Джуда Уотен

Юность писателя (воспоминания)

Джуда Уотен (1911-1985) – известный австралийский писатель, родившийся в еврейской семье в Одессе. Его романы неоднократно переводились на русский язык, что, видимо, объясняется не только их художественными достоинствами, но и левизной автора. В послевоенное время писатель несколько раз посетил Советский Союз.
Ниже публикуется его автобиографический рассказ, несомненно представляющий интерес для русскоязычного читателя,  в переводе Эллана Пасики.

Публикуется с незначительными сокращениями

Первым писателем в моей жизни был Шолом-Алейхем, великий творец юмористической прозы на идиш. Я слушал чтение его книги вслух старым Хаимом Франкелем. Это было дешёвое издание, с портретом писателя на обложке. Мне было около пяти лет и было это во время Первой мировой войны, когда мы жили в городке возле Перта. А приехали мы в Австралию в 1914, когда мне было два с половиной года.

Шолом-Алейхем был не единственным писателем, которого читали вслух в нашем доме, но он был самым забавным и самым печальным, всегда старавшимся внести немного юмора в описание положения евреев в царской России и в восточной части Нью-Йорка. Большая часть коротких рассказов и фельетонов публиковалась нью-йоркскими ежедневными газетами. Мой отец, всегда испытывавший нужду, не мог на них подписываться, но их приносили более зажиточные его друзья, которые и читали их нам и другим бедным иммигрантам-разносчикам, собиравшимся по этому случаю. Хорошо читал Хаим Франкель, с выражением и в лицах!

Все мы ждали газет с нетерпением, подобно фермерам, ждущим дождь в засуху. В те дни казалось, что Нью-Йорк и Перт были на разных планетах, так как во время войны путешествие от одного к другому занимало больше времени, чем путешествие через всю Австралию пешком.

Когда сюда в конце-концов попадали оттуда газеты, то новости уже устаревали. Рассказы и фельетоны,однако, всё ещё были свежими, только одни были лучше и занятнее, чем другие. Их читали и перечитывали. «Что представляет собою человек без чтения – ничего?!» — возвещал Хаим Франкель и моя мама часто повторяла этот его афоризм.

Мама любила Шолом-Алейхема, которого однажды в Одессе слушала читающим свои рассказы. Мой отец тоже вспоминал, как в 1907 или 1908 он купил дешёвое издание Шолом-Алейхема на ж.д.станции в Киеве по пути в Варшаву.

Писатель умер в Нью-Йорке в 1916, в год, когда я впервые услышал его имя и его рассказы. Наступил мрачный период, когда эта новость дошла до нас, в наш маленький замкнутый мир. Хаим Франкель сказал, что наша жизнь будет намного печальнее без него, но остались его творения которые смогут нас утешать. Писатель утешал человечество, он был единственным, кто это делал

Я всё ещё помню день, когда появилась газета, с сообщением о сотнях тысяч нью-йоркских евреев, хоронивших Шолом-Алейхема. Было грустно читать об огромной процессии провожавших этого выдающегося  человека. Евреи подобно французам любят устраивать своим писателям пышные похороны. Даже участие в  прощальной церемонии является для вас наградой. Уже в более поздние годы, когда мы жили в Карлтоне, наша соседка миссис Сегал, рассказывая о том, что она была в огромной толпе снаружи кладбища в Варшаве, во время похорон другого большого еврейского писателя Исаака Лейба Переца. Своим участием она подчеркивала  свою образованность. Я не знаю, прибавило бы что-нибудь вашему имиджу посещение похорон Жана Поля Сартра во Франции, но не исключаю этого.

