В плане денег, как и в остальном, Дон был совершенно необыкновенным человеком. Всегда отдать, никогда не быть даже секунду должным, никогда не брать, никогда ничего не потребовать для себя.

Мой Дон. Таким я помню его

Лев Харитон

Продолжение. Начало

И вот как-то раз я прибегаю, как говорится, в мыле, к Дону, и он меня спрашивает: «Слушай, Лейб, а тебе заплатило агентство за этого клиента? Ты же мне говорил, что они тебе уже должны довольно большую сумму». «Нет,— отвечаю я.— Но они мне скоро заплатят, они, в агентстве, никогда меня не подводят и не обманывают». «Ну ладно, — сказал Дон, — но позвонить и сказать ты им должен. Пусть они тебе побыстрее заплатят… Не тяни!» Проходит неделя, и опять Дон задает мне тот же вопрос. И опять я отвечаю ему в том же духе. Опять проходит неделя и другая… Всё то же! И тут Дон теряет терпение. «Лейб, я тебя просто не понимаю. Что ты ждешь?» Опять я что-то мямлю. «Лейб они тебе скоро скажут, что они тебе делают мицву, а ты делаешь мицву для клиента, и ты ничего не получишь. Как ты будешь платить квартирный рент, что будут есть твои дети?» Вы должны были бы видеть, как счастлив за меня был Дон, когда мне заплатили эти деньги. Он радовался за меня, как за себя!

Для чего я упомянул этот эпизод? Дело в том, что для религиозного еврея нет выше слова, чем «мицва» (или во множественном числе «мицвот») — иначе говоря, доброе дело, очень доброе деяние. Суть состоит в том, что если тебя о чем то попросят, чем-то помочь, например, то ты обязан помочь, помочь не откладывая, тут же. И это деяние идет тебе в зачёт на небесах, каждая мицва тут же тебе засчитывается на небесах, «бэ шамаим». Идея такая — самосовершенствование, забота о собственной душе. Спасение ее! Это деяние может быть и помощь деньгами, и физическая помощь, и моральная. В общем, всё, что только можно вообразить.

И вот Дон, посвятивший религии всю жизнь, искренне, по-настоящему отдающий все свои помыслы Богу, приземляется, чтобы поговорить о моей конкретной ситуации — причём ставит под сомнение истинную веру тех, от кого зависит моя каждодневная жизнь, мои тяжёло заработанные деньги. То есть догматы догматами, а жизнь — жизнью. В моем случае всё, Слава Богу, обошлось, но ведь Дон видел в своей жизни всё, всю человеческую нечистоплотность, и его нельзя было обмануть и «прокатить» на жонглерстве святыми понятиями.

Чтобы быть до конца правильно понятым, приведу другой пример. Незадолго до Дона, у меня был другой клиент. Его звали Мордехай Коэн. Тоже немолодой человек, но помоложе Дона, ему было лет 85. Многие годы он работал преподавателем иудаизма в ешиве в Лейквуде — именно той самой ешиве, где учились в свое время дети Дона и Рути. Поэтому они друг друга знали. Рав Коэн переживал тяжелую депрессию. Я приходил к нему тоже утром и говорил с ним, успокаивал его, готовил ему еду. Он незадолго до нашего знакомства потерял зятя — мужа его старшей дочки в Балтиморе. Несомненно, он был образованнейшим человеком — и в области иудаизма, и вообще обширно образованным. Он родился в Америке, а родители его в начале века бежали из Литвы — там погромы отличались особенным зверством и кровопролитием. Все наши разговоры, воспоминания и просто бытовые беседы оказались целебными, и на моих глазах он поправлялся. Через несколько месяцев он уже сам мог обходиться без моей помощи.

Помню, что к раву почти каждое утро приходил его друг рав Кляйн. Они знали друг друга с давних времен, когда оба были учениками одной ешивы в Кливленде. Рав Кляйн приходил, чтобы вместе с Коэном учиться. Религиозные евреи так и говорят: учиться. Когда человек раскрывает Тору, будь это дома или в «шуле» — так здесь называют синагоги -, то он учится. В таком слове есть смысл. Иначе говоря, знание Торы безгранично, ему нет конца, и выученное тобой сейчас есть только шаг к новому знанию. Оба рава что-то вместе читали друг другу, читали какие-то толкования, комментарии, короче говоря, учились.

