корпоративные интересы, — а они на поверку оказываются лишь недолговечной связкой взаимообусловленных и взаимозависимых частных интересов, — приводят к перманентной оценке и переоценке всего, что вокруг, как бы далеко от них оно ни отстояло. Выстраивающиеся цепочки оценок, отношений, интересов и предпочтений субъекта простираются от него всё дальше и дальше, отражая ступени его толерантности, терпимости, — и она, эта толерантность, угасает по мере отдаления.

Толерантность — что дерево с пышной кроной — ветвится, пролегая по самым различным путям прагматизма и психологии: по путям взаимности интересов, по путям генетических связей, этнической, религиозной, идеологической и какой там ещё совместимости. И в этих цепочках, в ветвях этого дерева, индивидууму видятся некие пограничные звенья, — такие, что всё, что расположено до них — в том или ином смысле, в той или иной мере — «своё», но уж то, что «дальше», то, что за ними — оно «чужое». Где именно цепь рассекается на «своё» и «чужое», решает сам субъект оценки, — у него своё понятие о совместимости и несовместимости… Но проходит время и его видение изменяется, его уже не удовлетворяет сделанный выбор, прежние  предпочтения представляются ему чрезмерными, он делает новые отсечения, — и «свои» куски цепи, «свои» ветви дерева толерантности становятся короче. И так — раз за разом: «своё» всё теснее жмётся к «стволу».

Противоположение, противостояние «своего» и «чужого» — это имманентный и доминантный видовой признак, врождённая и неизлечимая ущербность, беда и страдание человеческое. И ведь «своему» «чужое» необходимо, необходимо именно потому, что как же иначе удовлетворить неуёмную потребность в самоутверждении и экспансии, — потребность, для которой, кажется, нет тормозов. Эта дихотомия — по живому! — «людоедский» удел самоутверждающегося «отсекателя» и горькая доля того — тех, — кто стал «чужим».

Это фобия — во всех её ипостасях: очужение, отторжение, неприятие, нетерпимость, враждебность, страх, к тому же ещё и подсознательное, а может — и это вернее всего — осознаваемое и тревожащее чувство собственной ущербности. Или всё это вместе взятое.

Отсюда и гетерогенность всего человеческого сообщества, непрестанно пребывающего в стохастической[96] лихорадке «тектонических» потрясений.

Цивилизация и культура поделили всё что можно на делянки, уделы — и «одарили» мир пышным букетом идеологий.

У каждой делянки свои богатства, свои достоинства, свой аромат. Свои понятия о вере, свои нравы, свои пристрастия. «Абориген» зачастую наделяет свою делянку особыми, исключительными, мистическими качествами, качествами, которые — конечно же! — он убеждён в этом! — не могут быть доступны пониманию чужака. Это «почва», — родная, благая, греющая душу. Она — род влечения и самоутверждения, и — как понимает это «абориген» — предмет вожделения чужака. Отсюда и вырастают уши идеологии почвенничества, — и в прямом, и в переносном смысле, — а от неё до антагонистического — на поверку насквозь прагматичного — противопоставления «своего» и «чужого» — шаг.

Любая идеология как знание о том, куда и как вести массы в условиях легитимации разделения на «своё» и «чужое» и, конечно, во благо «своего» за счёт «чужого», заранее обречена на крах. Об этом кричит весь исторический опыт. Но человечество — не слышит. Оно всегда глухо и близоруко. Оно знает прежде всего своё время и свой интерес и поэтому не выносит из этого опыта ничего. И не меркнет убеждённость в том, что чужой непонятен, неприятен, неприемлем, неугоден. Что он лишний… Как же его не игнорировать, не экспроприировать, не закабалить, а может, и истребить — в конце-то концов? Тем более, что «кто не с нами, тот против нас».

И оболванивание, разжигание ненависти, агрессия, террор — всё это цветёт пышным цветом.

Любой «идейный» террор — его политика, тактика, практика — на самом деле есть средство захватничества, грабительского обогащения и человеконенавистнического самоутверждения — на крови. Средство самоутверждения идеологов, вдохновителей, вожаков, паханов, пастырей, а с ними и их «стай», «дружин», «паств» и «орав», — заплечных дел мастеров, повязанных вожаками на той же крови. Нацисты — «идейные» борцы за чистоту расы, большевистские самоеды — «идейные» борцы за чистоту рядов, исламские фундаменталисты — «идейные» борцы с «неверными», «идейные» ревнители конфессиональной непорочности, и прочие, и прочие: — старатели всех мастей делали и делают своё чёрное дело. И не видно конца…

А застывшая, зачарованная миражём собственного благополучия в «домике на лужайке» инертная — обывательская — масса отторгает «чужого» — как чуждого сокровенности своей собственной жизни — на периферию сознания, с глаз долой…

Рассмотреть всё это в деталях невозможно: картина необозрима. Но есть одна предельная парадигма экзистенциально значимого «патологического» антагонизма, которую обойти нельзя. Это — холокост.