Моя мать любила Чехова. В действительности, даже больше, чем Шолом-Алейхема. Она считала его более глубоким, чем Шолом-Алейхем, вторым после графа Льва Толстого, который был глубже их всех. Она считала «Крейцерову сонату» Толстого шедевром, который обязательно должны прочесть все школьники. Она говорила, что герой этого рассказа был сластолюбцем и это разрушало его. Толстой показал, что если юноша предаётся излишествам, то потом он становится мужчиной, интересующимся только физическими качествами женщины, и, когда такой человек женится, это неминуемо заканчивается крахом. «Упаси Б-г, чтобы какая-либо женщина из нашего семейства попала в руки такого сластолюбца», сказала она однажды по поводу своей кузины хорошо отзывавшейся об одном мануфактурном торговце, имевшем «репутацию». Какую репутацию? Я действительно не знал, что мама имела ввиду, и  ещё в течение долгого времени не имел возможности познакомиться с Толстым или Чеховым.

В это время я пошёл в школу, где меня учили читать и писать по-английски. Я появился в классе, уже бегло говоря на этом языке, который.усвоил от соседей и детей на улице.

Я пристрастился к чтению как птица к полётам. Мне не было ещё семи, когда я записался в библиотеку Карнеги и стал ходить туда самостоятельно. Тогда и последующие несколько лет я интересовался  ковбоями, книжками о мальчишках, книгами «Шекспир, рассказанный детям» Чарльза и Мери Лемб и «Робинзоном Крузо» Дефо. Сидя в мрачноватой библиотеке Карнеги нашего городка, каких теперь уже нет в Австралии, я перевоплощался в Робинзона Крузо, отказываясь, как полагал библиотекарь, считать это сказкой. Но в таком случае все хорошие сказочные истории, как я теперь представляю, убеждают детей своей комбинацией точности изображения с уверенным восприятием невозможного.

Я также любил поэзию и запомнил знаменитые австралийские поэмы «Я люблю страну загара» Доротеи Макеллар, «Лица на улице» Генри Лоусона, «Человек со снежной реки» Банджо Петерсона, и «Больной объездчик» Адама Линдсея Гордона.

В выходные дни я декламировал эти стихи моим восхищённым друзьям, хотя большинство не понимало ни слова. Я осмелился думать, что я хороший чтец, после еврейского концерта в Перте, где я декламировал на иврите стихи знаменитого ивритского поэта Бялика, одного из любимых маминых писателей.

Будучи в состоянии запомнить однажды попавшиеся мне стихи, я как-то пригодился моему отцу. Когда начинались школьные каникулы, я иногда проводил все дни в отцовской телеге утильщика. В отеле в Каламунде я поразил его хозяйку, старую Энни Масон, декламацией «Больного объездчика». Последние строчки стихотворения вызвали у неё слёзы:

Пусть над гробом моим будет только цветенье акаций.
И ни камень, ни сталь ограждать мой не будут покой.
И могильных цветов пусть касаются детские пальцы,
И веселье порой пусть звенит над моей головой.

Это было любимое стихотворение Энни, и я так его прочёл, что она тут же дала отцу разрешение собрать все бутылки, металлолом и всё остальное, сваленное кучей во дворе. Отец получил всё это даром. и был горд мною в тот день.

Её сестра Энни Дот наблюдала за отцом, укладывавшим это добро на телегу. Она управлялась снаружи, а помогал ей брат Перси, другой старец. Он носил воду для стирки и разглаживал бельё качалкой. Когда-то он был золотоискателем и долго крутил ворот. В его обязанности входило также доить корову и встречать с фаэтоном прибывавших на ж.д.станцию постояльцев.

На этом постоялом дворе я впервые влюбился. И там же впервые испытал  унижение.

Дот имела и помощницу, Берил, которая всегда вешала бельё на верёвку. Когда бы оно ни появлялось. Ей было 14 или 15 лет. Светлоглазая со светлыми ресницами, с красивыми белокурыми волосами. Эти белые кудри  были неотразимы и я влюбился в неё с первого взгляда. Героини всех ковбойских романов, прочитанных мной, и всех фильмов, виденных мной, были белокурыми, несмотря на то, что все женщины в нашей общине имели тёмные волосы и  на младших смотрели сверху вниз. Жизнь была трудная, и, как я понимаю, было большим облегчением  сбежать в воображаемый мир и влюбиться.