Как-то я сказал раву Коэну: «Как хорошо, что у Вас есть такой друг, приходит к Вам, и Вы занимаетесь, учитесь… Представляю, как Вы ему благодарны..» Я сам был не рад, что сказал это. « Благодарен? Почему благодарен? Он же это делает для себя. Это его мицва. Это он делает для себя. Он знает, что я болен и спешит совершить мицву. Если бы не он, то любой другой пришел бы ко мне, и мы бы учились…»

Чувствуете разницу между Доном и равом Коэном? Говорю это не в осуждение последнему. Но один, глубоко веря, живет, как теперь говорят, конкретикой Жизни, а другой — чистый схоласт, ограниченный кругом предписанных представлений. Два разных характера, два разных человека…

О том, как я познакомился с Доном, можно было бы и не рассказывать. Это произошло весьма обычно, если бы ни один маленький эпизод, я бы сказал штрих, который сразу мне показал, что человек он особенный.

Я только что написал о раве Коэне, с которым я проработал месяцев восемь до декабря 4-го года. Он почувствовал себя лучше, депрессия явно сошла на нет, и его младшая, незамужняя дочь, жившая с ним в одном доме, поблагодарив меня за прекрасную работу и доброе отношение к ее отцу, сказала, что надеется, что отец сможет отныне быть более самостоятельным и обходиться пока без посторонней помощи. Конечно, мне было приятно, что моя работа и усилия не оказались бесполезными. В этом, в общем-то, всегда смысл и суть любой работы. С другой стороны, как всегда, в таких случаях думаешь: а что же я буду делать дальше, как зарабатывать, где найти новых клиентов? Ведь деньги, как говорится, сами не капают, или, как говорят в Америке, они не растут в твоем саду на дереве.

Я позвонил в агентство, еврейское агентство, которое обычно быстро находило для меня пожилых и больных людей, нуждавшихся в помощи. Прошло некоторое время — а у меня в тот период был простой, когда работы было не так много, как я только что писал, рассказывая о визитах к Дону — и мне позвонил начальник из агентства. Он предложил мне поработать в Боро-Парке с одним человеком, пожилым, прошедшим Холокост. «Увы, — сказал он мне, — ему не нужно много часов, только пару часов утром, чтобы Вы зашли за ним, и отвели его в «шуль» помолиться и потом возвратились с ним домой». Я, понятно, согласился. Два часа — это, конечно, почти ничего, но все же не отказываться же! А там еще что-нибудь подвернется… Я перезвонил по телефону, который мне дал начальник… По телефону мне ответил голос, твердый голос. Человек говорил на хорошем английском языке. А я привык к тому, что все мои пациенты, люди, прибывшие из обожженной и опустошенной после войны Европы в конце 40-х годов, всю жизнь говорили с акцентом — то польским, то венгерским, то румынским… Говорил человек бодро, он был явно рад, что нашелся кто-то, готовый прийти к нему и помогать. Немного разговорились. Я спросил его, давно ли он на пенсии. «На пенсии? Мне уже 96 лет!..» Я изумился. Как бодро говорил он! У меня никогда не было пациента в таком возрасте. И, очевидно, он был полон энергии. Поверить просто было невозможно!

Я спросил, как его зовут. «Дон» — ответил он. «Необычное имя», — заметил я. «Да у меня и всё немножко ненормальное», — то ли пошутил, то ли серьезно сказал он. Интуитивно я почувствовал, что нормальнее человека не бывает. И сильным человеком — только сильные люди способны к самоиронии. Так часто случается — знаешь кого-нибудь годы и так в нем не разберешься, а бывает, минута телефонного разговора открывает многое. Я сразу понял, что говорю с откровенным, предельно искренним человеком. Смущал меня, однако, его возраст. Как такая старость может сочетаться с совершенно молодым голосом и полной незатуманенностью сознания?

