Папа с отвращением говорил о том, что когда приближалась победа, вместе с этим невиданно разворачивался и великодержавный шовинизм. Все чаще слово “советский” заменялось на “русский”… любой человек, чисто внешне смахивающий на еврея, мог услышать… “пока мы воевали, вы сидели в Ташкенте”.

Горький Горький

«Ты был нашей совестью…»

Александр Булгаков

Продолжение. Начало

Пишет Володя Фельдгун:

«Когда папа учился на литфаке Горьковского пединститута, он познакомился там с одним из преподавателей Соломоном Франковичем Вайнштоком. Папа даже стал вхож в дом Вайнштока и познакомился с его супругой Софьей Львовной Кублановой, которая была доцентом биофака Горьковского университета. Дружба с этими людьми длилась с 1941 по 1976 г., когда умер Соломон Франкович, а далее до 1994 г., когда скончалась и Софья Львовна. Соломон Франкович когда-то преподавал еврейскую литературу в одном из московских вузов (не помню, в каком, но был такой предмет в свое время), потом это дело прикрыли, они переехали в Горький, и он стал преподавать западную литературу в пединституте. Что сближало папу и этих людей? В доме у них был дух еврейства — разговор и книги на идиш, встречи с интересными людьми. А найти такую атмосферу в то время было все труднее и труднее. Позднее, в конце 40-х-начале 50-х Соломон Франкович и Софья Львовна приоткрыли папе глаза на многие вещи, такие как «космополиты», «низкопоклонство перед западом», «дело врачей» и т.д. В 60-е-70-е годы (это я уже помню) в этом доме звучала правда об Израиле, о 6-дневной войне 1967, о войне Судного дня 1973. Мне, например, очень запомнился такой эпизод, рассказанный папой: когда в начале войны Судного дня израильская армия терпела поражения, и вставал вопрос о существовании Израиля, Соломон Франкович совершенно искренне говорил, что его переживания по поводу Израиля соизмеримы с теми, которые были, когда в пионерлагере утонул их единственный 13-летний сын (папа его знал, играл с ним в шахматы, и на его глазах было получено сообщение о гибели этого мальчика). Но как ликовали они все, когда армия обороны Израиля разгромила армии арабских государств, и запросто могли бы быть взяты Дамаск и Каир, если бы не советские ( как показывает время, и американские политиканы).

На квартиру Вайнштока часто приходил профессор пединститута по кафедре западной литературы Либинзон Зиновий (Залман) Ефимович (Хаймович). Вообще, можно сказать, что там был еврейский кружок, собиравшийся 1-2 раза в месяц. Папа рассказал вот какую историю про Либинзона. Либинзон пошел в 1941 добровольцем на фронт и под Москвой был взят в плен.

«Вот построили нас у леса … Подходит ко мне немецкий фельдфебель и говорит: «Пошли со мной». А надо сказать, что уже тогда Либинзон превосходно говорил по-немецки. «Заходим мы в лес, ну думаю, сейчас шлепнет он меня… Немец остановился, посмотрел мне в глаза, и говорит: «А знаешь, ты ведь еврей … И это очень плохо». Он помолчал и сказал: «Давай, я тебя отпущу … Иди» … Я медленно, оглядываясь, пошел дальше в лес, все время думая, что сейчас прозвучит выстрел… Но он так и не прозвучал».

Все это Зиновий Ефимович написал на идиш в статье «Немцы тоже были разные» в советском еврейском журнале «Совьетишь Геймланд», который папа много лет выписывал и даже был на встрече с его главной редакцией, приехавшей как-то в Горький. У меня до сих пор хранится подаренный там папе значок с логотипом журнала. В одном из номеров журнала я наткнулся (в то время я только смотрел картинки, поскольку не знал еврейских букв) на фотографию, на которой хорошо был виден папа. Папа также рассказывал мне, что почему-то друзьями главной редакции журнала были некоторые … советские космонавты; например, частым гостем там был дважды Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР Георгий Тимофеевич Береговой, замечательный человек. Я сам видел эти фото, и в журнале печатали интервью с ним и его воспоминания. Продолжая разговор о случае, произошедшем с Либинзоном, добавлю, что он нашел родственников этого фельдфебеля, фамилия которого была Келлер. Келлер погиб на фронте, но Либинзон съездил к его родственникам в ГДР и все рассказал им. Просто чудо. А еще чудо, что Либинзона не посадили и не расстреляли, когда он добрался до своих».

«Папа с отвращением говорил о том, что когда приближалась победа, победа великая и заслуженная, вместе с этим невиданно разворачивался и великодержавный шовинизм. Все чаще слово “советский” заменялось на “русский”, появилось фронтовое обращение “славяне”. Нередко любой человек, чисто внешне смахивающий на еврея, мог услышать практически в любом месте что-то типа “пока мы воевали, вы сидели в Ташкенте” и т. п.»

Говоря о великодержавном шовинизме, я помню, как осуждающе рассказывал мне папа о следующем тосте Сталина после победы:

«Я как представитель нашего Советского правительства хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется здравый смысл, общеполитический здравый смысл и терпение».

* * *

…Посидели неплохо. Многое что вспомнилось, и я полагаю, что для меня наша встреча была наиболее интересной и полезной хотя бы уж потому, что я физически был слишком далеко удалён от земли нижегородской, от одноклассников. Так что воспринимал даже незначительные моменты из рассказов ребят как-то по-особенному. Впрочем, возраст… Он всё время напоминал о себе тем, что наиболее дорогое и чистое осталось там, в прошлом; а впереди — слишком мало перспективы, и надо уже готовиться к последнему экзамену. Для меня в этих раздумьях, которые шли как-бы вторым планом во время нашего неторопливого общения в ресторане, не было ничего надрывного, трагического. Да, старость, да, скоро нужно переходить последний земной порог, — но ведь я всё это воспринимаю в контексте библейского понимания человеческого бытия, и это во мне воспитывалось долгими годами. Когда-то, давным-давно, к Иисусу подошли люди, не верящие в послеземную жизнь. Он им ответил: как же вы читаете в Торе «Я — Бог Авраама, Исаака, Иакова»? Бог не является Богом мёртвых, — а ведь все эти патриархи давно умерли. Значит, у Него все живы и поныне, и Тора говорит о вечной жизни.

Воспользовавшись некоторой паузой, когда чувствовалось некое насыщение встречей, я, может быть без должного перехода, так и сказал:

— «Знаете, у меня устойчивое ощущение, что, встретившись через столько лет, мы уже не встретимся более никогда».

Да, это прозвучало несколько неожиданно. Сама фраза не вытекала логически ни из чего предыдущего. Ели, пили, шутили, вспоминали, — и вдруг какой-то реквием. Конечно, ребята стали возражать, но возражения звучали неубедительно. Можно было подумать, что они решили утешить больного, предположившего в себе неизлечимую болезнь. Исхак, респектабельный и уверенный в своём положении, — без снобизма, к счастью, — так тот произнёс даже внушительную короткую речь о том, что не нужно предаваться этой мысли, нужно продолжать жить и не думать о плохом.

