Ни одному человеку не понять, ни узнать, по каким причинам случился этот эпизод, — загадок много, разные загадки… Смерть, несмотря на всеобщую к ней привычку, по сию пору неразгаданная вещь, скорее, явление.

Город и мальчик
(повесть о трех сердцах)

Юрий Котлер

Окончание. Начало

4

Непростой, забавный человек этот Вадим. А ведь, скорее, тоже с двойным дном. Но не боится. Наглец? Давай уж честно, на ее месте… И не чрезмерен ли гнет? Крамольная мысль, но не новая: стоит ли подозревать, больше того, стоит ли осуждать? Все мы чужие друг другу. И не за что ухватиться в этом мире. Артур закрыл глаза, и встало тело матери, лишь однажды, секунду, он видел ее голой, скрипнул зубами. Скрипнул пол под ногами Вадима. Он кто, кем он себя понимает, провидец? Артур неожиданно для себя вспомнил: как его? Сеймур, Симор, что ли? Неважно. Молодец парень, одного нельзя понять — на тот же пляж трудно было вернуться? Черт! не разогнаться ли самому до сотни?.. а стволы, эй?.. Выбирай! — миллион возможностей. На всех хватит. Возможность тишины… Быть… стать хозяином своей воли. И тогда уж безо всяких дней рождения.

— Артур, я слова твои никак не выкину из памяти: ложь? Это ведь Ницше — высшая власть лжи. Ложь вызывает всеобщий крах, так! Но крах как радостное и позитивное событие. И злопамятство. Его плодят тираны, чтобы вербовать рабов и прислужников.

— Нет!

Говорун! Такой, пожалуй, любую уговорит. Слаб человек… и что? прощать за слабость? Мне бы его, сволочуги, талант, с искренней завистью подумал Артур.

— Да! Робинзон, один из Робинзонов, строил лодку несколько лет, а когда построил, оказалось, что у него не хватает сил сдвинуть ее с места.

Артур уже забыл о Вадиме и отодвинулся ото всего. Пока не складывается, ничего не складывается. Назойливость, будь она неладна, всегда назойливость. Хоть и хамство, уйду, решил он, подарили, так надо пользоваться. Смотаться пока, что ли, на Бисерово, и недалеко, и дорога известна. До чего всё нескладно, подумал Артур, ну их всех в задницу. О! моя-то лодка подъемна. И засмеялся, громко, в лицо Вадиму.

— Я дурак! Все вы дураки.

— Слова не мальчика, но мужа, — Вадим принял игру. — Я тебе надоел?

— Вы… ты сам от меня устал! Пойду. Не обижайся.

— Ну, — Вадим все-таки растерялся. — Бог тебе в помощь.

Артур ликовал. О чем он думал? Суета, и Вадим, и болтовня, плевать на всё. Тачка! Дошло! Только сейчас. Дошло, как говорится, до печенок: своя, своя, да какая! Он и водил уже почти два года, но чужую, отца, матери, время от времени, редко, в школу, так с охранником отца. Теперь — сам! Без чужих глаз, куда захочу. Это да! Вот он, день рождения! Великий день. Никто теперь! Никому! Сам!

— Сколько лошадок?

Ну и зараза! Но сбить Артура с нового настроения было уже невозможно.

— Все мои!

И впрямь его, вороные! Не подпущу! Да сейф еще. Подумать только, теперь, как это? легально. Молоток отец! Не шутка — арсенал. Что за ступор был? Всё дядья, зануды. Что на него нашло? Не выспался? не оправдание! Помутнение. Точно! Ну нет! Больше такого не позволю. Артур понял, что он хозяин. Хозяин всего хозяйства, где главный он сам и все ключи при нем. И в гробу он видел, что никому сейчас не до него, собрались ради того, о ком забыли. Потеха. Ведь это — то самое «вдруг». Не кожура, посерьезнее. Что будем делать? Он забыл о Вадиме, о всех.