«Ладно, — произнес Дон, — завтра приходите, если можете. — Ах, невежливый, — добавил он, — забыл спросить Ваше имя…» «Лев», — сообщил ему я. «Буду ждать Вас, Лейб, приходите к обеду, — сказал Дон и добавил, — у вас в России все Львы. А в Польше бы Вас звали Лейб. Там были Лейбы… Приходите, Лейб, завтра и познакомимся. И с женой моей познакомитесь…» Еще один сюрприз! У него есть еще и жена. Кто сказал, что в жизни не осталось уже ничего неожиданного? Я чувствовал, что мы уже знакомы.

На следующий день я сел на мой старенький велосипед и отправился на встречу с Доном. Хотя он жил от меня не так далеко, в Боро-Парке, но он жил в дальнем конце этого довольно обширного района, населённого практически на 90% евреями и не просто евреями, а хасидами. Когда-то, по свидетельству тех, кто прожил всю жизнь в Бруклине, этот район был населён в основном итальянскими эмигрантами, но жизнь, как говорят, делает свои подвижки. Они непредсказуемы и необъяснимы. Но это случалось всегда и везде. Достаточно посмотреть, допустим, на старые карты Европы многовековой давности и сравнить их с теперешними. Те, кого мы сегодня, скажем, называем венграми, звались когда-то унгарами, и жили где-то недалеко от нынешней Финляндии. Потому и языки финнов и венгров даже называют принадлежащими к угро-финской группе. Или район Бруклина Краун-Хайтс, теперь густо населённый Любавическими евреями, там, где жил знаменитый рав Шнеерсон, которого краун-хайтские евреи и все любавические евреи мира считают Машиахом (Мессией), так этот район имеет большое негритянское население. Лет 15 назад тут были большие и кровопролитные столкновения между евреями и неграми. Знаменитый район Бруклина Брайтон с его не менее знаменитым пляжем Брайтон-Бич и набережной, называемой Бордвок, четверть века назад еще не знал такого наплыва населения, прежде всего из Украины, а также из России. Этот район называют даже Маленькая Одесса, и английский язык там явно не на первом месте. А когда-то здесь жило преимущественно испаноязычное население и, конечно, как и везде в США, негры.

Многое видел, конечно, и Боро-Парк. Первые евреи появились здесь еще в годы Великого экономического кризиса, то, что американцы называют Депрессией, когда нахлынувшие из Европы массы евреев в начале века было обосновавшиеся в Нижнем Манхэттене, стараяcь как-то спастись от полного краха в Нижнем Манхэттене, перекочевали в Бруклин, а именно в Боро-Парк. Вторая волна резкого увеличения евреев в Боро-Парке пришлась на период непосредственно за Второй мировой войной. С тех пор еврейское население Боро-Парка неуклонно и стремительно росло. Уже с начала 50-х годов начался экономический бум Боро-Парка. Думаю, ни один район Бруклина не знал такого бума, истинного экономического расцвета. В нем проявилась особая талантливость еврейского народа. Его выживаемость в любых условиях, его гибкость, его деловые качества. То, что, в конечном счете, поставило еврейский народ на пьедестал, как политический, так и экономический. То, что не дает спокойно спать ни одному антисемиту, ни в Америке, и нигде в мире. Подумать только: в США приехали, казалось бы сломленные войной и концлагерями люди, потерявшие тысячи и тысячи своих родных и близких в печах и газовых камерах взбесившихся антисемитов. Приехали и победили тех, кто не знал ни потерь, ни лишений. Стали процветающими коммерсантами, дельцами, политиками, стали основой процветания всей американской нации.

Маленький и незаметный Дон был одним из них, и хотя он не достиг того процветания по сравнению со многими, но и его путь в Америке был достаточно успешным. Я говорил уже о том, что он, в конце концов, наладил свой цыплячий бизнес. Потом, правда, обстоятельства принудили его покинуть Лейквуд и оставить уже начавшее процветать дело. Но еврейская гибкость спасла его. Ведь он прошел в жизни и не то! Что могло сломить Дона? Сына нашего народа, воплощение того, чем может гордиться каждый из нас, все мы! Прожив несколько лет в Краун-Хайтс и основав новое дело (он и Рути начали изготовлять коробки для упаковки обуви и снова, испытав первоначальные трудности, они вышли на уровень достаточного финансового процветания), супруги переехали в Боро-Парк, где и прожили много лет до конца жизни.