Иное можно обсуждать и не обсуждать в зависимости от обстановки; а обстановка была,.. ну разве ресторан подходит для серьёзных размышлений о скоротечности этой жизни? Так что я не стал продолжать эту тему, сказав только:

— «Ребята, я же не призываю вас загодя запасаться белыми покрывалами и медленно, во избежание паники, ползти к кладбищу; просто ситуация по определению такова, что, — нравится нам это или не нравится, — мы уже давно отыграли свой «первый тайм», и далеко уже не с сегодняшнего дня «в сердцах утихает заря». Так что вы правы: панике предаваться не следует. Но и пребывать в этаком бодрячестве тоже несерьёзно. Я не знаю вашего образа мышления; мы сидим вот уже часа три вместе, но мы по сути остались малознакомы друг другу, потому что основная суть каждого из нас — не в наших рассказах о профессии, не в том, что мы приобрели за все эти годы. Основное — всегда несказанное, чего трудно обозначить словами, — потому-то и слово произносится с ударением на третий слог. И вот с этим «несказанным» и предстоит вскоре отвечать перед Экзаменатором. Прости, Исхак, я не знаю, что говорит по этому поводу ислам, но в библейском контексте — так. Впрочем, я ведь говорю лишь от себя лично; имеете ли вы, ребята, какие-либо религиозные взгляды, не знаю и не имею права вызывать вас на исповедь. Просто я пояснил причину столь неожиданного для вас моего пассажа. Надеюсь, ни чьих чувств я не оскорбил?»

Нет, всё нормально. И выпили-поели хорошо, и поговорили тоже неплохо. Вроде бы пора и расставаться. Вон и Исхак что-то уже пару раз взглянул на часы.

— «Да мне и вправду надо ещё к одному человеку заглянуть по делу; я обещал, что после встречи с бывшими одноклассниками обязательно зайду. Встретиться нужно хотя и на пару минут, но нужно. Извините», — у Шакерова было немного виноватое выражение лица.

Расстались не сразу. После ресторана, как это часто бывает, возникло желание провожать нас с Исхаком, — мне, как и ему, нужно было подниматься в нагорную часть. Не сразу удалось уговорить Олега и Сашу не делать этого, потому что живут они как раз в противоположной стороне, да и поздновато уже. Не дамы же мы, чтобы нас провожать. Уговорили, посадили у Речного вокзала на нужный транспорт, а сами — по Рождественской улице и от Строгановской церкви перпендикулярно наверх.

Глава третья

Крутовато, однако! Раньше это не так ощущалось. Но мы — люди уже степенные, нам ни к чему без надобности надрываться, поэтому топаем понемногу, не торопясь. Благо, что этот крутой подъём, — да ведь это же «Почтовый спуск»! — разбит по частям с площадками, и можно приостанавливаться, продолжая разговор ни о чём особенном. Чем выше мы поднимались, тем более захватывающим становился вид сверху. Если в окна «Ивушки плакучей» смотрела по преимуществу одна вода — окская ли, волжская ли? — то теперь открывалась широкая панорама знаменитой «Стрелки». Вон и собор Александра Невского, строгие контуры которого удачно выделяются на фоне закатного небосвода, подсвеченного уже скрывшимся солнцем. А за ним вдалеке — прямо против нас — пролёты волжского двухярусного моста, автомобильного и железнодорожного: это на Заволжье, на Вятку.

Отдыхая на очередной площадке этой весьма длинной лестницы, Исхак вдруг спросил:

— «Ты помнишь историю с конфетами? Ну когда мы якобы учились чему-то на кондитерской фабрике «им. 1 Мая». Никто нас ничему не учил, и никому мы там не были нужны. Но от тамоших работниц научились проносить через проходную всякие сладости..»

— «Да, ведь что-то разрешалось брать с собой; ограниченно, правда».

— «Но мы-то потеряли чувство меры, и нам однажды устроили шмон..»

— «…И Рувим устроил нам в классе разборку. Вспомнил, да».

— «Ты ещё что-то попытался сказать для смягчения ситуации, и я хорошо запомнил, как он как-то резко обернулся к тебе и цыкнул: «Ты!.. Борец за правду!..»

— «Да и поделом было мне, Исхак. Рувим в такие моменты был просто живописен: крайне возмущённый, он яростно тёр себе под носом своим большим кулаком, и было опасение: не свернёт ли он собственный нос набок. Таким же его вижу, когда он, выведенный из себя нашим идиотским смехом в ответ на его какие-то вразумления, подошёл к окну, шепча под нос ругательства (какие? — мы никогда не слышали). Запинаясь от возмущения, он с горечью проговорил, обращаясь к нам: «Вы… Вас даже оскорбить невозможно по причине вашей неспособности понять оскорбления!» Но у него это «отходило» быстро, он не был злопамятен».

— «И мы это ценили в нём. Я просто уверен, Алекс, что мы никогда сознательно не делали ему какую-либо подлость».

— «Ошибались, конечно, и проступки были. Но ты верно подметил: сознательно никто ему не делал плохо».

— «Ты знаешь, я как-будто впервые вижу эту красоту. Сейчас ведь мы в основном передвигаемся на машинах; работа, какие-то ещё дела после, — до городских ли красот? Если бы не нужда встретиться с приятелем, я не знаю, когда бы вообще попал сюда. Обычно на Ильинку, — мы ведь туда сейчас идём, ты узнаёшь? — подъезд только с той стороны; ну подъехал и подъехал, а сюда попадёшь только пешком. Вот ведь и сейчас: если бы не встреча наша без оговорки «я за рулём», то не увидел бы я эту прелесть ещё не знаю сколько».

— «Да, может быть, никогда уже и не увидел. Машины привязывают к себе и обязывают к чему-то. Мы ведь в некотором смысле жертвы технократической цивилизации. Я обратил внимание, Исхак, что мы в немалой степени потеряли друг друга из-за этих «бибик». Ты вспомни: идёшь по городу по делам ли, или всего лишь прогуливаешься и обязательно встретишь хоть кого-то из приятелей или просто знакомых. А встретишь, — как не поговорить «за жизнь»? Это было незапланированным общением. Почему-то не люблю это слово «общаться»; не знаю почему, но я стараюсь всегда находить ему замену, хотя и не всегда получается. Ну да ладно, это я так, к слову. А сейчас можно пройти полгорода и не встретить никого из тех, с кем хотелось хотя бы увидеться. Ведь здесь они, где-то рядом, но они — вжик, вжик — и мимо. Ни ты их не успеваешь заметить, ни они — тебя. Не знаю, чувствуешь ли ты нехватку таких случайных встреч, но я хорошо знаю, что мне от этого ощущения всегда грустно.