Решетки гаража были распахнуты настежь, красавец его сверкал в лучах солнца, чистенький, полированный. Еще бы усики подрисовать, и знакомая рожа. Дверца — легкий щелчок — закрылась как бы сама, Артур вставил ключ, нажал кнопку пуска, включил щетки, и омыватель не забыт, и бак до упора, полный порядок. И-их! Мышцы играли. Ах, как ровно стучит… как сердце. Только настоящее подлинно, потому что будущего не будет. Шальная мысль — не прихватить ли в дорогу… но отогнал ее. Все равно, мое. Не время. Война не страшна для тех, кто использует ее, простая истина. Щелкнул запор дверей. Артур включил приемник.

Дорога на Бисерово озеро промелькнула быстро. Ехал Артур очень внимательно. Ты неси меня стрелой… почти безлюдно по воскресному времени, и переезд свободен. И на берегу ни души. Озеро как озеро, камыш, рябь, чьи-т хоромы на том берегу, почти у воды, дальняя колоколенка. Под колесами грязь, сколько глаз видит, холмы мусора. В открытое окно тянет холодком. До чего всё обычно, тоскливо и обычно, как смерть. Деревья еще безлистные.

Вылез из сторожки и вразвалку подошел некто неопределенный, мужчинка в телогрейке нараспашку и тельняшке, седой и, похоже, никогда не брившийся.

— Стоянка платная.

— Никого же нет.

— Нет.

— Платная?

— Ну.

— Сколько?

— Полтинник.

— А на пять минут?

— Как хочешь.

Артур достал купюру, протянул в окно. Мужичок помял ее, поглядел на свет, сдуру, что ли.

— А не заплатил бы?

— Дело твое. Я тебя сильничал? Хочешь, плати, не хочешь — стой даром, — и пошел, крутя головой.

— Ты какого года? — вдогонку.

— Чего?! Ну, 53-го.

Это что, таких не накрыли вадимовы залпы? Всё нормально. Был лагерь, устанавливается казарма, да еще для штрафбвта.

Вылезать не имело смысла. Мотор заглох сам. Что за дивный подарок! Артур, наконец, сам удивился тому, как сдержанно реагировал дома — не верил до конца. Здесь и сейчас пришло ощущение своего и только своего владения. Один! в собственной тачке! Хозяин! Артур открыл «бардачок», и что там? ничего себе, даже видеокамера. Техпаспорт, договор, полисы, всё на месте. А это что? Непонятный блокнот, откуда? отец забыл? больше, вроде, некому. Никогда, с малых лет, Артур не позволял себе рыться в чужих вещах, тем более в бумагах. Мужичок у будки прислонился к двери и наблюдал, куря, за Артуром. Чтобы уйти от его взгляда, Артур покрутил ручку — Армстронг, ну, старье, а здорово. Раньше, да и теперь, это называлось, мол, бес попутал. Но копаться в себе не было времени. Блокнот сам открылся там, где была заложена фотография. Сердце ухнуло — в первую скекунду не узнал — обнаженная Вероника. Ах, стерва, тихоня, что прибирается у них на вилле. Артур аккуратно положил находку на сиденье. И тут же схватил блокнот, скорее записную книжку, судорожно стал листать. Даты. Часы. Рубли, евро. И уронил ее под ноги. Он сидел за рулем, тупо смотря на мужичка и ничего не видя. Вот так! Тишина вокруг неслыханно плотная. Человеческий организм — на редкость сложно устроенный и точно работающий механизм. Пока его не подкосит болезнь, старость, он ограничивает и спасает себя сам. Семья, общество устроены гораздо проще, а вот работают из рук вон плохо. Я — никто, сказал себе Артур. Дремучие люди… чаща! Юноша, много размышляешь, слишком. Я никто.