Я, должно быть, пялился на Берил, и она позвала меня к верёвке, где, как обычно вешала бельё. Когда я подошёл к ней, она ткнула меня под подбородок и я сразу онемел. Я должно быть, выглядел смущённым.

«Я не собираюсь тебя проглотить» — сказала она.

Как раз в это время московская утка¹ сопровождала свой выводок. Под голубым небом утка выглядела снежно-белой, а утята – маленькими золотыми шариками пуха. Наше присутствие рассердило утку, она затопталась и зашипела.

«Московские не крякают» — сказала Берил — Ты  похож на утку, не умеющую крякать. Но можешь ли ты хотя бы шипеть?»

Когда мы вернулись домой, я хотел написать печальные стихи о себе, но я не знал, как это сделать, хотя и выучил массу стихов, хороших и плохих. Я так и не смог написать стихи. Но вскоре я начал писать очерки и даже романы, которые никогда не продолжались далее первой главы. Они были подозрительно похожи на читаемые мною ковбойские романы.с белокурыми героинями.

Мне было одинадцать, когда я встретил живых писателей, настоящих писателей, как сказал мой отец. Первой была Катарина Сусанна Причард. Я хорошо помню нашу телегу, стоящую перед её домом в Гринмаунте. Она резко отличалась от большинства женщин в нашей округе, подозрительно относившихся к сборщикам пустых бутылок, особенно к иммигрантам. Она была доброй и чуткой, и я понимаю, что такой её сделало  ремесло писателя.

Приблизительно каждые две недели мой отец, носивший кожаную нарукавную повязку с выгравированной на металлическом диске надписью «морской агент», объезжал холмы, останавливаясь возле частных домов, меблированных квартир и постоялых дворов. Его бутылочный бизнес приходил в упадок. И не потому, что жители окрестных холмов перестали пить, а из-за того, что прибыло  много иммигрантов из России, которые забрали часть прежнего отцовского бизнеса в Каламунде, Мунаринге и маленьких лесных поселениях.

Поэтому он решил не ездить к каждому дому, а только к тем, где его ждала беседа или хорошая чашка чая, или и то и другое. Даже, если там нечего было купить или собрать. Дом Катарины Сусанны Причард был как раз одним из таких.

Другим таким местом был дом для приезших Молли Скиннер в Дарлингтоне, в нескольких милях от Гринмаунта. Молли Скиннер написала книгу по уходу за новорожденными. Она была не так знаменита, как Катарина .Сусанна Причард, получившая в 1915 имперскую  премию Ходден и Стоутон в тысячу фунтов, одну из крупнейших премий тех дней.

Мой отец многое знал о своих клиентах. И Молли Скиннер, и её брат, и друзья не были исключением. Он не только был хорошим рассказчиком, но и умел слушать. Отец был очень любознателен, и его друзья и женщины любили доверять ему свои секреты.

Именно у Молли Скиннеров в отеле стояли неделю в 1922 Д.Г.Лоуренс² и его жена Фрида, когда ехали в Сидней. Я не думаю, что мой отец видел их, но это было вскоре после того. как  Лоуренсы оставили Западную Австралию, и отец рассказывал мне про это. Он, казалось, знал всё про них. Возможно Катарина Сусанна Причард, которая жила в Англии как раз перед войной, была первой австралийкой, читавшей Лоуренса. И была первым человеком в Западной Австралии, воспринимавшим  Лоуренса, как дейтвительно крупного писателя. Молли Скиннер, которая потом имела удовольствие сотрудничать с Лоуренсом, в своем романе «Мальчик из буша» отметила, что Лоуренс был не только большим писателем, но и вообще превосходным человеком. Мой отец без колебаний принимал всё, что она говорила. Он  глубоко уважал Молли Скиннер, когда-то работавшей акушеркой в трущобах Лондона. Так как моя мать тоже была акушеркой, то отец однажды и её взял в дом Молли-Скинер. Так что они, видимо, смогли поговорить об акушерстве. Я тогда там не был.