Кстати, только что вспомнил былое, горьковское. Я ведь учился на историческом факультете университета (на заочном отделении), и мы хорошо дружили с Олегом Колобовым, тогда он был доцентом у нас. Потом, когда меня уже здесь не было, он стал деканом нашего факультета, а после, — тут уж и голова закружится, — академиком стольких зарубежных академий, что, я думаю, если спросить у него самого, то он, наверное, и сам не сможет враз всё перечислить. Но я забежал наперёд, а вспомнил вот что: мы с ним прогуливались по Откосу и заговорили — не помню с чего — о кружале жизни, о том, что дела не позволяют встречаться нам чаще. И я ему сказал, что пройдут диссертации, канет без следа каждодневная суета написания докладов, книг, — а останется непреходящей ценностью возможность видеться друг с другом. Может быть, я передаю это не в слово в слово, но мысль была точно такая. И знаешь, что Олег мне ответил? — «Твоими бы устами да мёд пить». Он говорил это искренне; я как сейчас помню выражение досады на его лице. Прошло тридцать пять лет, а я это почему-то помню».

— «Погоди, Алекс. Сейчас год 2014-й; закончили мы школу в 66-м и сразу в вузы, — итого, если я не разучился ещё считать, сорок восемь лет. Делаем поправку «плюс-минус» в несколько лет, и всё равно не сходится: про какие тридцать пять лет ты говоришь?»

— «Исхак, так ведь я же сказал, что учился на заочном. Мало кто поступал в вузы на заочное отделение прямо после школы. А я получал своё высшее светское образование много позже. Ты не обязан всё помнить, но когда я приезжал как-то сюда, и мы с тобой встречались на квартире Рувима Иосифовича, то я рассказывал, что сначала у меня была трудовая деятельность, потом изучал богословские предметы в Москве и Финляндии, и только после — горьковский университет».

— «Ты прав, всё не запомнишь. Когда ты стал напоминать, то это всплыло в памяти. Ну вот и пришли. Я зайду всего минут на пять. Ничего?»

Что значит — «ничего»? Я с удовольствием оставался один: ведь мы остановились неподалеку от «Домика Каширина». Здесь жил маленький мальчик Алёша Пешков, будущий писатель А.М. Горький. Каширин — это дед Алёши; в его доме внук прожил очень мало, но этого времени хватило, чтобы впечатлительная детская натура запомнила многое настолько, чтобы «Детство» из знаменитой трилогии писателя представлялось нам как наяву. К тому же, ведь это всё было в городе, где я жил, — и мне с кем-то привелось ещё тогда побывать в этом музее-мемориале.

Многое уже не помню из того посещения, но некоторые «детали» почему-то в память запали. Сейчас уже вечер, туда не войти, но несомненно по-прежнему на кухне стоит около русской печи кадка с розгами, а рядом — лавка, на которой дед порол внуков. Для него это был своего рода субботний ритуал, и внуки безропотно ожидали этого дня. Из «Детства» запомнился один фрагмент, в привязке к этой экзекуции. Мальчик уже тогда верно подметил: у деда Бог был суровый, не забывающий никаких грехов и обязательно наказывающий за них. Каков был дед — таков был и его Бог. Бабушка же говорила о Нём как о сострадательном, милостивом и всепрощающем; такова была она сама.

Что ещё помню? Медный умывальник на цепочке, во дворе чаны для краски (дядья держали красильню)… Да, около ворот внутри двора стоял большой дубовый надгробный крест с тяжёлым комелем; конечно, это не тот самый крест, тяжесть комеля которого раздавила хорошего парня Ваню Цыганка, но экспонат своим жутким видом напоминал о бессмысленной жестокости дядей Алёши.

Всё остаётся таким же: приземистый одноэтажный домик, покрашенный почему-то в грязно-розовый цвет (так запомнил его маленький мальчик), шесть окон по фасаду, тесовые ворота…

Но вот идёт Исхак вместе с высоким мужчиной лет 55-ти; у него густая чёрная борода, аккуратно постриженная, — это видно даже в наступающих сумерках. Я из приличия чуть-чуть держал себя в стороне, пока они ещё о чём-то говорили. Прощаясь, Исхак сказал своему приятелю, обернувшись ко мне:

— «Это Алекс, школьный товарищ, мы с ним даже какое-то время сидели за одной партой. А Ибрагим жил в нашем посёлке в те незабвенные годы».

Раз нас Исхак представил, то я подошёл, чтобы пожать протянутую руку. И мне вдруг стало очевидно, что мы были когда-то знакомы. Во-первых, — Ибрагим; в моей жизни я был знаком только с одним человеком с таким именем, и это было в горьковскую пору. Здесь очень большая татарская диаспора, и мы жили и учились вместе. А во-вторых, посёлок Володарского…

— «Мы не могли быть знакомы раньше? Я помню одного Ибрагима, который жил в нашем посёлке; улицу его не помню, она начиналась сразу от стадиона. Тот парень имел намерения учиться в медресе…».

Мужчина стал вглядываться в меня пристальнее. Он сделал шаг в сторону, чтобы свет от окон дома позволил ему получше меня разглядеть.

— «В медресе я поступил, а потом ещё выше. Это Вы верно сказали, но всё-таки не могу вспомнить, кто Вы».

— «Да и немудрено. Столько лет прошло… Кроме того, мы в общем-то мало были знакомы. Я только помню, что познакомились по религиозным интересам; тогда я изучал богословие в Москве…».

— «Ну всё, вспомнил. В нашей семье к любому убеждению, связанному с верой во Всевышнего, относились с уважением. Время было жёстко атеистическое, и встретить человека, откровенно верующего, означало тогда — встретить человека прежде всего нетрусливого; я уж не говорю о большем».

— «Ну, Вы уж и сказали: «откровенно верующего». Чего во мне никогда не было — так это выставляться напоказ».

— «Я хотел сказать: человека, не уклоняющегося от прямых вопросов о своей Вере. А Вы тогда при знакомстве отвечали без каких-либо уклончивых фраз. Да и в последующем… Представляете: о чём мы тогда говорили, не помню, а вот благотворную атмосферу в наших встречах запомнил до сих пор. Но почему Вы куда-то исчезли?»

— «Возвратил престарелых родителей на их малую родину; вместе с ними возвратил туда и себя».

— «На малую родину — это, наверное, хорошо. И куда, если не секрет?»

— «Да какой здесь может быть секрет? В Воробеж… Но положительных эмоций мне это не доставляет. Чтобы не останавливаться на этом дольше, чем нужно, скажу, что разочарование испытываю от этой «родины» постоянно, и это идёт во мне по нарастающей. Не спрашивайте, почему; мне это неприятно. А Вы, уверен, успешно идёте по исламскому пути. Можете ли поверить, но я время от времени — без видимых причин — вспоминал о Вас всегда доброй памятью. Но всё же я так и не припомню, что нас свело тогда? Всё же, согласитесь, христианская культура не часто входит в контакт с мусульманской; то же можно сказать и в обратном порядке. Это не конфликт, нет, — я имею в виду взаимосвязь, отношения».

— «Можно предложить перейти на «ты» ради нашего давнишнего, как оказалось, знакомства? Исхак, ты что, хочешь уходить?»