Баллада о мальчике и мячике

Отклонение

Мальчик ходил в детский садик, или, скорее, в группу на частной основе. Мать приводила мальчика утром, и он оставался один среди дюжины почти сверстников. В пять часов кто-нибудь забирал мальчика домой, где он ужинал, немного играл сам с собой, и его укладывали спать. А потом всё повторялось. Воспитательница была ни строга, ни добра, дети были как дети. В непогоду группу гулять на бульвар не выводили, и дети либо занимались, либо играли. Можно было рисовать, складывать кубики, возить паровозик, нельзя было громко шуметь, ссориться, нарушать порядок. Мальчику нравилась девочка из соседнего дома, иногда их забирали в одно время, и он не нравился другому мальчику на полгода его старше, выше ростом и сильнее. Однажды, когда дети уже оделись и хотели идти на улицу, вдруг хлынул ливень. Воспитательнице не захотелось учить их азбуке, и она велела им играть самим. Девочка знала, что нравится мальчику, и, поймав его взгляд, корчила рожицы и трясла косичками. Сложив губы бантиком, девочка попросила мальчика принести мячик и поиграть с нею. Мальчик, что постарше, слышал это. Он схватил мячик первым. Мальчик огорчился и толкнул мальчика постарше. От удара мальчика постарше он упал и расквасил нос. Девочка радостно смеялась и застенчиво бросала мячик новому партнеру. Мальчик приложил платок к носу и пошел к паровозику.

Getriebenen означает ведомый.

5

Можно ли запретить себе не вспоминать что-либо? Можно. Но рано или поздно срабатывает механизм, отменяющий запрет. Из глухого подсознания всплыло: Нинка, из старшего класса, повизгивающая и пофыркивающая, роется на выпускном у него в ширинке пальцами и тянется туда ртом; Артур дал ей тогда по морде, несильно, она заплакала, и он был к этому же близок. Должно быть, благодаря тому эпизоду, он по сю пору не познал женщины. Сейчас, почти не видя дороги — в глазах плыло, он постоянно смаргивал; на малой скорости, никому не мешая, Артур направлялся домой, больше некуда. В общем-то ничего страшного, необычного не случилось, влез в чужую тайну, и что? и тайна ли? Так живем. Вот — и плевать — Светлана. Приедет. Сейчас определить свое отношение к ней он не мог и не собирался. Он ехал почти машинально. Иногда, ночами, и помнил это четко, просыпалось что-то темное, ноющее, зовущее, стыдное-бесстыдное, гнетущее. В конце концов, кто она? Не может быть, чтобы не как все. Единственная? Штамп… стихи, сочинение на уроке. Кто единственных видел? Всего неделю болел, не был в школе, и первое — Серж лапает Светлану за задницу. Всё закипело… Но ведь сразу отпрянула, а Серж схлопотал по уху. В тот раз Артур отвернулся, но успел поймать ее взгляд, а он многого стоил. Но стыд, что отвернулся, ощутил только сейчас, за рулем. Он прибавил газ. Может она стать единственной? — поймал в зеркальце горькую усмешку. — Как мать для отца?

Приехал, без приключений, и не заметил как. Ворота распахнулись перед носом. С первого раза, не лавируя, — в зазор между «ягуаром» и «порше». Артур взял блокнотик, машину не запер. Будь он неладен, этот дитячий переполох, выспались малолетки. Отец нависал над ними глыбой. Обычное дело — визг и суматоха его не затрагивали, обтекали эту скалу. А ленточки-то на всех, машинально отметил Артур. Всегдашнее чувство авторитета, непреложного, привычного подчинения охватило, подавляя, Артура.

— Возьми, — протягивая находку, нарочито равнодушно. — Верно забыл… ну, в бардачке. Твоя?

Ни мускул не дрогнул на отцовском лице:

— Благодарю, — длинная пауза, Артур запаниковал. — Открывал?

— Н-нет.

— Хорошо, — пустой взгляд.

Неотвратимость по определению неотвратима. Всё он понял, всё знает. Но уверен; и ведь прав — Артур привычно сжался под гнетом привычного подавления.

— Можем поговорить. Если захочешь. Без помех. Детишки утомляют, нет? А теперь посмотри на часы. Не заставляй ждать.