      Феномен еврейства и Холокост

Вот — стихи:

               «Небеса! Если в вас, в глубине синевы,
               Ещё жив старый Бог на престоле
               И лишь мне Он не зрим, — то молитесь хоть вы
               О моей окровавленной доле!
               У меня больше нет ни молитвы в груди,
               Ни в руках моих сил, ни надежд впереди…
               О, доколе, доколе, доколе?
 
               Ищешь горло, палач? На! Свой нож приготовь,
               Режь как пса, и не думай о страхе:
               Кто и что я? Сам Бог разрешил мою кровь,
               В целом мире я — будто на плахе…
               Брызни, кровь моя, лей, заливая поля,
               Чтоб осталась навеки, навеки земля,
               Как палач, — в этой красной рубахе…
 
               Если есть Высший Суд — да свершится тотчас!
               Если ж я в чёрных муках исчезну,
               И  т о г д а  он придёт, слишком поздно для нас, —
               То да рухнет престол  его в бездну,
               Да сгниёт ваше небо, кровавая грязь,
               И убийцы под ним да живут, веселясь
               И глумясь над Десницей возмездной…
 
               И проклятье тому, кто поёт нам про месть!
               Мести нет, слишком страшны страданья:
               Как за детскую кровь казнь отмерить и счесть?
               Сатана б не нашёл воздаянья…
               Пусть сочится та кровь неотмщённая в ад,
               И да роет во тьме, и да точит, как яд,
               Разъедая столпы мирозданья…»

Что подвигло Хаима-Нахмана Бялика на такие строки в 1903 году, понятно. И их переводчик, потрясённый кишинёвской резнёй, Владимир Жаботинский, до того успешный русский писатель и журналист, бросил литературу — ради борьбы за выживание своего народа.

Антисемитизм живуч — и вечен? — как фольклор: он передаётся из уст в уста, из души в душу, из поколения в поколение, непрерывно «обогащаясь» миазмами неисчислимой армии его адептов. Он уже «выше крыши» «обогатился»  и теорией, и практикой. Сталинизм отказывал еврейству в праве на существование как народа, нацизм отказывал ему, — да отказывает и поныне, сменив, разве что, маску, — в праве на физическое существование.

Историческая судьба еврейства уникальна. Его всегдашняя и вездешняя «чужесть» кажется абсолютной, а выживаемость и активная жизнестойкость — беспрецедентной. Мыслители, пытающиеся понять экзистенциальную природу антисемитизма, останавливаются перед ним в недоумении, как перед чем-то иррациональным. Сартр вообще считал, что поверить это явление логикой невозможно. Между тем, как мне представляется, объяснение есть, и оно вполне рационально.

У каждого человека — и у всех тех, кто думает с ним в унисон, — есть нечто экзистенциально заветное, с чем он чувствует свою неразрывную связь,  «почва», «обладание» которой составляет его неотъемлемое право.  Легитимное, как считает он и как, по его убеждению, должны считать другие. Его исконное, «своё», — то, что он всегда готов отстаивать, всеми силами защищать от «чужого». И это может быть вера, и это может быть земля.

Земля изначально, как каждому хочется себя тешить, была поделена на «делянки», на родовые уделы, которые «кровным родством» проросли этносами. Всего два примера, почти случайных.

Вот что сказал профессор Багдадского университета Нафи Хасан Диа-Эль-Дин:[97] «Дух места определяет характер народа. Мы, иракцы, едим тот же хлеб, что и вавилоняне, выпекаем его в таких же печах. И так же пьём вино, в отличие, скажем, от египтян. Древний Шумер, Вавилон, Аккад, Ассирия проросли в нас». А Мераб Мамардашвили писал,  не без понятной гордости: «Первое небо, которое я увидел, было грузинским. И первые горы, и первый пейзаж — грузинские. И первое моё впечатление, и первое слово — тоже грузинское.» Арабы, грузины, русские, — все, кого ни возьми, — ведут свою историю с какой-то земли, с какой-то «делянки», которая представляется им бесспорным местом их происхождения, имеющим своё небо, свои горы, свой пейзаж, — свой неповторимый образ, свой запах, свой цвет. Это их сокровенность, их родник, — их исконная земля, их «почва». И если считать непреложностью, что у каждого этноса должно быть на этой земле своё законное, изначальное родовое гнездо, то евреи — вне этого закона.

«Отдельность» еврейского этноса — один из основных библейских мотивов. Рассказывая о временах скитаний евреев по Синайской пустыне, Библия вкладывает в уста прорицателя Валаама такие, внушённые ему Богом и подразумевающие избранность, но шокирующие, слова:[98]

          «Вот, народ живёт отдельно и между народами не числится».

Это не осуждение и не похвала. Это констатация факта. И конечно, это отдельность, но отдельность не «места», — его-то и не было, — а духа.

История евреев — история исходов.

Авраам, первый из великих пророков, родился, женился в Уре Халдейском. Что можно узнать из Библии об этом Уре — кроме названия? Ровным счётом ничего. Библии хватило пары проходных строк, и вот уже Авраам покидает Ур. Куда? Зачем?.. Лишь постепенно, исподволь становится понятно, что это исход, — не прогулка. Исход, вызванный  потребностью вырваться из разномастной разнобожной кумирни, порабощавшей, сковывавшей, пригибавшей обожением вещи, какой бы природы она не была. Авраам ушёл от необходимости соответствовать тому, что было ему непонятно, не оправдано, с чем смириться он не смог. Первый в еврейской истории исход был его личным освобождением, цель которого — в обретении свободы как непременного условия встречи с подлинной верой.