Прикрепив велосипед к железному забору, я поднялся по ступенькам обычного двухэтажного дома, какие и составляют по преимуществу весь архитектурный пейзаж и Боро-Парка, и всего Бруклина — и позвонил в парадную дверь. По интерфону женский голос с израильским акцентом — я узнаю его сразу, тут меня чутье никогда не подводит! — спросил мое имя. Дверь открылась, и я поднялся на второй этаж. Меня встретила эта женщина. Как я верно догадался, — с израильским происхождением. «А, так Вы и есть Лейб, — обрадовалась она, — Дон Вас так ждет, еще со вчерашнего дня, как поговорил с Вами по телефону!».

Как приятно, когда тебя ждут — и ты нужен! Чуть позже я понял, что ждут меня не только потому, что я нужен. А ждут потому, что ждут — и это нужно человеку особенно…

Мы прошли через коридорчик рядом с кухней и зашли в комнату. На постели лежала очень пожилая женщина — она то ли спала, то ли дремала. «Вот, наша Рути, — сказала израильтянка,— я за ней ухаживаю». Я понял, что это жена Дона. «А меня зовут Меира, — представилась встретившая меня. — Я здесь работаю от агентства уже шесть лет».

Странное дело. Живёшь и живёшь — чувствуешь свое одиночество, привыкаешь к нему и уже не жалуешься. А что делать? Большой город, многое позади, и жизнь уже сделана. И вдруг тебе везет — встречаешь тёплых людей, и все вроде бы не так мрачно.

Прошли в другую комнату, смежную с первой. Я увидел сидящего в кресле человека. Это-то и был Дон. «А, Лейб! Как я Вас жду!». Он был так рад! Сразу видишь человека, который весь открыт тебе. Он поднялся с кресла и подал мне руку. Рука у этого человека была крепкая. Вообще, возраст его определить было непросто. Не так часто встречаешь людей, которым почти под сто и которые могут сами, без всяких помощников встать, совершенно, как говорят, адекватно реагировать на все происходящее, вести беседу, проявлять все человеческие эмоции. «Дон, — сказал я, чтобы начать хоть какой-то разговор с пока не очень еще мне знакомым человеком, — слушайте, я не так уж далеко живу от Вас, быстро добрался…» «А как Вы ехали?» — спросил он. «На велосипеде». «На велосипеде? Сколько же Вам лет?» «Будет шестьдесят скоро” — ответил я. «О, шестьдесят, да Вы еще молодой человек — не то, что я. У меня тоже когда-то был велосипед. Я на нем ездил, когда жил в Лейквуде…» Мысленно, я попытался представить Дона на велосипеде. Не получилось.

«Меира, будь добра — принеси Лейбу и мне чокко» — я понял, что он так называет какао. Я сразу почувствовал, что есть в нем какая-то непосредственность, легкость — не наигранная, а естественная, какая-то импровизационность поведения, с которой можно только родиться. Какой-то шарм. А в сущности, внимание, интерес к другому человеку.

Меира пошла на кухню, а я стал изучать комнату, где сидел, и ее хозяина. В ней был беспорядок, но какое-то осмысленный беспорядок, когда человек знает, где находится каждая вещь, и если, не дай Бог, кто-то другой начнет приводить комнату в порядок, то тогда-то для этого человека наступит полный хаос, и он ничего нужного ему не найдет! Конечно, я обратил внимание, прежде всего на то, что более всего было дорого Дону, как и любому другому религиозному человеку — Тора, молитвенник, талес, тефилин. То, что было с ним всегда и везде. Как я узнал потом, и в годы, когда он находился в лапах страшных чудовищ. То, что прошло с ним через самые жестокие времена и пережило самых диких дьяволов. То, чему Дон был верен всю жизнь, то, что было не просто словом Дона, а самым сокровенным смыслом его жизни, Правдой из Правд! Но Дон был, и я это сразу понял, не замкнутым абсолютно в религии человеком. В комнате был и телевизор — я, правда, не мог понять, как его мог смотреть Дон — он ведь явно почти ничего не видел. Кроме того, как известно, хасиды не имеют не только право смотреть телевизор, им даже не разрешается иметь его. Были в комнате и просто обычные книги. Этого никогда не увидишь в домах религиозных людей. У меня уже был большой опыт работы в подобных домах. Я сразу почувствовал какую-то двухмерность Дона. Чистоту его Веры — и вместе с тем — обычность обыкновенного человека, то есть, жизнь, как она есть, отношения с людьми, нескованные какими-то религиозными предписаниями. Живое дыхание жизни и при этом глубоко верующий человек.