Фу ты! Что сегодня со временем? всего и дел — мужику полтину отдал, а уже в обрез.

— Дизель лучше? Нет?

— Ну! Стрелка не дрогнула.

— Вот и поезжай, сынок. Пора, пора начинать, сомлеют родичи. Понаехали тут, раньше срока.

И замолчал. Нет, сказал себе Артур, он сила, а я… я солома. Подарки-то я так и не посмотрел.

— Женщина, Артур, ищет любви без лжи, ревности и лицемерия.

Артур круто развернулся и пошел, побежал к гаражу. Отец покачался с носка на пятку и, опустив голову, двинулся к дому. Гроза — еще не май — не гремела еще ни разу. Неотвратимое по определению неотвратимо. Всё отец знает, всё он понял. И привычно сжался под гнетом привычного давления. Что уж говорить, всегда лучше оставаться по ту сторону, что защищена.

— Артур! Мальчик!

Только матери не хватало, не расположен был Артур к разговорам.

— Ма, я на станцию.

— Да, конечно. Задержись на секунду.

Артур сделал шаг ей навстречу.

— Не очень складный день?

— Нет. Нормально.

— Неважно выглядишь. Из-за Светланы?

Черт его дергал за язык делиться. Чем объяснить, что сильный удар по плечу это знак расположения, а слабый по щеке — оскорбление?

— Всё путем, ма.

— Приедешь, покажись дяде Самсону, неплохой врач, ей-богу.

Спит она с Вадимом или так, играшки? И знает ли?

— Рано начали, правда? Народу набежало. Но что поделать, Пасха, так уж совпало. Не тревожь отца, хорошо?

Знает. И прекрасно с этим живет. Как тот же дядя Гарегин. Иные бросаются в защиту прав курильщиков и счастливы вкладом в борьбу с системой, иные отвергают саму систему. Живут все. Каждому свое. Всё более чем обыденно, ложь как понятие отсутствует, ложь всюду как воздух в комнате без окон; все смотрят откровенно чистыми глазами, перед которыми нельзя не потеряться. Нужен огромный житейский опыт, чтобы не потеряться. Но чем дышать?

— Ты не волнуйся, ма. Всё хорошо. Я вас люблю. И подарок! Ты… не могу сказать, как здорово! Спасибо, ей-богу. Тебе спасибо!

— Тихо, тихо, сынок. Обязательно к дяде Самсону, прошу тебя, это врач от Бога, я тебя умоляю.

— Я поехал, мам? Ладно? Ты не волнуйся, всё хорошо. Спасибо тебе!

6

На станцию Салтыковская Артур приехал не то что вовремя, минут за десять до поезда. Его била дрожь, в голове звон и дыра — ни с того ни с сего, но не справиться: едет? приедет? что сказать? как всё будет? Место машине нашлось. Он выкурил возле перрона две сигареты почти подряд. Отошла электричка в Москву. Не это ли способ? И резко оборвал себя. В принципе, ребенок, подросток, юноша — черновик, править который лучше всего ему самому; и до чего ж хорошо, когда человек работает над текстом сам, до конца, ибо только смерть чистовой экземпляр. Впрочем, выспренность — не самое лучшее качество.

Приехали четверо. И Светлана. И Серж. Антон. Коля. Всё путем — ездка одна! В тесноте, да не в обиде, боже, сплошь пошлость.

Серж — и очков не надо — зашелся от зависти:

— Батина? Не-е, 116-я. Мамкина?! — видно, и сам не верит.

— С какой стати? Дар богов, — не выдать бы торжества.

— Уй-я, ну ничего, дареному коню… — все-таки не сдержался. — Х-1, правда, похлеще будет. Светка! Ко мне на коленки.

Ну и дрянь этот Серж.

— Светлана, ты впереди.

— Блатяра ты, Артур. Флаг тебе в руки.

Пришло спокойствие. Светлана села рядом, и стало жарко — мини на сиденье больше, чем мини. Артур включил кондиционер; усилил звук, пел Монтан, и это к месту. Всегда сохраняй естественность, и цены тебе не будет, сказала как-то тетя Манана, и Артур это запомнил.