Конечно, Лоуренс не значил и не мог что нибудь значить для нашего окружения. Один наш друг, однако, слышал, что Лоуренс написал любовные рассказы, приправленные деликатной эротикой. Друг узнал эти сведения от мистера Коэна, который стоял у Молли Скиннеров в то же время, что и Лоуренс. И читал одну из его книг.

Много лет прошло прежде, чем я прочёл Лоуренса или Катарину Сусанну Причард в оригинале. Мы переехали в Перт и я пошёл в колледж Братьев Христа, где весь литературный разговор крутился вокруг кардинала Ньюмена и Френсиса Томпсона. Я учил «Небесную гончую». Не то, чтобы я решился декламировать её в классе. Я чувствовал. что мой учитель, почтенный член Братства, не считает совсем подходящим для еврейского мальчика декламировать христианские духовные стихи. Будь это, я мог бы блистать как Шейлок. Мы беспрестанно возились с «Венецианским купцом», выполняя сочинения, или ставя пьесу. Почтенный Брат учитель говорил: «Уотен, ты будешь Шейлоком!» Я так и делал. Снова и снова я  чувствовал себя как Шейлок, когда Антонио оскорблял его, особенно, когда Брат учитель позволял себе смеяться над моим русско-еврейским произношением некоторых слов.

Мне нравился Френсис Томпсон, но Шелли и Байрона я любил больше. И тайком я читал Свинбурна³, которого Брат учитель считал непристойным и неподходящим для мальчика. Я также читал Диккенса, трогавшего меня не меньше чем  поэты. А также Гюго.

Украдкой я мог покупать и фривольные романы, чтобы читать в моей спальне. Я прочёл также несколько бестселлеров, получая удовольствие от Эдгара По и Конан-Дойля.

Добродетель тогда окупалась. Такая литература хорошо продавалась. Два добродетельных романа, которые я запомнил, были А.С. Хатчисона «Если приходит зима» и Роберта Кебла «Симон позвал Питера». Герои обоих романов искали ответы на их собственные и всего человечества послевоенные проблемы. В романе «Если приходит зима» главный герой заявлял, что «он завладел разгадкой головоломки всей его жизни… Она заключается в том, что любовь это – Б-г».

После многих приключений с хорошенькими женщинами и душевных исканий Симон звал Питера. Он приходил к переоценке действительности в Вестминстерском соборе, куда он попал перед возвращением в постель к своей любовнице в отеле.Пикадилли. Возвышенные слова в конце романа постепенно приводили его к этому. Мой взгляд на эти романы хорошо выразил один театральный критик в стихах:

Вдовы плакали горько в  хлеву,
Но понять я, поверьте, не мог,
Почему мой приятель,  ступив на порог,
Всё твердил, что кружились они на балу.

Когда в конце1925 мы оставили Западную Австралию и поселились в Мельбурне, мне открылся новый мир. Я обнаружил для себя Бернарда Шоу, и, хотя он отличался от Шолом-Алейхема, но так занимал меня, что я как бы вернулся в детские годы, когда литература означала для меня смешное. Я нашёл в магазине Колс Бук  Аркейд дешёвые голубые книги издания Хайдемана-Джулиуса. Они хотя и, в сжатой форме, ввели меня в европейскую классику. Некоторые из этих книг были едва толще 70-ти страниц. Я узнал Мольера, Вольтера, Шиллера, Гёте, Ибсена , Стриндберга и Горького. Всё это были издания Хайдемана-Джулиуса в Канзас-Сити.

В это время я заинтересовался марксизмом и стал читать Маркса, Энгельса и Ленина, писателей и поэтов-социалистов. Моим любимым писателем стал Джек Лондон. Калифорнийский бродяга, участник марша  на  Вашингтон и почитатель «Коммунистического манифеста» Маркса, был хорошим примером для подражания.

Эти идеи владели мною, когда я принял участие в демонстрации в защиту свободы слова и впервые попал в тюрьму Пентридж. За день до того, как я был арестован, один левый сказал мне: «Если ты будешь арестован, то прибавь себе лет, и ты не попадёшь со своими сверстниками. Они ведь начнут измываться над тобой. Если же ты попадёшь с людьми постарше, то те, наоборот, будут тебя оберегать».