Разумеется, Дон уже не являл собой образ человека в расцвете физических сил. У него была палочка, с помощью которой он передвигался по дому. Иногда он пользовался тем, что здесь называют «walker» — ходунок, опираясь на который двумя руками, человек может более или менее передвигаться один. Я спросил Дона, что случилось с его глазом. «Ой, не спрашивайте, Лейб. Это еще с войны. Болел в лагере тифом. Попала какая-то инфекция. Никаких лекарств не было. Чем-то глаз протирали, но стал плохо видеть. А потом уже здесь в Америке пытались что-то делать, но со временем он весь вытек. Да и второй глаз ничего не видит. Сыновья возят меня все время в Манхэттен к моему глазнику. Он говорит, что хорошо хотя бы так — всё, что вижу, то только одним глазом, Барух Хашем!»

Я сказал Дону о том, что мой отец тоже очень плохо видел — у него была глаукома. «Ну, — сказал он, — это же оперируется». «Да, Дон, сейчас оперируется, но в Москве это не оперировалось, и это было очень давно, почти 50 лет назад…» «А где же Ваш отец, Лейб? — спросил Дон. «Дон, он давно умер, мне было 12 лет…» «Смотрите, Лейб, какое совпадение, мой отец тоже умер, когда мне было 12, так давно это было…» Он задумался. Видно, это было его болью всю жизнь. А нас это горькое совпадение, казалось, сделало братьями.

В этот момент в комнату с небольшим подносом вошла Меира. «А вот и наш чокко! — обрадовался Дон. — Меира, а Вы что-нибудь принесли Лейбу поесть? Он же только что с улицы…» Меира показала на печенье на подносе, а я стал говорить, что ничего не хочу и скоро должен буду уходить. «Ладно, Лейб, в следующий раз Вы от нас так просто не уйдете, обязательно покушаете!..»

Дон поднял руку, чтобы взять какао, и рукав его рубашки задрался. На его руке я увидел номер. Со времен концлагеря. Сердце у меня защемило. Я видел такое не в первый раз. Еще когда жил в Израиле, встречал пожилых людей с этой зверской печатью. Да и в Америке я уже видал такое. Но что-то Дона мне стало особенно жалко. Вероятно, я привязался к нему с первого момента. С телефонного разговора накануне нашей встречи. Он был очень похож на моего отца. Та же форма головы, чуть продолговатая. Лицо и очки, и нос, и глаза… Всё было так похоже. Я подумал, что, проживи мой отец такую же долгую жизнь, он бы выглядел, как Дон — слепой, ссутулившийся, добрый, старый человек… С золотым сердцем…

Задумался я в этот момент и о том, кто же на кожу Дона посадил такое навечно. Вот оно, знание арифметики — пригодилось! Изучили цифры и числа! Не люблю, когда выделяют какую-то нацию. Есть хорошие и плохие люди. Вот и всё. И всё же евреям задолжали. Нанести номер на тело человека! Как на дом, на коробку, на посылку… Возвращать этот долг надо вечно — не хватит и Вечности… Об этом никак нельзя забывать.

А Дон, между тем, пока я в душе весь трепетал, думая о горестном, попивал какао и радовался новому знакомству…

Надо было знать, как было развито у Дона чувство справедливости! И знать, как он сам пострадал в жизни. Знать, как раны в его душе кровоточили десятилетиями. И, тем не менее, ни разу я не слышал от него фраз вроде тех, которые слышишь от всяких журналистов, корреспондентов, обозревателей, да и просто, как говорится, людей с улицы — отомстить, отомстить немедленно за всё — за войну, за Холокост, за лагеря смерти. Зачастую от людей, никак не пострадавших, но исполненных чувств мщения, а иногда и просто играющих на собственных низменных инстинктах.