Езды — словом не успели толком перемолвиться. Мать — само гостеприимство: распахнутые руки, улыбка в пол-лица; отец холоден и вежлив; дядья как воробьи; еще детки, которым плевать на всё.

— Вот все и в сборе, и всё готово, — фальшиво щебетала мать. — Сынок, займи пока гостей, покажи нашу гордость — Модильяни. Я позову.

— Э? Чего?! Вы даете! — кто, кроме Сержа.

Раздавили мальчонку, Артур ухмыльнулся, не сдерживая злорадства.

— Обожаю Модильяни, — раз уж Светлана, значит, надо. — Такое с собой сделать!

— А твои хоромы? — высказался молчун Коля, явно не в своей тарелке, но и он не выдержал.

— Пошли! — Артур еле сдерживался.

— Молодежь! — дядя Самсон был под сильным шофе. — Мысль? Изложить? Весьма любопытна? Весьма!

В комнате Артура, что считал ее едва не кельей, неловкость не неловкость, нечто неуловимо тяжелое повисло да так и осталось.

— Живут же люди! — Серж, на что уж не из бедного семейства, не пытался скрыть чувств.

Хуже всего, Светлана повела себя непонятно, ахнула перед репродукцией, а когда Артур объяснил, по-обезьяньи сморщилась, фальшь не спрячешь.

— Оригинал? Оригинал покажи, — Коля ерничал не к добру. — Почем? Дороже бээмвэшки? Где брали?

Все же, увидев женский портрет в спальне матери, все притихли.

— Хоромы это по-нашему, — констатировал Серж. — Красота спасает мир, — и отозвал Артура. — Эй, киснешь, — и показал коробочку. — Попользуйся. Небо с овчинку.

Артур не сразу понял и не успел ответить; их настойчиво звали вниз; и коробочка уже лежала в его кармане. В школе кокаин пользовался успехом. Но не у Артура.

Больше всех к месту пришелся Антон, и малоречив, а скажет, все ложатся. За столом он подсел к Анаиде, кокетничал напропалую с тетей Мананой, одним словом, разрядил обстановку. А когда на первый же танец пригласил мать Артура, все зааплодировали. «Вдруг», вспомнил Артур свою мысль, это как океанский берег. Но берег-то из миллиардов песчинок.

А Вадим уехал. Афронт, полная неожиданность. Когда Антон отодвинул его, приглашая мать, он вспыхнул, а услышав аплодисменты, побагровел. Швырнул салфетку и поскакал, ни с кем не прощаясь.

— Ему, — сказала мать, — с ранья в аэропорт.

— Мы тоже его уважаем, — отец был доволен.

Всё однажды заканчивается. Или начинается. Кому что сподручнее. Артур сказал себе не пить и не пил, почти. Не такой уж давний случай. Они с Сержем и Антоном, повод, правда, был серьезный — Серж выиграл олимпиаду — начали с коктейлей и понеслось: немного шампанского, потом то ли водка, от ли текила, сверху, обалдев, пиво, это был кошмар. Как и когда Артур добрался до Кутузовского, он не помнил. Он, вообще, ничего не помнил. Домой среди ночи его принес на плече сторож. Утром отец молча врезал ему по уху, мать, было видно, тоже психанула, еле сдержалась. Покаялся. Санкции, впрочем, и не требовались. Сказал себе — завязал.

И остальные дружно протрезвели к концу пирушки. Мать как раз предложила всем забыть о времени и остаться ночевать. Время, в самом деле, было уж никак не детское. Мальцы давно видели третьи сны, Анаида, а вслед и тетя Манана с дядей Гарегином поднялись на второй этаж. А Светлана весь вечер в стороне, улыбается, но не подходит, и что-то не дает подойти самому. Я никто, в который раз подумал Артур, тряпка. И горько усмехнулся: может, вообще аппетит атрофирован. Серж вьется, пчелка над цветком, и пускай!