— «Ребята, я вижу, вам будет без меня нескучно. Если не возражаете, я пойду, а вам пожелаю хорошего общения. Мне, честно говоря, приятно, что оказался виновником неожиданной встречи, — как я догадываюсь, встречи полезной».

Ибрагим положил руку на плечо Исхака:

— «Если встреча приятная, то уже полезная. А мы немного ещё побудем вместе».

Мы обнялись с Исхаком на прощание. Уже уходя, он попросил оставить ему экземпляр книге о Рувиме:

— «Я почему-то почти ничего не сказал о нём в ресторане. Но ты же знаешь, насколько уважительно я к нему относился всегда. Чем мог, это выражал; к примеру, я помог ему перед отъездом в Израиль почти полностью «обновить» рот в своей стоматполиклинике. Благородный был он человек. Ну всё, прощай».

Глядя вслед уходящему, Ибрагим спросил:

— «Ты где, Алекс, живёшь в Нижнем?»

— «К сожалению, уже не живу. Гощу у своего брата, это в районе Управления железной дороги».

— «Это достаточно далеко отсюда, тем более — в поздний час. Знаешь что? Я отвезу тебя туда, и по пути поговорим».

— «Если тебе это не в обузу, то почему бы и нет? Тем более, что мне даёт о себе знать спина, и разговаривать, сидя в машине, что и говорить, куда легче».

Исхак ушёл, а Ибрагим минут через пять уже выкатил свой «Рено» из гаража, который у него расположен в цокольном помещении дома.

— «Как поедем? Я подумал: встреча мало того, что неожиданная, но ещё и маловероятная на будущее, — так что, если не возражаешь, проедем там, где тебе хочется, и не будем торопиться».

— «Ну давай тогда через «Чёрный пруд» по Варварской — так, чтобы потом через Окский мост. Через Мызинский не стоит, чтобы не злоупотреблять твоей любезностью, да и время это займёт больше. Видишь, я не всё ещё забыл, и, проезжая мимо чего-то, вспоминаю какие-то моменты из своей былой жизни».

— «Так поедем по Почаинке и выйдем сразу на «Чёрный пруд».

Ну вот, через Почаинку мы с Олегом спускались к Скобе, торопясь на встречу. Да, какое очарование это — вечерний Нижний. Слева поодаль — стены Кремля, удачно подчёркнутые грамотной подсветкой. Не всякое новшество плохо; в те прежние годы так не умели «подать» красоту.

— «Ибрагим, сколько раз в прошлом ходил и проезжал здесь, но никогда не интересовался происхождением названия этой улицы. Ты не знаешь?»

— «Да есть предание, будто ещё князь Юрий Всеволодович, — а это начало 13-го столетия, — дал такое название небольшой речке, сбегавшей вниз. «Почаинка» — это вроде бы от слов «чаять», «поджидать». Это ведь было место дозоров, для застав на рубеже города на Дятловых горах. Это, будто бы, князю напоминала Киев; там тоже между днепровских холмов струилась чистая речка под названием Почайна. Так на чём мы прервали наш разговор у моего дома?»

— «Мы пытались вспомнить, откуда ты узнал обо мне тогда, в те годы…»

— «Сейчас припомню поточнее… Ты не помнишь Алика Хасанова, он ведь жил почти рядом с тобой?»

— «Как же, как же! Он же младший брат Риты Хасановой, моей одноклассницы. Какая хорошая была девочка. Она была мила внешностью и поведением, это несомненно. Вот сегодня Олег Мыльников, — ты его не знаешь, — принёс переснятую фотографию нас, выпускников 66-го года. И я, с таким желанием вглядываясь в полузабытые лица, Риту увидел сразу. Добрый взгляд, отзывчивая натура, — это так запомнилось. Была теперь уже забытая поговорка: «Не по милу хорош, а по хорошу мил», — к ней это применимо в самую пору. Знаешь, — не могу не вспомнить по такому поводу, — когда я приехал как-то в Нижний, то встретился с Ритой, и она спросила меня, не хочу ли я увидеться с Наташей Бирюшковой; она была нашей одноклассницей. Как же я мог не хотеть? И мы поехали в какой-то нагорный микрорайон; ей это было заодно по пути домой. Пришли к дому Наташи, Рита зашла к ней в квартиру, затем обе вышли. Лучше бы мы не приезжали: холод, какая-то отстранённость. И Рита, помню это до сих пор, в недоумении сказала: «Наташа, ведь Алекс же приехал через столько лет. Как можно?» И после было видно, что Рита переживала от такой холодной встречи. Это я по поводу её отзывчивой натуры… Ну и что Алик?»

— «А то, что мы учились с ним. Ты — с Ритой, я — с её младшим братом. Между нами ведь разница, — я из этого сужу, — лет десять. И очевидно Рита что-то знала о вашей христианской семье; трудно сейчас сказать, что она знала и откуда, но через Алика об этом знали и в моей семье. Атеистическое время уравнивало всех в религиозном смысле — хоть христиан, хоть мусульман, — и тем более интересно было слышать о вашей семье. Так что мы по достоинству ценили тогда ваше убеждение в вашей Вере; ведь наши религии — авраамического происхождения, ты же знаешь».

— «Ну да. Да и ты — тёзка нашего библейского патриарха Авраама. Ибрагима… Всё же интересно устроена наша память: о чём конкретно мы тогда — давно — разговаривали, не помню, а хорошее впечатление осталось. В основном помню твою доброжелательность. Так ты закончил медресе, кажется, в Самарканде?»

— «Да, медресе Улугбека. Потом — университет в Каире аль-Азхар».

— «Неплохо. И что сейчас? Впрочем, подожди; ведь мы проезжаем «Чёрный пруд». Но здесь всё изменилось, какой-то торговый центр…».

— «Да, очередное развлечение для сформированного уже общества потребителей с бессмысленным выкрутасом в названии — «Лобачевский — Плаза». Развлекайся, покупай, жуй, пей… Вот, сказал слово и вспомнил из Маяковского: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, — день твой последний приходит, буржуй». Это, как ты помнишь наверняка, о годах НЭПа; сейчас многое похоже, только этой потребительской развлекаловкой сейчас занимается, за малым исключением, вся страна. Вот и молодёжь нынче ходит в кинотеатры, считая обязательным жевать попкорны и запивать пойлом, — так она сама и говорит. Их так вездесущая реклама воспитывает. На что похожи зрительные залы после такой публики, лучше выразить словом «срач». Извини».