Авраам ступил на путь, который оказался долгим. Но этот путь в конце концов привёл его потомков на противоположный конец духовного притяжения — к предельному , абстрактному свободному постижению универсального единобожия. И в этом одна, если не главная, из причин упорной и раздражающей «доброжелателей» — имя им легион — жизнестойкости еврейства, жизнестойкости несмотря ни на что: предельно строгое абстрактное единобожие, оказавшееся ему по плечу, такое дискомфортное для других, явилось той «почвой», той духовной нишей, которая не терпит пустоты.

Как рассказывает Библия, этот исход был инициирован Богом и положил начало уникальным договорным отношениям: Завету между Богом и Авраамом. Завету, по которому Бог принимал на себя обязательство покровительствовать Аврааму и всему народу, который произойдёт от него, — при условии, что они, в свою очередь, будут верны Богу и будут исполнять его заповеди во все времена. При первой же встрече, с которой всё и началось, Бог сказал так: «Пойди из дома отца своего в землю, которую я укажу тебе, и я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твоё, и благословлю благословляющих тебя, а проклинающих прокляну, — и благословятся тобою все племена земли».

Исход Авраама — только начало библейской истории становления Веры и её народа. У ряда исследователей есть отличные от библейской версии относительно тех или иных деталей формирования еврейского этноса и обретения Веры. Но что это было на самом деле и как — не так уж и важно: из ничего не могло возникнуть то, что навечно вошло «в плоть и кровь» сознания целого народа. Идея Завета вот уже сколько тысяч лет живёт и не тускнеет — и составляет сердцевину Веры и ментальную основу самоидентификации и жизнестойкости еврейства…

Авраам — пророк не совсем ещё и еврейский. Евреи — народ, сформированный не изначальным «родовым гнездом», а Верой. Но она только ещё проклёвывалась, только ещё прорастала в пространстве Свободы, свободы духа, которая виделась Аврааму непременным «воздухом жизни». И ей, Свободе, были отданы все надежды, и ей, Вере, была отдана вся страсть. Не сокровенности земли, а Вере, выношенной в Свободе.

Авраам явился корнем Веры и, значит, корнем народа. Так растёт дерево: корень — ещё не дерево, но без корня дерева нет.

Авраам начинает мигрировать с места на место, мигрировать среди народов, которые его далеко не всегда принимали, скорее — не принимали: он для них был и непонятный, и подозрительный, и лишний, и всегда — чужой. И в путах языческой неизбежности, которая отовсюду ворожила и ворожила ему — и не только снаружи, но и изнутри — раз за разом случались озарения, будто «лицом к лицу», — встречи с Богом…

…Когда жена Авраама Сара умерла в Хевроне, — в Ханаане, — а это была, понятно, не его земля, а земля хеттов, «встал Авраам и поклонился народу той страны, хеттам, и обратился к ним, сказав: «Если вам по душе похоронить умершую от меня, послушайте меня и походатайствуйте за меня перед Эфроном, сыном Цохара. Пусть он даст мне пещеру Махпела, которая принадлежит ему, которая на краю его поля. За полное серебро пусть отдаст её мне при вас в вечную собственность для устройства гробницы».А Эфрон сидел среди хеттов. И отвечал Эфрон-хетт Аврааму так, что слышали хетты, все, приходящие к воротам его города, сказав: «Нет, мой господин, послушай меня! Я даю тебе это поле и пещеру, которая на нём, — тебе я даю её. Пред очами всех сынов моего народа я даю её тебе: похорони свою умершую!» И поклонился Авраам народу той страны, и говорил народу той страны, — говорил Эфрону так, что слышал народ той страны, сказав: «Но если ты действительно послушаешься меня, я дам тебе серебро за поле. Возьми его у меня, и я похороню там умершую мою.» И отвечал Эфрон Аврааму, сказав ему: «Мой господин, послушай меня! Земля стоит четыреста сиклей серебра. Для тебя и для меня что это? И свою умершую похорони!» И услышал Авраам Эфрона, и отвесил Авраам Эфрону серебро, о котором говорил так, что слышали хетты, — четыреста сиклей серебра, имеющего хождение у купцов. И стало поле Эфрона, которое в Махпеле, что перед Мамре, — это поле и пещера, которая на нём, и все деревья, которые в поле, которые во всех пределах его вокруг, — принадлежать Аврааму как имущество, благоприобретённое в присутствии хеттов, всех, приходящих к воротам его города. И после этого похоронил Авраам Сару, свою жену, в пещере поля Махпела перед Мамре, — это Хеврон, — в стране Ханаан. И было сделано хеттами поле и пещера, которая на нём, принадлежащими Аврааму как вечная собственность для устройства гробницы.»