— Вот и повод, дорогие, — дядя Самсон вольготно раскинулся в кресле, с посвистом сося трубку, — на сон грядущий изложить мою мысль. А утречком, дорогуша, мать твоя мне всю плешь проела, мы и побеседуем.

Возможно это было некстати, все без того притихли, но он продолжил. Артур почти не слушал, по большому счету, переел. Много это хорошо, слишком — утомляет, притупляет вкус.

— Я это называю синдром пациента. Врача, рано или поздно, так или иначе, посещали все. Обратили внимание? врач всегда оракул. Говорит непонятно, пишет каракулями, но! Ваши знания о своем организме ему до лампочки. Запомнить, что он говорит, нельзя, следовать — неукоснительно. Пациента подавляет сама ситуация. В итоге лечимся как бог на душу положит. Ситуация «врач-пациент» диктует подчинение лечащегося лечащему. Но слепы оба.

Все устали, никто дядю Самсона не слушал, да и он говорил больше по инерции. Коля, что промолчал почти все время, очнулся:

— Это так, а вот Ганди сказал: Справедлив лишь тот образ действий, который не наносит вреда ни одной из конфликтующих сторон.

Даже отец немного прибалдел. Ничего другого не оставалось, как поставить на празднике точку. Но дядя Самсон ухмыльнулся:

— Так, так, так, вот мы и заговорили. Не поступай так и т. д. Realitat, Actualitat. Держите в памяти.

Артур не просто устал, изнемог; он выскользнул из гостиной первым, по-английски, не кивнув никому; даже не дошел до кровати, снял ботинки и заснул в кресле. Среди ночи проснулся от ломоты в мочевом пузыре. В коридоре он увидел, как Серж хоть и на цыпочках, но довольно смело выходит из чьей-то комнаты и вбегает в другую. Дверь за ним осталась приоткрытой. Артур и не думал прятаться. В комнате, глядя в черное окно, стояла Светлана в плаще, у нее тряслись плечи. Артур тихо-аккуратно прикрыл дверь. Вот так вот, подумал он, так-то вот. Надо бы предложить отвезти, подумал он, но и предлагать не стану, в себе бы разобраться. В туалете было темно, но свет он зажигать не стал. Слишком поздно, чтобы разбираться в себе, в ком бы то ни было. Спать! Спать, спать. Перебьются.

Заснуть ему не удалось до самого утра, как ни крутился с боку на бок. Сон свалил на рассвете.

Баллада о кошке у воды

Продолжение

Дельфин радовался каждому приходу дочки своего тренера, девочке 12-ти лет с косичками. Иногда дельфин шутил, когда девочка приходила к огороженному участку моря с ведерком рыбы. Он уплывал на середину, зовя девочку за собой. Она, так же шутя, сердилась. Дельфин понимал интонации человеческой речи, девочка дельфиний свист. Дома у девочки жила кошка, черная, пушистая, при белом галстуке и белых тапочках. Однажды девочка взяла кошку с собой. Кошка удивилась изобилию воды и долго трогала ее лапой. Дельфин положил голову на парапет. Кошке дельфин понравился. Кошка стала ласково тереться лобастой головой о дельфинов нос. Девочка, подождав, протянула дельфину рыбу. Кошка ловко уцепила ее когтями и бросила на парапет. Дельфин сделал вертикальное па, посвистел и поплыл в море. Кошка съела рыбу, дельфин ушел в глубину. Девочка села на край и сидела очень долго. Потом она бросила всю рыбу из ведерка в воду, взяла кошку на руки и пошла домой.

Immediacy означает непосредственность.