— «Да ладно тебе. Как есть, так и есть. И это постоянное обезъянничание с названиями. Что в те времена, нэповские, что сейчас… Ну какое отношение к торгашеству имел Лобачевский, математик, учёный? Всякий свой «мыльный пузырь» хозяева желают назвать громко, с вызовом, — хотя и сами-то они не более чем надутые пузыри. Продают, к примеру, женское нижнее бельё в каком-нибудь маленьком магазинчике, — но с названием «Империя интима»; причём, второе слово напишут тоже с заглавной буквы, — это уж просто от безграмотности по правописанию. Ущербность духа проглядывается повсюду. Вот и здесь — «Плаза» какая-то… И уж если заговорили о названиях, то что это такое — «Чёрный пруд»? Да и пруда я что-то не припомню…»

— «Я поеду помедленнее, ладно? У нас разговор прерывается на попутные комментарии, прямо «путевые заметки» получаются. Нет, это нормально, не беспокойся. Ни ты, ни я никуда не опаздываем. А по поводу пруда, да к тому же и «Чёрного», так здесь уже краеведческая быль. На этом месте действительно когда-то был водоём; правда, в нём не купались, потому что здесь была низина, в которую стекались сточные воды со всеми нечистотами; он из-за этого и назывался Чёрным и даже Поганым. Но в первой половине 19-го столетия некий купец по собственной инициативе основательно почистил это место, — и надо полагать, этим дал выход родникам, — засадил по периметру всякие деревья и кустарники, благоустроил берега, вдоль которых построил нечто вроде веранд. И всё преобразилось: летом это было любимое место для отдыха с катаниями на лодках, а зимой — по льду на коньках. Но в 30-х годах прошлого столетия пруд почему-то засыпали и устроили здесь сквер, его-то ты наверняка помнишь».

— «Да, но как что-то безликое. Скорее всего, это было чем-то вроде «узловой станции» для трамваев; здесь было так называемое «кольцо», откуда шли маршруты на Канавино или же по нагорной части вплоть до Сенной площади. Так продолжим… Сейчас ты чем занимаешься? Ведь теологическое образование ты получил основательное».

— «Знаешь, мне не хочется говорить об этом сколько-нибудь подробно. На то есть причины… Скажу только, что пишу статьи в наши исламские журналы; тематика статей различная, от теологии до политики».

— «Не всегда это возможно делать отдельно: уж слишком многое переплетается».

— «Я чувствую, тебе это знакомо. Ну ладно, я немного с тобой поделюсь своим неудачным опытом, когда я не сумел наперёд просчитать ситуацию, в которой теология, к сожалению, пересекла дорогу политике.

Мне свойственно миролюбие, это у меня в натуре заложено от родителей; ты их не знал тогда, а сейчас они.., ты понимаешь. Так вот, продолжая свои исследования Курана, — так мы произносим название нашей священной книги, — я обратил внимание на два места из неё… Да тебе вообще-то интересно это? Ведь это же не христианство».

— «О чём ты говоришь? Мы же с тобой, надеюсь, не какие-то однобокие ортодоксы, которым ничего, кроме своего, знать не нужно. Продолжай».

— «Тогда я на несколько минут прижмусь сейчас к обочине. Не люблю пересказывать, когда есть возможность процитировать святые для нас тексты, — а они у меня вот, под рукой, в ноутбуке. Весь Куран я не «закачивал» — какой смысл? — а то, что мне нужно на какое-то время, я держу при себе».

Ибрагим плавно, даже как-то галантно вписал свой «Рено» между автомобилей. Мы уже въехали на Варварскую улицу, где, несмотря на поздний час, места найти было непросто: центр города, тёплый вечер. Вот открыт ноутбук, и его хозяин показывает:

— «Смотри: сура 5-я, раздел «Пища», аят 21-й. Читаем: «О народ мой, войдите в Землю Святую, которую Аллах предназначил вам, и не возвращайтесь…».

Ниже есть и комментарий: «В политическом отношении именно тогда израильтяне стали независимым народом: не рабами своих египетских господ, а хозяевами собственной судьбы. В данном стихе содержится ясное пророчество о том, что Израиль должен жить на своей земле».

Ещё: сура 26-я, раздел «Поэты», аяты 57-59. Читаем: «И вот, вывели Мы их из садов и источников, и сокровищ, и добрых жилищ — и дали Мы их в наследие Детям Израилевым».

В комментарии отмечается, что «выведены» были египтяне, а наследие в виде «садов и источников» было дано израильтянам в земле ханаанской, обетованной земле…».

Ты, Алекс, я уверен, догадываешься, на какие проблемные места из Курана я обратил внимание. Но я имел неосторожность несколько раз в наших теологически-научных изданиях высказаться публично относительно их. Кто-то что-то понял не так, кто-то использовал это в спекулятивных целях, а фон оказался неблагоприятный, — я имею в виду политический… В общем, крупного скандала не было, но пришлось отойти несколько в сторону. Надолго ли, Аллаху ведомо. Едем дальше?»

_ «Да, поедем. Ты знаешь, в мою пору эта улица называлась «Веры Фигнер»; немного поодаль — мой факультет, и сколько раз за долгие годы приходилось ходить по ней. Вот сзади нас находится довольно-таки продолговатое здание; в нём был Архив по Горьковской области, и я там немало провёл времени, роясь в Фондах для своей дипломной работы. А потом, недавно, узнал, что улице вернули первоначальное название — Варварская. Я не знал, какое у неё было прежнее наименование, хотя понимал, что не с Веры же Фигнер началась её история».

— «Да, теперь «Варварка». Собственно, мы выехали с Чёрного пруда примерно в том месте, где стояла церковь святой великомученицы Варвары, которую при Советах снесли. Отсюда — и до площади Свободы — улица называлась как-то по-другому, но я не помню. С этого места, если ты не всё ещё забыл, под углом уходит улица Ковалихинская. Под нами, где мы сейчас стоим, протекала речка, был даже какой-то мостик; позже речку спрятали в каменный коллектор. Но это уже «дела давно прошедших лет»…

— «…Преданья старины глубокой». С тобой не скучно было бы прогуляться по городу, Ибрагим. Хоть ты и не жил здесь какое-то время, — я имею в виду годы учёбы, — но к родному городу ты относишься, как мне кажется, тепло».

— «Ты не ошибаешься. Здесь родился, вырос… Когда возвратился из Каира, то в Нижнем не разочаровался. Знаешь, как бывает со многими? — после мировых центров цивилизации малая родина кажется уже тесной. Ну да, было такое ощущение и у меня, но не надолго. Всё же Нижний Новгород считается в России третьим по величине и значимости городом после Москвы и Питера, — так что не такой уж он и тесный, хотя и не сравнится с Каиром, где проживает более восьми миллионов человек».

— «Ты упомянул «Ковалиху»… Мне нужно будет за время моего нынешнего пребывания в Нижнем неторопливо пройти по ней. Здесь жил мой учитель… Слушай, так ведь и ты учился в нашей школе, — она же была одна на весь посёлок, — ты же должен знать о Рувиме Иосифовиче».

— «Я смутно что-то помню. Какой предмет он вёл?»

— «Русский язык и литературу».

— «Нет, у нас его не было. Просто знал о нём и не более того. А у тебя что, типичная ностальгия по нему? Он жив? Хочешь к нему зайти?»

— «Нет, он отошёл к праотцам в 2012 году в Хайфе. До 2000 года жил здесь, потом сын с семьёй решили репатриироваться в Израиль и, конечно, взяли его с собой».