Я последовал этому совету и оказался в одной камере с осуждёнными на большие сроки, так как других камер не было.

В душевой арестанты спросили, за что меня посадили, и я ответил, что боролся за свободу слова. «Хорошо, но что тебе до неё?» Когда я объяснил им необходимость защиты принципа свободы слова, они посчитали меня  не то простаком, не то свихнувшимся. Эка важность – одним больше!

Один человек меня понял. Это был успешный и способный артист своего дела, отбывавший 10 лет за ограбление шикарного ювелирного магазина в центре Мельбурна. Он был очень уважаемым членом общины арестантов Пентриджа. Уважаемым по многим причинам, и, прежде всего за знание законов, за его способность обосновывать аппеляции. Настоящий юрист! «Я был большим бунтовщиком когда-то, но в Австралии никогда ничего не произойдёт. Забудь это, мальчик».

Каждый день он проводил несколько часов, работая над мемуарами. Он сказал мне: «Когда эта книга увидит свет, многие политики, полисмены и подлецы покинут страну».

Его мемуары должны были стать удачными, и я обещал поговорить с редакторами нескольких радикальных журналов об их публикации. Но как только я оставил тюрьму, то забыл о нём, захваченный своими делами. Не понимая, насколько это было жестоко по отношению к автору.

Я всё ещё увлекался Джеком  Лондоном, когда  решил поехать в Сидней на пассажирском пароходе без билета. Я спал и ел в трюме вместе с кочегарами, смазчиками и упаковщиками грузов. Я менял койку каждые четыре часа, всякий раз занимая одну из коек рабочей смены.

Наряду с «Людьми бездны» Джека Лондона», у меня также были с собой «Коммунистический манифест» Маркса, «Автобиография заядлого бродяги» В.Г..Дейвиса⁴, и «Душа человека при социализме» Оскара Уайльда. Когда одному из кочегаров попала на глаза последняя книжка, он громко рассмеялся и прочёл непристойный стих о поэте-драматурге. Затем он позвал другого кочегара, сообщив ему, что я читаю Оскара Уайльда, и они оба стали смеяться и отпускать грязные шутки. Один пожилой носильщик, лёжа на своей койке, сказал, что у меня руки девичьи, меньшие даже, чем у маленького мужчины. Он продолжал мучить меня. Этот человек сказал, что мой отец должен был меня выбросить, и противным голосом запел песню времён Первой мировой Войны:

Куда едет мой  мальчик-бродяга
Мальчик, гордость мамаши своей?
Неужели безделья отвага
Восхищенье найдёт у людей…

Это было как раз то, что делал и я – ехал и бездельничая. Возникла трудная ситуация, когда пригодилась моя изобретательность. Я не был гомосексуалистом, их инсинуации меня не обескуражили, однако я понял, что гомосексуализм их коробит, что каким-то образом это относится к ним, и что хорошее чувство юмора может разрядить ситуацию. И, неожиданно для них, я стал защищать Оскара Уайльда. Великий писатель был ложно обвинён, потому что он верил в социализм, и он был одним из немногих английских писателей, кто просил о снисходительности к мученикам Хеймаркета⁵.

«Знали ли вы это? – спросил я. Они ответили, что не знали. – Так я и думал». Уайльд был обесчестен подобно тому, как были обесчестены все восставшие, арестован и упрятан в тюрьму. Затем я прочёл отрывок из «Души человека при социализме», который произвёл такое впечатление, что грязные намёки и шутки прекратились. Когда я закончил, то принёс эту брошюру одному официанту, и попросил его почитать её своим коллегам и выяснить их точку зрения на прочитанное.

После этого не было больше разговоров о моих розовых девичьих ручках. Ведь если эти люди что-то ценили в мире, то это был мятежный дух.

Но только мы начали подходить к Сиднейской гавани, мой старый гонитель, стараясь не смотреть на меня, запел другую песню времён 1-й Мировой войны, на этот раз о девушке, которую искушает сводница, и та становится продажной:

Девицу скользкой репутации
Соблазны привели к панели,
Но забирает ассигнации
Хозяйка мерзкого борделя…
И не сыскать иной постели.