7

Проснулся Артур, когда не только все разъехались, но и родители убрались на работу, прислуга исчезла. Было безмолвно. Он шумно выдохнул и снова провалился в сон, беспокойный, в хаосе стремительных сновидений. И спал до вечера. Мир рушится? Ничего подобного! Мир процветает в самодовольстве, мир просто купается во лжи и чванстве. Артура перекормили, но, и переев, разум продолжал работать и упорно твердил: ты проиграл, милый, ты — никто. За что ухватиться? Не за шмотки же, не за тачку. Родители вернулись поздно, не трогали, деликатность сверх меры: мать принесла поднос с едой, молча, ушла. Нужен большой житейский опыт, чтобы привыкнуть. К этому? ко всему. Артур поел с аппетитом, отнес поднос на кухню, никого не встретив, и заперся у себя, впервые за последние годы.

Он поерзал в кресле и тупо уперся пустым взглядом в портрет на стене. А ведь везло ему в любви, счастливый алкаш. Светлана… что Нина хуже? податливее, а эта корчит… Серж, Николай. Все чужие. Он нащупал в кармане коробочку, изящно, ничего не скажешь, не пожалел же. Открыл; выход? кому только не помогало. Каждый за себя, каждый ничтожество. И я! Мать? его затрясло, и он запретил себе об этом думать. Он встал, подошел к открытому окну, дохнуло холодком, колыхалась почти раскрывшаяся сирень, донося томный аромат. Нет, сказал он себе и спокойно высыпал белоснежный порошок за окно. Коробочку Артур поставил на стол, достал новенький плащ — подарок дяди Гургена из Милана, примерил и порадовался — обратно ни у кого нет. Он надел плащ, снова уселся в кресло и — в который раз — заснул. Мир купается во лжи, мир тонет во лжи, мир счастлив во лжи, мир процветает во лжи. Профессиональный кретинизм — чище Маркса не скажешь. Мой мир, мой до отвращения, весь мир, весь до мерзости.

Так и спал — ворочаясь, в испарине.

Утром встал, помятый, полубольной, но исполненный энергии, никогда прежде не испытанного вдохновения. За завтраком мать не сводила с него глаз, отводя, едва он поднимал свои. Даже отец обратил внимание:

— Сынок, посиди дома, семь бед… Скажи, позвоню, или там записку.

— Батя, тихо! Забыл сколько мне лет? Вы езжайте. Теперь я сам.

— Это хорошо, — сказал отец. — Вот он и вырос, Лика!

— Не перерос бы, — грустно улыбнулась мать.

Донельзя заезжено, трюизм из трюизмов: чужая душа потемки. Да и ничье это дело копаться в ней. Артур стал спокоен, как натянутая тетива. Родители переглянулись, от души за него радуясь. В приподнятом настроении и разъехались, каждый на своем драндулете. Пришла пора заняться обретенным хозяйством, не новым, но отныне своим законно. Вернулось чувство себя как механизма, некоего тела, отработанного до автоматизма. Красавец стального отлива, плащ был широк и подручен: карабин, «вальтер», ПМ спрятались в нем, как мыши. Венское помповое Артур уложил в футляр. Всё подходило как нельзя лучше.

Гараж родители не закрыли, Артур выкатил свою тачку, запер двери гаража, уложил весь свой скарб на заднее сиденье и покатил, не превышая скорости, всё соблюдая в строгости. Машина вела себя безупречно.

Артур напряженно следил за дорожной обстановкой, а в голове стучала лишь одна, всего одна фраза: Ich sterbe. И я. И вы. И они. На светофоре он усмехнудся: редко кому удается такое под шампанское.

Он остановился у ворот школьного забора. Снял плащ, вышел, открыл заднюю дверцу, по одному достал стволы, тщательно приспособил на себе, надел плащ, застегнулся, потом снова, одну за одной, пуговицы расстегнул. Взял футляр. Отошел и нажал кнопку запора машины, та пискнула. Подошел, проверил — заперто.

Во дворе было пустынно. Как точно сказано, ни души. Плащ сидел как влитой — он видел, поднимаясь по лестнице, свое отражение в стеклянной двери. Спокойно и долго держал кнопку звонка и отпустил ее, только когда охранник распахнул дверь.

— Хорошего дня, — сказал Артур, и голос его слегка сорвался.