— «Я так догадываюсь, он уже был вдовцом, да?»

— «Жена, Тамара Петровна, умерла от онкологии в 92-м году. Кстати, она то же преподавала в школе, что и муж; они и работали вместе в нашей школе».

— «Вот она-то и преподавала нам, но не была нашим классным руководителем, — так что я не очень её запомнил. Но что тебе «Ковалиха»? Разве много воспоминаний о твоём личном даст она?»

— «Видишь ли, я хочу написать книгу о своём Учителе. Задача не совсем из лёгких. Здесь, на «Ковалихе», живёт его племянник с женой, и у меня планируется с ними встреча. Никого больше из родственников не осталось; ведь Рувим Иосифович дожил до девяноста лет, и все его родные и друзья ушли уже вперёд него. Вот сегодня была встреча с тремя моими бывшими одноклассниками, — мы с Исхаком и возвращались с этого мероприятия, — вспоминали, разумеется, и Учителя, но годы дают о себе знать, и воспоминаний-то осталось мало. То есть помнят все хорошо и помнят с благодарностью, но конкретные моменты уже стёрлись в памяти. Да и собраться удалось лишь вчетвером; собралось бы побольше — побольше было бы и материала для книги».

— «А он был кем-то выдающимся? Ведь, согласись, учителей словесности было немало, — и что?»

— «Мне трудно тебе это объяснить… В том-то и дело, что по общим меркам он не был кем-то особенным. Да, отлично знал свои предметы и мог их так подавать, что вызывал заинтересованность в учениках. Кстати, узнал буквально перед поездкой сюда, — об этом сын его написал из Израиля, — что отец вовсе не собирался быть учителем словесности. У него была любовь к математике, но кто-то его сбил с толку при выборе поступления в вуз. Есть версия, что он сам засомневался, сумеет ли учиться в таком серьёзном направлении при своём крайне сильном недостатке в зрении; у него был астигматизм. Во всяком случае, во всю свою жизнь сожалел, что не стал математиком. Потом решил идти по гуманитарной стезе… и снова допустил неверный шаг, с его же слов: он поступил в педагогический институт, а надо было бы в институт иностранных языков, потому что к языкам у него явно была предрасположенность. Достаточно сказать, что он хорошо знал немецкий, самостоятельно выучил французский. Насколько достаточно он знал последний, судить трудно, но вот Володя, сын его, вспоминает о совместной поездке в Ленинград — это семидесятые годы; кажется, у Эрмитажа, француженки-туристки по какому-то поводу обратили внимание на мальчика Вову, и его отец с этими мадамами, а может с мадмуазелями, разговаривал на их языке.

…Да, о «выдающимся»… Видишь ли, несмотря на то, что, как теперь выясняется, он был учителем по русскому языку и литературе не по призванию, он, тем не менее, преподавал так, что на его уроках редко бывали срывы из-за ненадлежащего поведения учеников. Слушали его всегда внимательно, потому что, как я это оцениваю, он, во-первых, отменно знал свои предметы, и во-вторых, искренно их преподавал. И всё же я чего-то не договариваю; наверное, это от неумения найти нужную формулировку; я её ищу, а она какая-то неуловимая, — хотя впечатление такое, что она рядом. Надо, видимо, идти классическим путём — путём проб и ошибок… В общем, он являл для нас образец высочайшей порядочности, благородства. Знаешь, в наш век многие понятия так сместились, что иногда сам себя проверяешь, по назначению ли употребляешь то или иное слово. Вот ведь и «порядочность»… Ты как это слово понимаешь?»

— «Ну как?.. Наверное, неспособность к нечестным поступкам».

— «Пожалуй, что так. Мне думается, что в школе понятие о честности формируется именно на примере учителей. Они не ангелы, и было бы несправедливо спрашивать с них чего-то идеального, но всё-таки именно они — хотят того или не хотят — дают пример честности, порядочности. Вот Рувим всегда работал с нами, когда нужно было благоустроить школьную территорию. Ну и что, скажешь ты? Но ведь иные учителя этого не делали, предпочитая лишь давать указания своим ученикам: вот вам мётла, вот ведёрки… Штрих незначительный, да? Так ведь и портрет в целом слагается из таких вот штрихов?

В своём пиэтете по отношению к Рувиму я далёк от того, чтобы писать с него икону. Он был вполне земной человек: любил жизнь, берёг семью (правда, не в его силах было уберечь жену), владел едва ли не всеми инструментами по столярному и слесарному делу. Большой, грузный — но не безобразный, он подойдёт к предмету, который нужно починить, повертит его перед глазами, — он не мог иначе по причине дефекта в зрении, — что-то там рассчитает в своей голове и в несколько движений исправит. Почему-то я его запомнил в коричневом костюме, хотя наверняка он надевал что-то и другое. Вот он идёт по школьному коридору, как правило, ближе к стене или к окну, — может быть, ему так было увереннее с его зрением? Голова обычно слегка наклонена вправо или влево; впечатление было всегда такое, что он постоянно на чём-то сосредоточен. Но нет, не всегда: вот он поймал за плечо какого-то пацана и что-то ему внушает. Иногда внушение не доходило до сознания, и Рувиму не стоило большого труда проводить до учительской иного смутьяна, подталкивая его своей неслабой рукой. Не всегда это получалось в нежной форме, но сила Рувима не была оскорбительной по отношению к слабому. Ребята его могли побаиваться, но осознавали справедливость, — а у нас это ценилось превыше всего. Был у нас один физик, Григорий Абрамович, тоже не из хилых телосложением, но не помню, чтобы его уважали. Какой-то он был нерешительный; видя подлость иного ученика, становился багровым от возмущения, но не способным поставить того «на место». Правда, предмет свой он знал хорошо и умел доходчиво объяснять. Слушай, Ибрагим, да мы уже к площади Лядова подъезжаем, что ли? Мне кажется, она была поменьше».

— «Да, тут кое-что убрали и — случай редкий — поделом. Вряд ли ты припомнишь, но со стороны, с какой мы въезжаем на площадь, были невзрачные двухэтажные дома, типичные для того времени: первый этаж из кирпича, второй — деревянный; причём, какие-то обшарпанные, никакого вида. Я слышал, что весной нынешнего года было принято решение вернуть площади прежнее название, и тогда она будет Крестовоздвиженская. Вон и монастырь с одноимённым названием, он восстановлен совсем недавно».

— «Как — восстановлен? Ведь его же в мою бытность здесь не было».

— «Был, был. Просто его в сталинские годы закрыли. Хотели вообще разрушить, как говорится, «до основанья, а затем…»; а затем решили, перестроив, использовать все помещения под свои советские нужды. Поэтому его и не замечали, вроде тебя. Монастырь этот был — да и теперь тоже — женским; маленькое примечание: он был местом эпитимийного искупления для женщин, что-то совершивших против нравственности».

— «Ты слово-то это как выговорил правильно, ну прямо батюшка, да и только. У вас в исламе тоже есть что-то подобное?»