Я позволил себе такую большую цитату из Библии, чтобы продемонстрировать атмосферу события: первой еврейской землёй — в «вечной собственности» — стало кладбище[99]…

Вот доля Авраама: «золотой ключик» манил и манил его непрестанно. Охваченный смутным беспокойством, Авраам искал единого Бога — Отца и его народа, и всего человечества. Это поиск Гармонии, немыслимой без Свободы, поиск достоинства и самодостаточности.

Между тем обещанное надо заслужить… Вот уже на смену Аврааму приходит второй патриарх, третий,.. вот уже целый народ кочует — столетие за столетием: ищет и ищет обетованное «место под солнцем»…И в борьбе за существование он оказывается иммигрантом в Египте: народом не своим в стране не своей.

Этот второй исход привёл к фундаментальным последствиям.

В Египте доброжелательная подозрительность египтян по отношению к евреям со временем переросла в кабалу: иммигранты превратились в рабов…

У Иосифа Уткина есть такие строки:

«Лебедю в осень снится
Зелень озёрных мест,
Тот, кто попробовал птицу,
Мясо не очень ест.»

Народу, который уже столько столетий жил жизнью свободного кочевника, рабство было невыносимо. И вот, «в нужное время и в нужном месте», явился Моисей, вождь-освободитель, подвигнувший весь народ на стремительное бегство, на «прыжок» — в свободу.

Этот новый исход, самый судьбинный, Исход с большой буквы, стал решающим событием, определившим самоидентификацию народа. Моисей явился подлинным творцом и законодателем еврейства как этноса. В Синайской пустыне — заметьте, не в Ханаане, который впоследствии сравнительно надолго стал их домом, — у горы Хорев (Синай), где-то «там», где гора «упирается в небо», он получил, будто от самого Бога, «из рук в руки», на виду у всех беглецов, столпившихся у подножья горы, неслыханную доселе драгоценность: этическую сердцевину Веры. Закон, которому отныне народ должен был добровольно, но безусловно следовать — в одиночку и всеми вместе — во всех обстоятельствах своего существования.

Так народу был вручён его иудаизм. На земле — не своей…

…Вот как живо Библия описывает это великое событие. «На третий день, когда было утро, и были громы и молнии, и густое облако на Горе, и звук трубы очень сильный, — задрожал весь народ, который в стане. И вывел Моисей народ навстречу Богу из стана, и они остановились у подножия Горы. А гора Синай вся курилась, потому что сошёл на неё Яхве в огне, и поднимался её дым, как дым плавильной печи, и очень сотрясалась вся Гора. И становилось звучание трубы всё более сильным. Моисей говорил, и Бог — отвечал ему. И Яхве сошёл на гору Синай, на вершину Горы, и позвал Моисея на вершину Горы, — и поднялся Моисей.» «И весь народ был свидетелем громов и пламени, и звучания трубы, и того, что Гора курилась.» Там Бог и изрёк свои великие Десять Заповедей. И Скрижали Завета, которые Моисей вручил «всем в стане», — Библия драматически живописует это, — народ торжественно, как реликвию высшей пробы, понёс от Горы — во всю свою последующую жизнь…

Так могло быть?.. Что-то «на самом деле» было иначе?..

Известно, что пишут не на пустом месте, что тот, кто пишет, не может всё «высосать из пальца», — так утверждал, скажем, Ян Парандовский в «Алхимии слова». Так, тем более, обстоит дело с мифом. Даже фантасты, «свободно» живописуя будущее, исходят из того, что есть, — иначе и не может быть. Как поётся в популярной песенке:

«Я его слепила
Из того, что было,
А потом что было,
То и полюбила.»

Как бы то ни было, монотеизм, более того — этический монотеизм, — он и составляет содержательное ядро иудаизма, — из заурядности, мечущейся до того в поголовном разномастье почвеннического язычества (а язычество всегда, по определению, неразрывно связано с «почвой», с вещностью, с «землёй» — в прямом смысле этого слова)  «слепил» этнос. Заметьте: не какое-то одно из племён, существовавших до того, родило идею этического монотеизма, а она, сама эта идея, полученная как-бы «из первых рук», напряжением духа — «оттуда», — родила новый народ. Кто-то должен был стать первым, — в этом-то и состоит смысл «избранности»: это не народ избрал веру, а Бог, утверждая свою единственность, — единственность, обусловленную одновременно для каждого отдельного человека и для всех вместе непреложными требованиями этики, —  сотворил народ Веры.

В том, как еврейский этнос обрёл Веру, в сути Завета есть поразительная черта.

Все «нормальные» народы изначально впитывали вещную, языческую, но веру — из своей «исконной почвы» и лишь затем перенимали, приспосабливая для себя, ту или иную религиозную систему друг у друга, — и она становилась их верой. И это всегда оказывалось как бы стремлением из «почвы» «наверх» — «туда», к, блаженному «послесмертию», которое следовало заслужить его предварением, то-есть жизнью.