— И вам того же, господин Манукян, — охранник зевнул, добродушно глядя вдаль. — Что-то надо, по делу? День-то полуприсутственный.

— Разве? Для кого как.

— И то. Вон географ да химичка работают. Завуч. Еще девятые.

— Флаг им в руки.

— Вы, господин, шутник.

— Какие тут шутки? Мне надо!

— Извольте, — охранник улыбался, но дорогу заступил. — Только вот, в чехольчике что у вас?

— Не чехол, футляр, — сказал Артур, вынимая дробовик.

— Нельзя! — охранник побледнел.

— Отчего же нельзя? — передразнил Артур. — Очень даже можно.

Он наклонил ружье и нажал курок, не помня раз или два подряд. Охранник схватился за низ живота, изумление не гасло у него в глазах, и рухнул. Артур переступил через тело, ногой распахнул вторую дверь и пошел вверх по лестнице. По дороге он снял «вальтер» с предохранителя и положил его в карман брюк. Тяжесть у ноги приятно возбуждала. Когда он шел по коридору, перезаряжая оружие, из кабинета вышел географ, или историк, Артур не помнил, листая толстую тетрадь.

— Почему вы в верхней одежде? — географ, или историк, ничего не понял.

Артур, как на охоте, поднял ружье и выстрелил, не целясь, голова учителя рывком откинулась вбок, и он упал, вскрикнув и заверещав. Впрочем, он замолчал почти сразу. Но и этого хватило, чтобы из класса напротив посыпалась публика. Возникла паника — одни пищали во все горло, иные рвались обратно. Артур жал на курок, пока ружье не отказалось реагировать. Кто-то лежал на полу, кто-то выл, Артур ничего не слышал и почти не видел. Он отшвырнул ненужное ружье в сторону. И встал, как карающая Немезида, гордо откинув голову. Артур плакал, не скрываясь, во всю силу.

— Такое не прощается, — голос его сорвался до писка.

«Вальтер» запутался в кармане, Артур в истерике вытащил его все-таки, порвав подкладку. Он паниковал, он сжал зубами ствол и в ту же секунду судорожно, онемевшим пальцем нажал на спуск. Выстрел был почти неслышен. Пуля оставила в штукатурке стены напротив аккуратную дырку.

Баллада об ангеле

Завершение

Поселок под Салтыковкой погрузился в траур. Никто, конечно, ничего не понимал — мало столь благополучных семей, и сынок единственный, и дом полная чаша. Посудачили, отвлеклись, дела есть дела, никто за тебя их не сделает. Дядья слетелись и разлетелись, детей ни во что не посвящали. В школе удвоили охрану. Лия Георгиевна поседела через неделю, полностью. Сурен Амаякович потерял выправку, ссутулился как старик и ушел с работы, даже не выждав дня для приличия. Следствие ковыляло долго, нудно, вызывая возмущение, было ясно, что ни к чему оно не придет, тянули резину, чтобы закрыть дело без приключений. Да и кого обвинить? Обвинять кого? Погиб только охранник, остальные выздоровели и жили. Виновного, обвиняемого, волею судеб, не существовало. Исследовали коробочку на столе, никаких сомнений — кокаин.

Когда Сурен Амаякович устал рыдать, едва зайдет речь о сыне, убежденно и непререкаемо, голос только постоянно срывался, он поставил точку:

— Лика, ты себя не вини, мы с тобой не виновны. Ни-ни! Тебя он любил. И меня… — он все-таки заплакал, — он меня уважал. Светлая голова, светлая, светлая головушка. Дружки! Они! Дурь! Убить мало! Наркота! Они! Они убили, — и чуть не захлебнулся.

Ни одному человеку не понять, ни узнать, по каким причинам случился этот эпизод, — загадок много, разные загадки. На могиле Артура, спустя время, водрузили памятник — черный мрамор, плачущий ангел. Смерть, несмотря на всеобщую к ней привычку, по сию пору неразгаданная вещь, скорее, явление.

Taedium vitae означает неприятие…

Конец