Объяснение отношения ко всему этого Дона нет. Вернее, оно есть, если понять, что он был человеком Поистине Верующим, прекрасно понимал одно: ненависть ненавистью не победишь, насилие насилием не оглушишь. Насилие, запущенное по цепи, вызовет бесконечную цепную реакцию. И реки крови не принесут никому ни счастья, ни облегчения. Я часто говорил с ним об этом, и даже если, бывало, внутренне не соглашался, восхищался им, как можно восхищаться только самым дорогим, близким и понятным тебе человеком. Понимал я и то, что мне, как бы я ни старался, никогда полностью не дорасти до этого человека. Понимал всю его уникальность.

В Доне не было того, если мы захотим провести здесь параллель с Толстым, что называется непротивлением злу насилием, но он знал, что всё, что нарушает понятие, которое модно сейчас критиковать — политическая корректность — есть отступление от Заветов Торы. А ими он дорожил всю жизнь. Можно сказать, что все эти скрижальные истины, выстраданные человечеством за тысячелетия, были выстраданы Доном тысячекратно.

В юности я прочитал немало романов Фейхтвангера и особенно, помню, восхищался образом Ганса Оппермана из романа «Семья Опперман». Великий писатель так сказал о своем герое, погибшем в лагере смерти: «Ганс всегда нес факел, и в нем всегда горело пламя». Таким же благородным человеком, таким же гуманистом был Дон. И встретил я его не в книге, а в жизни. И это было Чудо!

Но в то январское утро два года назад я обо всем этом не думал и еще не догадывался о том, какого человека я повстречал. Я сидел в комнате, разговаривал с Доном, посматривал на какие-то старые фотографии на стенах, а Дон рассказывал мне немного о своей жизни, о своем неважном самочувствии, как он старался не думать ни о чем дурном касательно своего здоровья и здоровья, прежде всего, своей жены. Оно — и это было сразу видно — занимало его в первую очередь. Я еще тогда не знал ничего о его великой любви к его Рути.

Да, я потом чем больше видел Дона, тем больше поражался и восхищался, его Любовью — пишу это слово с большой буквы. В общем-то, как никакое другое слово, оно заслуживает большой буквы. Это же особый дар, особый талант. То, что больше всего доказывает существование человеческой души. Но любовь, длящаяся всю жизнь — мало кто был ее свидетелем, а уж тем более мало, кто любил так. Тут я говорю не обязательно о любви двух людей друг к другу. Такое, я и не знаю, когда увидишь. Могу догадываться, что касается Дона, эта его любовь к Рути была неразделенной. И не потому, что для этого были какие-то причины. Просто на уровень такой любви выйти никак невозможно, ей просто никак невозможно — употреблю такое холодное слово — соответствовать.

Каковы истоки столь сильной страсти? Полагаю, что Дону она была дана, как всякий Божий дар, при его рождении. Жизнь же его сложилась так, что детство оказалось коротким — рано ушел отец, братья и сестра покинули отчий дом, когда Дон был совсем маленьким, мать была уже немолода, и Дону рано пришлось трудиться. Любовь Дона, по сути, осталась нерастраченной. Так уж устроена жизнь. Кому-то недостает любви, мир проходит мимо него. А человек, как цветок, которому нужна поливка водой. Кому-то же, как Дону дано любить всем сердцем и душой, давать и давать эту любовь. Дон, правда, мне кажется, особенно не вдавался в то, что его любовь зашкаливает всех и всё вокруг. Он был счастлив любить и этим он жил!