   Вектор иудаизма парадоксальным образом направлен в противоположном направлении: «сверху вниз». Завет, воспринятый «оттуда», устремлён в реальность жизни здесь, на Земле, он явился всесторонним и универсальным Законом организации повседневности. Отсюда — в отличие от озабоченности «загробной жизнью», от необходимости заслужить благочестивым смирением «потустороннее воздаяние» «там» — еврейская самоценность земной жизни «здесь». Осознание этой самоценности претворилось в беспокойство неудовлетворённости, жажду познания, в созидательную, иной раз и безоглядную, активность. Постепенно, с течением времени, эта особенность обросла заповедями, «тормозами», «вожжами», которые все вместе и обусловили формирование специфического еврейского менталитета.

И это «движение против течения», этот духовный «противоток» — со всеми его последствиями, с порождённой им беспокойной и, как в этом то и дело приходится убеждаться, беспокоящей(!) активностью, в какой бы сфере жизни она ни проявлялась (недаром говорят: «не высовывайся!»), —  не остался «безнаказанным»: он раздражал, как быка красная тряпка, и  представлялся — и представляется по сей день — тем, чего ну никак «не должно быть», что «не вписывается ни в какие рамки», что «ненормально», непереносимо, — и откликнулся в конце концов зловещим эхом неизбывного «вселенского» антагонизма. Такой стала судьба этого Богом избранного и именно потому, как оказалось, не слишком счастливого народа.

Похоже, избранник и жертва идут по жизни «рука об руку», они — «две стороны одной медали». Авель приносил в жертву, как сказано в Библии, «из лучших в стаде», а Каин его и убил: «инициатива наказуется». Что это: закон Бытия, — свирепый и бескомпромиссный?..               Быть может, впрочем, судьба этой «двойни» в исторической перспективе не так уж и однозначна: вспомним библейскую историю избранника Иосифа, развёрнутую Томасом Манном в философское обобщение в романе «Иосиф и его братья»…

Но вернёмся к дарованию Завета.

Десятилетия, пошедшие затем на петляние по Синайскому полуострову, в непрерывном противоборении с племенами, для которых они были незванными и чужими, — срок постепенного, шаг за шагом, духовного раскрепощения и от неволи, и от липких языческих пут. Хоть путы эти — перводанность, цепляющаяся за жизнь силой наивного опредмечивания её сокровенного смысла, — то и дело не оставляли их в покое (они и до сих пор нигде и никого так и не оставляют до конца). Этим тернистым путём шли они к цели: не «дым отечества» манил их (чего не было, того не было), их влекло вперёд — в Ханаан — Божье обетование: надежда, убеждение в грядущем обретении — с Верой(!) — своего места под солнцем. Пока что на всём белом свете их единственным собственным «родовым поместьем» было лишь прародительское кладбище в Хевроне.

В Ханаане, в условиях непрестанного противостояния местным племенам (они — все без исключения — давным-давно ушли с исторической сцены, оставив до наших дней след лишь в тексте Библии, да разве что — в археологии) и сменяющим друг друга соседям, проклюнувшийся еврейский этнос обрёл свою первую государственность. В вечно бурлящем ближневосточном котле она худо-бедно удерживалась долгие столетия исключительно скрепами Веры и рождённой ею, как это названо в Библии, «жестоковыйностью» — «упёртостью» национального характера, — чтобы себя не терять. До тех пор, пока это было в их силах.

Так ими был обретён Дом, который с полным правом можно было назвать своим: Земля Израиля, заключающая в себе — в Иерусалиме — Божий Храм с Ковчегом Завета…

Обретён — и затем, на два долгих тысячелетия, утерян.

Задолго до того, как Иерусалимский Храм был окончательно разрушен, Земля Израиля под натиском внешних врагов и внутренних междоусобиц становилась всё более и более уязвимой. Воздух уже дышал новой и, как оказалось впоследствии, нескончаемой чередой исходов: они становились нормой существования. Вечным уделом вечных вынужденных кочевников?

Сохранить этническую самоидентичность в условиях поголовного агрессивного языческого окружения стало непростой задачей. Удержать Дом можно было лишь ценой отказа от Свободы и Веры, но это означало бы духовное, а значит, и этническое умирание. Ни для кого нет ничего дороже жизни и важнее свободы, но и то, и другое для них было возможно только под сенью Веры.

И вот,  озабоченные этой проблемой мудрецы и книжники кропотливо собрали существовавшие до того разрозненные устные и письменные фрагменты своего вероучения в единый корпус Торы. Следом Тора была дополнена другими книгами сущностного содержания, — и так возник канонический свод Библии[100]. С ним-то еврейство постепенно — исход за исходом — и разметалось в диаспору, мигрируя с места на место, оставляя за спиной родные «махпелы», покинутые и, увы, недолговечные,  потому что ржавеет золото и истлевает сталь, дробится камень, — к смерти всё готово, — унося с собой в скитание лишь то, что всего прочнее и долговечней: печаль и царственное Слово…[101]

Более чем два тысячелетия спустя диаспорный еврей Генрих Гейне заметил, что роль национального очага, «почвы», Дома стала играть Библия. Вот его слова:

«Библия — это Родина, которую каждый еврей носит всегда с собой.»