— «Так ты, Алекс, разве не слышал о шариате? В переводе означает «правильный путь». Это очень разветвлённая правовая база ислама. Слова «эпитимья» там нет, но на правильный путь наставлять могут, наказания существуют разные; сам понимаешь, это очень обширная тема».

— «Да, как и в православии. И для произвола сфера тоже обширная. Слишком многое зависело от поместного духовного начальства, от его нравов и вкусов. Вообще-то раньше почти все монастыри несли в себе и тюремные функции, — и я скажу, условия пребывания там были весьма жестоки. В отличие от гражданских, там ведь предполагалось наличие христианского милосердия; куда там!.. После Первой русской революции 1905 года вышла небольшая по объёму книга под названием «Монастырские тюрьмы», написанная Пругавиным А.С. Там о многом было написано, но только не о человеколюбии, потому что в монастырских тюрьмах оно не проживало.

Я, когда работал в Питерских архивах, многое чего прочитал, так сказать, из первых рук. Как тебе понравится вот такое? — «За уклонение от православия лишение всех прав состояния и ссылка на каторгу».

Ибрагим резко повернул голову: «Это ты откуда взял? Из твоих архивов?»

— «Не из «моих», а из государственных, это во-первых. А во-вторых, я буквально процитировал часто повторяющееся определение в Своде Законов Российской империи. Этот Свод я помню хорошо: толстенные тома, а их едва ли не пятьдесят. Теперь уже точное количество не помню; штудировал их в «публичке», т.е. в Российской национальной библиотеке, когда работал над своей докторской. Основными же, так сказать — доказательными, данными я пользовался на Английской набережной в Российском государственном историческом Архиве, точнее — фондами Архива Святейшего Синода; теперь он переселился на новое место, я там не был. Архив солидный, более семи миллионов единиц хранения — это как? Так вот я там много чего узнал не по пересказам, а вживую… Мы уже поворачиваем на левый берег?»

— «Да, по Окскому спуску, через Молитовский мост… Тут одно пространство, никаких строений. И вид отсюда на окское левобережье как-то не радует глаз: обычная жилая и промышленная зона, ничего особенного. Зато ничто не будет отвлекать в нашем разговоре. Ты говорил о своих научных изысканиях, — так можешь что-нибудь рассказать? Это ж интересно. Не так часто встречаешь человека, который своими глазами читал изначальные документы. Да тем более — в таком Архиве».

— «Много не смогу, мы ведь уже подъезжаем… Я, наверное, был одним из последних, кто «копал» архивы государственного Музея истории религий, съезжавшего уже из помещений Казанского собора в Питере; там тоже было много интересного. Например, такое: некий молодой человек, рекрут, в силу своих религиозных убеждений не может держать в руках оружие, в смысле — не может в силу своей христианской совести убивать. Расследовалось это «дело» на рубеже 19-20 столетий, тогда бунты неповиновения были нередки, а рекрут был из крестьян: уж он-то знал отчаянное положение нищей деревни? И ему — стрелять по своим? Нечасто такой «перекос» случался, однако, как видим, бывало. Но ведь он же по рождению — православный, как же он может уклоняться от воинской повинности? Его заключают в острог, срок дают небольшой — всего год под духовное попечительство тюремного духовенства. Увещевания попов проходят зря, — солдат не желает убивать человека. Ему продлевают срок заключения, — результат тот же. Ему ещё… В конечном счёте рекрут помирает, не выдержав издевательств и условий содержания.

Так что ещё не известно, какова была дальнейшая участь тех женщин, которых в силу наложенных эпитимий помещали в Крестовоздвиженский монастырь, хотя всё оговаривалось благонравно: это не карательная мера, а врачевание духовное. Сколько было жертв после такого «врачевания духовного», никто не знает. Ведь законы трактовались настолько вольно, что я устал за время своих исследований удивляться. Не стала баба поклоняться иконам; муж у неё оказался грамотным и прочитал в Библии, что поклоняться следует лишь Богу Единому. Чем не безнравственность? Бабу — в монастырь на исправление; но судебное разбирательство без труда выяснило и мужнину вину, — а его по этапу в Сибирь. И опять с оговоркой: «до исправления». А если не исправятся?

— «А дети? Детей-то куда? По родственникам?»

— «У родственников, как обычно, у самих семеро по лавкам, и лишние рты им не по силам; хотя, может быть, и жалко было сирот. Так что девочек — в женские монастыри, мальчиков, вестимо, в мужские». Я говорил: много не успею рассказать. Но моя докторская монография размещена на многих сайтах интернета; сам я слаб в этом деле и не знаю технически, как они там оказались».

— «Так я же могу прямо сейчас это «забить» в память компьютера. Как называется твоя книга?»

— «Святая инквизиция в России до 1917 года». Сразу оговорюсь: «инквизиция» — это не я придумал. Это слово уже постоянно повторялось в те годы журналистами, юристами, государственными деятелями, — так распространённо было церковное беззаконие, что больше не было возможностей это скрывать. Я читал в одном из фондов Архива переписку чиновников; точно не припомню, каких, но ты, если скачаешь текст моей книги, увидишь это сам. Так вот, чиновник в недоумении запрашивает своего начальника, куда же направлять осуждённых, виновных за уклонение от православия; тюрьмы и пересыльные пункты уже не вмещали».

— «Дома открою и найду. Прочту обязательно. Я что-то слышал о подобном, но в туманных чертах, — у тебя же, как видно, более конкретные данные».

— «А знаешь, что более всего тревожного в данном вопросе? Так называемая религиозная политика нашего государства уже в наше время»

— «Почему — «так называемая»? Ведь внутригосударственная политика ведётся весьма целенаправленно»

— «Ибрагим! Ты человек не только образованный, но и умный. Мир сейчас настолько открыт, что мы не можем, уже по определению, создать для себя некое замкнутое пространство. Под «открытостью» я разумею прежде всего желание отдельно взятого человека мыслить самостоятельно, иметь данное Всевышним право на свободную волю. Сожалею, что не вник хорошо в то, что говорит по этому вопросу ислам, но в Библии это прослеживается чётко; все иудейские, а следом за ними и христианские исследователи священного для нас текста согласны: Бог создал человека по подобию Своему, что напрямую означает свободное волеизъявление личной совести».

— «Хотя ты мне и польстил по поводу моего ума, но всё же я пока не пойму, куда ты клонишь. Разве христианству нынче мало дано возможностей? Бери — не хочу».

— «Я надеялся, что ты этого не скажешь. Неужели надо объяснять, что христианство и то, что всеми государственными силами и возможностями внедряют в население страны под видом христианства, это понятия, прямо противоположные друг другу? Я не могу спрашивать с тебя знания разницы между тем и тем, но не случайно заговорил о праве на свободу выбора. Ведь выбору предшествует поиск, это всегда путь проб и ошибок. В поиске духовного самоопределения я могу стать православным или евангелистом, или членом организации «Свидетели Иеговы», могу оставаться атеистом, — лишь бы в мои убеждения не нарушали общественный порядок и не провоцировали какие-либо изуверства. А ты посмотри: вся властная верхушка, — а за нею многомиллионная чиновничья рать, — все позиционируют себя православными. Если бы в государстве действительно приветствовалось соблюдение заявленных в Конституции прав на свободу совести, то не было бы нынешних заклинаний о национальной идентичности, о православии как о духовных скрепах. Это зов к инстинктам рода, к зоологическим инстинктам, это антихристианские заклинания к несвободе выбора, вопреки библейским положениям».