Сердце Дона было полно добра, как вы поняли, не только по отношению к своим близким. Всю его ласку я испытал на себе. Позже, когда я стал видеться с ним ежедневно, я чувствовал ее на себе в полной мере. Вот приезжаю к нему утром, а погода противная. Холодно, дует ветер, моросит. Дон, почти ничего не видя, спрашивает меня: «Лейб, а что ты сегодня одел?» А одет я, надо сказать, весьма налегке. Но не жалуюсь. А Дон мне задает вопрос: «А ты шарф, Лейб, одел?» Последний раз меня так в жизни спрашивала только мать. Дон начинает меня ругать: »Ты, что, хочешь заболеть? Тебе себя не жалко? И детей твоих? Кто будет о них думать, если ты заболеешь? Ты уже не молодой человек…» Я начинаю смеяться и говорю ему: «Дон, какой ты нехороший! Я тебе все время говорю, что ты еще молод, а ты мне говоришь, что я стар!..» Оба начинаем смеяться. С юмором у Дона, дай Бог каждому!

Насколько я помню, Дон, представляя меня какому-нибудь своему знакомому — то ли в шуле, то ли на улице, то ли среди своей многочисленной родни — всегда говорил обо мне. Он вообще всё обо мне знал, всегда интересовался моей жизнью — и тем, где я учился, и моими друзьями, где бы они ни жили, моими детьми. Я часто рассказывал Дону о моих родителях. Я видел, как ему это было интересно, я видел живой интерес! Да и не станешь, по правде говоря, рассказывать о своих отце и матери первому встречному. Я чувствовал в Доне близкого, родного человека. А Дон, представляя меня кому-нибудь из своего круга, неизменно начинал рассказывать обо мне и никогда не забывал сказать: « Вы знаете, у Лейба мать была редактором, она знала очень много языков. А отец был адвокатом…» Как я был ему благодарен! Я только что говорил, что любовь это как орошение цветка водой. Дон был для меня и, думаю, для многих таким добрым и внимательным садовником. Как он сохранил в себе это волшебное свойство, прожив такую трудную жизнь? На этот вопрос я, кажется, ответил несколькими строчками выше.

И тут я, совершенно отключившись на иное повествование, вспомнил, что обещал. А именно, рассказать об одном эпизоде, связанным буквально со вторым днем моего знакомства с Доном. Утром я отправился к 6 часам на моем велосипеде по направлению к дому Дона. По дороге у меня спустила шина. С моим велосипедом это часто случалось и, по известному закону подлости, всегда весьма некстати. Позвонить я Дону не мог — у меня не было мобильного телефона, и, вообще, звонить я как-то стеснялся, было слишком рано, и я еще не так был знаком с Доном. Кроме того, я боялся и потревожить Рути и дежурившую с ней каждую ночь женщину. Я, как говорится, спешил с моего двухколесного «коня» и пошел,
таща его по дороге в сторону дома Дона.

Понятно, что я опоздал. Когда я пришел, то застал Дона в волнении. Он был уже одет, чтобы идти в шуль, и не понимал, почему меня нет. Позвонить мне, так же, как и я ему, он не решался. Он знал, что у меня семья, дети и никого не хотел беспокоить. «Лейб, — воскликнул он, — и я почувствовал в его голосе радость. Бывало, что я опаздывал к другим клиентам, но ни у кого я не наблюдал радости при моем позднем появлении. Упреки — да, слышал. А Дон неподдельно был счастлив. «А я-то думал, что с тобой, Хаз бэ шалом, что-то случилось. Что ты мне не позвонил?» — спросил он. «Дон, — знаете, у меня сломался велосипед, лопнула шина…» «Но все равно ты мне должен в таких случаях звонить, Лейб! Я же волнуюсь!..»

Не знаю, кто как, но я сразу чувствую, когда за меня действительно волнуются. Передо мной был именно такой человек, который волновался за меня. «А как же ты сегодня дальше от меня поедешь? — поинтересовался он. «Дон, я сегодня работаю в Манхеттене, поеду на сабвее» — ответил я. Дон о чем-то задумался. Мне показалось, что что-то зреет в его голове. А потом сказал: «Ладно, давай поторопимся, еще есть время добраться до шуля. Потом наговоримся». И мы вышли из дома, я вытащил его прогулочное кресло, посадил Дона и мы пошли в шуль. Он ходил в эту синагогу уже много лет — его знали все, и он, конечно, знал всех. Об этом я буду говорить чуть позже.