Родина — без границ. Родина, которую — не отнять…

Из Библии, — а она едва ли не единственный источник древней еврейской истории, — вы не узнаете , какое вино пили в Земле Израиля, какой ели там хлеб, в каких его выпекали печах, но этот клочок земли с тех пор навсегда стал «полюсом гравитации», центром духовного притяжения, с которым еврейство, как бы оно ни было историей размётано по всему миру, по сей день связано «силовыми линиями» духа, религиозными и мистическими свойствами генетической памяти еврейства. В этой совокупной памяти «золотой» Иерусалим будто связан незримой и ненарушимой пуповиной с Запредельным.

Вот какими страстными словами выражена сокровенная связь еврейства с Землёй Израиля, с Иерусалимом в знаменитом сто тридцать седьмом библейском псалме (он появился в изгнании):

                                  «Если я забуду тебя, Иерусалим,
                                    пусть отсохнет моя правая рука
                                    и язык мой прилипнет к нёбу.»

Между тем интимно лелеющему эту связь еврею, где бы он ни находился, при благоприятных условиях далеко небезразлична, близка, дорога  и земля его фактического пребывания, она для него — своя, что бы ни думали об этом другие, те, что считают лишь себя её легитимными аборигенами. Ей отдаёт он своё беспокойство, свою дееспособность, свои силы, свой разум.

Кажется, что это — некая двойственность, расщеплённость сознания. Но, как ни парадоксально, эта «расщеплённость» гармонична: она питается универсализмом этического монотеизма, — универсалистским менталитетом, который со временем стал характерным для еврейства независимо от степени религиозной или секулярной ориентации его носителей, где бы они ни оказались. И не одна страна гордится своими нобелевскими лауреатами, своими всемирно прославленными учёными, конструкторами, музыкантами, своими прочими и прочими, — для кого при всём при том слова библейского псалма — такой не пустой звук! При этом, щедро отдавая миру свою созидательную активность, еврейство, наученное многовековым горьким опытом диаспоры, никогда не акцентирует своё этническое «я», оставаясь в тени. Но всё равно — эта мнимая «расщеплённость» оказывается выше пределов понимания «сторонних» обывателей, — имя им легион, — и они поэтому запросто ангажируются «пастырями», «вожаками», «харизматическими»  идеологами националистически окрашенного патриотизма, разжигающими антагонизм, неизменно преследуя при этом, разумеется, свои потаённые цели корысти и самоутверждения, — а за ценой они не постоят. Да и кому не понятно, что этот их «универсализм чужаков»(!) — коварная, злокозненная уловка внутреннего врага, пятой колонны, «всемирной сионистской закулисы»? И зоркие сталинские стервятники легко разглядели в евреях «безродных космополитов», а гитлеровцы — «казуистов без культурных корней» (Геббельс). Да вот уже и в новой России свободно и гневно бьёт «интеллектуальный» призывный набат: «Да сгинет с Земли Русской спидоносная[102] жидо-масонская чума» (газета «Наше Отечество»)…

Надо продолжать?..

Для того, чтобы Библия — этическая база еврейского этнического существования, — «переходя» в своих вынужденных скитаниях с места на место и из века в век, «не тускнела», ценой кропотливых долгих усилий, постепенно, была создана обширная «библиотека» комментариев и трактатов, и она составила целостный свод правовых, религиозных и этических положений иудаизма — «на каждый день» и «на каждый случай». Так возник Талмуд (что значит «Учение»).

   Талмуд — это всесторонний, всеобъемлющий кодекс организации повседневности в личной и общественной жизни, основанный на принципе равенства всех перед Законом. Помимо требований, связанных с исполнением заповедей, касающихся иудейского ритуала, этот кодекс имеет и большое общечеловеческое значение: он открыт в мир и провозглашает как высшую человеческую потребность благоговение перед Жизнью. Не той жизнью, что цепляется за «делянки», а вообще — перед всякой жизнью здесь, на Земле. Выражаясь современным языком, он провозглашает ценности всеобщей социальной справедливости, прав человека, открытости и свободы.

Талмуд  предусматривает и процедуры, посредством которых всё это может быть воплощено в жизнь. Это и учебник, и задачник, и практикум, и методическое пособие.

В сказанном нет преувеличения.

В целом еврейские ментальные ценности, с какой бы стороны на них ни взглянуть, «по всем статьям» не совпадают ни с ценностями тоталитаризма или авторитаризма всех мастей — будь то биологический расизм национал-социализма с его мифом крови, национал-патриотизм в какой угодно конфессиональной «обёртке», экстремизм большевизма или исламского фундаментализма, — ни с порывами охлократии, какой бы этнической принадлежности она ни была: они им откровенно противостоят. Но и тоталитаризм, и авторитаризм, и охлократия — самодовлеющие силы, не терпящие инакомыслия, потому что оно мешает их самоутверждению, тотальному торжеству их идей, «путается у них под ногами», — оно им решительно «против шерсти». Да тут ещё и муки мечущегося охлоса, вся и «вера»-то которого в том и состоит, что он лишь привычно «прислоняется» к церкви, кровно связанной своим происхождением с ненавистным ему иудаизмом. И ему нужно вечно «кого-то» бить, чтобы вечно «что-то» спасать, — и стихийная толпа, повязанная кровью, превращается в организованную, построенную мускулистую стаю, цель которой — «победно «парить над миром», и немытые паханы превращаются в «харизматических» вождей.