— «Извини, что перебиваю. Просто боюсь опоздать с вопросом: ты всего лишь к слову упомянул «Свидетелей Иеговы? Из соображений толерантности?»

— «Да хотя бы и так. Известно, что они сознательно дистанцируются от Церкви как общественного института, но ведь они же основное, что заложено в Евангелии, взяли, так сказать, на вооружение. И ведут образ жизни нравственный, что, — как я подозреваю, — и является основной причиной гонений на них. Конкуренты, — как ещё сказать? Их шельмует власть с подачи РПЦ, «бухает в колокола, не заглянув в святцы». Нет смысла сейчас говорить об этом подробнее, потому что тебе как мусульманину это и не обязательно знать в тонкостях. У вас ведь и своих заморочек хватает».

— «Ну а с атеизмом почему ты так щедро обошёлся? Не через вашу ли жизнь проходил он тяжёлым катком? Уж здесь-то я компетентен; безбожию на государственном уровне было всё равно: христианин ли ты, мусульманин ли, иудей…».

— «Да в том-то и дело, что есть разница между государственным атеизмом и личной верой в несуществование Бога. Для меня даже симпатичнее выглядит последнее, чем нынешняя карикатура на теизм. Под словом «безбожный» мы подразумеваем человека безнравственного, жестокого, беспринципного. Но это упрощённое понимание этого слова. В строгом смысле, человек, живущий «без Бога», без-божный, вовсе не обязательно безнравственный. Разве ты не встречал неверующих в Бога, которые могут фору дать по части порядочности иным набожным людям?

В нашей стране меры не знают, и теперь вместо государственного атеизма внедряют в подсознание обывателей государственную религию, лукаво делая реверансы в сторону иных верований. К чему это фарисейство, когда все преимущества адресуются православию? Я совсем не против православия как формы личной Веры, но огосударствление православия его же и потянет на дно, — что, собственно, уже и было. Законодатели, по «смиренной» инициативе Патриархии посредством её мощного лобби, готовят такие нормы гражданского бытия, где каждый вздох будет проверяться на лояльность православию. Пока это населению опасным не кажется; это то, что я назвал «так называемой религиозной политикой», ибо это не политика, а заигрывание на стадных, зоологических инстинктах. Это уже проявляется в многоразличных профашистских организациях под православным соусом, — и Патриархия ни от одной не «открестилась» публично.

Начали мы разговор от архивных данных не такого уж и далёкого прошлого и пришли к прямым аналогиям в днях нынешних. Как не привело это к добру тогда, то не будет ничего хорошего и сейчас. Вопрос во времени; но накапливаться «пар» уже не будет веками, время коллапсируется. Вкус к свободе совести — в данном случае религиозной — уже есть, хотя население в основной своей массе эту свободу не любит. Свобода совести — это же всегда личный риск для конкретного человека, каждодневный выбор. Жить же стадным инстинктом, отдавая проблемы совести церковным жрецам, — уж они-то за нас всё знают! — это же проще… и безопаснее».

— «Ну вот, если ты непротив, закончим наш путь здесь; мне удобно проехать по кругу Комсомольской площади и вернуться назад, — иначе я не скоро смогу развернуться. Рад, что мы ещё раз встретились — и так неожиданно. Только Аллах знает, встретимся ли ещё… Ты хочешь, я вижу, что-то ещё сказать?»

— «Знаешь, я промолчал тогда, когда ты весьма коротко рассказал о своём конфликте в связи с текстом из Корана. Может быть, тебе неприятно было от того, что я как-будто не услышал тебя…»

— «Да нет, конфликта, к счастью, не было, — моё миролюбие мне помогло, и я просто отошёл в тень. Раз не полез на рожон, то всё понемногу и утихло. Да и что ты мог бы мне ответить на это? Пожалеть, что ли?»

— «Нас не надо жалеть…», — помнишь советский фильм про Будулая? Ты из таких, из устойчивых духом. Я просто тогда сразу вспомнил своё, несколько аналогичное твоей ситуации».

— «Что, тебя подвергли остракизму? Я не знаю, как это у вас называется…»

— «Остракизма не было. Некому было подвергать, потому что я умудрился поставить себя так, что ничьё каноническое право на меня не распространялось; это отдельный вопрос. А ситуация была схожей с твоей в том, что мною в христианском тексте — в Новом Завете — было прочитано множество мест, явно свидетельствующих, что ранняя Церковь Иисуса, по вашему — Ису, Богом не считала. Это стало верованием уже послеапостольского периода».

— «Да? А мы уверены до сих пор, что христианство — род политеизма, язычества, раз человека почитают Богом. У нас ведь, ты же знаешь, строгий монотеизм».

— «В том-то и казус, Ибрагим, что христианство тоже монотеистично, только вот позднейшие богословы намудрили так, что надолго — точнее, до сих пор — развели по разные стороны иудаизм и христианство»; да и ислам, как очевидно с твоих слов, сбит с толку».

— «Не знаю, смогу ли оценить важность твоих выводов из того, о чём ты говоришь, но по памяти тебе не слабо что-нибудь процитировать?»

— «Это не трудно; ведь я столько раз штудировал все эти места из новозаветного текста, проверяя снова и снова самого себя. Вот пара фраз, самых коротких:

— «…Христу глава — Бог»;

— «…Христос…живёт для Бога».

Как видишь, написано незатейливо, без всяких богословских заморочек. Я таких мест без большого труда насчитал около ста».

— «И как же всего этого множества у вас не замечают?»

— «А про эффект «замыленного глаза» ты знаешь? После догмата о «Боге-Сыне», усиленно внедряемого в подсознание верующих, сам текст уже читается под воздействием соответствующего верования. Читается одно, а понимается иное,.. потому что так велели понимать».

— «Любопытно, Алекс. Но тебе к чему всё это нужно? Вряд ли ты занялся этим, как говорится, от нечего делать».

— «Да как ни странно, но здесь наши интересы перекликаются. Ты ведь тоже уж конечно не из праздного любопытства поднял на обсуждение ваши тексты, свидетельствующие о первенстве права евреев на Землю Обетованную. Вот и я хотел показать, что изначально не было догмата о «Боге-Сыне», — а ведь это является одной из важнейших причин многовекового категорического несогласия в авраамических религиях. Но пора расставаться. Этим мудрёным разговорам нет конца, если сам их не прекратишь. Прощай, Ибрагим. Второй раз, вот так — случайно, вряд ли встретимся».

— «Что ж, пожалуй — прощай».

Продолжение