Вернулись мы домой к 8 часам утра — мы всегда возвращались в это время. Поднялись по лестнице — для Дона это уже тогда было трудно, но не так трудно, как стало потом. Я позвонил в дверь, и нам открыла Меира. Она приходила в это время, сменяя женщину, которая была около Рути всю ночь. «А, доброе утро, — поприветствовал ее Дон, — и тут же попросил: «Меира, сделай Лейбу чокко и приготовь ему завтрак». Я попытался как-то скорректировать Дона и сказал, что уверен, что и он хочет есть. «Обо мне не беспокойся, Лейб. Я целый день дома и ничего не делаю, а ты все время на ногах, носишься по Бруклину и Манхэттену. Тебе нужны силы. Лучше проводи меня ко мне в комнату». Потом он обратился к Меире: «Меира, посмотри, тут должна на кухне быть моя чековая книжка». Женщина быстро нашла ее среди груды каких-то бумаг. «Лейб, пошли со мной». Прошли в его комнату, я помог Дону усесться в кресло и сел около него. «Лейб, тут на столе такой беспорядок у меня, попробуй найти какую-нибудь ручку и возьми мою чековую книжку». Я выполнил его просьбу. «Теперь слушай, Лейб. Напиши, пожалуйста, сумму — 300 долларов. И дай мне расписаться». «Какие 300 долларов?» — спросил я, ничего еще не понимая. «Это тебе, ты должен купить новый велосипед, тебе нельзя ездить на старой развалине», — сказал он тоном, не терпящим возражений. Я, правда, попытался поспорить с Доном, но мне, и правда, нужен был велосипед, и как я мог отказаться? Я написал цифру 300, и дал Дону ручку и он, воистину вслепую, вывел на чеке каракулями свое имя. Сам писать он уже практически не мог, и всегда нужно было поддерживать его руку, когда он выводил свою подпись.

Я тогда еще не знал, что у Дона было мало денег. Все, что он смог заработать за годы своего, так сказать, бизнесменства, было отдано им сыновьям, когда он становились на ноги, потом женились и обзавелись домами и детьми. Дон с женой получали весьма скромную пенсию и жили на съемной квартире. В этом доме было два этажа, и жили в нем четыре семьи. Всё более чем скромно. По сути, Дон отдал достаточно большую для него сумму денег человеку, которого он видел третий раз в жизни! Я задаю себе вопрос: то ли Дон обладал каким-то чутьем и знал, что он дает деньги в руки верному человеку, то ли он просто был добрым человеком? А в общем-то, на этот вопрос можно не отвечать. Наверное, Дон обладал каким-то особым качеством. Его доброта делала других людей лучше. Наверное, в этом и есть смысл бытия человека в этом мире. Позднее я убедился в том, что его доброта, в частности, распространялась и на других людей — тех, кто работал в его доме, помогая Рути. Помимо Меиры, у них работали еще три женщины, все они работали от агентства, помогавшего выжившим в Холокосте, все они получали зарплату от агентства, но Дон, помимо этого, каждую неделю давал каждой из них определенную сумму в благодарность за помощь его любимой Рути.

В плане денег, как и в остальном, Дон был совершенно необыкновенным человеком. Всегда отдать, никогда не быть даже секунду должным, никогда не брать, никогда ничего не потребовать для себя. Собственно говоря, он меня еще совсем не знал. Заслуживал ли я такого подарка? Могло быть и так, что я, как это делают многие, ушел бы от него, так и поступают многие, работающие с пожилыми людьми — известно ведь, что человек ищет, где лучше. Но Дон знал, что делал. Знал каким-то своим невероятным жизненным чутьем! А меня он привлекал больше всего как особая личность, ни на кого не похожий человек, с которым радуешься каждой совместно проведенной минуте и совсем не думаешь о материальной выгоде. Я часто впоследствии ловил себя на мысли, что мне не хочется уходить от Дона и ехать к другому клиенту. И дело здесь было ни в лени или усталости, а в моей все большей и большей привязанности к этому человеку.

На следующий день я купил новый велосипед и приехал к Дону на нем. Радости его не было конца…

Продолжение