В библиотеке Митчелл я встретил пожилого поэта по имени Пет Стенли, который знал Генри Лоусона. Он был на похоронах поэта, наиболее грандиозных, которых удостоился какой-либо австралийский литератор. Всеми покинутый старый Пет жил в ночлежке за Таун Холлом. Он пригласил меня в пивную, где можно было встретить других поэтов и прозаиков. Он сказал, что туда часто заходит знаменитый Кристофер Бреннан.

Ни поэтов, ни писателей  в пивной не было, только пьяные мужчины и женщины. Если и был кто-то из пишущей братии, Пет всё равно меня с ними не познакомил. Он на последние деньги купил два стакана вина.

«Ты имеешь при себе какие-нибудь деньги?» — спросил он меня и я ответил «Да». У меня был фунт, которого было более чем достаточно, так как один стакан он уже выпил. Пет настоял, чтобы я сделал то же самое. Я же если и пил когда-нибудь, то только в пасхальный вечер и не больше пары глотков

Я не любил горьковато-сладкий вкус вина, но, сопровождаемый взглядом Пета Стенли, мужественно проглотил жидкость. Одновременно я слушал его речь, становившуюся всё более напыщенной. В то время как я выпивал одну рюмку, он успевал выпить четыре-пять.

«Так ты хочешь быть писателем, парнишка? – спросил он меня вдруг.

На него накатила тихая мечтательность. Потом он прорычал мне в лицо: «Нет!»

— «Я всегда хотел им быть».

«Это жуткое занятие, писательство. Ради Б-га не делай этого. Всё равно ничего не получится».

Он посмотрел в пол, его нижняя губа скривилась, как будто стоявшее перед ним вино прокисло. Он начал плакать, слёзы текли у него по носу.

«Я ничего не сумел. Ничего. Просто бездарность. И что представляет собой большинство писателей – ничтожества».

— «Я попробую» — сказал я.

Он перестал плакать и взглянул на меня так пристально, как будто бы  изучал меня. А может это был бессмысленный взгляд пьяного.

«Ладно, попробуй, парнишка. Поймешь, что ты просто бездарность. Подумай об этом: Есть сотни писателей, но сколько из них пишут книги, о которых забывают назавтра после выхода из печати?»

С этими угрюмыми мыслями в моей голове я вернулся в Мельбурн и начал свой первый роман, который назвал «Голод». Неоригинальное название, учитывая, что роман Кнута Гамсуна «Голод» был тогда очень популярен. Туда вошло всё: безработный, поездка на пароходе, поездная давка, тюрьма, ограбления, религия и коммунизм. Не всё, конечно. Ничего не было о моём  прошлом до иммиграции. И ничего – о любви. Возможно, из-за «Крейцеровой сонаты».

* * *

1. Московская утка – утка, имеющая хохолок и красные метки на голове.
2. Давид Герберт Лоуренс (1885-1930) – англ. прозаик, поэт и драматург, один из крупнейших англ. писателей 20-го века. Брокгауз уделяет ему столько же внимания, как и Бернарду Шоу, но в советских энциклопедиях упоминаний о нём нет.
3. Алььджернон Чарльз Свинбурн (1837-1909) – англ. поэт и лит.критик
4. Вильям Генри Дейвис (1871-1940) – Английский поэт, любивший странствовать. Названия его книги дало повод для названия знаменитого англ.  музыкальго рок-ансамбля “Supertramp”(по-русски «Заядлый бродяга»)
5. Площадь Хеймаркет в Чикаго, на которой 4 мая 1866 была разогнана демонстрация рабочих, четверо из которых позднее были повешены. В июле 1889 года Парижский конгресс II Интернационала в память о выступлении рабочих Чикаго принял решение о проведении 1 мая ежегодных демонстраций

Перевёл Э. Пасика, Окт.2011
“Outrider”, A journal of Multicultural Literature in Australia, Vol.1/31 June1984