Вот почему для всех них, какую бы «карнавальную маску» они ни надевали, еврейство — их главный враг, носитель злокозненных, развращающих «паству», нетерпимых идей, стоящих на пути окончательного устройства тоталитарного человеческого счастья.

Всё это и порождает — и всякий раз воспроизводит — антисемитизм и его «последнюю фазу», цель которой — «окончательное решение» этой их извечной проблемы. Потому что, если «нет человека — нет проблемы»[103].

Гетто, повальные вытеснения, погромы, лагеря уничтожения, газовые камеры, печи, где возносили от земли клубами чёрными и возносились как могли над обречёнными, — «этапы большого пути» этого решения…

Забывают только, что (перефразируя Воланда), идеи — не горят[104]…

Зло расползается по миру неуклонно… Всё уже было… Всё и везде… Или — нет? и всё ещё впереди, и холокост — лишь зловещий пролог всечеловеческого самоубийства?..

Когда это началось?..

Пожалуй, слова библейского Валаама, о которых я упоминал, — вещий камертон…

Во всяком случае хорошо известно, что почти две с половиной тысячи лет назад, при персидском дворе царя Артаксеркса, был высокий сановник по имени Аман. И «задумал Аман истребить всех иудеев, которые были во всём царстве Артаксеркса»[105]. Повод — был: они не складывались перед ним пополам. Чтобы определить время, когда это следовало исполнить, «бросали пур, то-есть жребий, перед лицом Амана изо дня в день и из месяца в месяц, и пал жребий на двенадцатый месяц, то-есть на месяц Адар. И сказал Аман царю Артаксерксу: есть один народ, разбросанный и рассеянный между народами по всем областям царства твоего, и законы их отличны от законов всех народов, и законов царя они не выполняют, и царю не следует так оставлять их. Если царю благоугодно, то пусть будет предписано истребить их, и десять тысяч талантов серебра я отвешу в руки приставников, чтобы внести в казну царскую. Тогда снял царь перстень свой с руки своей и отдал его Аману, чтобы скрепить указ против иудеев. И сказал царь Аману: отдаю тебе это серебро и народ: поступи с ним, как тебе угодно. И призваны были писцы царские в первый месяц, в тринадцатый день его, и написано было, как приказал Аман, к сатрапам царским и к начальствующим над каждой областью и к князьям у каждого народа, в каждую область письменами её и к каждому народу на языке его. Всё было написано от имени царя Артаксеркса и скреплено царским перстнем. И посланы были письма через гонцов во все области царя, чтобы убить, погубить и истребить всех иудеев, малого и старого, детей и женщин в один день, в тринадцатый день двенадцатого месяца, то-есть месяца Адара, и имение их разграбить. Список с указа отдать в каждую область как закон, объявляемый для всех народов, чтобы они были готовы к тому дню».

Но случилось так, что Артаксеркс, — обо всём этом подробно рассказывается в Книге Эстер, — исключительно по причине личного свойства, отменил исполнение этой акции, а Амана постигло возмездие: он был повешен.

В этом древнем свидетельстве тщательно подготавливаемого холокоста описаны все его аспекты, — как будто это было вчера: поголовно уничтожить — истребить! — чтобы отнять, успокоиться и вознестись.

С той поры каждый год, 14-го Адара по еврейскому календарю, евреи всего мира отмечают Пурим[106] — праздник избавления от гибели.

Праздник избавления!

Среди ежегодных еврейских праздников вообще нет ни одного праздника победы, хотя побед — и по сегодня — хватает. Один из героев романа Ремарка «Тени в раю» в ответ на предложение отпраздновать победу в наконец-то окончившейся войне с фашистской чумой замечает: «Евреи празднуют не победы, а избавления».

А в начале 1946-го года на Нюрнбергском процессе над нацизмом — в тот самый день 14-го Адара, — один из главных военных преступников, сидящих на скамье подсудимых, Геринг проговорил: «Вот он и настал — Пурим».

Лев Аннинский как-то — в предисловии к книге Аб Мише о холокосте — поставил заголовком риторический вопрос: «Дело в евреях?».

Антисемитизм и его «последняя фаза», его людоедское воплощение под названием «холокост» («всесожжение»), — это крайнее, предельное воплощение общечеловеческой «родовой травмы»: тотального противостояния «своего» и «чужого», — повального межэтнического небрежения, то и дело нещадно эксплуатируемого, вспыхивающего «сполоборота» бескомпромиссным гибельным антагонизмом…

И вот стихотворение Ильи Эренбурга, не единожды битого осторожного эзопа, из его подборки 1947-1958 годов — времени, осколком застрявшего в саднящей памяти еврейства, да и всей интеллигенции, которую принято было тогда называть советской:

«Да разве могут дети юга,
                                 Где розы плещут в декабре,
                                 Где не разыщешь слова «вьюга»
                                 Ни в памяти, ни в словаре,
                                 Да разве там, где небо сине
                                 И не слиняет ни на час,
                                 Где испокон веков поныне
                                 Всё то же лето тешит глаз,
                                 Да разве им хоть так, хоть вкрадце,
                                 Хоть на минуту, хоть во сне,
                                 Хоть ненароком догадаться,
                                 Что значит думать о весне,
                                 Что значит в мартовские стужи,
                                  Когда отчаянье берёт,
                                 Всё ждать и ждать, как неуклюже
                                 Зашевелится грузный лёд.
                                 А мы такие зимы знали,
                                 Вжились в такие холода,
                                 Что даже не было печали,
                                 Но только гордость и беда.
                                 И в крепкой ледяной обиде,
                                 Сухой пургой ослеплены,
                                 Мы видели, уже не видя,
                                 Глаза зелёные весны.»

Мотив, осторожный и печальный, как моросящий осенний дождь: музыкальный лейтмотив фильма Стивена Спилберга «Список Шиндлера»,… — я включил бы его в этот текст, в этом самом месте…

Если бы мог.

      Одиссея менталитета: вверх по лестнице, ведущей вниз[107]

Общечеловеческая «родовая травма», травма распадения, притязаний, противостояния, антагонизма и страха, саднящая беспрестанно и угрожающая всё резче и резче, будто «по экспоненте», самому нашему существованию, — это о ней говорится в библейской притче о вавилонской башне.

Вот она:[108]

…На всей земле был один язык, одни и те же слова у всех.

   Двигаясь с востока, люди нашли равнину и стали там жить. И сказали они друг другу: «Давайте сделаем кирпичи и построим себе город и башню, уходящую в небеса, — и тем сделаем себе имя, чтобы не рассеяться по всей земле.»

   Посмотрел Бог на то, что строили сыны человеческие, и подумал: «Вот единый народ и единый у них язык, — и вот с чего они начинают, вот что затеяли, будто нет ничего невозможного для них.» И Бог перемешал им язык, — так, чтобы один не понимал другого, — и рассеял по всей земле. И не смогли они строить этот город, который с той поры стал называться «Вавилон»[109], ибо там перемешан был язык людской и оттуда по миру рассеял их Бог.

Первородная «одноязыкость» — это первородный менталитет.

Менталитет незрелого разума самонадеянно воспарил и, не выдержав груза собственной амбициозности, рухнул, разбившись «в клочья», — распался на мелкие осколки индивидуальности, разметавшись по всей земле…

Так распалось, едва родившись, наше первородное единство. И сшибка менталитетов родила «демонов» конфронтации, а не раз предпринимаемые попытки «склеить» эти осколки что-то до сих пор так попытками и остаются.

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть» — о родном менталитете.

Менталитет, как и вера, — базовая категория личности. И не только личности, но — что экзистенциально несравненно более значимо -и социума, объединяющего личности со сходным менталитетом, сходным в чертах, определяющих его групповое поведение.

Вера — категория доминантная. В широком смысле слова это, если угодно, — уверенность. Это совокупность самых общих и принципиальных убеждений, представлений о мироздании. Как мировидческая позиция вера, вообще говоря, не обязательно связана с какой-либо определённой религиозностью. Это может быть и чистое умозрение, и умозрение, опирающееся на знание. В этом смысле атеизм — а он исходит исключительно из объективного знания о материальной реальности, из того, что можно «пощупать», и не «видит» ничего сверх этого — тоже вера. Хотя бы потому, что всегда — хочешь, не хочешь — остаются принципиальные вопросы, на которые у него никаких ответов нет. И не может быть.

Вера замыкает мир, объективно познаваемый разумом, расширяя его до посильного постижения Целостности, и в этом — её назначение, её уникальная и принципиальная черта. И менталитет формируется прежде всего ею: вера — его субстрат,[110] сознаём мы это или не сознаём.

Индивидуальный менталитет — это сущность личности индивидуума. Групповой менталитет — «личность» социума. В этом и состоит культура: совокупность всех ментальных — духовных и поведенческих — ценностей, присущих как отдельной личности, так и социуму[111].

Психология язычества, ксенофобия (неприязнь к «чужому» и страх перед ним), агрессивная алчность корысти и стремление к превосходству, к самоутверждению властью — неизменные черты, проходящие повсюду через все культурные эпохи. Разница лишь в «векторе» и накале страстей. «Связь времён» не распадается. Она, напротив, находится в состоянии перманентной и глубоко драматичной эволюции. Можно лишь говорить о последовательных эпохах, плавно, почти незаметно переходящих одна в другую.

У физиков-теоретиков есть такие, весёлые, забавные, но многозначительные стишки:

«Был этот мир глубокой тьмой окутан…
                    — Да будет Свет! — и вот явился Ньютон.
                    Но сатана недолго ждал реванша:
                    пришёл Эйнштейн, — и стало всё как раньше».

Конечно, «как раньше» не стало: стало, быть может, загадочнее, но достоверней и чётче.

…Наш менталитет в целом претерпел сходную, «трёхэтапную», но в отличие от космологических представлений об устройстве Вселенной, зловещую эволюцию.